23

Желая достойно отметить конец путешествия, Александр выстроил двенадцать алтарей в честь двенадцати греческих богов, – да такие высокие, что они, скорее, походили на крепостные башни. Вкруг стен вились широкие лестницы для жрецов и жертвенных животных; ритуалы вершились наедине с небесами. Даже если царя вынудили поворотить назад, он устроил пышные торжества.

Как и задумывал, Александр дал воинам отдохнуть – со всеми состязаниями, играми и представлениями. Добившись желаемого, люди от души праздновали свою удачу. Передохнув, мы двинулись обратно – переходя через реки, мы направлялись к провинции, в которой Гефестион навел порядок ради царя Пора. Он выстроил там новый город и оставался в нем, ожидая Александра.

Они долгое время провели наедине. Делать мне было нечего, и я разыскал Каланоса, чтобы расспросить философа о богах Индии. Тот поведал мне кое-что, после чего объявил с улыбкою, что я уже заметно продвигаюсь на Пути. И все же я ничего ему не сказал.

Гефестион потрудился на совесть, что и говорить. Провинция содержалась в отменном порядке, ибо все должности распределялись справедливо и мудро; к тому же Гефестион поддерживал наилучшие отношения с царем Пором. У него был особый дар к подобным пещам. Однажды, задолго до моего появления в македонском лагере, Александр завоевал Сидон и предоставил Гефестиону выбрать этому краю нового царя. Поспрашивав здесь и там, тот выяснил, что последний отпрыск старой царской династии, давным-давно лишенный персами права на трон, все еще жил где-то в городе – нищий, словно загнанная в подпол крыса, он зарабатывал на пропитание, нанимаясь батрачить В чужих садах. Но вдобавок этот человек был известен В округе честностью и добрым нравом, и Гефестион возвел его на трон. Благородные богатеи признали решение справедливым, предпочтя видеть на троне нищего, чем кого-то из своего круга, и царь правил как нельзя лучше. Умер он много лет спустя и был оплакан всеми своими подданными. О да, Гефестион был мудрым человеком.

Другой приятель Александрова детства, Неарх, худощавый и жилистый выходец с Крита, тоже был страшно занят. Он неизменно принимал сторону Александра во всех его ссорах с отцом и разделил С ним тяготы изгнания. Александр никогда не забывал подобные вещи, и, командуя царской флотилией, пока македонцы не покинули берега Срединного моря, Неарх пошел на восток как обычный воин, но теперь вновь обрел воду, которую его народ любит более всего на свете. Ныне он воссоздал флот Александра на берегах Гидаспа. Царь намеревался спуститься по реке к Инду и далее к морю. Если он не отправился к Внешнему океану на восток, по крайней мере, он мог увидеть его, двигаясь на запад.

Воины, надеявшиеся идти домой прямо через Хибер и Бактрию, теперь вдруг осознали, что им предстоит маршем следовать за изгибами рек, бок о бок с флотом. Тамошние народы еще не сдались на милость Александра, а лазутчики наперебой расписывали их как яростных воителей. Войско вовсе не обрадовалось новостям, но Александр заявил, будто надеялся, что они позволят ему уйти из Индии, а не бежать оттуда сломя голову. Царь стал раздражительнее с тех пор, как воины заставили его возвращаться, и, поглядев на него, они умолкли. По крайней мере, они шли теперь в родные края.

До самого последнего времени Александр полагал, что Инд – если следовать за его руслом достаточно долго – рано или поздно впадет в Нил. И здесь, и там растут лотосы; в обеих реках живут крокодилы… Недавно какие-то местные жители уверили его в обратном, но, по словам самого Александра, там все равно найдется на что посмотреть.

Старый Кен умер здесь от лихорадки; ему так и не пришлось вновь увидеть Македонию. Александр сдержал свое слово и никогда не вменял в вину этому верному воину его открытую речь на совете; теперь он устроил ему достойные героя похороны. И все же глубоко внутри что-то переменилось. Вера многоглавой любовницы дала трещину. Влюбленные залатали прореху, ибо нуждались друг в друге; они еще любили, но не могли забыть давнишней ссоры.

Лето вступило в свои права чуть раньше обычного, и на видном теперь песчаном берегу реки стоял вновь отстроенный царский флот. Он сам по себе был настоящим чудом: длинные военные галеры на двадцать-тридцать гребцов, круглобокие лодчонки всех размеров и форм, большие плоскодонные баржи для перевозки лошадей…

Я сразу же нашел взглядом царскую галеру и уже прикидывал, не найдется ли в ней немного свободного места? Возьмет ли Александр с собою меня? То было боевое судно; не решит ли царь, будто не нуждается ни В ком, кроме стражей? Если же я отправлюсь сушей, кто знает, когда нам доведется увидеться вновь? И потом, я окажусь под началом Гефестиона… Он должен был следовать по левому берегу, ведя с собою большую часть армии, весь лагерь, слонов и гарем в придачу. Конечно, он не опустился бы до того, чтобы выказать мне свое презрение, но я решил, что путешествовать сушей все равно невыносимо. Кроме того, я вспомнил еще кое о чем: прежде я никогда не оказывался там, где была бы Роксана, но не было бы Александра. Гефе-стион мне не страшен, но я вовсе не чувствовал подобной уверенности, думая о ней.

Отчаивался я напрасно. Когда я нашел в себе сипл спросить Александра, он ответил:

– Конечно, если тебе хочется. Почему бы нет? Все привыкли к моим персидским манерам, так что никто не удивится. Ты умеешь плавать?

– О да, Аль Скандир, я уверен, что смогу. В ответ он лишь рассмеялся:

– Ничего, я тоже не умею.

На рассвете царь Пор и немалая часть его поддан-ных собрались, чтобы проводить нас в путь. Корабли, вытянувшиеся на волнах реки в длинную цепь, нельзя было охватить одним взглядом. Галера Александра шла первой; царь стоял на носу, с венком на власах после приношения жертвы богам. Вверяя судьбу людей и судов во власть стихий, Александр воззвал к отцу своему Амону, к повелителю вод Посейдону, к Гераклу и Дионису, равно как и к самим рекам, по которым нам предстояло плыть, ибо греки все же поклоняются священным водам, хотя и не боятся осквернять их (я и сам стал довольно беспечен в этом отношении). При каждом возлиянии Александр бросал в реку золотую чашу вместе с налитым в нее вином. В судах вокруг нас все затянули победную песнь, и ее подхватили армии на обоих берегах; ржали кони, трубили слоны. И затем, под ритм запевал, когда широкая гладь реки еще была залита холодным серым утренним светом, мы двинулись вниз по течению.

Из всех даров Александра (которые были велики и числом, и щедростью) один из лучших – то, что он взял меня с собою на реку. Я повторяю это и сейчас, уже повидав праздники на Ниле. Первыми шли обильно украшенные боевые галеры, чьи ряды весел хлопали, точно крылья; затем пестрое скопление прочих судов и лодчонок. По берегам маршировали длинные воинские колонны – тяжело вооруженные фаланги, конница, повозки, раскрашенные слоны… И рядом с ними бежали, чтобы не терять нас из виду, тысячи индов, явившихся поглазеть на чудо. Кони, плывущие на баржах, сами по себе были удивительным зрелищем. Пораженные инды бежали, вплетая свои голоса в пение наших запевал, пока по берегам не выросли отвесные утесы, застывшие на страже у теснин. Пеших воинов мы потеряли из виду и не слышали уже ничего, кроме эха, возвращавшего нам наши собственные песни, да криков обезьян, прятавшихся где-то в густой зелени, качаемой ветерком…

Для меня путешествие было сказкой, какую не услышишь на базаре. Александр стоял на носу галеры и, схватившись за высокий гребень на голове деревянной носовой фигуры, вглядывался вперед. Ему удалось разжечь пламя рвения, охватившее нас всех. Я перестал волноваться при мысли о том, что любые слова, сказанные на галере, сразу становятся общим достоянием, что спать царь мог только в крошечном закутке на корме, что мы едва сумеем коснуться рук друг друга – и не более того – до самого конца путешествия. Бросившись в еще неведомый мне мир, я открыл для себя ту часть души Александра, о которой знали воины его армии – но не я. Все вокруг звенело и вибрировало от одного его присутствия. Можно потерять счет времени, живя в этом чуде. Дни радости…

Мы все еще были вне вражеских земель и часто вы-бирались на сушу с тем, чтобы местные вожди могли засвидетельствовать Александру почтение. Царя усаживали на увитый цветами трон и устраивали в его честь конные представления, танцы (часто неплохие) И пение, казавшееся мне схожим с завываниями рыночных бродяг. А затем мы вновь пускались по течению, помахав на прощанье войскам, оставшимся на берегу.

«За все хорошее надобно платить», – всегда говорил Александр. Река сузилась, и течение с силой по-влекло нас вперед. Поначалу далекий и слабый, по-немногу стал слышен приглушенный рев на порогах – там, где встречаются воды двух рек.

Нас уже предупредили, что между скал, где Ги-дасп встречается с Акесином, удвоенные речные воды бурлят в водоворотах. О шуме нас, однако, никто не предупредил. Приблизившись к порогам, наши гребцы сбили ритм попросту из страха, но галеры вес равно рванулись вперед. Глава гребцов Онесикрит проорал им, чтобы не останавливались, а, напротив, гребли сильнее; все мы оказались бы мертвецами, развернись галера против течения… Напрягая плечи, гребцы вновь налегли на весла. Навигатор, не смолкая, выкрикивал рулевому все новые команды, а рядом с ним стоял Александр, с полуулыбкой взиравший на белые от пены волны.

В тугих объятиях реки я запомнил только скорость, смятение и мертвенный ужас, к счастью, сковавший меня и лишивший способности кричать. Однажды ввязавшись в подобную гонку, никто не способен спасти себя, даже Александр. Не без удивления я понял, что возношу молитву неведомому богу: пускай, когда мы оба утонем, нас не разлучит судьба и позволит вновь родиться вместе. А потом мы проскочили пороги, и гребцы все опускали и поднимали весла, хотя весь нижний их ряд был уже переломан… Ни в одной сказке не сыскать волшебных превращений без каких-нибудь суровых испытаний, выпадающих на долю героя. Все корабли прошли пороги благополучно, за исключением двух столкнувшихся, но нам все равно удалось спасти многих воинов. Едва мы нашли удобное место на берегу, Александр приказал разбить лагерь. Чудесная песня подошла к концу. Мы приближались к рубежам земли маллов, чьи города не желали подчиниться Александру и вовсю готовились к войне. Этим народом правили жрецы – люди, совсем не похожие на Каланоса, неустанно уверявшего нас, что сам он вовсе не жрец, а богоискатель. Маллийским жрецам подчинялись даже воины… Они объявили Александра и всех нас нечистыми варварами. Все маллы питают отвращение к любой нечистоте, которой становится все, на что ни укажут их жрецы. У нас в Персии есть рабы, но мы вовсе не считаем их «неприкасаемыми»; здесь же люди низких занятий или же покорившейся им расы настолько нечисты (хотя никто не владеет ими как рабами), что ни жрец, ни воин не станут есть пищу, оскверненную их тенью. Но эти люди жили скромно, в отличие от Александра. Если одна тень не чиста, что тогда сделает его правление?

То был последний еще не покорившийся народ, живший по дороге на запад; Александр должен был завоевать маллов, прежде чем повернуть к Персии. Только они одни стояли между ним и владычеством над Индией от Беаса до устья Инда. Александр распрощался с мечтой о берегах океана, и теперь Индия осталась для него всего лишь препятствием, которое следовало устранить раз и навсегда. Волшебство реки было разрушено; восторженный мальчик на носу корабля, первым спрыгнувший на сушу, превратился в разъяренного демона, сжигавшего самый воздух своим дыханием.

Войско Гефестиона Александр выслал вперед за пять дней до собственного похода – с тем, чтобы встретить маллов, которые бежали бы при слухах о приближении самого царя. Люди Птолемея следовали за нами на расстоянии трех дней пути – с тем, чтобы ловить тех, кто бежал назад в надежде оказаться в безопасности. Когда ловушка была устроена, Александру оставалось лишь подкрасться к жертве.

Мы шли по пустыне целую ночь и весь день, чтобы застать врасплох маллов, считавших подобный подвиг невозможным. То был трудный, но относительно ко-роткий переход. Для сна нам осталась почти целая ночь. На рассвете Александр вывел конницу к первому маллийскому городу.

Это было не особенно далеко от нашего лагеря, так что я выехал посмотреть.

Городские стены были сложены из земляных кирпичей; в полях трудились земледельцы. На дорогах маллы расставили сторожевые заставы, чтобы остановить Александра, но никто не следил за пустыней, откуда еще никогда не являлся неприятель.

Послышались громкие боевые кличи; конница рассыпалась по полям. Люди были вооружены одними лишь крестьянскими орудиями. Сверкая рассветным маревом, мечи косили маллов, словно урожай ячменя.

Я полагал, что Александр призовет их сдаться, как делал это всегда. Но они уже отказали ему, а царь никого не спрашивал дважды.

Он вернулся вечером, после штурма крепости, покрытый пылью и кровью. Пока войско отдыхало и утоляло голод, Александр отдавал приказы выступать в ночной поход, дабы захватить следующий город прежде, чем туда доберутся новости. Сам он так и не успел толком вздремнуть… Свет, воссиявший на реке, обернулся жгучим пламенем.

Так и продолжалось. Даже когда все инды уже узнали, кто он такой, они отказывались покориться. Александр пленил множество из них – тех, что сдавались на милость победителя; впрочем, многие бились до конца или сжигали себя в собственных домах. Наши воины тоже рассвирепели. Они – более даже, чем сам царь, – желали покончить с Индией; они не хотели слышать о каких-то восстаниях, которые могут вспыхнуть за их спинами и заставить повернуть назад. Они вообще не стали бы брать пленных, если б не приказ самого Александра.

Война есть война. Будь я по-прежнему с Дарием, я только радовался бы его удачам и тому, что царь столь бесстрашно бросается прямо в гущу сражения. Ведь я поражался Александру. Не тому, что он убивал, а тому, что чаще он предпочитал не делать этого; даже теперь он позволял женщинам и детям свободно убраться прочь. Но я оплакивал его мечту, рассыпавшуюся в горький прах.

На этот поход македонцы вовсе не рассчитывали и потому сражались не с задором, но с остервенением. Когда Александр вошел в шатер, чтобы приготовиться к короткому ночному отдыху, его лицо показалось мне осунувшимся.

– Мы разрушили стену, – поведал он. – Воины всегда бежали к бреши, чтобы оказаться там первыми еще до того, как осядет пыль… Сегодня я уж думал, они так и будут ходить кругами, ожидая, чтобы кто-нибудь другой бросился вперед. Подбежав, я удерживал пролом в одиночестве, пока они не устыдились.

Конечно, опомнившись, они последовали за своим царем и взяли город. Но лоб Александра вновь прорезали морщины.

– Аль Скандир, это всего лишь усталость духа. Когда мы вернемся в Персию, твою и мою страну, все снова будет хорошо.

– Да, это уж точно. Но нам не нужны волнения на границах, и люди прекрасно это понимают. Я не требую от воинов слепой покорности. Мы все – македонцы. Я всегда рассказываю им, что именно нам предстоит сделать и зачем. Придется попотеть, но все это скоро кончится. Пока они справляются… Как и ты.

Он поцеловал меня – просто из доброты. Нет, Александр не нуждался в подсказках страсти, чтобы благодарить за любовь.

Наутро мы маршем прошли падший город, наполненный криками пернатых хищников, воняющий плотью, гнившей под раскаленным солнцем, да отвратительной гарью из обуглившихся домов, где инды сжигали себя. В сердце своем я вознес молитву премудрому Богу, чтобы тот освободил Александра от всего этого, да побыстрее.

С молитвами следует обращаться крайне осторожно. Нельзя быть самонадеянным, говоря с богами!

Следующий город оказался покинутым жителями, когда Александр подтянул к нему войско. Нам же царь передал весть, что собирается броситься вдогонку бежавшим и лагерю велит следовать за ним.

Когда идешь за армией, проводники не нужны. Мы приблизились к реке, и вода у брода была уже вспенена копытами лошадей. На дальнем берегу была битва: повсюду лежали мертвые, будто некие странные плоды земли, потемневшие в своей зрелости по сравнению с бледной зеленью трав и кустарника. Слабый сладковатый запах уже разносился по окрестностям; было жарко. Я как раз делал глоток из своей фляги, когда заслышал совсем неподалеку слабый стон. То был инд, немногим моложе меня самого, и его рука тянулась к воде. Он был обречен; внутренности юноши свешивались из раны, но я все-таки спешился и дал ему напиться. Те, кто правил конями рядом со мною, осведомились: не помрачился ли мой рассудок? И вправду, зачем делать что-то подобное? Подозреваю, инд всего лишь чуть дольше прожил, мучимый болью.

Вскоре мы нагнали несколько повозок с запряженными в них волами, присланных Александром с тем, чтобы забрать наших убитых и раненых. Над ранеными были устроены навесы от солнца, а рядом с ними ехал на своем ослике водонос. Александр всегда заботился о своих людях.

Погонщики рассказали, что в поле собрались пятьдесят тысяч маллов. Александр как-то сдерживал их одною своей конницей, пока не подошли лучники и пешие воины; тогда враг бежал к укрепленному городу, который непременно предстанет нашим глазам за пальмовой рощицей… Царь окружил его и отдал приказ располагаться на отдых, готовясь к ночи.

Еще до заката мы пришли к круглому, землистого цвета городу маллов, с зубчатыми стенами и приземистой башней внутренней цитадели. Вокруг раскатывали повозки с разобранными шатрами, сновали рабы, повара распаковывали свои кули да котлы, копали ямы для очагов и доставали решетки, стремясь побыстрее накормить людей добрым ужином после легкого дневного рациона. Александр трапезничал с высшими военачальниками – Пердиккой, Певкестом и Леонна-том, – планируя завтрашнюю атаку.

– Нет нужды поднимать людей до рассвета. У пехоты был сегодня долгий марш; у конницы – сражение…

Хороший сон и хороший завтрак приведут их в норму, а уж тогда – за дело!

Ночью, когда Александр готовился ко сну, я взглянул на его роскошные доспехи, отполированные оруженосцами до блеска. На его новый панцирь… Царь заказал его уже в Индии, из-за несусветной жары, – он был намного легче старого, с нашитыми на индскую ткань пластинками. Как если бы прежде царь недостаточно выделялся из общей толпы воинов, новый панцирь был ярко-алым, с золотым львом на груди.

– Аль Скандир, – сказал я, – если завтра ты наденешь старый панцирь, я смогу выскоблить этот. После битвы он, право, нуждается в хорошей чистке.

Царь обернулся ко мне, приподняв брови и широко улыбаясь.

– Ах ты, персидский лис! Думаешь, я не знаю, о чем ты? Ну нет… Людям надо показать, слов для них мало… – Александр мог сказать это и ранее, но теперь в его голос проскользнула нотка досады. Потом он положил ладонь на мое плечо. – Не пытайся удержать меня, даже из любви. Я скорее предпочту смерть… Ну же, перестань хмуриться; ты что же, не хочешь видеть издалека, где я и что делаю?

Он прекрасно спал, как и всякий раз перед битвой. Помню, он говорил, что оставляет все на усмотрение бога.

Утром нового дня, после восхода, они сомкнули кольцо вкруг города; поближе подъехали повозки с лестницами, таранами и катапультами, а также с инструментами для земляных работ. Какое-то время все мы следили за тем, как Александр разъезжает вдоль колонны: и верно, даже на таком расстоянии царя можно было узнать по алому панцирю да серебряному шлему.

Потом царь сошел с коня и пропал в общей массе воинов, столпившихся у стены. Вскоре они растворились в ней, верно, пробуя ворота на прочность.

Войско подтягивалось поближе, разбирая и унося лестницы. Вершины стен, только что забитые инда-ми, вдруг опустели.

Чтобы видеть лучше, я направился к городу совершенно один: в лагере мало кто оставался, кроме рабов; все те, кто следовал за войском, ушли с Гефестионом. Нет, защитники не собирались сдаваться. Маллы бежали к своей внутренней цитадели и укрылись в ее стенах. Спрятанные за низкими лачугами города, македонцы осаждали их снизу.

Я увидел, как на темном фоне стены появилась светлая полоска – лестница, быстро нашедшая должный упор и застывшая у крепости. Затем на ней я заметил яркое алое пятнышко, резво взбиравшееся ввысь и вскоре достигшее зубцов стены; там оно раскачивалось, дергаясь и мечась в сражении, и затем выпрямилось, застыв в одиночестве на самом верху.

Александр рубил врага мечом; один инд пал, другого царь столкнул вниз ударом щита. По лестнице поднялись еще трое, спеша встать рядом с Александром и сражаться вместе с ним. Инды отшатнулись. Лестница была забита карабкавшимися македонцами: да, Александр вновь подал им пример. Но внезапно, подобно обломкам скал во время камнепада, все они рухнули вниз и пропали из виду: лестница попросту не выдержала веса воинов.

Я подъехал ближе, едва соображая, что делаю. Четверо, кажется, стояли на стене целую вечность, осыпаемые стрелами и копьями защитников. Потом Александр пропал, спрыгнув вниз, на ту сторону.

На один короткий миг остальные трое застыли в оцепенении (подозреваю, они не верили собственным глазам), после чего последовали за ним.

Не ведаю, сколько времени прошло, прежде чем македонцы вновь штурмовали стену; возможно, ровно столько, сколько потребно для того, чтобы очистить и съесть яблоко – или умереть десять раз. Они рванули вверх: на плечах друг у друга, по лестницам, становясь на пики… Они перевалили через стену и пропали, я же повторял себе, что не должен ожидать, будто сразу увижу Александра.

С той стороны на стену поднялось несколько человек, несших что-то алое. Очень медленно они уложили драгоценный груз на носилки и скрылись из виду. Я не заметил, чтобы алое пятнышко хотя бы шевельнулось.

Изо всех сил я хлестнул коня и галопом помчался к городу.

Нижний город был пуст: здесь не лежали мертвецы и вообще все казалось мирным; на плоских крышах зрели тыквы… Впереди, со стороны цитадели, доносились крики победителей и стоны умирающих, но все это почти не тревожило мой слух.

У двери лачуги, на улице неподалеку от осаждаемых стен, стояли трое юных телохранителей, заглядывавших внутрь. Я протиснулся меж ними и вошел.

Щит, на котором принесли Александра, лежал в лужице крови на земляном полу. Царя уложили на грязную крестьянскую кровать – и над ним застыли Певкест и Леоннат. В дальнем углу сгрудились другие телохранители. По хижине носились цыплята…

Лицо белее мела, но глаза открыты. В левом боку, где яркая алая ткань заметно потемнела, торчит длинная толстая стрела.

Она двигалась и замирала, и снова двигалась в такт дыханию.

Губы Александра были раздвинуты, пропуская внутрь, вопреки боли, ровно столько воздуха, сколько требовалось для жизни. Дыхание тихонько свистело – но не в горле, а в ужасной ране. Стрела угодила в легкое.

Я встал на колени у изголовья. Царь ушел уже чересчур далеко, чтобы осознать мое присутствие. Певкест и Леоннат подарили мне по короткому, ничего не выражавшему взгляду каждый. Рука Александра разжалась и тронула древко. Он сказал:

– Выдерните ее.

Леоннат, почти столь же бледный, отвечал:

– Да, Александр. Но сначала нам нужно снять доспех.

Я часто держал панцирь в руках и знал, какими прочными были нашитые на него пластины. Обычная стрела не могла пробить отверстие; она пробуравила, продавила его… Конечно, ее выпустили не из лука.

– Не стойте столбами, – шепнул Александр. – Режьте древко…

Нащупав пояс, он вытащил свой кинжал и попытался пилить, но закашлялся. Изо рта хлынула кровь; стрела вздрогнула в боку. Жизнь отхлынула от лица Александра, но стрела по-прежнему, хоть и едва заметно, двигалась в ране.

– Быстро, – сказал Певкест, – пока он еще не пришел в себя. – Взяв кинжал, он принялся скоблить твердую палку.

Пока лезвие вгрызалось в дерево, а Леоннат придерживал древко стрелы, я расстегнул пряжки панциря. Александр очнулся, когда Певкест все еще пилил стрелу, но ни разу не шелохнулся, хотя шипы ворочались в ране.

Древко треснуло и раскололось, оставив острый обломок длиною с ладонь. Я вытянул из-под Александра панцирь, и мы стащили его прочь, несмотря на то что неровности древка продолжали цепляться за острые края пробитой в пластине дыры. Певкест разрезал окровавленный хитон. Багровая рана на бледной плоти открывалась и закрывалась; воздух тихонько шипел, проходя сквозь нее. Иногда она замирала; Александр старался сдержать кашель.

– Во имя бога, – шепнул он, – дерни, и покончим с этим.

– Мне придется резать, чтобы добраться до зубьев, – сказал Певкест.

– Тогда режь, – ответил Александр и прикрыл глаза.

Певкест глубоко вздохнул:

– Покажите мне все ваши ножи.

У моего оказался самый острый кончик; я купил его в Мараканде. Певкест ткнул им рядышком с древком и потянул в сторону от раны. Я зажал голову Александра меж своими ладонями – раздираемый страшной болью, он вряд ли осознавал это.

Певкест отложил лезвие, покачал стрелу из стороны в сторону, сжал зубы и дернул. Из раны выскочил толстый железный наконечник, оснащенный жуткими шипами; затем хлынул темный кровавый ручеек…

– Спасибо, Певкес… – Александр недоговорил. Голова его откинулась, и он замер, точно мраморное изваяние. Вообще ничто не двигалось в его теле, кроме ручейка крови, но и тот вскоре иссяк.

Двери хижины осаждали люди, и я слышал, как крик о гибели царя распространился по округе.

В Персии мертвого следует оплакать, задрав лицо к небесам и испуская дикие вопли: этому крику не помешать, это как слезы. Но Александра я почтил, как и было должно, тишиною. Во мне просто ничего вдруг не осталось – даже сил крикнуть.

Воинам, до сих пор сражавшимся в цитадели, кричали, что царь умер. Шум битвы, не прекращавшийся все это время, вдруг удвоился. Можно было подумать, будто всех нечестивцев и грешников на свете вдруг погрузили в воды Огненной Реки. Впрочем, в тот момент я не был в состоянии воспринимать его.

– Подождите, – сказал Леоннат.

Нагнувшись, он поднял с грязного пола куриное перо и положил на губы Александра. Мучительный миг оно лежало там без движения, но затем самый кончик его дрогнул.

Я помог им перевязать рану тем, что мы смогли отыскать. Слезы хлестали из моих глаз, и на сей раз я не остался в одиночестве.

Наконец мы решились приподнять Александра и подсунуть под его неподвижное тело носилки. Медленно ступая, телохранители понесли его прочь. Я шел следом, и, когда мы покинули крестьянскую лачугу, что-то перелетело через стену цитадели и ударилось в грязь у моих ног. То был трехмесячный индский младенец с перерезанной от уха до уха шеей.

Там, наверху, воины все еще считали Александра погибшим. Они взимали с индов плату за его жизнь и старательно смывали с себя позор. Во всем городе не осталось ни одной живой души.

Два дня Александр лежал в открытых ладонях смерти, потеряв почти всю кровь из своих жил. Стрела расщепила ребро; будучи слишком слаб, чтобы поднять руку, он предпочитал язык жестов, чтобы только не сбивать дыхание. Ему пришлось заговорить лишь однажды – с врачевателем, который не хотел оставлять его; царь приказал ему отправиться осмотреть раненых. Я понял знак; ему не требовались слова, чтобы говорить со мною.

Телохранители помогали, чем могли; славные парнишки, только здорово нервничали. Я спросил одного, выведя из шатра:

– Зачем он сделал это? Из-за того, что воины мешкали?

– Я не уверен. Наверное, да. Они были неповоротливы, подтаскивая лестницы. Тогда Александр схватил одну, приставил к стене – и сразу же залез на самый верх.

Рана, вся в рваных лохмотьях и кровоподтеках, к счастью, не загноилась. Но по мере того как она затягивалась, сухожилия пристали к ребрам. Каждый вдох резал Александра, словно ножом, и тогда, и много времени спустя. Сперва кашель причинял ему такую боль, что приходилось прижимать к боку обе руки, сжимая рану. До конца своей жизни Александр страдал, стоило ему вдохнуть поглубже. Он старался это скрыть, но я-то видел.

На третий день он уже мог говорить – правда, немного; ему дали пригубить вина. И только тогда явились полководцы, чтобы выбранить царя за безрассудство.

Конечно, они были правы. Великое чудо, что ему удавалось остаться невредимым, пока не была выпущена стрела. Александр бился и дальше, но вскоре упал без чувств. В его шатре стоял старый щит, привезенный из Трои, которым его закрывал Певкест; я часто ловил взгляд царя, устремленный на него. Брань он выслушал терпеливо; он был виноват, ибо люди, забравшиеся на стену вслед за ним, тоже оказались в ловушке, когда рухнула лестница. Один из них погиб, и Александр был в ответе за эту смерть. Но он поступил, как задумал, и заставил воинов следовать своему примеру. Любовница все еще была верна ему; спешка, с которой люди бросились за царем, и надломила лестницу. Этого Александр предвидеть, конечно же, не мог.

Леоннат поведал ему о бойне, чтобы показать царю преданность воинов. Александр переспросил: «Что, женщин?.. И всех детей тоже?» – втянул в себя изрядный глоток воздуха и закашлялся кровью. Леоннат был храбрым воином, но соображал туговато.

На четвертый день, когда я поправлял подушки, чтобы царь мог лечь поудобнее, вошел Пердикка. В момент ранения Александра он бился на дальней стороне городской стены, а теперь, обладая наивысшим рангом, получил командование. Высокий человек с густыми темными бровями, одновременно и осторожный, и решительный. Александр верил ему.

– Александр, ты пока не в состоянии продиктовать письмо, и поэтому я написал его сам, если ты не против. Это весть Гефестиону, чтобы он распространил ее по армии. Как по-твоему, ты можешь просто подписать его?

– Конечно, могу, – сказал Александр. – Но не буду. Зачем беспокоить их напрасно? Поползет слух, будто я уже умер… Нет, хватит.

– К несчастью, слух этот вполне мог добраться до них. Кажется, его уже разнесли… Кое-кто считает, будто мы держим твою смерть в тайне.

Опершись на правую руку (левой он схватился за рану), Александр почти сел на постели. Я увидел, как на чистой повязке расплывается красное пятно.

– Что, и Гефестион думает так же?

– Вполне вероятно. Я послал ему депешу, но послание, подписанное твоей рукою, могло бы окончательно уверить их, что ты жив.

– Прочти мне письмо. Выслушав, царь сказал:

– Прибавь еще, перед тем как я подпишу его, что через три дня я приеду к ним сам.

Пердикка опустил густые брови:

– Лучше не стоит. Когда ты не явишься, будет еще хуже.

Рука Александра сжала простыню. Красное пятно на повязке все росло.

– Пиши, тебе говорят. Если я сказал: «приеду» – значит, приеду.

И приехал, ровно через неделю после ранения.

Я снова оказался на реке, вместе с ним. На корме галеры поставили маленький шатер для царя. Хотя до воды было совсем недалеко, покачивание носилок вконец вымотало Александра, и теперь он лежал, вновь уподобившись мертвому. Я же вспоминал его стоящим на носу, с венком на золотых волосах.

Путь занял две ночи и три дня. Как бы я ни старался, галера лишена всяких удобств; кроме того, Александр постоянно ощущал толчки весел, хотя ни разу не пожаловался. Я сидел рядом, веером отгоняя слепней и мух, меняя повязки на его огромной, наполовину покрытой струпьями ране и думая: «Ты делаешь это ради Гефестиона».

Теперь-то мне ясно, что он отправился бы в любом случае. Царь не называл имени верховного военачальника или наследника на случай своего ранения или гибели в бою. Не то чтобы Александр совсем не думал о смерти – с мыслью о ней он жил постоянно, – нет, он просто не хотел давать одному человеку такую огромную власть и тем самым делать ее предметом общей зависти. Он прекрасно понимал, что творится сейчас в лагере, пока царя считают умершим. Там были трое великих полководцев – Кратер, Птолемей и Гефестион – и каждый с равными правами на верховное командование; войска отлично понимали это, сознавая также, что в случае гибели Александра инды восстанут против них и впереди, и позади. Если б я спросил тогда, зачем ему плыть, Александр ответил бы как обычно: «Это необходимо». Но я вспоминал голос, произнесший: «Что, и Гефестион думает так же?» – и меня снова и снова охватывала прежняя тоска.

Когда впереди показался лагерь, уже вечерело. Александр дремал. Как было приказано заранее, навес был снят, чтобы царя увидели сразу. Он уже был с ними, со своей армией: весь берег, насколько хватало глаз, был запружен ждавшими галеру воинами. Когда же они увидали, как он лежит без движения, из глоток вырвался неистовый горестный вопль, быстро прокатившийся по всему лагерю. Если бы в Сузах умер Великий царь, его не могли бы оплакать лучше. Но вовсе не обычай вырвал этот стон из македонцев: его исторгла общая скорбь.

Он проснулся. Я видел, что Александр открыл глаза. Он понимал, что означает этот дикий шум на берегу: теперь они почувствовали, каково остаться без него. Я не виню Александра за то, что он медлил, дав им прочувствовать глубину этой потери. Галера почти подошла к причалу, когда он поднял руку и помахал ею.

Они ревели, выкрикивали приветствия и просто хохотали. Шум стоял оглушительный. Что до меня, то я глядел во все глаза на трех военачальников, ждавших у причала. Я видел, чей взгляд царь встретил первым.

Александра ждал паланкин с навесом. Когда к нему поднесли носилки, царь остался недоволен и, повернувшись, сказал что-то, чего я не расслышал в грохоте общей радости, все еще оставаясь на галере. Мне показалось, с паланкином что-то не так. Конечно, все всегда делается неправильно, когда приходится полагаться на кого-то другого, подумалось мне. Что там на сей раз?

Сходя по трапу, я заметил коня, которого уже вели к царю.

– Так-то лучше, – заявил Александр. – Теперь вы уж точно увидите, жив я или умер.

Кто-то подставил ладони, помогая ему сесть на коня, и Александр взлетел в седло, где застыл выпрямившись, как на параде. Полководцы шли рядом; я надеялся, они додумаются последить за тем, чтобы он не упал. До прошлого вечера он всего только раз поднялся на ноги – для того, чтобы помочиться.

Потом подбежали воины.

Они нахлынули огромной вопящей волной, пропахшей застарелым потом, въевшимся в кожу под солнцем Индии. Военачальников оттеснили, словно те были простыми крестьянами, мешавшими на пути. К счастью, конь Александра имел самый спокойный нрав. Воины цеплялись за ноги царя, целовали кайму его хитона, благословляли его или просто пялились, подобравшись ближе. Наконец нескольким телохранителям удалось прорваться сквозь толпу – они знали, единственные на этом берегу, его подлинное состояние. Расталкивая сборище, они повели коня прямо к приготовленному для Александра шатру.

Я пробивался сквозь давку, точно кошка, застрявшая под воротами. Воины были настолько возбуждены, что даже не замечали, как гнусный перс пихает их что есть мочи. Я слышал уже довольно рассказов тех, кто видел боевые раны в грудь, о том, что человек будет жить, пока не попытается встать. Потом раненый выплевывает немного крови и моментально падает замертво. Примерно в двадцати шагах от шатра, когда я почти уже догнал его, Александр натянул поводья.

«Он понимает, что сейчас упадет», – подумал я и быстрее заработал локтями.

– Остальной путь я пройду, – сказал он. – Просто чтобы каждый видел своими глазами: я еще жив! Так он и сделал. Двадцать шагов превратились в пятьдесят, ибо воины буквально рвали его на части, хватали за руки, тянули к себе, желая Александру здоровья и счастья. Они срывали цветы с ближайших кустов – эти вощеные индские цветы с тяжелым, приторным запахом – и бросали ему. Кто-то похитил цветочные гирлянды из местных храмов… Александр держался прямо, широко улыбаясь. Он никогда не отвергал любви.

Наконец Александр вошел в свой шатер. Лекарь по имени Критодем, сошедший с галеры вместе со мною, поспешил вслед за ним. Выскочив обратно и увидев меня рядом, он сказал:

– Рана кровоточит, но не сильно. Из какого только материала он создан?

– Я пригляжу за ним, едва уйдут полководцы.

С собою я привез суму со всем необходимым. Птолемей и Кратер вышли довольно скоро. Теперь, подумалось мне, начинается настоящее ожидание.

Толпа бесновалась у шатра. Кажется, они воображали, что Александр сейчас будет принимать их, но стражник не давал им подойти близко. Я ждал.

Вершины пальм окрасились черным на фоне закатного неба, когда из шатра вышел Гефестион.

– Багоас где-то здесь? – спросил он у стражи. Я выскочил вперед.

– Царь начинает уставать; ему хотелось бы устроиться на ночь.

«Начинает уставать! – думал я. – Ему следовало лечь еще час назад».

Внутри было жарко. По обыкновению, Александр полулежал на подушках. Подойдя, я поправил их. Рядом с кроватью стояла чаша для вина.

– О, Аль Скандир! – взмолился я. – Ты же знаешь, что лекарь запретил тебе пить вино, если идет кровь…

– Так, ерунда. Кровь уже не течет.

Царь нуждался в отдыхе, а не в вине. Я уже послал за водой, чтобы обтереть его губкой.

– Что ты делал с этой повязкой? – спросил я. – Смотри, она сбилась набок!

– Так, ничего, – отвечал Александр. – Гефестион хотел посмотреть на рану.

Я просто ответил:

– Не лги мне. Она присохла.

Смочив ткань, я снял ее, протер губкой грудь Александру, помазал рану мазью, наложил чистую повязку и послал за ужином. Александр едва мог есть, настолько он устал за день. Закончив, я тихонько устроился в углу; он привык засыпать, когда я сижу где-то рядом.

Немного спустя, уже в полудреме, Александр глубоко вздохнул. Я тихо подошел ближе. Губы его шевелились. Я подумал уже, что он просит меня позвать Ге-фестиона, чтобы тот посидел у его ложа, – но он шепнул лишь:

– Еще столько работы…