Дожди наконец докатились до Самарканда, застучав непрерывной дробью по крышам домов. Ливень шел уже несколько дней, и казалось, ему не будет конца. Улицы стали похожи на реки, и жителям города не осталось выбора, как только смириться и ждать милости от природы. Болезни быстро расползались по городу оттого, что сливные каналы переполнились дождевой водой и нечистоты выливались наружу, отравляя воздух. Даже вода в некоторых колодцах была загрязнена и оказалась непригодной для питья. Но по-прежнему стояла жаркая погода, и Чингис предпочел покинуть дворец хорезмшахов, как только показались первые признаки неизвестной страшной болезни. Она начиналась с поноса и рвоты, убивая сначала детей и стариков. Никто не был застрахован, и болезнь не знала подобных примеров ни в прошлом, ни в настоящем. В одном квартале люди могли вымирать сотнями, тогда как на соседних улицах могло не оказаться ни одного пострадавшего. Китайские лекари говорили Чингису, что остановить бедствие невозможно, и оставалось лишь предоставить события их естественному ходу.

Хан уговаривал Арслана покинуть Самарканд, но тот отвечал отказом, на что имел полное право. Город принадлежал ему. Арслан ничего не сказал хану о первых приступах боли в животе, когда провожал Чингиса до городских ворот. После отъезда хана ворота закрыли, заколотив гвоздями. Лишь теперь Арслан смог наконец закрыть глаза. Внутренности сгорали от боли, точно их жгли каленым железом. Зная, что хан в безопасности, Арслан медленно побрел во дворец по обезлюдевшим улицам. А через несколько дней Чингис узнал о его смерти.

После кончины старого друга Чингис смотрел на Самарканд со злобой и ненавистью, как будто сам город был виноват в этой смерти. Пока горожане несли траур по мертвым или присоединялись к ним сами, хан и его военачальники укрывались под защитой своих юрт за пределами города. Смерть не взяла никого из стана монголов. Семьи брали воду из озер, что лежали дальше на север, и болезнь обходила племена стороной.

Дозорные заметили приближение Субудая, когда число смертей среди горожан понемногу пошло на убыль. Впервые за долгие месяцы жара спала, и воздух наполнился долгожданной прохладой. Чем ближе подъезжал Субудай, тем напряженнее становилась обстановка в монгольском улусе. Чингис день ото дня делался все раздражительнее, и вскоре никто уже не решался без надобности подходить к нему близко. Смерть Арслана довершила неурядицы и без того неблагополучного года, и хан уже не знал сам, хочет ли он услышать об исходе дела Джучи. За последние четыре дня в городе не умер ни один человек, и Чингис наконец позволил открыть городские ворота, велев первым делом сжечь разлагавшиеся трупы. Тело Арслана находилось среди мертвецов, и Чингис сидел возле погребального костра, пока от старого друга не остались только пепел да кости. Монгольские шаманы сообща провожали торжественным песнопением дух покойного полководца в мир Отца-неба. Но хан едва ли слышал их пение. Гигантское пламя костра опаляло небеса, выжигая остатки смертельной болезни. В каком-то смысле это пламя стало символом новой жизни. Чингис хотел оставить все дурные воспоминания позади, но не мог помешать Субудаю вернуться домой.

В тот день, когда Субудай достиг стен Самарканда, Чингис ожидал того у себя в юрте. Маленькая дверь отворилась, и хан поднял глаза, выйдя из мрачной задумчивости. Даже теперь где-то глубоко в сердце Чингиса теплилась еще призрачная надежда, что Субудай вернулся с пустыми руками.

Войдя в юрту, Субудай протянул хану знакомый клинок с головой волка на рукоятке. В глазах темника зияла мрачная пустота. Чингис благоговейно принял клинок и, не вынимая из ножен, положил его себе на колени. Хан медленно выдохнул воздух, словно боялся дышать. Субудай не помнил его таким старым, каким он казался теперь, время и войны заметно истощили его.

– Где тело? – спросил Чингис.

– Я привез бы его, но жара…

Взгляд Субудая покосился на грубый холщовый мешок на полу, который он привез с собой из-за тысяч земель.

– Здесь голова Джучи, – сказал Субудай.

Услышав это, Чингис содрогнулся.

– Убери ее. Закопай или сожги, – ответил он. – Не хочу ее видеть.

На мгновение глаза Субудая сверкнули злобой. Как же хотелось ему вынуть голову из мешка и показать хану мертвое лицо его сына. Но Субудай быстро подавил в себе мимолетный порыв, зная, что это только плод сильной усталости.

– Его люди сопротивлялись, когда узнали? – спросил Чингис.

Субудай пожал плечами, прежде чем дал ответ.

– Кое-кто из командиров-китайцев предпочел лишиться жизни. Остальные пошли со мной, как я и ожидал. Они очень боятся, что ты прикажешь убить их. – Субудай почувствовал, что Чингис хочет что-то сказать, и отбросил в сторону осторожность. – Я дал им слово и не хотел бы, чтобы его нарушили, повелитель.

Оба молча смотрели друг другу в глаза, испытывая силу воли. Наконец Чингис кивнул.

– Они будут жить, Субудай. Ведь они снова будут воевать за меня, так?

Чингис захихикал ехидным смехом, искусственным и противным. Последовавшее за этим неловкое молчание прервал Субудай:

– Слышал о твоей победе.

Чингис с облегчением отложил меч. Теперь можно поговорить и о мирских делах.

– Джелал ад-Дин исчез, – ответил хан. – Я посылал за ним разведчиков, но никаких следов. Ты не хочешь заняться поисками?

– Благодарю за доверие, повелитель, но я сыт по горло этой жарой. В моем последнем походе на север не было ничего лучше новой встречи с холодом и снегами. Там все как-то яснее и чище.

Обдумывая ответ, Чингис замешкался. Он чувствовал великое горе Субудая и не знал, как уменьшить его страдания. Хан помнил худшие времена собственной жизни, а потому понимал, что слова тут бессильны и только время способно залечить душевную рану. Субудай лишь исполнял волю своего хана, и последнему хотелось сказать, чтобы он ни в чем не винил себя.

Чингис молчал. Задумчивость полководца вселяла едва уловимое чувство угрозы, и, подбирая слова, Чингис потихоньку терял терпение.

– Я поведу народ на запад, к Герату. Один мощный удар собьет спесь с других городов. Потом думаю провести несколько лет в родных степях. Война слишком затянулась, и я устал.

Субудай немного приподнял голову, и Чингис почувствовал, что начинает выходить из себя. Субудай выполнил его приказ. Джучи мертв. Чего еще он хочет?

– Ты слышал, что умер Арслан? – спросил хан.

– Это был великий человек, – сухо ответил Субудай.

Строгая лаконичность ответа возмутила Чингиса, и он снова нахмурил брови.

– Да, но он умер бесславной смертью, – сказал он.

И снова Субудай ничего не добавил к их натянутому разговору, и раздражение Чингиса в конце концов вышло наружу.

– Чего ты от меня хочешь, Субудай? Прими мою благодарность. Думаешь, я очень рад, что так случилось? – Бросив взгляд на мешок у ног полководца, Чингис уже хотел было протянуть руку, но в последний момент остановился. – Другого выхода не было, генерал.

– Я все еще оплакиваю его, – произнес Субудай.

Чингис пристально посмотрел на него и отвел взгляд.

– Это твое право, Субудай. Его будут оплакивать многие. Джебе был его другом. Хачиун тоже. Его мать убита горем. Но все знают, что это был мой приказ.

– Но это я убил ханского сына, – мрачно ответил Субудай.

– Он не был моим сыном, – твердо произнес Чингис. – Выброси это из головы и собирайся ехать со мной в Герат.

– Я там не нужен, – возразил Субудай.

Чингис едва сдержал себя. Он сопереживал боль Субудая, однако оставался неуплаченный долг, и хан понимал, что полководцу непросто вернуться к своему народу.

– Субудай, я снова спрашиваю тебя, – настаивал хан твердым голосом. – Ради твоей безупречной службы. Чего ты от меня хочешь?

Субудай вздохнул. Он надеялся, что обретет покой, когда отдаст хану меч и голову сына. Однако легче не стало.

– Дай мне войско и позволь идти на север, к прозрачному холоду. Я завоюю там города для тебя и смою кровавое пятно с моих рук.

Склонив голову, Субудай уставился в деревянный пол, а Чингис погрузился в раздумья.

Джебе готовил поход на север как раз перед тем, как армия Джелал ад-Дина начала действовать в Панджшерской долине. В обычное время Чингис не задумываясь отправил бы двоих военачальников в дальний поход. Страдания Субудая сильно беспокоили Чингиса, отчасти потому, что он и сам страдал, но находил в себе силы сопротивляться. Он отплатил мелким царькам за оскорбления. Шах мертв, как и все его отпрыски, кроме старшего сына. Чингис прошелся огнем и мечом по городам от востока до запада. Он искал удовлетворения в своих победах, но не находил его. Предательство и гибель Джучи каким-то образом отравили простые радости жизни.

Спустя вечность Чингис наконец ответил:

– Так и быть, Субудай. Бери Джебе и тумен Джучи. Я все равно отправил бы их подальше, пока не научатся вновь дисциплине и послушанию, которого я требую от своих подданных.

Субудай оторвал глаза от пола: предупреждение хана не осталось без внимания.

– Я предан тебе, повелитель. Я всегда был верен тебе.

– Не сомневаюсь, – ответил Чингис, с усилием смягчив тон. Он знал, что не обладает умением Хачиуна общаться с людьми легко и непринужденно. Чингис редко задумывался над тем, как он правит такими талантливыми людьми, как Субудай. В безмолвии юрты хан ощутил жгучее желание утешить горе своего генерала правильными словами. – Твое слово крепко, как железо, Субудай. Гордись этим.

Субудай встал и нехотя поклонился. Его взгляд задержался на мешке. Подняв его с пола, Субудай взвалил тяжкую ношу себе на плечо.

– Ничего другого мне не остается, повелитель, – ответил он перед уходом.

Герат лежал почти в полутысяче миль юго-западнее Самарканда, отрезанный от него двумя большими реками и десятком помельче. Чингис решил не возвращаться в горы Панджшера и потом делать крюк на запад через лабиринт скал и ущелий. Сложив имущество племен на повозки, хан предпочел вести свой народ напрямик, через реки. Субудай и Джебе отправились на север от Самарканда, забрав с собой тумен Джучи и свое горе. Молва разнесла историю о северном походе и смерти ханского сына по юртам, но при хане никто не смел даже упоминать об этом.

Лишь через два с лишним месяца племена увидели впереди оранжевые камни Герата, города у реки. Он стоял на гранитном щите и казался монголам невероятно древним. В первый раз, когда монголы вторглись в эти земли, Герат сдался без кровопролития, сохранив жизни своих обитателей в обмен на выплату дани и подчинение завоевателям. Хачиун оставил в городе гарнизон всего лишь из восьмидесяти человек, и про город не вспоминали до тех пор, пока горожане, воодушевленные победами Джелал ад-Дина, не выставили монголов за ворота.

Когда Чингис впервые приблизился к городским стенам, он оценил неприступную мощь укреплений. Крепость была выстроена в форме квадрата на вершине скалы, а стены поднимались не меньше чем на сотню шагов от основания из неотесанного камня. В каждом углу и по периметру крепости возвышались огромные круглые башни. Чингис насчитал их двенадцать, и каждая была такой же высокой и мощной, как одинокая башня укреплений Первона. Колоссальное сооружение могло дать приют тысячам людей, бежавших от монгольских туменов. Оглядев крепость, Чингис вздохнул. По собственному опыту он знал, что победа не будет скорой. Так же как это было при взятии Яньцзина и Иньчуаня, придется окружить крепость и ждать, пока голод не вынудит горожан сдаться.

Ворота крепости затворили, но Чингис отправил переговорщиков и переводчиков с требованием о сдаче. А монголы тем временем разбивали лагерь. Ответа не последовало, и перед воротами, на расстоянии чуть большем одного пролета стрелы, установили белый шатер. Чингис не знал, известны ли жителям города обычаи монголов, да хана это и не волновало. Белый шатер должен простоять один день, после чего его сменят на красный, а затем появится черный шатер, символизирующий полное истребление всех, кто затворился в крепости.

Прошло еще два дня. Перед стенами Герата уже поставили катапульты, но горожане по-прежнему хранили молчание. Чингис полагал, что они, вероятно, надеются на прочность стен. А может, просто понимали, что он не примет мирную сдачу города во второй раз. И хан с нетерпением ждал, когда в оранжевые стены полетят первые камни, оставляя на них выбоины от удара.

Наконец на ветру затрепетал черный шатер, и Чингис вздохнул с облегчением, готовясь к долгой осаде, как бывало уже много раз в его жизни. Он меньше всего любил этот способ ведения войны, однако подобные крепости сооружались именно для того, чтобы не дать армии противника войти в город, и быстрого решения не было.

Тем временем в юртах, окружавших Герат, семьи продолжали вести привычную жизнь, отмеренную, будто по часам, ритмичным грохотом катапульт, не смолкавшим ни днем ни ночью. Предоставив разрушение города воинам, семьи пасли стада и купали коней в реке. Дожди дали жизнь тучной траве, хотя местами она уже начала увядать под нещадно палившим солнцем. Такие неудобства были знакомы племенам исстари, и если осада затянется надолго, то стада отгонят на дальние пастбища, оставив ближние напоследок.

Чингис шел на поправку. Раны на руках и ногах зажили, оставив бледные шрамы. О Джучи он не думал, но иногда с облегчением вспоминал, что предательствам положен конец. После отъезда Субудая хан как будто воспрянул духом и был полон желания вести народ на Герат и начать все сызнова. Плечевой сустав восстановился, и Чингис ежедневно укреплял тело верховой ездой, невзирая на муки и боль пришедшей старости. Он отправил Чагатая и Хачиуна осаждать Балх на востоке, но главные силы народа увел с собой к крепости, и вид монгольского лагеря стал для него источником сил. Жена Бортэ не разговаривала с ним с тех пор, как узнала о судьбе Джучи, но Чингис не придавал этому значения. Мир склонился к его ногам, и хан чувствовал силу, дожидаясь падения Герата.

На исходе четвертого месяца осады Чингис со своими темниками охотился под стенами города. После длительного пребывания в одном месте стольких людей, лишь немногим существам из обитавшей поблизости живности удалось избежать котлов монгольских семей. Осталось всего несколько осторожных кроликов, привыкших уносить лапы, едва заслышав топот конских копыт или голоса людей.

Балх пал двумя месяцами ранее. Население города было вырезано, а каменные стены разрушены до основания. Но Герат пока держался, и Чингис по горло был сыт осадой и южной жарой. С возвращением Хачиуна и Чагатая он надеялся на быстрое взятие, однако крепость Герата была сильнее большинства других крепостей, с которыми хану приходилось когда-либо иметь дело.

За истекшие месяцы Чингис трижды передвигал катапульты, сосредоточивая удар на стенах крепости. К радости осаждавших, в стенах уже появились трещины, однако Чингису порой казалось, что он штурмует гору. Результат был бы тем же. Стены стояли как ни в чем не бывало, лишь побитые да поцарапанные во многих местах. К тому времени Чингис уже не сомневался, что голод и жажда вот-вот сразят город, но осадные машины продолжали работать.

– Как только закончим тут, пойдем домой, – пробурчал Чингис, поднимая глаза на стены.

Хачиун и Хасар слышали это от своего брата уже много раз, а потому только переглянулись. Внезапно далеко впереди из укрытия выскочил кролик, и трое братьев ударили пятками и помчались за ним. Сквозь топот копыт Чингис услышал крик где-то над головой и посмотрел вверх. Со стен кто-нибудь всегда наблюдал за лагерем монголов, однако на этот раз человек высунулся слишком далеко. Незадачливый наблюдатель едва удержался и теперь повис на стене, цепляясь только кончиками пальцев за выступающий край. Чингис свистнул братьям, указывая на человека, взывающего о помощи над их головами.

Хасар с Хачиуном вернулись и тоже с интересом подняли глаза.

– Пари? – предложил Хасар. – Две лошади, что он упадет.

– Без меня, братец, – ответил Чингис.

Со стен свесились люди, пытаясь дотянуться до несчастного, но тот только издал истошный крик, чувствуя, что руки слабеют и скользят вниз. Чингис и братья с любопытством следили за падением кричащего и бьющегося о камни тела. Казалось, арочное окно могло бы спасти человека. Он ухватился пальцами за выступ, но не удержался и полетел дальше. Братья аж вздрогнули, когда тело снова ударилось о стену, катясь к основанию крепости. Совершив несколько оборотов, оно плюхнулось недалеко от Чингиса. Но, как это ни удивительно, он увидел, что рука несчастного вдруг шевельнулась.

– Он жив! – крикнул Чингис.

– Наверняка ненадолго, – заметил Хасар. – От такого падения любой помрет.

Чингис с братьями поспешили к лежащему телу. Лодыжка одной ноги явно была разбита, и вывихнута ступня, а тело представляло собой сплошное месиво ран и ушибов, но человек в страхе и изумлении таращил глаза на монголов, не в силах поверить, что выжил.

Хасар вынул из ножен меч, собираясь прикончить человека, однако Чингис поднял руку и остановил брата.

– Если после такого духи не принимают его смерть, то и мы не станем его убивать.

Взглянув с благоговением на высоту, с которой упал человек, хан обратился к нему на ломаном персидском:

– Тебе невероятно повезло.

Человек вскрикнул от боли, попытавшись повернуться и поднять глаза на стены над его головой.

– Я бы не назвал это… везением, – с трудом ответил он.

Чингис ухмыльнулся.

– Отвези его к лекарю, Хасар. Когда ему перевяжут раны, дай ему хорошую кобылицу и все, чего он пожелает.

На стенах показалось больше людей. Наблюдая за тем, что происходит внизу, некоторые из них высовывались почти так же далеко, как и тот, кто теперь лежал у ног Чингиса.

– Когда город падет, ты узнаешь, насколько тебе повезло, – сказал ему хан на его языке.

Человек тупо вытаращил глаза на Чингиса, а Хасар спешился и помог счастливчику забраться в седло.

После шести месяцев осады стены Герата пали. Рухнула одна из башен вместе с участком стены, открыв широкий проход в город. Тумены быстро ворвались внутрь, но сопротивления не встретили. Улицы Герата смердели трупами и теми, кто уже находился при смерти. Оставшихся в живых выводили на равнину, ставили на колени и вязали по рукам и ногам. Лишь одно это занятие растянулось на несколько дней, ведь крепость была буквально до отказа набита мужчинами, женщинами и детьми. Тэмуге поручил своим слугам вести учет пленников на восковых дощечках, и всего пленных насчитали сто шестьдесят три тысячи. Почти треть населения города погибла от жажды и голода во время осады. В страхе и отчаянии живые рыдали и стонали, когда их вязали, готовя к кровавой расправе, и шум их голосов долетал до монгольского лагеря и слышался в каждой юрте. Воины хана прочесывали каждый дом, осматривали каждую комнату и подвал, пока город не превратился в безмолвный склеп, заполненный мертвецами. После осады город ужасно смердел, и даже многие воины дышали с трудом в окружении гниющих трупов.

Тэмуге покончил с подсчетами лишь на закате, и Чингис назначил проведение казни пленных на утро. Хан вернулся к себе, чтобы поесть и выспаться, но дома его ждала Чахэ. Сначала она молчала, и Чингис рад был ее увидеть. Она хлопотала возле печи, готовя чай и разогревая пресные лепешки с бараниной и травами, которые испекла утром. Хан не сразу заметил ее напряжение, но когда Чахэ поднесла блюдо с лепешками, он взял ее за руку и почувствовал в ней нервную дрожь.

– Что-то случилось? – спросил он.

Жена опустила голову. Она знала, что, скорее всего, он уступил бы ее настойчивой просьбе, но сердце Чахэ билось так быстро, что она едва могла дышать. Она встала перед ним на колени, и муж позабыл о еде, удивленный поведением жены.

– Муж, у меня есть просьба к тебе, – начала она.

Чингис взял ее руки в свои ладони.

– Проси, – ответил он.

Чахэ через силу набрала воздуху в грудь.

– Женщины и дети, – произнесла она. – Отпусти их. Они разнесут весть о падении города. Они…

– Не хочу говорить об этом сегодня, – отрезал Чингис, отпуская руки жены.

– Муж! – взмолилась она снова. – Я слышу, как они плачут.

Он послушал ее, когда она держала ключ к предательству Кокэчу. Он послушал ее, когда он убеждала его назвать наследником Угэдэя. Ее глаза околдовывали его.

Чингис зарычал, гневаясь на жену.

– Ты не понимаешь, Чахэ, – ответил он. Жена подняла голову, и он увидел блеск слез в ее глазах. Против собственной воли он продолжил: – Я делаю это не из удовольствия. Но я должен, потому что весть об этом убийстве распространится дальше, чем я могу доскакать. Молва разлетится отсюда, Чахэ, как быстрая птица. Пусть говорят, что я вырезал всех жителей Герата, что месть моя была страшной. Одно мое имя будет внушать ужас тем, кто вознамерится пойти против меня.

– Только мужчин… – начала вновь Чахэ.

– Мужчины всегда гибнут на войне, – раздраженно фыркнул Чингис. – Это естественно. Те, кто восстает против меня, кладут руку в пасть волку. Я хочу, чтобы они это знали. Они потеряют все и могут не рассчитывать на милосердие. – Чингис снова протянул руку и прикоснулся к лицу жены мозолистой ладонью. – Это хорошо, что тебе жаль их, Чахэ. Ничего иного я и не ожидал бы от своей жены и матери своих детей. Но завтра должна пролиться кровь, чтобы мне не пришлось повторять этого вновь еще сотню раз. Эти мусульмане не платят мне дань, потому что не признают моего права на власть. Но они склонят головы, потому что, если не сделают этого, познают мой гнев и увидят, как все, что им дорого, обратится в пепел.

Слезы бежали из глаз Чахэ, и Чингис нежно погладил ее по щеке.

– Я хотел бы дать тебе то, что ты просишь, Чахэ. Но если я сделаю это, завтра будет другой город, и еще, и еще. Жизнь сурова в этих краях, и люди привыкли к смерти. Если мне суждено править ими, то они должны знать, что перечить мне – значит быть уничтоженным. Они должны бояться, Чахэ. Это единственное средство.

Жена не отвечала. Ее залитое слезами лицо возбуждало, и Чингис внезапно почувствовал желание близости с ней. Поставив блюдо с едой на пол, Чингис поднял жену и уложил на низкую постель рядом с собой. Когда его губы прикоснулись к устам Чахэ, та содрогнулась. То ли от страсти, то ли от страха, Чингис не знал.

На рассвете Чингис оставил Чахэ в юрте и отправился наблюдать казнь. Экзекуцию хан поручил туменам Угэдэя и Толуя. Двадцать тысяч воинов долго чистили и натачивали клинки, но даже такое число людей устанет до полусмерти ко времени, когда кровавая работа завершится.

В утренней тени поверженного города пленники сгрудились в огромную единую массу и жались друг к дружке, когда тумены окружали их. Многие молились вслух и, глядя на воинов, тянули к ним руки, пока безжалостный меч не обрушивался на них. Работа продвигалась медленно. Воины пробирались сквозь гущу тел и были вынуждены рубить мечом по нескольку раз, чтобы прикончить корчащихся и пытающихся увернуться от удара пленников. Тела мужчин, женщин, детей смешались, воины насквозь пропитались горячей кровью. Клинки ломались о кости, стальные лезвия обкалывались и гнулись. В полдень расправа была еще далека от своего завершения. Застоявшийся воздух наполнился кисловатым запахом крови. Время от времени воины выбирались из месива живых и мертвых тел, чтобы промочить горло теплой водой, затем возвращались назад.

Казнь завершилась далеко за полдень, когда солнце палило нещадно, и над равниной наконец воцарилась тишина. Воины сыновей Чингиса шатались от усталости, будто вернулись с жестокой и продолжительной битвы. Командиры отвели их к реке, чтобы они смыли с себя кровь и вычистили и смазали маслом оружие. Город возвышался над их головами, не подавая признаков жизни.

Человек, что упал со стены во время охоты Чингиса, прорыдал над убитыми добрую половину дня, но слезы быстро высохли под жарким солнцем и больше не возвращались. Его раны перевязали, а потом неизвестный монгольский военачальник дал ему лошадь и денег, выполняя поручение хана. Человек ускакал прочь от Герата, собиравшего стаи мух и птиц. А Чингис смотрел всаднику вслед, зная, что тот сообщит новость каждому, кто имеет уши.

Стоя в тени Герата, Чингис думал о слезах Чахэ. Он не сказал ей, куда поведет народ. Семьи знали о его намерении вернуться домой, но еще одна страна давно прекратила уплачивать дань, и хан собирался сначала наведаться с войском туда, прежде чем вновь увидит родные холмы и реки. Чингис готовил поход на Си Ся – страну, где впервые встретил светлокожую дочь правителя, государство, ставшее ступенькой к имперской столице. Как и старейшины Герата и Балха, отец Чахэ думал, что хан монголов погибнет от войск мусульман.

Отдав приказ снимать лагерь и собираться в дорогу, Чингис с облегчением улыбнулся. Он слишком долго был вдали от цзиньских земель, и Си Ся послужит кровавым примером, чтобы привести их к повиновению.