Название города Самарканд означало «город из камня», и, глядя на его мощные стены, Чингис понимал, за что город получил свое имя. Из всех городов, что видывал хан до сих пор, лишь Янь-цзин более или менее походил на крепость. За толстыми стенами Самарканда многочисленные минареты вздымались высоко в небо. Город располагался на заливных равнинах вдоль реки, несущей свои мутные воды меж двух огромных озер, поэтому почвы здесь были чрезвычайно богаты. С тех пор как Чингис вторгся во владения хорезмшахов, такие плодородные земли он видел впервые. Неудивительно, что этот город был подлинным бриллиантом в ожерелье шаха Ала ад-Дина Мухаммеда. Ни пыли, ни песков. Город стоял на перекрестке торговых путей, давая приют и защиту купцам, везущим свои товары за тысячи миль во все концы света. Их караваны медленно шли по равнинам, привозя в Самарканд китайский шелк, и двигались дальше на запад, груженные самаркандским зерном. Так было в мирные времена. Но теперь в торговле наступило затишье. Чингис нарушил связи, благодаря которым города сообщались друг с другом и богатели. Пали Отрар и Бухара. На северо-востоке Джелме, Хасар и Хачиун громили другие города, приводя их к покорности. Чингис был близок к тому, чтобы окончательно переломить хребет хорезмийской торговли. Без торговли и сообщений города оказались изолированными друг от друга и только терпели нужду и убытки, дожидаясь прихода войск своего шаха. И пока тот оставался в живых, одного развала торговли было еще очень мало.

Вдали поднимался в небо белый дымок последнего торгового каравана, пытавшегося достичь Самарканда до появления Чингиса в его окрестностях. Теперь никто не попадет в город до тех пор, пока монголы не покинут эти места. Чингис снова задумался над словами Тэмуге о необходимости постоянного управления завоеванными землями. Идея пришлась по нраву, но пока что оставалась неосуществимой мечтой. Однако Чингис уже был не молод, и, когда по утрам ломило спину, ему начинало казаться, что мир продолжает свой бег уже без него. Народ хана никогда не беспокоился о постоянстве. Вместе со смертью наступало и избавление от мирских забот. Быть может, потому, что хан видел другие империи, он мог представить себе еще одну, существующую дольше, чем его жизнь. Ему нравилось думать о тех, кто и после его смерти еще долго будет править от его имени. Эта мысль исподволь пробуждала в нем нечто такое, чему названия он пока и сам не знал.

В то время как Чингис размышлял, тумены Джучи и Чагатая возвращались от городских стен. Все утро они объезжали город на довольно близком расстоянии, чтобы нагнать страху на его жителей. Монголы установили напротив Самарканда белый шатер, объявив тем самым о начале осады, но ворота оставались закрытыми. Через некоторое время белый шатер заменят красным, затем поставят на его месте черный в знак того, что все население города будет истреблено.

С исчезновением шаха некому было возглавить организацию защиты Хорезма, и каждому городу приходилось сражаться с врагом в одиночку. Такое положение дел весьма устраивало Чингиса. Пока хорезмийские города были разобщены, он бил их по одному. Хватало сил двух-трех туменов, чтобы сломить сопротивление одного города и перейти к следующему, оставив за собой пепелище. Это была война на условиях хана, предпочитавшего осаждать города и разбивать их малочисленные гарнизоны. Переводчики заявили ему, что за стенами Самарканда проживало полмиллиона людей, а теперь, когда опустели все окрестные земли, население города, должно быть, возросло еще больше. Толмачи полагали, что их расчеты сильно впечатлят хана, но он видел Яньцзин, и цифры не смущали его.

Хан и его люди безнаказанно разъезжали по чужой земле, и тем, кто жил за каменной стеной, оставалось только ждать и дрожать от страха. Чингису даже сложно было представить, что он смог бы выбрать такую жизнь, предпочтя ее возможности ездить в седле и двигаться в любом направлении, куда бы ни пожелал. Но мир менялся вокруг него, и каждый день Чингис проводил в борьбе с новыми мыслями. Его войска прошли до холодных безлюдных пустошей на севере и достигли Корё на далеком востоке. Чингис считал покоренными эти страны. Но теперь они остались далеко от него. Они восстановят силу и забудут, что обещали монгольскому хану дань и повиновение.

Представив, как жители городов возводят новые стены и предают забвению прошлое, Чингис хмуро поджал губы. Мысль об этом не давала хану покоя. Когда он валил человека на землю, тот оставался лежать, но городу хватало сил, чтобы подняться.

Затем он вспомнил Отрар. Город превратили в безжизненные руины. От некогда крепких стен не оставили камня на камне, и Чингис сомневался, что город отстроится вновь даже спустя сотню лет. Быть может, чтобы умертвить город, нужно глубоко вонзить в него нож, а потом вертеть им во всех направлениях до последнего издыхания врага. Против такой перспективы хан как будто не возражал.

Чингис медленно объезжал Самарканд, когда думы хана прервали глухие звуки сигнального рога. Чингис потянул поводья и закрутил головой, пытаясь лучше расслышать сигнал. Джучи и Чагатай тоже услышали сигнал, хан это заметил. На полпути между ханом и городом они остановились и стали слушать.

Вдали показались дозорные. Всадники мчались во весь опор. Чингис был почти уверен, что сигнал подавали они. Неужели приближались враги? Такое было возможно.

В тот самый миг, когда его лошадь потянулась губами за пучком сухой травы, Чингис увидел, что ворота Самарканда открылись и наружу выкатилась колонна всадников. Хан только осклабил зубы, приветствуя самоуверенность своих врагов. В его распоряжении помимо десяти тысяч ветеранов собственного войска находился еще и тумен Джебе. С этими силами да с туменами Джучи и Чагатая они могли раздавить любую армию, какую только способен был изрыгнуть Самарканд.

Когда дозорные домчались до хана, их кони совершенно выбились из сил от бешеной скачки.

– Вооруженные люди на востоке, хан, – объявил первый из всадников, опередив двух других. – Войско хорезмийцев числом с три наших тумена.

Чингис тихо выругался. Один из городов все-таки поддержал Самарканд. Джучи и Чагатай встретят их. Хан принимал решения быстро, чтобы люди видели в его ответах только уверенность.

– Скачите к моим сыновьям, – велел Чингис дозорному, несмотря на то что юноша уже дышал, как загнанная собака на жарком солнце. – Пусть атакуют войско с востока. Я выступлю против самаркандского гарнизона.

Тумены сыновей быстро умчались, оставив Чингиса только с двадцатью тысячами воинов. Шеренги его всадников выстроились неглубоким полумесяцем, двумя флангами по обе стороны от хана, готовые взять врага в клещи.

Все больше и больше всадников и пеших воинов выступало из городских ворот, как будто в Самарканде размещались казармы половины шахского войска. Пуская скакуна медленной рысью и проверяя готовность оружия, Чингис надеялся, что отослал не слишком много воинов на завоевание других городов. Его опасения не были напрасны, но если бы он воевал каждый город по очереди, то на покорение всей страны ему понадобилось бы три жизни. Во владениях Цзинь городов было гораздо больше, чем тут, но хан и его военачальники за один год взяли их девяносто, пока дошли до Яньцзина. На личном счету Чингиса их было двадцать восемь.

Если бы рядом с ним был Субудай, или Джебе, или даже Джелме, или кто-то из братьев, тогда он не волновался бы. Равнина чернела ревущими хорезмийцами, и Чингис громко засмеялся над своей осторожностью, вызывая злую ухмылку у монгольских воинов. Нет, Субудай не был нужен ему. Он не боялся своих врагов, даже если бы у них имелась дюжина таких армий, как эта. Он был ханом моря травы, его враги – всего лишь жители города, изнеженные и ожиревшие, пусть даже и с острыми саблями. Чингис не боялся их.

Джелал ад-Дин сидел, скрестив ноги, на узкой полоске песчаного берега, устремив взгляд через бурлящее море к черному побережью, которое он покинул днем раньше. Там вдали виднелись огни пламенеющих рыбацких хижин в окружении подвижных теней. Монголы добрались до побережья, и спасения от них не было никому. Джелал ад-Дин подумал о том, что ему с братьями, возможно, стоило убить рыбаков и их домочадцев. Тогда монголы не узнали бы, куда он увез отца, и, может быть, прекратили бы преследовать их. Злясь на собственное бессилие, принц скривил лицо. Вне всяких сомнений, рыбаки стали бы защищать свою жизнь. У них имелись только ножи да палки, но рыбаков было раза в три больше, и тогда принцу и его братьям, возможно, пришел бы конец.

Остров лежал всего в миле от материка. Вместе с братьями Джелал ад-Дин затащил барку на берег под прикрытие редких деревьев, хотя это наверняка уже не имело смысла. Рыбаки непременно сказали монголам, куда уплыли беглецы. Джелал ад-Дин горько вздохнул. Он не помнил, чтобы когда-либо уставал так, как сейчас. Даже дни, проведенные в Худае, казались призрачным сновидением. Он привез отца на этот заброшенный остров, но привез его умирать и был почти уверен, что смерть придет за ним самим вскоре после кончины шаха. Джелал ад-Дин не знал более непримиримых врагов, чем монголы. Они преследовали его в дождь и снег, подбираясь все ближе и ближе. Ржание их коней принц давно начал слышать во сне. Внезапно сквозь шелест волн раздался шум. Не то пронзительные крики, не то пение голосов на другом берегу моря. Монголы знали, что охота близится к завершению. Проскакав больше тысячи миль, они подступили к заветной цели. Они знали, что добыча наконец затаилась в логове, словно лисица, которая укрылась в норе, дожидаясь в беспомощном ужасе, когда собака вытянет ее наружу.

И снова Джелал ад-Дин подумал, умеют ли плавать монголы. Даже если бы и умели, то вряд ли пошли бы в воду с мечами. Он слышал разговор братьев, но едва ли теперь имело смысл снова заставлять их вести себя тише. Монголам уже известно, где они прячутся. Сыновьям шаха теперь оставалось лишь выполнить последний долг перед отцом: быть рядом в момент его кончины и оказать уважение, которого он заслужил.

Джелал ад-Дин тяжело поднялся. Негибкое тело едва подчинялось ему: с трудом разгибались колени, не гнулась шея. Несмотря на крошечные размеры острова, на нем росли деревья и много пышных кустов. Братьям пришлось прорубаться сквозь густые заросли, чтобы забраться вглубь. Принц шел по проложенному пути, отмахиваясь от тонких веток, цеплявшихся за одежду.

На расчищенной от растительности поляне шах лежал на спине в окружении своих сыновей. Джелал ад-Дин радовался тому, что отец не спит и может видеть звезды, хотя каждый вздох давался ему с трудом и болезненным напряжением груди. В бледном свете луны его глаза повернулись к старшему сыну. Заметив отцовский взгляд, Джелал ад-Дин поклонился, приветствуя старика. Руки отца слегка шевельнулись, и принц подошел ближе, чтобы услышать некогда полного сил и энергии человека, который маленькому Джелал ад-Дину казался бессмертным. Убеждения далекого детства рушились одно за другим. Принц присел на колени, чтобы быть ближе к умиравшему отцу, но даже теперь, вдали от родного дома, он почему-то надеялся услышать в его голосе былую силу, будто болезнь и немощь могли отступить перед волей и необходимостью. Младшие братья подвинулись ближе, и на время о монголах все позабыли.

– Мне жаль, – произнес шах, задыхаясь. – Несебя. Вас, дети мои.

Он замолчал, чтобы жадно глотнуть свежего воздуха. Лицо налилось кровью, со лба ручьями струился пот.

– Вам нельзя говорить, – тихо запротестовал Джелал ад-Дин.

Губы отца слегка задрожали в кривой улыбке.

– Если не сейчас, то когда?

Его глаза ясно блестели, и Джелал ад-Дину стало больно от сухой старческой шутки.

– Я… горжусь тобой, Джелал ад-Дин, – сказал шах. – Ты молодец.

Внезапно у отца сперло дыхание, и принц немедленно перевернул его на бок и пальцами снял с его губ сгусток склизкой мокроты. Когда Джелал ад-Дин снова положил отца на спину, глаза принца намокли от слез. Шах сделал долгий выдох, затем заново наполнил воздухом легкие.

– Когда я умру… – прошептал шах.

Джелал ад-Дин хотел уже возразить, но не смог произнести ни слова.

– Когдая умру, ты отомстишь за меня, – договорил отец.

Джелал ад-Дин кивнул, хотя давно оставил надежду. Пальцы отца вцепились в его платье, и принц крепко сжал их своей рукой.

– Только ты, Джелал ад-Дин. Они пойдут за тобой, – продолжал шах.

Речь отнимала силы, приближая конец, и каждый вздох давался все труднее. Джелал ад-Дину хотелось, чтобы отец обрел покой, но не мог отвести взгляд.

– Отправляйся на юг и объяви священную войну про… тив хана. Призови правоверных к джихаду. Всех, Джелал ад-Дин, всех.

Шах попытался подняться, но ему не хватало сил. Джелал ад-Дин подал Тамару знак, и братья помогли отцу принять сидячее положение. Пока они усаживали его, шах совершенно лишился дыхания, обессилевшие губы обвисли. От удушья больное тело содрогнулось в руках сыновей, и Джелал ад-Дин беспомощно зарыдал, почувствовав на своей руке колючее прикосновение бороды отца. Шах судорожно откинул голову назад, но не смог набрать воздуха в грудь. Судороги прекратились. Старик дрогнул еще пару раз, потом застыл, не подавая признаков жизни. Его тело испустило зловонный дух, освобождаясь от внутренних газов; едкая жидкость из мочевого пузыря пролилась на песчаную землю.

Братья осторожно опустили шаха на спину. Джелал ад-Дин разжал безжизненные пальцы, нежно гладя отца по руке. Тамар закрыл ему веки, но затем братья надолго оцепенели, едва веря в то, что отец действительно покинул их навсегда. Грудь шаха не шевелилась, и его сыновья друг за другом медленно поднимались с колен и смотрели на неподвижное тело. Мир вокруг них молчал, а высоко в небе сияли холодные звезды. Джелал ад-Дин считал это несправедливым. Казалось, что уход великого человека должен быть отмечен чем-то неизмеримо большим, нежели монотонный плеск прибрежных волн.

– Все кончено, – произнес Тамар, едва владея собственным голосом.

Джелал ад-Дин кивнул. К собственному удивлению и стыду, он чувствовал облегчение, словно гора рухнула с плеч.

– Монгольские собаки в конце концов доберутся сюда, – сказал он, оглядываясь назад в направлении монгольского лагеря. Принц знал, что они там, хотя густая листва закрывала обзор. – Они найдут ста… Найдут нашего отца. Может, этого им будет достаточно.

– Мы не можем оставить его здесь на растерзание этим псам, – ответил Тамар. – У меня есть трутница, брат. Вокруг полно сухих деревьев, и какое теперь имеет значение, заметят нас или нет. Надо сжечь тело. Если нам суждено выжить, мы вернемся и поставим тут храм в его честь.

– Хорошая мысль, брат, – согласился Джелал ад-Дин. – Так и быть. Но как только огонь разгорится, мы покинем остров и отправимся за море. Монголы не моряки. – Принц вспоминал географические карты из отцовской библиотеки в Бухаре. Море, кажется, было невелико. – Пусть попробуют отыскать наши следы на воде.

– Я не знаю, какие земли лежат вокруг этого моря, брат, – ответил Тамар. – Куда мы поплывем?

– На юг, конечно, как и велел отец. Мы подымем ураган в Афганистане и Индии. Вернемся с войском и раздавим Чингиса. Я клянусь и призываю в свидетели моей клятвы душу отца.

Джучи и Чагатай встретили хорезмийское войско, когда оно начало спуск в долину между холмами к востоку от Самарканда. Дозорные ошиблись в расчетах, и врагов оказалось больше. Пока Джучи совещался со своим младшим братом, он прикинул, что не меньше сорока тысяч воинов вышли на защиту изумрудного города шаха. Однако число врагов не пугало его. И в землях Цзиньской державы, и в Хорезме Чингис доказал, что боевые качества войска важнее его численности. Говорили, что Субудай одержал победу над значительно превосходившими его силами противника, разбив наголову двенадцатитысячный городской гарнизон во время обычного разведывательного рейда. У Субудая было тогда всего восемьсот воинов. Да и другие военачальники доказывали не раз свое умение вести бой с численно превосходящим войском противника. Враги всегда превосходили монголов в числе.

Впадина между холмами стала подарком судьбы, и братья, лишь завидев хорезмийское войско, не тянули с атакой. Побывав во многих конных сражениях, они хорошо знали особое преимущество своего положения на вершине холма. Стрелы летели дальше, а лошадей, несущихся вниз на врагов, невозможно было остановить. Отложив на время вражду, Джучи с Чагатаем быстро посовещались. Джучи предложил, что обойдет врагов и нанесет удар по их левому флангу. Чагатай только одобрительно пробурчал, отвечая согласием на его план. В задачу Джучи входила лобовая атака противника у подножия холмов.

Тумен Джучи по его команде выстроился, насколько это позволяла местность, как можно более широкой линией. Вперед выдвинулись тяжеловооруженные воины, остальные расположились за ними. Шеренги хорезмийцев готовили копья и луки, правда, Джучи был немного разочарован тем, что враги не привели слонов. Хорезмийские военачальники, казалось, были одержимы идеей использовать слонов в военных целях. Монголы, со своей стороны, получали немалое удовольствие, доводя стрелами могучих животных до бешенства, а затем восторженно наблюдая, как они топчут свое же войско.

Джучи смотрел вниз на долину, оценивая крутой склон, по которому предстояло спуститься. Косогор был вдоль и поперек изрезан козьими тропами, но там росло достаточно низкой травы. По такой земле спуск не составил бы труда для коней. Джучи осмотрел правый и левый фланги своего войска, заняв позицию в самом центре его передовой линии. Лук Джучи зазвенит с первым выстрелом стрел, и полководец чувствовал, как вера в собственные силы наполняла сердца его воинов. Войско врагов начало неторопливое восхождение, приближаясь к ним, и монголы были готовы к встрече. Хорезмийцы сопровождали свое наступление гудением горнов и барабанным боем, но всадники на флангах заметно нервничали. Подъем уже уплотнил их ряды, и Джучи подумал, что вражеское войско, должно быть, вел какой-то дурак, поставленный над ним скорее за свою родословную, чем за талант. Ирония его собственного возвышения позабавила Джучи, когда он отдал приказ к наступлению. Немного нашлось бы на свете сыновей императоров или ханов, которые правили бы не по воле, но вопреки воле своих отцов.

Тумен двигался вперед медленной рысью. Джучи постоянно следил за рядами своего войска, отыскивая уязвимые места в строю. Его разведчики находились за много миль от него, как учил Субудай. Тогда можно было не бояться ни засады, ни внезапного появления резервов противника. И кто бы ни вел войска на освобождение Самарканда, но он явно недооценивал монголов и должен был поплатиться за свое легкомыслие. Джучи протрубил сигнал в висевший на шее рог, и тяжелые копья были извлечены из седельных чаш. Теперь железные пики поддерживали только крепкие руки и плечи, привыкшие управляться с мощью металла. Пуская скакуна быстрее, Джучи кивнул знаменосцу и проследил за тем, как команда расширить строй прошла по рядам. К этому моменту Джучи готовил своих людей долгими и мучительными тренировками. Ежедневно воины стреляли из лука или били копьями соломенные мишени, пока на ладонях не появлялись кровавые мозоли.

В войске противника раздался приказ, и вражеские лучники пустили стрелы. «Слишком рано», – подумал Джучи. Половина стрел упала на землю, не долетев до цели, тогда как остальные бесполезно забренчали о щиты и шлемы. Никто из монголов не пострадал, и Джучи пустил скакуна легким галопом. Теперь он уже не смог бы остановить своих воинов, даже если бы захотел. Он забыл о волнении и отбросил сомнения прочь. Выпустив поводья из рук, Джучи позволил коню контролировать бег, а сам поднялся в стременах и приставил древко стрелы к тетиве.

Все монгольское войско последовало примеру своего командира. Лучники готовили стрелы, копьеносцы опускали наконечники копий, выжидая момент, когда можно будет начать колоть и убивать.

Джучи пустил стрелу, и в тот же миг шесть сотен стрел полетело следом за ней. Когда лучники потянулись за новыми стрелами, копьеносцы ударили пятками по бокам лошадей и сомкнули ряды, подобно острому клину, выступавшему впереди всего войска. Они разили врагов на полном скаку, не останавливаясь ни перед чем. Все, что попадалось им на пути, сметалось, словно лавиной. За ними бешено скакали другие, и Джучи быстро потерял из виду падавших на землю людей. Он снова натягивал лук, а стихия боя влекла его в глубь вражеского войска.

Впереди копьеносцы бросили обломанные древки и обнажили мечи. Лучники позади них произвели новый залп по врагу, расширяя брешь в его рядах. Под натиском монгольских всадников хорезмийцы пятились назад, как от огня. Джучи не знал лучшего применения копьям и лукам, и разрушения, которые они принесли за считаные секунды, вселяли в него восторг. Задние шеренги тумена Джучи ширили строй и крушили фланги хорезмийского войска. Его тактика была почти полной противоположностью излюбленного обходного маневра Чингиса. Несколько мгновений – и голова вражеской колонны втянулась внутрь, передовые ряды хорезмийцев беспорядочно отступили, сбившись в плотную массу.

Дальнейшее продвижение вперед стало почти невозможно, и Джучи обнажил клинок. Он понял, что сейчас самое подходящее время для атаки с фланга, и поднял глаза на брата. Джучи едва успел бросить короткий взгляд на вершину холма над левым флангом противника. В следующий миг вражеское копье чуть не выбило его из седла, и Джучи пришлось защищаться, яростно отбивая острие ногой. Джучи вновь посмотрел на брата и не поверил своим глазам. Тумен Чагатая стоял на прежнем месте, не сдвинувшись ни на шаг.

Чагатая Джучи видел отчетливо. Его младший брат спокойно сидел на спине скакуна, опустив руки на луку седла. Братья не договаривались, что Чагатай вступит в бой по сигналу, но Джучи все равно затрубил в рог, требуя помощи. Его люди тоже время от времени поглядывали на соплеменников, дивясь их невозмутимому спокойствию. Кое-кто недоуменно подавал гневные знаки воинам Чагатая, призывая их вступить в сражение, пока не упущен момент.

Изрекая проклятия, Джучи отпустил бесполезный рог. Его переполняла злоба, так что два следующих удара дались без труда, будто вся его сила собралась в правой руке. С одного маху Джучи распорол доспехи на груди хорезмийца, из глубокой раны хлынула кровь, и воин пал под копыта. В душе Джучи хотел, чтобы на месте врага сейчас оказался Чагатай.

Джучи снова встал в стременах, обдумывая теперь, как уберечь свой тумен от разгрома. Пока передовые ряды противника оставались в тисках лучших воинов, шансы выйти из сражения были еще велики. Если бы их не предали, то, возможно, они продолжали бы биться с врагами, показывая безупречное мастерство, однако в монголах почувствовалось смятение, которое стоило им жизни. Враги не имели ни малейшего понятия, почему второй монгольский военачальник рассиживает в седле и бездействует, однако не преминули обратить ситуацию в свою пользу.

В отчаянии Джучи давал новые распоряжения, но тяжелая хорезмийская конница обходила его тумен с тыла, всадники поднимались выше по склону, затем на полном скаку обрушивались на монголов. Но даже тогда враги не смели соваться на левый фланг его войска, где стоял Чагатай, наблюдая за битвой в полном бездействии, точно ждал, когда Джучи разорвут на куски. Во время коротких передышек между ударами, Джучи замечал, что командиры младшего брата убеждают его начать атаку, но затем битва снова перехватывала его внимание.

Да и командиры Джучи то и дело поглядывали на него в надежде услышать приказ к отступлению, но в приступе злости он не замечал их взглядов. Больно ныла рука, на отцовском мече остались зазубрины от вражеских доспехов, но Джучи был одержим неистовой яростью и в каждой новой жертве видел Чагатая или даже самого Чингиса.

Воины тумена Джучи заметили, что старший сын хана больше не смотрит в сторону холмов. Он сражался с бешеным оскалом на лице, с легкостью и проворством наносил удары мечом, постоянно подгоняя коня вперед через трупы врагов. Бесстрашие командира подзадоривало монголов, и они следовали за ним с громкими воплями. Те, кто был ранен, не обращали внимания на раны или попросту не замечали их. И пока в жилах бурлила кровь, воины Джучи тоже продолжали сражаться. Они доверили ему свою жизнь, они загнали до смерти целую армию. Для них не было ничего невозможного.

Воины-китайцы дрались с неудержимым безумством, прорубаясь все дальше в глубь вражеского войска. Когда хорезмийцы прокалывали их копьями, они хватались за древко, стаскивали всадников с лошадей и, прежде чем умереть, яростно добивали врагов уже на земле. Они не увертывались ни от сабель противника, ни от стрел. Все сражались до последнего вздоха. Они больше не думали о смерти.

Под непрестанным напором объятых безумством людей, хватавшихся окровавленными руками за разящие их клинки, хорезмийцы дрогнули и повернули назад, передавая свой страх даже тем, кто еще не вступил в бой. Джучи заметил одного из своих китайских командиров. Держа в руке обломок копья, он перешагнул через умиравшего человека и крепко хватил обломком по лицу хорезмийского всадника, сидевшего на роскошном, дорогом жеребце. Хорезмиец упал, а китаец разразился ликующим криком на своем родном языке, бросая вызов тем, кто еще не понял, с кем имеет дело. Хвастливый тон китайца подзадорил монголов, и с усмешкой на лицах они продолжили схватку, невзирая на свинцовую усталость в руках и кровоточащие раны, медленно лишавшие последних сил.

Больше и больше врагов бежали под яростным натиском. Кровавые брызги на мгновение ослепили глаза Джучи, и он испугался, почувствовав себя уязвленным в этот момент. Но тут над долиной прокатился долгожданный гул горнов Чагатая. С оглушительным громом его тумен наконец выступил на врага.

Войско Чагатая вступило в битву, когда хорезмийцы совершенно пали духом, потеряв надежду на спасение. Пространство вокруг Джучи стремительно очистилось от врагов, бежавших в панике от монгольских стрел. Тяжело дыша, он еще раз увидел младшего брата, величественно мчавшегося к подножию холма. Но пару мгновений спустя Чагатай спустился в долину и растворился среди своих воинов, скрывшись из виду. Джучи сплюнул горячую пену. Всем своим телом он жаждал отвесить Чагатаю хорошую оплеуху. Его люди знали, что произошло, и Джучи будет невероятно трудно побороть свое нежелание удерживать их от драки с теми, кто сидел и смотрел, как они умирают. Джучи понимал, что виновником задержки был Чагатай. Вспоминая, как тот выжидал на вершине холма, Джучи осыпал брата проклятиями, и бранные слова казались ему сладостными, точно топленое сало.

Врагов вокруг Джучи уже не было. Предоставленный самому себе, он провел большим пальцем по кромке лезвия своего клинка, ощупывая оставшиеся на металле зарубки. Мертвые тела окружали его повсюду. Погибли многие из тех, кто скакал вместе с ним через холмы, чтобы обескровить отборную конницу шаха. Те же, кто уцелел, смотрели на него с еще не иссякшей злобой в глазах. А Чагатай тем временем добивал остатки хорезмийского войска, втаптывая вражеские знамена в окровавленную землю копытами своих коней.

Если бы Джучи поступил с Чагатаем так, как того заслуживал его брат, их тумены дрались бы не на жизнь, а на смерть. Это он понимал. Понимали это и командиры Чагатая. Теперь они не подпустят к нему Джучи и на двадцать шагов, если при нем будет оружие. И хотя они знали причину, их позор не помешал бы им обнажить клинки, и тогда смертельной схватки между туменами не миновать. Джучи едва сдерживал неудержимое желание помчаться туда, где еще звенело железо, и увидеть, как кромсают на куски его брата. Джучи не хотел искать справедливости у Чингиса. Легко было представить, как отец посмеется над его жалобами. Он скорее указал бы на недостатки в тактике, чем признал бы вину Чагатая. Джучи задыхался от возмущения, жадно глотая воздух, а гул сражения уносился все дальше, оставляя юношу в пустоте. И все-таки, несмотря на предательство, он победил. Он испытывал гордость за своих воинов вместе с ненавистью, и бессилие сдавило его.

Не спеша Джучи вытер кровь с лезвия меча, который в честном споре выиграл у Чагатая. В тот день, выйдя на поединок с тигром, Джучи видел смерть, как видел ее сегодня. Он не мог простить то, как с ним обошлись.

Стряхнув на землю кровавые капли, Джучи медленно начал движение туда, где остановил коня его брат. Обменявшись недовольными взглядами, его люди последовали за ним, готовые продолжить бой.