17
Ферминьяно, 21 июля 1502 года
ЧЕЗАРЕ
Воздух дышал прохладой. Повеяло освежающим ветерком. Тьму — над восточными холмами — уже пронизывал тусклый свет.
Еще не рассвело. Во дворце Урбино я провел бессонную ночь. Все трудился — писал письма, строил планы. Боролся со страхами. Этот дворец производил впечатление тюрьмы. Опьяняющая жара, бесконечное ожидание.
Как приятно выбраться отсюда! Всего час верховой езды — и мир преобразился. Он наполнен моими придворными. Наполнен моими леопардами — мы отправились на охоту в окрестные холмы.
Время пролетело. Быстро. Мы преследовали, мы убивали дичь. Блаженная беспечность, блаженство прохлады.
Позже мы разделали оленя. Развели костер. Разрезали дичь, насадив на вертел и, поворачивая его, пожарили. Все устроились вокруг костра, перед нами сияло восходящее солнце; мы смеялись, болтали, ели, выпивали. Леопарды уснули.
Счастье. Короткая передышка. А потом…
Опять навалились заботы. Бесконечные тревоги. Страхи одолевали меня, подобно незримым насекомым. Они жужжали, кусались и жалили, я отмахивался от них… проклятье, оставьте меня в покое! Но они возвращались. Кружили, отступали и вновь атаковали. Заботы, тревоги, страхи.
Я разбирался с ними по очереди. Выделял и анализировал. Разделял и властвовал…
Первое — болезнь Лукреции. В Ферраре, на восьмом месяце беременности. Она страдала от жары — и холодного равнодушия окружения. Она беспокоилась за ребенка — я беспокоился за нее.
Моя прекрасная сестра. Мы с ней близки с самого раннего детства. Никто не знал меня лучше, чем она. Никто не любил меня так, как она. Да, я слышал грязные сплетни… но нет, они ложны. Я никогда не поступил бы так с теми, кого люблю.
А сейчас она больна. Лихорадка, кровопускание. Если она умрет, я… мир почернеет для меня, рухнут все мои надежды. Проклятье. Но я ничего не могу сделать. Только ждать и надеяться. Бессилие, поистине ужаснейшее из чувств.
Второе — гнев Людовика. На сей раз я зашел слишком далеко. Забрал чересчур много свободы. Угрожая Флоренции, я оскорбил французского короля. Он намерен вернуться в Италию и по прибытии наказать меня за дерзость. Так говорят. Так сообщает в письмах сам Луи.
Третье — недовольство командиров. Офицеры напуганы. Так доносили мои шпионы. Они осознали грандиозность моих замыслов. Поняли, что я проглочу и их скромные владения. Они почувствовали, как стягивается цепь на их горле. Вителлодзо и Оливеротто. Орсини и Бальони. Выступят ли они против меня? Станут ли эти союзники моими врагами? Да… теперь это лишь вопрос времени.
Четвертое — Флоренция держит меня за дурака. Она тянет время, бесстыдно заговаривает зубы. Она сознает, что Людовик выступит на ее стороне. И знает, что его войска уже в пути. В который раз она отговаривается лживыми посулами. Как раз вчера Содерини читал мне очередное послание. Пустые словеса — фирменное блюдо Синьории. Я обрушил на него свою ярость. Мне стало легче, но делу это не помогло.
Флоренция отказывалась заключать со мной соглашение. Офицеры потеряли дружеское расположение. Франция перестала считать меня союзником.
Итак, у меня нет друзей. Только враги. Но всегда лучше знать своих врагов. А обстановка может и измениться. И обстановка БЕЗУСЛОВНО изменится.
Какой ход мне следует предпринять? Пожертвовать пешку Луи? Перетянуть его обратно на мою сторону? К дьяволу Флоренцию — сделаем ставку на французов. К дьяволу офицеров — они все равно предадут меня. Может, даже уже предали.
Я дам приказ Вителлодзо убраться из Ареццо. Я разозлю его. Заставлю раскрыть карты. Возможно, это порадует Луи и вернет мне его дружбу. Убьем двух зайцев одним ударом.
Да. Таков план действий. Решение принято, страхи уползли. Заботы и тревоги улетучились.
Я жевал оленину, смакуя вкус крови. Бросил леопардам теплые оленьи бочка и взглянул на восточные холмы. Солнце отправилось в дневной путь по небу. Начало пригревать.
Я вернулся в Урбино. Вернулся в его пустынный дворец. И забылся сном в одиночестве темной герцогской спальни.
Мне приснилась Лукреция. В моем сне она умирала.
Чезена, 9 августа 1502 года
ЛЕОНАРДО
В дневные часы воздух разогревался до состояния парной бани, а яркий свет резал глаза. Я пробовал носить шляпы с полями разной ширины, но они не защищали от лучей, отраженных от яркоокрашенных стен домов, от светлых булыжников или от глади реки, которую я наносил на карту. Надо придумать, как решить эту проблему. Может, я смогу сделать специальные очки, рассеивающие свет подобно витражам в окнах соборов?
Почему же я чувствую…
Да, днем здесь царила влажная жара, но зато ночью…
Почему же я чувствую себя таким…
Стоя на балконе своей комнаты, я вдыхал ласкающий, словно бархатный, воздух и смотрел в небо, освещенное звездной россыпью — каждая звезда, как я полагал, являлась планетой, подобно нашей Земле или Луне, все они отражали свет Солнца, а оно находилось в центре нашей Вселенной, хотя редко встретишь человека, способного это понять.
Я сбросил всю одежду, но никто меня не видел — горожане давно спали. Из комнаты за спиной с моей кровати донеслось сонное мальчишеское бормотание…
Почему же я чувствую себя таким счастливым?
Да, жажда утолена. Ночью после почти пятилетнего перерыва Салаи забрался ко мне в кровать и поцеловал меня в губы. Три четверти моего существа уже блуждали в царстве Морфея, и долгое время, пока мы целовались и ласкали друг друга, я думал, что все это мне снится. Такие сны нередко посещали меня. Но нет, это была (и есть) явь — его тощая плоть с крепкими мышцами и теплой кровью, с душистыми локонами и увлажненной потом кожей.
Вздохнув, я задумался, почему вновь позволил себе так увлечься. Мне казалось, что все это осталось в прошлом. Меня тревожило, очевидно, не приведет ли наша физическая близость к тем штормам, что так часто бушевали в Милане. Но, несмотря на тревогу, я счастлив. Животная, первобытная радость, физическое возбуждение… они тем более восхитительны, поскольку я почти забыл о таких чувствах.
Сними ненадолго маску, никто тебя сейчас не видит…
Я знал, что теперь долго не усну, но в кои-то веки мне не хотелось ничем заниматься — ни алгебраическими вычислениями, ни геометрическими представлениями. Мне хотелось лишь попросту наслаждаться жизнью. Поэтому я накинул легкий плащ, спустился по лестнице безмолвного дворца и вышел на залитую звездным светом площадь.
Утихли даже насекомые. Слышались лишь журчание и плеск падающей воды в старом фонтане. Но какими громкими казались эти звуки сейчас, когда все окутано тишиной! Я зачарованно прислушивался к разнообразным звуковым оттенкам, порождаемым водой, падающей с разных высот в разные по глубине секторы бассейна. Рождалась музыка. Я уловил гармоничные созвучия нового инструмента.
Мои мысли вдруг сменили направление… Почему Салаи предпочел прийти ко мне в спальню сегодня ночью? Ответ, вероятно, не слишком лестен. Он скучал и чувствовал себя несчастным с тех самых пор, как мы покинули Урбино, — осмотр крепостей не казался ему увлекательным занятием. Он стонал от вида жителей Романьи. Высмеивал их тусклые одежды, их провинциальный говор, их узколобость. Он чувствовал себя одиноким, пойманным в ловушку. А ведь он еще молод, и потребности и желания у него также молоды. И я не винил его — это совершенно естественно. Я лишь надеялся, что он не будет испытывать неловкость или смущение, встретившись со мной завтра.
Но к чему думать о завтрашнем дне. Да тут и думать не о чем. Все это мелочи жизни. Мелочный страх стать прахом, быть преданным забвению… ему противостоит настоящее сиюминутное блаженство. Если бы удалось остановить время — задержать мою жизнь здесь, в этом мгновении, как на картине…
Не знаю, долго ли я пробыл у фонтана, слушая его музыку, вдыхая бархатный воздух… но знаю, что пребывал в счастье.
Сколько раз в жизни я испытывал истинное счастье? Такие мгновения вздымаются как горные пики в туманной долине моего прошлого. Беда в том, что большую часть времени я блуждаю под завесой этого тумана и не могу разглядеть их. Мне видна лишь темная долина, по которой я бреду, — тропа под ногами и зияющая за ней бездна.
Я должен вспомнить те горные пики. Я должен помнить их, не забывать…
Завершив счастливые блуждания, я вернулся во дворец, чтобы лечь рядом с Салаи под москитную сетку. Закрыв глаза, я позволил дыханию, вырывающемуся из его приоткрытого рта, убаюкать меня.
Когда утром я проснулся, он исчез. Его сторона кровати успела остыть.
Флоренция, 11 августа 1502 года
НИККОЛО
Мы с Агостино увлеченно шептались, когда плечо мне вдруг сдавила чья-то сильная рука.
— О-ох. Что за… — возмутился я, вскинув голову.
Бьяджо мрачно смотрел в сторону двух мужчин, которые проходили вдоль другой стены вестибюля. Я сразу узнал нашего противного начальника, мессера Антонио, благодаря его смехотворной походке, но мне пришлось прищуриться, чтобы распознать личность его спутника. Когда я все-таки узнал его, то невольно открыл рот. Аламанно Сальвиати — он из кожи вон лез, мечтая стать самым могущественным человеком во Флоренции (а выборы главы правительства — Пожизненного гонфалоньера справедливости — должны состояться в будущем месяце), — приобнял нашего начальника за плечи и о чем-то пылко беседовал с ним. Мы тихо наблюдали за этой парочкой, когда вдруг мессер Антонио посмотрел в мою сторону, нахмурился и что-то сказал Сальвиати. Последний мельком глянул на меня и кивнул в ответ на слова мессера Антонио. А потом оба они удалились вверх по лестнице.
Мы покинули дворец в молчании, и, как только оказались на площади, Бьяджо завопил:
— Вот слезоточивый болван! Да чтоб он подавился своим поганым дерьмом! Так подлизывался к этому Сальвиати, словно готов нас выкинуть на улицу…
— Ты же не знаешь, о чем они говорили, — заметил Агостино.
Бьяджо резко умолк и уставился на него:
— Ты что, шутишь или как? Разве ты не видел, какой взгляд он бросил на Никколо? А нам отлично известно, что именно Сальвиати строил козни в прошлом году, стремясь лишить Никколо должности.
— Это были только слухи, — возразил Агостино. — Ничего ведь не доказано. В любом случае, не стоит забывать, что в первую очередь именно благодаря влиянию Сальвиати Никколо и получил работу.
— Верно, — поддержал я. — Но надо признать, что он, видимо, охладел ко мне в последнее время.
— В последнее время? — усмехнувшись, повторил Бьяджо. — Он охладел сразу, как только ты заявил, что нам следует заключить соглашение с этим мерзавцем Валентинуа. Кстати, о чем, черт возьми, ты думал? Одному только Богу известно, какие поганые мысли нашептал мессер Антонио в его жадное ухо. Поверьте мне, если Сальвиати победит на выборах, то наша троица…
— …пропала? — закончил я. — Да… возможно ты прав, Бьяджо. В таком случае будет мудро поддержать другого влиятельного кандидата.
— Пьеро Содерини? — кивнув, уточнил Агостино. — Хорошая идея. Может, пойдем в «Три царя» и обсудим ее?
Чезена, 12 августа 1502 года
ЛЕОНАРДО
Романья прежде всего поразила нас как царство полного идиотизма. В этом, по крайней мере, наше с Салаи мнение совпадало. Я потратил целое утро, разговаривая с тупоголовой стражей замка и безмозглыми чиновниками, чье единственное удовольствие в жизни, казалось, заключалось в том, чтобы помешать мне увидеть то, что было нужно для усовершенствования жалких на вид городских укреплений. Четыре часа ожидания перед закрытыми дверями, подписывания бессмысленных документов, выслушивания бесконечно повторяющихся мелочных доводов… бесплодное занятие.
Наконец жара ослепительного солнца достигла такой силы, что мы не выдержали и все втроем удалились в таверну «Ангел», где мой чертенок тут же уселся за угловой стол, хмурясь и хандря, как четырнадцатилетний подросток, (хотя в том возрасте он был гораздо милее и легче в общении). А мы с Томмазо попытались договориться с подавальщиком, который отказывался признать возможность приготовления пищи без мяса мертвых животных.
— Вы уж лучше закажите просто лаваш, — сказал он, скрестив на груди толстые руки и поглядывая на нас сверху вниз.
Лаваши — а попросту тонкие пресные лепешки — являлись единственным кулинарным коньком Романьи.
— А овощи! Или фрукты! — воскликнул Томмазо. — Должно же у вас быть хоть какое-то разнообразие.
— Мессер, мы не держим сельской пищи, — гордо заявил подавальщик.
— Пожалуй, нам лучше пойти поискать другую таверну, — спокойно произнес я.
Но Томмазо уже разразился бурным смехом и с упрямым ехидством потребовал показать ему кладовую и разрешить лично побеседовать с кухаркой, чтобы выбрать еду по собственному желанию. В конце концов он истощил терпение подавальщика, как вода подтачивает камень, и они вдвоем отправились искать овощи. Салаи, заказавший бифштекс, жевал его молча, уставившись немигающим взглядом в уродливый узор плиточного пола. Он вел себя так с той самой ночи, что мы провели вместе, словно сердился на меня.
Не обращая внимания на его настроение, я начал строчить послание Валентинуа. Я сетовал, что его подчиненные делают мое задание невыполнимым и тратят не только мое время, но и его деньги. Откровенно высказав свое возмущение, я потом немного смягчил его, разбавил «вашими светлостями», изъявлениями почтения и извинениями за то, что «мне приходится по таким пустякам отрывать ваше превосходительство от множества государственных дел». Завершив послание, я увидел, что Салаи убивает ладонью мух. Подавив раздражение, я промолчал.
— Ну вот, все в порядке! — воскликнул Томмазо, победоносно возвращаясь из кухни. — Я пообщался с кухаркой, и она с удовольствием согласилась приготовить нам блюдо из салатных листьев, помидоров, авокадо и мягкого козьего сыра.
Исключительно любезная хозяйка. А вот ее муженек — настоящий упрямый осел.
— Чезена, кажется, полна упрямых ослов, — вяло заметил я.
— Не унывайте, мастер… по крайней мере, мы сможем хорошо подкрепиться. Да, кстати, она еще послала своего сынка к роднику, и он принесет нам холодной воды. Она сказала, что та колодезная вода, которую они подают обычно, сейчас из-за засухи стала буроватой.
Я подписал переписанное набело послание и свернул его в трубочку.
— У кого есть веревочка?
— Молодчина, Томмазо… огромное спасибо! — шутливо воскликнул он. — Что бы я без тебя делал!
— Чертовски признателен, Томмазо. Извини. Но нет ли…
— …веревочки? Конечно. — Вздохнув, он взял свой ранец и выудил оттуда тугой моток пеньковой бечевки и перочинный нож.
А чуть позже, окинув взглядом совершенно несчастное лицо Салаи и мое, сердитое и озабоченное, Тсммазо вызвался лично доставить мои претензии Борджиа.
— Но он же в Милане, — напомнил я.
— Вот и отлично. Я как раз мечтал о дальнем путешествии.
Феррара, 17 августа 1502 года
ЧЕЗАРЕ
В ее комнате — запах смерти. Спертый воздух, атмосфера уныния. По стенам блуждают тени горящих свечей. На простынях белеет ее призрачное лицо.
Лекарь выполнил мою просьбу. Он спас Лукрецию. Но ее ребенок родился мертвым. Это хорошо.
Но моя сестра ужасно расстроена. Ее сердце разбито — она не хочет жить. Я должен исцелить ее сердце. Обязан вернуть ей желание жить.
Врач предложил сделать кровопускание. Заявил, что оно необходимо. Но сестра не разрешила — боится бритвы. Мне надо убедить ее стерпеть боль.
Я присел на краешек кровати. Лукреция взглянула на меня и печально улыбнулась.
— Ты пришел, — слабое проявление радости.
— Разумеется, пришел.
— Чезаре, я потеряла ребенка.
— Не надо думать об этом, — сказал я, сжимая ее руку. — Это в прошлом. Ты должна подумать о себе.
— Он был такой крошечный. Такой милый. Его личико было прекрасным. Но он так и не смог вздохнуть. Ни разу.
— У тебя будет еще много других детей.
— А вдруг они…
— Лукреция, тебе необходимо восстановить силы, — я коснулся ее волос, погладил по щеке. — Вот ты придешь в себя, поправишься — и тогда у тебя будут здоровые дети.
— А как ты, Чезаре? У тебя все в порядке?
— Все прекрасно. Всё под контролем. Тебе не стоит беспокоиться обо мне.
— Я знаю. Ты очень сильный.
— Так же, как и ты, малышка. Ты всегда отличалась сильной натурой.
Она улыбнулась. Глаза печальны.
— Сейчас тебе надо собрать все силы. Лекарь хочет пустить тебе кровь.
Я пощекотал ее, она рассмеялась. Услышав этот заранее оговоренный сигнал, врач зашел в спальню.
Я продолжал щекотать ей пятки, она продолжала смеяться. Так мы играли когда-то в детстве. Нежно, но крепко я прижал ее ноги к кровати. Она улыбнулась мне, ожидая пытки. Слезы наполнили ее глаза.
Лекарь сделал разрез. Лукреция закусила губу. Я услышал, как потекла в бутыль ее кровь.
— Молодчина, — похвалил я. — Храбрая девочка.
Лукреция побледнела. Она издала слабый смешок. Я сжал ее руку. Мы надолго умолкли.
Врач перевязал рану и открыл окна; пламя свечей затрепетало на ветру. Потом он покинул комнату, унеся с собой тишину.
— Как твой муж… он хорошо обходится с тобой?
— Да. Он очень добр, Чезаре. Даже после…
Я понимающе кивнул.
— …он был очень добр ко мне. Очень добр.
— Хорошо, — сказал я. — Хорошо… мне не придется убивать его.
— Надолго ли ты приехал, Чезаре? Или тебе нужно сегодня уезжать?
— Нет, я останусь, пока тебе не станет лучше.
— Но удалось ли тебе справиться с проблемами? До меня дошли слухи о твоих капитанах…
— Я же сказал — всё под контролем.
— Но что, если они…
— Лукреция, если ты не прекратишь говорить о моих делах, мне придется принять решительные меры.
— Какие же? — ее брови заинтересованно приподнялись.
— Я призову Микелотто, — пригрозил я. — Он будет гладить твое горло, пока ты не перестанешь говорить вздор.
Она взвизгнула, затем рассмеялась:
— О нет… это даже не смешно!
— Как же ты осмелилась оставаться наедине с тем ужасным и кровожадным злодеем, с Чезаре Борджиа?
— А как ты осмелился оставаться наедине с той грешной, развратной соблазнительницей, с Лукрецией Борджиа?
— Сейчас, скорее всего, нас подслушивают за дверью, — рассмеявшись, предположил я. — Ждут, когда мы начнем прелюбодействовать.
— Или строить козни, замышляя чью-то смерть.
— Придурки. Если бы я мог, то избавился бы от них.
— От кого? — она сонно нахмурила брови, задумываясь.
— От них. От всех. Оставил бы в этом мире только нас с тобой.
Она вздохнула. Коснулась моей руки. Ее голова откинулась на подушки, глаза закрылись. О, Лукреция… увижу ли я тебя вновь?
Чезена, 20 августа 1502 года
ЛЕОНАРДО
Бум! Бум! Бум! Миновала полночь, и гроза громыхала и посверкивала где-то на востоке, но слышны вовсе не удары грома. Мы с Салаи опять поссорились, по его щекам текут слезы. Мы оба замерли, словно нас застали на месте преступления. Я прислушался, задержав дыхание, и убедился, что не ослышался — вновь раздался отчаянный гулкий удар в дверь.
— Войдите, — сказал я.
Курьер насквозь промок — от дождя, не от пота. Из-за открытой двери доносился шелест падающих на землю капель. Он вошел — молодой парень с горящими глазами — и опустился передо мной на колени. Потом зачитал послание от герцога Валентинуа. Его светлость выражал глубокое сожаление по поводу того, что моему важному заданию чинятся задержки и препятствия, хотя в оных препонах нет, безусловно, никакой моей вины.
Испытывая ко мне огромную любовь и уважение, его светлость издал документ, который предоставляет мне широкие полномочия во всех его владениях. После чего посланец аккуратно извлек вышеупомянутый документ из внутреннего кармана и высокопарно огласил его.
«Цезарь Борджиа, божьей милостью герцог Валентинуа, правитель Баланса и Романьи, покоритель Адриатики, правитель Пьомбино и etc., гонфалоньер и главнокомандующий войсками Святой римской церкви: всем нашим наместникам, кастелянам, капитанам, чиновникам, командирам, солдатам и подданным, мы повелеваем и предписываем на вечную память, дабы всюду предоставляли они свободный проход и освобождали от всякого официального платежа за него и за его провожатых, дабы дружески принимали и давали осматривать, измерять и тщательно обследовать, по желанию предъявителя сего, нашего любезнейшего приближенного архитектора и инженера Леонардо да Винчи, каковой по нашему поручению должен обследовать укрепления и крепости нашего государства, дабы согласно с его указаниями мы могли своевременно перестроить их…»
Я глянул на Салаи, он вновь повернулся ко мне и слушал посланца, удивленно тараща глаза. Почувствовав мой взгляд, тоже посмотрел на меня. Еле заметная улыбка, едва сдерживаемый смех.
«…и оказывать ему всяческую помощь. И отныне вменяется в обязанность всем другим инженерам согласовывать с ним свои планы и подчиняться его решениям. И да не осмелятся подданные наши действовать иначе, если не желают подвергнуться нашему гневу и…»
Закончив читать, посланец поклонился, вручил мне документ, вежливо отклонил предложенные деньги и удалился. Я пробежал глазами важную бумагу — витиеватый почерк, красная восковая печать с впечатляющим оттиском имени CAESAR. Салаи, подойдя ко мне сзади, приналег на меня грудью, заглядывая мне через плечо.
— Итак, ежели вы покажете мне сей приказ, — прошептал он, — уж не должен ли я буду позволить вам обозревать, измерять и обследовать любые мои части по вашему желанию?
Его рука начала поглаживать мою ногу, и я обернулся:
— О Салаи. Почему мы вечно ссоримся?
Он опустил глаза:
— Не знаю. Извините.
Высокий горный пик взмыл над туманной равниной…
Я поцеловал его в щеку и аккуратно положил документ на стол. Драгоценный документ. Если он магически подействовал даже на Салаи, то уж несомненно подействует на всех прочих.
Ареццо, 21 августа 1502 года
ВИТЕЛЛОДЗО
Меня разбудил слуга: прибыл посланец.
— От герцога Валентинуа.
Я оделся и вышел в приемный зал. Там сидел Микелотто. Кровожадный испанский головорез. Увидев меня, он высокомерно прищурил глаза, его широкая желтозубая усмешка — как мерзкий надгробный камень на изуродованном шрамом лице.
Я напрягся. Взялся за рукоятку меча. Оглянулся на моих стражников и велел им обыскать испанца, не спрятал ли тот оружия. Он оказался безоружным. Я велел обыскать зал — за шторами, как и под столом, никого не оказалось. Наблюдая за мной, Микелотто тихо посмеивался.
— Где же ваше послание? — вопросительно произнес я.
В послании мне предписывалось:
— Немедленно покинуть Ареццо. Вывести ваши войска. Ваше присутствие там оскорбляет герцога и короля Франции. В вашем распоряжении двадцать четыре часа… Если завтра к этому времени приказ не будет исполнен, то герцог отправится в Читта-ди-Кастелло. Он захватит ваш родной город, а это не составит ему труда, учитывая, что знатные горожане уже просили его стать их правителем…
Испанский головорез выплевывал слова, точно разговаривал с ничтожным слугой или собакой. Кровь бросилась мне в голову.
— Как смеете вы, — взревел я, — обращаться ко мне с таким презрительным видом? — Вытащил меч. — Я вызываю вас на поединок!
— Никакого поединка не будет, — равнодушно усмехнувшись, заявил Микелотто. — Вы должны понять, что я выражал презрение моего господина. Я всего лишь разговаривал с вами так, как мне приказали.
— Предполагалось, что так будет достигнуто лучшее взаимопонимание?
Он пожал плечами. Вопрос не по адресу.
— Убирайтесь, — прошипел я.
— Передать что-нибудь моему господину?
— Да. Передай ему, пусть катится к черту.
— И это все? — Убийца удивленно приподнял брови.
Я отвернулся к стене. Мне вспомнился мой дворец в Читта-ди-Кастелло. Вспомнились окружавшие его сады. Славные конюшни и псарни. Жена и дети. Представились и враги, смеющиеся над моей опалой.
— Передайте его светлости, — сквозь зубы процедил я, — что я исполню его приказ.
Я проводил взглядом уходящего испанца. Как только он скрылся из виду, я вызвал своих курьеров. Отправил сообщения Оливеротто, Бентивольо, Бальони и Орсини. Я сообщил им, что пора встретиться. Нам необходимо многое обсудить.
