26

На следующий день Александр спросил меня:

– Ты ведь еще не видел царицу Сисигамбис, правда?

Это имя показалось мне давно забытым, словно пришедшим из старой сказки. Она была персидской царицей-матерью, которую Дарий оставил в плену у Исса.

– Нет, – отвечал я, – она оказалась в твоем лагере прежде, чем я начал служить царю.

– Хорошо. Я хочу, чтобы ты встретился с нею ради меня. – Я совсем позабыл, что именно в Сузах он оставил мать Дария с юными принцессами вскоре после того, как умерла сама царица. – Если бы она помнила тебя при дворе, это бы не сработало, сам понимаешь. Но раз вы не встречались прежде, я бы хотел послать к ней очаровательного юношу, после всех этих безликих писем и даров… Помнишь, в Мараканде ты помог мне выбрать для нее цепочку с бирюзой? Она чудесная женщина. Ты не разочаруешься, встретившись с ней. Передай ей мою любовь и уважение; скажи, мне не терпится повидать ее, но все дела мешают… Спроси, не окажет ли она мне честь, приняв через часок? Да, и передай ей вот это.

Александр показал мне лежащее в ларце ожерелье, усыпанное индскими рубинами.

Я направился в гарем. Когда я был здесь в последний раз, Дарий вышагивал впереди, а я следовал за ним, вдыхая аромат его умащенных благовониями одежд.

У входа в покои царицы, где я оказался впервые, мне пришлось подождать, пока не явится исполненный достоинства старый евнух, чьей задачей было осмотреть меня и решить, стоит ли пропускать такого посетителя внутрь. Он говорил со мною вежливо, даже взглядом не дав понять, что знает, кто я такой, хотя этим людям, разумеется, известно все. Старик провел меня коридором с залитыми солнцем решетчатыми стенами, затем через переднюю залу, где сидели дородные матроны, коротавшие время за разговорами или игрой в шахматы. Поцарапавшись в дверь, он назвал мое имя и имя приславшего меня, после чего удалился с поклоном.

Царица-мать сидела выпрямившись в высоком кресле с плоской спинкой, положив руки на подлокотники; на резных бараньих головах, которыми они заканчивались, лежали ее пальцы – хрупкие и длинные, словно искусно выточенные из слоновой кости. На ней были темно-синие одежды с вуалью того же цвета, закрывавшей тонкие седые волосы. Лицо Сисигамбис показалось мне бесцветным – лицо старой белой соколицы, неподвижно сидящей в своем неприступном гнезде на вершине утеса. Вокруг прямой ее шеи лежала цепочка с бирюзой, привезенная из Мараканды.

Я распростерся пред нею с тем же волнением, с каким впервые пал ниц перед Дарием. Когда я поднялся, она заговорила высоким, надтреснутым от возраста голосом:

– Как поживает мой сын и наш царь?

Я утратил дар речи. Давно ли это с нею? Тело Да-рия передали ей, чтобы мать украсила его для похорон. Почему никто не предупредил Александра, что старуха совсем выжила из ума? Если я осмелюсь открыть ей правду, она может впасть в неистовство и либо разодрать мне лицо этими длинными костяными крючками, либо разбить свою голову о стену.

Древние глаза свирепо буравили меня из-под морщинистых век. Царица моргнула раз или два – быстро, как это делает сокол, вдруг лишившийся колпачка. Взгляд ее источал нетерпение, но мой язык по-прежнему отказывался повиноваться. Сжав одну из ладоней в кулак, она обрушила ее на подлокотник.

– Я тебя спрашиваю, мальчик, как поживает мой сын Александр? – Ее темный пронзительный взгляд встретился с моим, и она прочла мои беспорядочные, растерянные мысли. Запрокинув голову, она уперла затылок в высокую спинку кресла. – У меня только один сын, и он – царь этой страны. Других сыновей у меня никогда не было.

Каким-то чудом я опомнился и, вспомнив о своем воспитании, передал ей послание Александра в надлежащих словах, после чего встал на колени и протянул подарок. Подняв рубины обеими руками, Сисигамбис воззвала к двум престарелым служанкам, сидевшим у окна:

– Посмотрите, что прислал мне мой сын! Испросив разрешения коснуться сокровища, они поворачивали камни в морщинистых ладонях, вознося восхищенные похвалы щедрости царя. Я же стоял на коленях с ларцом в руках, ожидая, пока кто-нибудь не догадается забрать его у меня, и вспоминал сына царицы, которого та безжалостно стерла из своей памяти.

Должно быть, он обо всем догадался, бежав от Ис-са; кто, зная ее, мог бы не догадаться? Ему оставалось лишь помнить о том, что теперь его место занял кто-то другой… В садике с фонтаном я тихо наигрывал на арфе, чтобы смягчить горе, которое только сейчас мог понять. Вот что обернуло его гнев против бедняги Ти-риота! Знал ли Дарий, что царица отказала своим спасителям у Гавгамел? Возможно, ему просто побоялись открыть истину. Хорошо, что им так и не удалось встретиться вновь; бедный человек, у него и без того хватало горестей.

Вспомнив обо мне, царица-мать подала служанке знак взять у меня ларец.

– Поблагодари моего господина царя за этот прекрасный дар и скажи, что я приму его с радостью.

Когда я вышел, она все еще перебирала рубины, разложив их на коленях.

– Ну что, ей понравилось? – спросил Александр с таким нетерпением, словно был ее любовником. Я сказал, что царица весьма обрадовалась подарку. – Мне дал эти рубины царь Пор. Слава богам, она сочла их достойными себя. Вот тот царь, что мог бы вести твой народ, если бы только бог сотворил ее мужчиной. Мы оба знаем это и понимаем друг друга.

– Хорошо также и то, что бог сотворил ее женщиной, иначе тебе пришлось бы убить ее.

– Да, в этом смысле я избавлен от великих страданий. Как она выглядит? Мне нужно сказать ей кое-что важное. Я хочу взять в жены ее внучку.

Я не смог скрыть изумления, и Александр ясно читал его на моем лице.

– Скажи-ка, тебе это нравится больше, чем в прошлый раз?

– Александр, это доставит радость всем персам. Александр не видел Стратеру со дня битвы у Исса, когда, еще будучи ребенком, она прятала лицо в одеждах матери. Настоящий государственный брак: Александр желал воздать честь моему народу и взрастить новую царскую династию; он помнил, что в таком случае в жилах его потомков будет течь кровь не только самого Дария, но и кровь Сисигамбис. Что до Роксаны, то и в качестве второй жены ее положение будет выше, чем она того достойна; Дарий никогда не сделал бы ее чем-то большим, чем просто наложницей… Оставив все эти мысли при себе, я поспешил пожелать Александру счастья.

– О, но это еще не все!

Мы были в садике с фонтаном: тихий уголок, где всегда можно было скрыться от послов и чиновников. Александр подставил горсть под прохладные струи и смотрел, как брызжет вода, разбиваясь о ладонь. Он улыбался.

– А теперь, Аль Скандир, поведай мне секрет. Я давно вижу, как ты носишь его в себе.

– О, я так и знал! Теперь можно рассказать. Это будет не просто моя свадьба; это будет брак обоих наших народов.

– Воистину так, Аль Скандир.

– Нет, подожди. Все мои друзья, все полководцы, лучшие из моих Соратников, все они возьмут в жены персидских красавиц. Я всех наделю приданым, и мы все вместе устроим один большой пир в честь женитьбы. Что скажешь?

– Аль Скандир, никто другой не смог бы задумать что-либо подобное. – Чистая правда, бог мне свидетель.

– Я придумал это еще в походе, но надо было подождать, пока мы не встретимся с остатком армии. Ты ведь понимаешь, надо объявлять всем женихам сразу…

Да, я отлично понимал, отчего Александр не мог поделиться со мною секретом. Как мог он поведать мне о свадьбе Гефестиона прежде, чем о ней узнал бы жених?

– Я долго прикидывал, – сказал он, – сколько пар могут поместиться в пиршественном зале. И решил, что восемьдесят.

Вновь найдя в себе силы говорить, я пробормотал, что, кажется, он рассудил верно.

– Все мои воины, которые пожелают взять в жены персиянок, тоже получат подарки. Тысяч десять согласятся, как мне кажется.

Улыбаясь, он играл с солнечными струями фонтана, расплавленным золотом бежавшими с его руки.

– Мы устроим нечто великое, смешаем два добрых вина – и они дадут поистине бесценный напиток, мы нальем его в огромную чашу любви наших народов. Гефестион возьмет сестру Стратеры. Я хочу, чтобы его дети приходились мне сородичами.

Кажется, царь почувствовал, что скрывается за моим молчанием.

Взглянув мне в лицо, он подошел и обнял меня:

– Прости меня, милый мой. Не только детей порождает любовь. «Сыны мечты» – ты помнишь? Мы с тобою произвели их на свет: полюбив тебя, я впервые познал радость любви к твоему народу.

После этих его слов я избавился от скорби, исполняя свою роль: надо было созвать невест и их матерей, отнести дары и рассказать всем участникам об особенностях церемонии. Меня хорошо принимали в гаремах; если у кого-то и были собственные планы, прежде чем Александр замыслил свою грандиозную свадьбу, никто не возразил мне. Конечно же, царь выбрал для самых благородных невест лучших из македонцев; если им кого-то и предпочитали, пришлось смириться. Один человек, даже самый великий, не в состоянии удержать в голове все детали. Принцесс я не видел, но Дрипетида вряд ли могла разочаровать Гефестиона; ее род славился потомственной красой. За все эти годы я ни разу не слыхал, чтобы у него была хотя бы одна любовница, но если Александр просит всего лишь о племянниках, нет сомнения, Гефестион с радостью подчинится.

Некоторые глупцы, чьи имена не стоят того, чтобы их запоминать, писали впоследствии, будто Александр проявил небрежение к моему народу, ибо ни один персидский властитель не получил в жены македонскую девушку. Откуда их было взять? Мы находились в Сузах; с нами были лишь наложницы да шлюхи, следовавшие за лагерем. Можно лишь догадываться, что сказали бы благородные дамы, матери македонских невест, если бы им предложили отправить невинных дев в постели к неведомым «варварам»… Но зачем тратить слова, отвечая на подобную чепуху?

Александр намеревался превратить свадьбу в самый грандиозный праздник за все время своего правления. Еще за недели до торжества каждый ткач, резчик и золотых дел мастер в Сузах работали и днем, и ночью. Я не пошел посмотреть, процветает ли мой прежний хозяин. Навозная куча, в которую меня некогда швырнули, отнюдь не манила к себе.

После возвращения царя искусные ремесленники, артисты и художники прибывали сюда даже из самой Греции; новости о предстоящем празднестве заставили их спешить со всех ног. Один из новоприбывших, прославленный флейтист по имени Эвий, вызвал пустяковый спор, который и впрямь остался бы простым недоразумением, если б вовлеченные в него и без того уже не были в ссоре. Так начинаются войны – меж народами, как и меж людьми. Так произошло и с этими двумя, Эвменом и Гефестионом.

Эвмена я знал, но лишь на расстоянии: он служил главой секретарей на протяжении всего царствования Александра, а заступил на сей значительный пост еще по приказу его отца. Он был греком и даже выкроил себе время, чтобы сразиться с индами, и не без успеха. Эвмен был сорокапятилетним мужчиной, убеленным сединами и наделенным недюжинным умом. Не ведаю, отчего они с Гефестионом никогда не ладили, но догадываюсь, что история их обоюдной неприязни восходит к юности Гефестиона. Быть может, Эвмен считал, что этот мальчишка слишком много на себя взял, полюбив принца Александра; может статься, он питал к нему отвращение подобно тому, как питал его и ко мне. Я старался не замечать, ибо знал: Эвмен не смог бы мне навредить, даже если бы захотел. Гефес-тион же относился к нему иначе: когда он благополучно привел армию в Сузы, Александр сделал Гефестиона хилиархом – так греки зовут высшую должность в государстве, сродни Великому визирю у нас, персов. По влиянию он уступал одному лишь царю. Занимаясь делами, Гефестион был справедлив и неподкупен, но при этом, помимо прочего, весьма ревностно относился к собственному званию.

Никто не мог задеть его гордость безнаказанно. Это началось еще в Индии, когда Гефестион переболел желтухой. Все лекари твердят, что пить вино нельзя еще долго после болезни, но попробуйте-ка удержать македонца от неизменной чаши за ужином. Кроме того, его характер отличался завидным постоянством – в любви так же, как и в обиде.

С персами Эвмен неизменно бывал вежлив, ради Александра, но еще и потому, что наши манеры во многом поддерживали формальность. Например, перс из порядочной семьи попросту не может поскандалить с кем-то на улице. Мы травим друг дружку, хорошенько все обдумав, или же приходим к соглашению, чтобы впредь не нарушать договора. Македонцы же, не имеющие понятия о самообладании, мгновенно вскипают и долго могут вопить друг на друга во всю мощь своих глоток.

Этот флейтист, Эвий, был другом Гефестиона и частенько гостил у него в былое время, которого я, конечно же, не застал. Потому именно Гефестион взял на себя заботу о том, куда поселить музыканта и чем развлечь его. Сузы потихоньку заполнялись народом; жилище, которое Гефестион присмотрел для Эвия, уже заняли слуги Эвмена, и потому Гефестион выставил всех их на улицу, особенно не церемонясь.

Эвмен – как правило, очень спокойный и уравновешенный человек – явился к хилиарху, сотрясаясь от гнева. Перс сказал бы ему, что все это – ужасная ошибка, которую, увы, уже не исправишь; Гефестион же заявил, что Эвмен обязан предоставлять жилье почетным гостям, как и любой другой на его месте.

Эвмен, чей ранг все-таки был немногим ниже, отправился прямиком к Александру, которому лишь с трудом удалось сохранить мир. Я твердо знаю, что флейтиста переселили в другое место: я сам занимался этим по просьбе царя. При желании я мог бы подслушать разговор Александра с Гефестионом, но в памяти у меня вновь всплыла пустыня – и я ушел.

Если, как я полагаю, Александр советовал Гефес-тиону испросить у Эвмена прощения, он счел подобный поступок ниже своего достоинства и не последовал совету. Вражда потихоньку тлела. Мелкая перебранка из-за пустяка; зачем припоминать ее? Я делаю это лишь потому, что конец ее отравил чистую скорбь моего повелителя и свел его с ума.

Ну а пока, не обладая даром предвидения, я больше не думал об их ссоре; насколько могу судить, Александр тоже постарался выкинуть ее из головы, с новой энергией занявшись делами, коих становилось все больше. Он часто навещал мать-царицу, виделся также и с будущей невестой. Мне он открыл тогда, что Стра-тера лицом пошла в мать, что она кроткая, скромная девушка. В нем вовсе не было того жара, что иссушал царя изнутри после первой встречи с Роксаной. Я не решился спросить, как она приняла новости.

Настал день пиршества. Дарий Великий, быть может, и видал подобную роскошь; во всяком случае, никто из живущих не мог этим похвастать. Вся площадь перед дворцом превратилась в один огромный павильон; в центре стоял шатер женихов – из чудесной ткани, с кистями из золотой нити, с золочеными же колоннами. Вкруг шатра – навесы для гостей. Свадьба была полностью устроена по персидским обычаям, в шатре невест парами расставлены золоченые кресла. Наши женщины воспитываются в скромности, а потому невесты войдут, лишь когда будут подняты заздравные кубки, – женихи возьмут их за руки, подведут к креслам, сидя в которых пары выслушают свадебную песнь, после чего невесты вновь оставят пирующих. Их отцы, конечно же, будут на свадьбе. Александр попросил меня помочь рассадить их и занять беседой; ему хотелось, чтобы я посмотрел на церемонию. Он надел митру и царское одеяние с длинными рукавами. Говоря по правде, его полугреческое платье шло ему куда больше; это же требовало стати Дария, чтобы выглядеть в нем по-настоящему величественно. Впрочем, в Персии все мы помним поговорку: рост царя – это рост его души.

Чтобы толпа гостей пониже рангом не пропустила все от начала и до конца, снаружи шатра были расставлены глашатаи, которым надлежало трубить в рога, когда будут провозглашаться здравицы. Им предписывалось также повторять все тосты и особо объявить, когда в шатер войдут невесты.

Все шло как по маслу. В присутствии тестей, представлявших благороднейшие семьи Персии, женихи сдерживали себя в вине и даже не кричали друг другу через весь стол.

Никаких падений ниц. Александр наделил всех отцов рангом царских сородичей, что позволяло им поцеловать его в щеку. Так как у него самого тестя не было, эту роль взял на себя Оксатр, выглядевший весьма изящно в праздничной одежде, хоть ему и пришлось нагнуться для поцелуя.

Царь возгласил тост за невест; женихи выпили за здоровье отцов, а те оказали им ответную честь, после чего каждый выпил за царя. Протрубили рога, возвещая появление невест. Отцы встретили их и за руки подвели к женихам.

Если не вспоминать о землепашцах, вы редко встретите в Персии мужчину и женщину, идущих рядом. Что бы там ни говорили греки, нигде на свете вы не найдете такой красоты, какой озарена наша знать, чьи достоинства ковались столь долго и тщательно. Краше всего смотрелась первая пара – Оксатр со своею племянницей, рука об руку. Александр встал, приветствуя их, и принял руку своей невесты. Действительно, Дарий передал собственную красоту детям. Равно как и стать: Стратера была выше Александра на добрую ладонь.

Царь провел невесту к ее почетному месту рядом с троном, и вся разница мгновенно пропала. Он видел ее в покоях матери-царицы, и его находчивости можно только завидовать: Александр повелел укоротить ножки кресла, предназначенного для Стратеры.

Конечно же, им пришлось пройтись вместе, когда новобрачные парами стали расходиться. Я почти слышал его голос, повторяющий: «Это необходимо». (Много дней спустя я нашел обувь, в которой царь был на свадьбе, заброшенную в какой-то темный угол. Подошвы оказались подбиты войлоком на два пальца. Александр не пользовался подобными ухищрениями, принимая у себя гиганта Пора.)

Гефестион с Дрипетидой составили славную пару, оказавшись почти равными в росте.

Пиршество, затянувшись, продолжалось всю ночь. Я встретил старых друзей и даже не вспомнил, что собирался делать вид, будто разделяю общее веселье… Минули годы с той поры, как Александр впервые въехал в Сузы, пощадив город. За время похода сам царь стал легендой, тогда как здесь его именем вершились неслыханные несправедливости. Теперь горожане узнавали Александра заново. В Сузах еще помнили Кира, равно как и то, что он не осквернил святынь покоренных мидян, не обесчестил их знать и не поработил их землепашцев, а был царем обоим нашим народам. Великим чудом почитали здесь Александра – пришедшего с запада чужака, оказавшегося новым Киром. Я старался запоминать все, что говорилось за столами, дабы позже пересказать царю. Александр добился желанной цели.

Несомненно, он добился не меньшего и на брачном ложе. Стратеру поселили в царских покоях, но посещения Александра превратились в простые визиты вежливости гораздо быстрее, чем это произошло с Роксаной. Действительно, несколько дней спустя он навестил и согдианку. Возможно, для того лишь, чтобы исцелить ее уязвленные чувства, но я не уверен. Как сказал он сам, Стратера была кроткой и скромной девушкой; Александр же поклонялся огню. Роксана носила в себе пламя, даже если оно нещадно чадило. Вскоре; он пресыщался ею, но время от времени она все же вновь притягивала его к себе. Мать царя, Олимпиада, эта царственная мегера, все еще поносила его регента в каждом своем послании. Александр мог во гневе швырнуть ее письмо в угол, но вместе с ответом отправлялся и подарок, подобранный с любовью. Видимо, и впрямь есть что-то в старой поговорке о том, как мужчины избирают себе жен.

Александр достиг, чего хотел. Да – на земле моего народа.

Я был даже слишком счастлив. Раз или два, проходя мимо, я ловил на себе тяжелые взгляды македонцев, но разве не всегда завидуют тем, кого награждают своей любовью цари? Зависть эта коснулась и Гефес-тиона, а ведь он стоял куда выше, чем я сам. Мне и в голову не приходило, что персы по-прежнему ненавидимы, пока я не увидел Певкеста, разъезжавшего на коне в нашем традиционном одеянии. Мой народ, уже знавший цену этому человеку, приветствовал его, и тогда, едва он проехал мимо, я случайно услышал разговор двух македонцев. «Он же вылитый варвар, разве не отвратительно? Как царь может поощрять все это? И раз уж о том зашла речь, неужто царь так никогда и не опомнится?»

Про себя я отметил лица обоих, равно как и их звания. Совесть не стала бы мучить меня, если бы я решился поведать об их дерзости Александру. Но мой рассказ только причинил бы ему боль, не сослужив службы. Ведь он надеялся изменить не слова, а сердца подданных.

Вскоре Александру стало ведомо, что македонское войско уже завязло в долгах по пояс, а кредиторы требуют возврата денег. С поживой, завоеванной в походе, все они должны быть богатыми, точно князья, но они не имели понятия о том, что значит «торговаться», как это понимаем мы, персы. А потому платили двойную цену за все, что покупали, ели, выпивали или же укладывали в постель. Услыхав об этом несчастье, Александр объявил, что оплатит все счета, как если бы он еще не достаточно потратился на свадебные подарки. Вперед вышло лишь несколько человек. Вскоре военачальники отважились поведать царю правду: люди боялись, будто он хочет узнать, кому из них не хватает обычного содержания.

Александр еще не бывал таким расстроенным с того самого дня в Индии, когда его войско отказалось двигаться вперед. Как они могли подумать, что царь способен солгать им? Он не мог понять, хотя я мог бы рассказать, в чем дело. Чем ближе он становился к нам, тем больше отдалялся от собственного народа. Потому он приказал выставить в лагере столы для расчета и наказал казначеям не записывать ни единого имени. Любой воин мог принести долговую расписку и получить по ней деньги безо всяких записей в книге; сей великодушный жест обошелся Александру в десять тысяч талантов. Я думал, это заставит македонцев захлопнуть рты хотя бы ненадолго.

Весна только начиналась, хотя у реки уже можно было вдохнуть запах распускающейся зелени. Скоро раскроются лилии… Когда одним ранним утром мы отправились на берег с Александром, он посмотрел на холмы и спросил:

– В какой стороне был твой дом?

– Вон там, у скалы. Серое пятно, похожее на утес, – наша сторожевая башня.

– Хорошее место для крепости. Может, подъедем поближе и посмотрим?

– Я увижу слишком много, Аль Скандир.

– Тогда не смотри в ту сторону. Лучше послушай, какую весть я приготовил тебе. Помнишь, лет пять назад я говорил, что собираю войско из персидских мальчиков?

– Да. Мы были тогда в Бактрии. Неужели минуло только пять лет?

– И впрямь кажется, что больше. Мы многое успели… – Действительно, за тридцать лет Александр прожил три полных жизни. – В общем, пять лет прошло. Они всему выучились и движутся сюда.

– Чудесно, Аль Скандир. – Шесть лет, как я повстречал его; тринадцать – с той поры, как я покинул те далекие стены в седле воина, везшего голову моего отца.

– Да, наставники весьма довольны их успехами… Ну, кто быстрее до тех деревьев?

Галоп стряхнул с меня печальные мысли, как на то и рассчитывал Александр. Когда мы остановились, позволив коням передохнуть, царь сказал:

– Тридцать тысяч, и всем по восемнадцать лет. Кажется, нам предстоит великолепное зрелище.

Новая армия вошла в Сузы семь дней спустя. Александр повелел установить высокий помост на террасе дворца, откуда он сам и его полководцы могли наблюдать за парадом новых войск. Из-за городских стен, где остановились лагерем юноши, до нас донесся призыв македонского рога: «Конница, вперед!»

Они построились в гиппархии. Вооружение македонское, зато на добрых персидских конях, не на греческих ничтожествах. Первыми скакали уроженцы Персиды.

В македонском платье или нет, персы есть персы. Их командиры не стали искоренять те мелочи, что придавали нашим конникам особую стать: расшитые замысловатыми узорами седла, девизы на кирасах, вымпелы на македонских копьях, сверкающие уздечки, цветы, заткнутые в шлемы… И у каждого – персидский лик.

Не думаю, что все они пошли в обучение по доброй воле, но теперь они уже научились гордиться своей выучкой. Каждый отряд гарцевал к площади с копиями наизготовку, замедлял шаг, выступая под музыку, разворачивался перед царским помостом, салютуя пиками; демонстрировал владение оружием, салютовал вновь и легким галопом удалялся, уступая площадь едущим вослед.

Все Сузы явились посмотреть: на стенах и крышах не было лишних мест. Подходы к площади запружены македонцами. Прежде никто не осмеливался оспаривать у них право называться лучшей армией, которую когда-либо видел свет. Но эти юноши осмелились и легко могли сравняться с ними в доблести. В отличие у македонцев, у персов было чувство стиля. Как и у самого Александра.

Когда долгое представление подошло к концу, царь выступил вперед, сияя, и заговорил с персами из числа своих телохранителей – Оксатром, братом Роксаны и одним из сыновей Артабаза. Через всю площадь поймал он мой взгляд и улыбнулся. Лег он поздно, ибо долго сидел за вином и разговорами, как обычно делал, бывая чем-нибудь доволен.

– Никогда прежде я не видел столько красоты в один день. Впрочем, что удивляться? Ведь я выбирал лучших. – Александр мягко потянул меня за волосы. – Знаешь, как я называю этих мальчиков? Я зову их своими Наследниками.

– Аль Скандир, – сказал я, помогая царю снять хитон, – ты называл их так при македонцах?

– Почему нет? Их сыновья тоже станут моими Наследниками. А что такого?

– Не знаю. Ты ничего не отнял у них. Но им не нравится, если мы выказываем превосходство.

Он встал, одетый лишь в свои многочисленные рубцы, и отбросил назад волосы; вино не отупило, а лишь зажгло его.

– Ненавидеть превосходящих тебя – значит ненавидеть богов! – Александр говорил столь громко, что стоявший у двери страж заглянул посмотреть, все ли в порядке. – Великолепие следует приветствовать всюду, среди чужих народов, на дальнем краю земли! Как можно принижать его? – Развернувшись, он заходил по комнате. – Я нашел превосходство в Поре, хотя его черное лицо поначалу казалось мне странным. И в Каланосе. Я нашел его среди твоего народа, и из уважения к нему я вешал персидских сатрапов на одной жерди с македонцами. Если бы я показал, что считаю преступления присущими персам, это могло бы вызвать презрение ко всем вам;

– Да. Мы древняя раса. Мы понимаем такие вещи.

– И не только, – заявил Александр, прекращая свою пламенную речь и открывая мне свои объятия.

Греки писали, что в те дни он неожиданно стал слишком уж вспыльчив. Неудивительно. Он хотел стать Великим царем – не только на словах, но и на деле; но что бы Александр ни делал, его собственные воины всякий раз бывали недовольны. Лишь немногие друзья понимали, что им движет (признаю, среди них был и Гефестион). Остальные, пожалуй, предпочли бы видеть его повелителем расы рабов, а себя – хозяевами помельче. Нет, они не скрывали своих мыслей насчет нового войска Александра. И потом, царь уставал быстрее, нежели прежде, пусть даже рана в боку уже зажила; впрочем, он скорее выбрал бы смерть, чем признался бы в том.

Говорят, мы испортили Александра своим угодничеством, постоянно лебезя перед ним; только неотесанным болванам могло показаться, что так и было. Мы знали, что благодаря нам царь научился цивилизованным манерам и вежливому обхождению. Персы, которым было бы дозволено выбранить царя или в чем-то упрекнуть его, сочли бы Александра низкорож-денным варваром безо всякого понятия о собственном достоинстве, служить которому они посчитали бы зазорным. Объясняю только для невежд. В Персии это разумеет любой дурак.

Чем мы не угодили этим людям? От Александра они получили свадебные подарки и приданое; он уплатил за них долги; для них он устроил большой парад со множеством прекрасных наград за мужество и верную службу. И все же, едва царь ввел в число своих Соратников нескольких действительно отличившихся персов, этот его шаг был встречен с негодованием. Если Александр бывал вспыльчив и резок с ними, они того заслуживали. На себе я не испытал ничего подобного.

Весна была в самом разгаре; Александр решил провести лето в Экбатане, как и прочие цари до него. Большая часть войска, ведомая Гефестионом, должна была выступить в марш через долину Тигра к Опиде, откуда через проходы в горах вели хорошие, прочные дороги. Сам Александр, желавший увидеть что-нибудь новое, что могло оказаться полезным впоследствии, отправился в Опиду по воде. В тех краях Тигр теряет свой злобный напор; это было приятное путешествие по неустанно извивавшемуся потоку, мимо пальмовых кущ и плодоносных полей, где волы без устали вращали водяные колеса. По мере нашего плавания Александр приказывал избавлять реку от множества загромождавших путь древних плотин, еще в незапамятные времена превратившихся в руины. Тем временем мы бездельничали, спали на воде или же на берегу, как желал того Александр. То был отдых от двора, от тяжкого ежедневного труда и постоянной бессмысленной злобы. Зеленые, мирные дни…

Где-то в конце путешествия, пока воины крушили очередную старую плотину, мы причалили у тенистых зарослей над узким речным притоком. Александр полулежал на корме под полосатым навесом; я положил голову на его колени. Некогда он непременно оглянулся бы по сторонам, дабы убедиться, что поблизости нет македонцев; ныне же он поступал как хотел, и они могли себе думать что угодно. В любом случае рядом не было никого, чье мнение хоть чуточку заботило Александра. Запрокинув голову, он глядел на качавшиеся вверху пальмовые листья и лениво играл моими волосами.

– В Опиде мы окажемся на царской дороге на запад, и я отправлю домой старых вояк. Армия потрудилась на славу, а ведь еще в Индии она едва не стонала от усталости. Верно говорит Ксенофонт, полководец может сносить те же трудности, но для него это – другое. Их слезы тронули меня. Упрямые старые дураки… Но упрямые и в бою. Если они, уже отправившись по домам, вдруг будут созваны снова, это сделает кто угодно, но не я.

Армия вошла в город прежде нас. Опида – городок средних размеров, с желтыми домиками из глиняных кирпичей и, как во всяком поселении вдоль царской дороги, с непременным каменным жилищем для царя. В равнинах становилось жарко, но мы не собирались задерживаться. Во время перехода армии ничего серьезного не приключилось – разве что Гефестион с Эв-меном всю дорогу продолжали ссориться.

Их вражда нарастала постепенно, впервые проявившись еще перед Сузами. В Кармании, желая подновить флот, Александр попросил у друзей ссуду, обещая отдать долг, когда они вместе достигнут столицы. Их деньги, по крайней мере, благополучно миновали пустыню и позже были возвращены с прибылью. Но Эвмен был скуп, и когда Александру принесли его пожертвование, царь с иронией возвестил, что не станет грабить бедняка, и отослал деньги обратно. «Интересно, – сказал он мне той ночью, – сколько ему удастся спасти из огня, если его шатер вдруг загорится?» – «Стоит попробовать, Аль Скандир», – отвечал ему я. Царь был тогда навеселе, мы оба смеялись; я бы в жизни не подумал, что он сделает это. Шатер вспыхнул на следующий день. К сожалению, он сгорел так быстро, что в огне пропали царские записи и важные письма. Деньги вынесли уже в виде слитков. Около тысячи талантов, разумеется. Александр рассудил, что Эвмен и без того пострадал от шутки, и не стал вторично просить его о ссуде. Не могу сказать, решил ли Эвмен, что пожар – дело рук Гефестиона… После истории с флейтистом Эвмен сделался до невозможности подозрителен: ежели случалось ему наступить на собачье дерьмо, он даже в этом подозревал Гефестионо-ву проделку.

Двигаясь к Опиде, они не скрывали вражды и потихоньку стали обрастать сторонниками. Едва ли это делалось намеренно. Гефестиону не было в том никакой нужды; по-гречески осторожный, Эвмен старался не втягиваться в опасные предприятия. Никаких ссор или скандалов, но те, кто невзлюбил персидские манеры Александра и знал, что его друг во всем его поддерживает, без особых уговоров переходили на сторону противника Гефестиона.

К тому времени, как мы добрались до Опиды, Эвмен уже начинал беспокоиться. Он явился к Александру и, поведав царю, как огорчает его сей разрыв, объявил, что готов к примирению. Прежде всего он хотел избежать обвинений в упрямстве, если ссора будет тянуться и дальше. К чему и шло; однажды Эвмен вспылил, и Гефестиону уже не забыть слов, сказанных во гневе. Он действительно редко не подчинялся воле Александра, но будучи теперь великим государственным мужем, сам заботился о своих делах. Александр никак не мог приказать Гефестиону проглотить оскорбление. Если же царь просил об этом как об услуге, ему было отказано. Гефестион, не разговаривавший с Эвменом вот уже полмесяца, хранил молчание. А вскоре иные заботы отвлекли нас от их ссоры.

На огромной площадке Александр повелел возвести большой помост, с которого собирался обратиться к войскам. Он хотел рассчитать старых воинов, назвать причитавшуюся каждому сумму и отдать последний приказ о марше к Срединному морю. Ничего особенного. Я решил посмотреть и залез на крышу оттого лишь, что больше мне нечем было заняться, а я всегда предпочитал скорее видеть Александра, чем не видеть его.

Воинство заполонило всю площадку, вплоть до самого помоста, вокруг коего уже стояли стражи. Полководцы подъехали по специально оставленной для них дорожке и заняли свои места; последним появился царь. Отдав стражнику коня, Александр вскочил на помост и стал говорить.

Прошло еще не слишком много времени, когда воины принялись размахивать руками. Уплата за верную службу была баснословно велика – и я решил, что они просто радуются своей удаче.

Внезапно Александр спрыгнул с помоста и, пробившись через стражу, принялся расхаживать среди простых воинов. Я увидел, как он вцепился в одного из них обеими руками и потянул к стражникам, которые тут же обступили провинившегося. Полководцы протискивались поближе к царю. Он продолжал бродить среди воинов, указывая на некоторых, и не поднялся на помост, пока их (всего около десятка) не построили и не увели прочь. Только тогда Александр обошел вокруг, поднялся по ступеням и, выйдя вперед, продолжал говорить.

Больше никто не поднимал рук. Поговорив еще немного, царь сбежал по лестнице, вспрыгнул на коня и галопом помчался к своему каменному жилищу. Полководцы последовали за ним, едва успев вспрыгнуть на своих коней.

Я поспешил вниз, чтобы оказаться в царских покоях заранее и услышать, что именно произошло на плацу. Дверь распахнулась; Александр рявкнул стоявшему снаружи стражнику:

– Никого! Ни по какому делу. Понял меня? Царь влетел в комнату, с силой хлопнув дверью, прежде чем страж смог бы прикрыть ее. Меня он поначалу не заметил; бросив один-единственный взгляд на его лицо, я предпочел молчать. Александр был раскален добела, его блестевшее от пота утомленное лицо пылало гневом. Губы двигались, повторяя сказанное перед армией. Мне удалось расслышать лишь самый конец:

– Да, и расскажите своим домашним, как вы бросили меня, поручили заботам иноземцев, которых сами же завоевали. Вне сомнения, это создаст вам немалую славу среди людей и обеспечит благословение небес. Убирайтесь.

Александр запустил свой шлем в угол и принялся за панцирь. Я шагнул вперед, чтобы помочь ему с пряжками.

– Сам справлюсь, – он раздраженно оттолкнул мои пальцы. – Я сказал, никого не впускать!

– Я был внутри. Что случилось, Александр?

– Ступай и выясни. Лучше уходи, сейчас я за себя не ручаюсь. Позже пришлю за тобой. Иди.

Я оставил его дергать ремешки и ругаться вполголоса.

Немного подумав, я направился в комнату царских телохранителей. Здесь только что появился тот из них, что держал под уздцы коня Александра, и я присоединился к сразу окружившей его толпе.

– То был мятеж, – рассказывал он. – Любого другого они бы просто-напросто убили. А, Багоас! Ты видел царя?

– Он не желает говорить. Я сидел на крыше и все видел. Что такого он сказал им?

– Ничего! То есть он объявил об освобождении ветеранов, благодарил их за мужество и верность. Все очень красиво и правильно. Он только собирался перейти к выплатам, когда кто-то из остающихся принялся кричать: «Отпусти нас всех!» А когда он спросил, что они хотят этим сказать, они принялись орать наперебой: «Мы тебе больше не нужны, это все проклятые ублюдочные варвары»… Ох, прости, Багоас.

– Продолжай, – сказал я. – Что потом?

– Кто-то завопил: «Отправляйся к своему отцу – к тому, что с рогами. Может, он пойдет за тобой». Александр не мог перекричать всех и поэтому спрыгнул вниз, в самую середку, – и давай арестовывать зачинщиков.

– Что? – изумился кто-то. – Сам, в одиночку?

– Никто и пальцем его не задел. Жутко было смотреть. Словно он и впрямь бог. У Александра был меч, но он к нему даже не притронулся. Они подчинялись, словно покорные волы. Знаете почему? Я знаю. Это из-за его глаз.

– Но потом он заговорил вновь, – подсказал я.

– А, ты видел? Он убедился, что арестованных увели, а потом забрался на помост и оттуда поведал воинам об их судьбе. Начал с того, что Филипп поднял их из грязи, когда они еще носили козьи шкуры… Это что, правда?

Стражник из наиболее благородной семьи ответил ему:

– Мой дед рассказывал, что только властители носили плащи. Он говорил, по этому можно было судить о человеке.

– А иллирийцы – они действительно совершали набеги в Македонию?

– Дед говорил, на ночь крестьяне прятались в крепостях.

– Ну, царь сказал, что Филипп сделал их повелителями всех тех народов, что прежде убивали их из отвращения, а когда умер, то оставил в казне шестьдесят талантов, немного золотых и серебряных чаш, а также пятьсот талантов долгу. Александр занял еще восемь сотен, с чем и пересек море, чтобы воевать в Азии. Вы слыхали об этом? Да, потом он напомнил им обо всем, что было позже, и напоследок сказал вот что: «Пока я вел вас, никто не был убит при отступлении». Он сказал, если кому-то хочется домой, то все они могут уйти хоть сегодня же – и хвастаться этим, когда доберутся, и доброй им удачи. Вот что он сказал им.

Один из наиболее юных предложил:

– Давайте пойдем к нему и расскажем, что чувствуем мы.

Стражники часто говорили так, будто были хозяевами Александру. Я всегда считал это забавным.

– Он никого не впустит, – заявил я. – Он выставил даже меня.

– Он плачет? – спросил самый мягкосердечный.

– Плачет? Да он разгневан не хуже раненого льва! Держите свои головы подальше от его пасти.

Свою я берег до самого вечера. Александр не желал видеть никого из друзей, даже Гефестиона. Ссора последнего с Эвменом все продолжалась; думаю, Александр еще не успел простить этого. Слуги, принесшие трапезу, были выставлены, как и все прочие. Раненый лев не желал лечиться.

Ночью я отправился посмотреть, принял ли он ванну. Стражи, конечно, пропустили бы меня, но я боялся навлечь львиный рык на них самих, а потому попросил объявить обо мне. Изнутри раздался стон:

– Поблагодарите его, но не впускайте.

Про себя я отметил благодарность, которую не получил прежде; повторил попытку наутро – и был допущен.

Александр все еще зализывал раны. Вчерашний гнев, устоявшись, обратился глубокой обидой. Он только об этом и говорил. Я побрил, искупал и накормил царя. Все остальные пока что оставались за дверью. Александр передал мне большую часть своего обращения к армии – пламенные, яростные слова; слишком хороши, чтобы держать при себе. В этом он походил на женщину, вновь и вновь оживлявшую в памяти последнюю ссору с любовником, слово за словом.

Как раз после завтрака в двери поскребся стражник:

– Царь, пришли македонцы из лагеря, они просят дозволения говорить с тобой.

Александр переменился в лице, хотя нельзя сказать уверенно, что глаза его загорелись. Он едва заметно наклонил голову.

– Спроси их, – сказал он, – что они до сих пор делают здесь, если покинули меня еще вчера? Передай, что я никого не принимаю; я занят тем, что готовлю всем им замену… Пусть забирают свои деньги и убираются с глаз долой. Багоас, ты не сыщешь мне инструменты для письма?

Весь день он работал за столом, перед отходом ко сну был задумчив. В глазах его что-то сверкало, но он не желал делиться. На следующее утро Александр послал за своими полководцами. С этого момента дворец кишел военачальниками – по большей части персами. Вся Опида бурлила, словно потревоженное осиное гнездо.

Македонский лагерь все еще был набит воинами. Не желая оказаться разорванным в клочья, я старался обходить его стороной, выискивая более подходящие места для прогулок. Суматоха была неописуемая, и вскоре я уяснил, в чем дело. Александр собирал новую, исключительно персидскую армию.

Речь не шла о нескольких новых частях, вроде Наследников. Все основные полки македонской армии – Серебряные Щиты, Соратники-пехотинцы – набирались из персов. Только главные македонские полководцы и самые верные друзья Александра оставались при прежних должностях. Даже сами Соратники должны были стать персами, по крайней мере наполовину.

В первый день были оглашены приказы. На второй военачальники приступили к работе, а Александр наделил рангом царской родни всю персидскую знать, имевшую его при Дарии; теперь все эти люди могли целовать его в щеку, вместо того чтобы падать ниц. К их числу он добавил восемьдесят македонцев, сыгравших вместе с ним свадьбу.

В пыли, что поднялась снаружи, впору было задохнуться. В покоях Александр в своем персидском облачении принимал присягу от вновь назначенных персов, то и дело подставляя щеки для поцелуев. Я наблюдал, спрятавшись в тень, и думал: «Теперь он весь наш, без остатка».

Было очень тихо; мы все знаем, как подобает вести себя в присутствии владыки. Нараставший на террасе шум звучал тем отчетливей: тяжелый звон, будто гремело сваливаемое в кучу железо, и явная тоска в македонских голосах, по обыкновению отнюдь не приглушенных.

Шум становился все громче. Македонские военачальники переглядывались меж собой и украдкой бросали испытующие взгляды на Александра. Царь вновь наклонил немного голову и, послушав, продолжал говорить как ни в чем не бывало. Я выскользнул из зала выглянуть в окно наверху.

Терраса была заполонена ими, причем те, кому не оставалось места, ждали на площади. Все с пустыми руками, ибо успели сдать оружие. Они стояли перед вратами дворца, потерянно шушукаясь. Более всего они походили сейчас на собак, вырвавшихся на волю и бежавших в лес, но вернувшихся домой, чтобы обнаружить запертые на ночь двери. Скоро, подумал я, они скорбно завоют, запрокинув головы.

И разумеется, очень скоро они принялись оглушительно взывать, подобно потерянным душам: «Александр! Александр! Александр, впусти нас!»

Он вышел. Исторгнув громкий вопль, все как один попадали на колени. Самый ближний к царю воин с плачем вцепился в подол его персидского одеяния. Александр молчал; он просто стоял и смотрел на них.

Они вымаливали прощение. Никогда больше не повторят они обидных слов. Осудят подстрекателей. Останутся на этом самом месте и будут ждать, пока он не простит их и не пожалеет.

– Значит, таковы теперь ваши слова. – Александр говорил резко, но мне показалось, я расслышал в его голосе еле заметную дрожь. – Тогда что заставило всех вас собрать Ассамблею?

Вступил новый хор. Тот, что держался за край царских одежд (теперь я видел, он был из военачальников), сказал: «Александр, ты называешь персов своими родичами. Ты позволяешь им целовать себя. Кто из нас когда-нибудь удостаивался такой чести?»

Это его точные слова, клянусь вам.

Александр бросил ему:

– Встань.

Подняв македонца с колен, он обнял его. Бедняга, не знавший этикета, запечатлел на его щеке неуклюжий поцелуй, но вам стоило послушать радостные вопли!

– С этой минуты вы все – мои родичи, каждый из вас. – Голос Александра дрогнул, уже без всяких сомнений. Раскинув руки, царь шагнул вперед.

Я перестал считать, сколькие же пробирались к нему, чтобы поцеловать. Щеки Александра блестели: возможно, они попробовали на вкус его слезы.

Весь остаток дня Александр провел, заново распределяя должности полководцев между персами и македонцами, – и ни один персидский военачальник не потерял при этом лица! Кажется, это не доставило царю больших усилий. Я верю, что все это было задумано им с самого начала.

Александр лег в постель, смертельно уставший за день, но на лице его играла улыбка триумфатора. Что ж, он заслужил это.

– Они передумали, – радостно сообщил мне царь. – Так я и знал. Мы все-таки давно уж вместе.

– Аль Скандир, – позвал я, и он обернул ко мне свою улыбку. Слова уже плясали на кончике моего языка, так что я едва не сказал: «Я видел величайших гетер Вавилона и Суз. Я видел самый цвет ремесла, жриц любви из Коринфа. Я думал, что и сам чему-то научился на поприще искусства. Но венок победителя твой».

Как бы там ни было, нельзя быть совершенно уверенным, что тебя поймут верно; и потому я сказал Александру:

– Кир мог бы гордиться подобным свершением.

– Кир?.. Ты навел меня на мысль. Что бы Кир сделал сейчас на моем месте? Он объявил бы о празднике Примирения.

Царь устроил этот грандиозный пир прежде, чем старые воины отправились по домам. Праздник ничуть не уступал свадьбе, разве что навесы остались в Сузах. Посреди площади у дворца был сооружен огромный помост, откуда все девять тысяч гостей могли бы видеть царский стол, за которым вместе с Александром сидели главные вожди македонцев и персов, а также лидеры всех союзников. Греческие прорицатели и наши маги вместе воззвали к богам. Все бывшие на пиру получали равные почести, разве что по обе руки от Александра сидели македонцы. Он не мог отказать старой, прощенной любовнице – после всех этих слез и поцелуев.

Сам я, конечно, с восторгом ожидал перемен. При настоящем персидском дворе царский фаворит, даже если он не берет взяток, окружен большим уважением. Никто не позволит себе оскорбить его. Тем не менее положение такого фаворита казалось бледной тенью в сравнении с тем, что я уже имел. Нет, я не горевал, что Гефестион сидел на пиру рядом с царем; то было формальное право хилиарха. Он не воспользовался празднеством Примирения, чтобы упрочить по-прежнему хрупкий мир с Эвменом. Я думал: Аль Скандир знает, ему не пришлось бы просить меня понапрасну.

Поэтому, когда под звуки труб царь поднял большую чашу и призвал богов наделить нас всеми возможными благами, но прежде прочих – согласием меж македонцами и персами, я выпил с ним от чистого сердца и выпил снова: за надежду, вновь воссиявшую на его лице.

Все идет прекрасно, думал я тогда. И уже очень скоро мы отправимся в холмы. Вновь, столько лет спустя, я увижу великие стены прекрасной Экбатаны.