17

Большую часть того года, да и следующего тоже мы провели в Бактрии и Согдиане. То была долгая, непростая война. С согдианцами никогда не знаешь, что происходит. В основном они заняты кровной враждой с племенем, живущем поблизости, в укрепленном го-роде на таком же холме; предметом ссоры могут быть права на источник или какая-нибудь женщина, неведомо когда ушедшая за хворостом и не вернувшаяся домой. Дав клятву, эти люди могут хранить верность Александру только до тех пор, пока он не покорит и соседей. Тогда, если он примет их сдачу и не перере-жет им глотки, они сами восстанут против него. Спи-гамен, их лучший полководец, был убит врагами Со-гдианы; ожидая награды, они послали Александру его голову, но после того им уже нельзя было доверять. Наши воины никогда не оставляли умирающих на поле брани, как бы ни нажимал враг, – только бы их не нашли согдианцы. Любой раненый лишь поблагодарил бы друга за смертельный удар.

Александр неделями пропадал где-то, пытаясь управиться с этими местными стычками. Я скучал по нему и пребывал в постоянной тревоге, но и тогда находил себе утешение: во время погонь, осад или сражений Александр всегда бывал трезв. У него в достатке было доброй воды из горных источников. С потом из его крови изгонялось вино, и царь вновь во многом становился прежним Александром, иногда устраивая ночные беседы с выпивкой, заканчивавшиеся долгим сном; между ними он всегда бывал сдержан. Ужасный урок, полученный в Мараканде, преследовал его до конца дней. Он уже не бывал слаб в отношении вина, не говоря уже о том, чтобы чинить насилие. Даже клеветники не станут отрицать этого.

Человек не столь благородным, наверное, затаил бы на меня обиду, ибо мои глаза видели Александра во гневе и отчаянии. Но царь запомнил лишь то, что я принес ему успокоение. Он никогда не предавал любви.

Однажды ему пришлось снова пересечь Окс; на сей раз сделать это было проще, ибо лодок было достаточ-но, да и погода смилостивилась. Я с трудом припоминаю переправу, вот только отчетливо помню чудо, случившееся примерно в то же время. Юноши-телохра-нители едва успели разбить шатер Александра, ибо я заметил разложенные неподалеку вещи, когда услышал восклицания. Прямо рядом с шатром, который стоял почти что на речном берегу, обнаружился темный источник. Рабы сняли пену, чтобы посмотреть, нельзя ли напоить здесь коней, – и оказалось, что источник бьет маслом!

Быстро сыскали Александра, чтобы он взглянул на чудо. Все мы растирали масло по рукам, и оно гладко растекалось по ним. Царь тут же послал за провидцем Аристандром, чтобы тот истолковал знамение. Пророк принес жертву и объявил, будто маслом перед состязаниями смазывают свои тела борцы, а потому знамение предвещает будущие трудности, но обильный поток в тоже время говорит о победе и благополучии.

С пришествием вечера мы наполнили чудесным маслом один из царских светильников. Оно неплохо горело, хотя и чадило; светильник пришлось выставить наружу. Александр хотел попробовать масло на язык, но я предупредил, что оно может оказаться от-равой, не уступающей воде Окса, и он передумал. Ле-оннат уговаривал нас бросить в источник зажженный факел, дабы посмотреть, что будет, но Александр решительно воспротивился столь нечестивому поступку по отношению к дару богов.

Предсказанные Аристандром трудности не заставили себя ждать. Царь вечно был где-то в горах, и очень часто с весьма малочисленными отрядами, ибо войско было разделено; ему хотелось приучить Согдиану исполнять законы. Он быстро приобрел удивительную ловкость во взятии крепостей на здешних холмах. Наших ушей во множестве достигали рассказы о его стойкости в жару и в холод (Согдиана ни в чем не знает меры), об ужасной буре, вместе с молниями обрушившей на войско Александра и крупный град, а также о страшных морозах, когда воины погибали, охваченные отчаянием и страхом: они замерзали, отстав от остальных в ночном лесу, но Александр сам отыскивал заблудившихся во мраке чащоб, растирал их и заставлял складывать костры. Наконец и он сам присел отдохнуть у огня, когда из леса, пошатываясь, выбрался воин, уже почти не державшийся на ногах от холода и усталости, вообще едва ли соображавший, где находится. Ободрав пальцы, Александр своими руками снял с него заледеневшие доспехи и усадил воина в свое собственное кресло, поближе к огню.

Царь Птолемей, который был там и все видел собственными глазами, приводит подобные случаи в своей книге, дабы о них узнали и тс, что будут жить после нас. Иногда, желая уточнить детали других событий, он посылает за мною – и я рассказываю ему все то, чем, по моему мнению, мог бы гордиться сам Александр. Зная, что я проделал весь путь до Египта с его золотым саркофагом, царь Птолемей в доброте своей нашел для меня местечко при своем дворе. Он говорит громче, чем ему кажется, ибо в последнее время стал немного туговат на ухо (он на двадцать лет старше меня самого), и порой я слышу, как он тихо – по его мнению – говорит какому-нибудь заморскому гостю: «Взгляни туда. Разве ты не видишь, что сей человек некогда был сказочно красив? Это Багоас, мальчик Александра».

В лагере я читал труды Геродота, продираясь сквозь трудности языка вместе с Филостратом. Учитель про сил извинить его за выбор книги – их у него было немного, – но я успокоил его тем, что для меня не стало новостью поражение, нанесенное Ксерксу в Греции; мой прапрадед воевал вместе с ним.

Мы с Филостратом привязались друг к другу – но только как учитель и ученик, несмотря на все ухмылки Каллисфена. Когда Александр отправлялся воевать, а хроника его свершений бывала доведена до современного состояния дел, философу практически нечем оставалось заняться до тех пор, пока не возвращался царь в сопровождении своих юных телохранителей, которых Каллисфену вменялось обучать. Они были благородного происхождения и когда-нибудь потом сами вполне могли бы повести воинов в битву, поэтому Александр не хотел, чтобы юноши оставались невеждами. Он так и не снял с философа этой обязанности, хотя царь с Каллисфеном давно уже отдалились друг от друга. Лично я считал это чрезмерным великодушием, но, с другой стороны, Александру приходилось учитывать мнение Аристотеля.

В тот момент Каллисфен как раз перебирал свою библиотеку; сквозь распахнутый полог его шатра мы отлично видели многочисленные подставки для свитков. Филострат вошел внутрь и еще разок попытался одолжить одну из книг, дабы я мог почитать греческие стихи. Я слышал брошенное ему твердое «нет», в ответ на что Каллисфен услыхал: если хотя бы один его ученик подает вполовину тех надежд, что подаю я, тогда его можно считать счастливчиком. Каллисфен в ответ заявил, что его ученики подают надежды в высоком искусстве философии, а не в обычном чтении книг. Филострат спросил: «А умеют ли они читать?» – и вышел. Примерно месяц они с Каллисфеном не разговаривали.

Когда Александр вернулся, я попросил его подарить что-нибудь Филострату: царь любил, когда его о чем-то просили. Не думаю к тому же, что моя история про Каллисфена причинила философу какой-либо вред.

– А почему ты не просишь о чем-нибудь для себя? – спросил Александр. – Неужели ты думаешь, что я недостаточно люблю тебя?

– В Сузах я получал подарки, но не любовь, – ответил я. – Ты даровал мне все, в чем я нуждался.

И потом, мой лучший костюм все еще совсем как новый… Ну, почти.

Александр рассмеялся и сказал на это:

– Купи другой. Мне хотелось бы взглянуть на тебя в чем-нибудь новом, ведь и фазан меняет оперение по весне.

Посерьезнев, он добавил:

– Моя любовь будет с тобою вовеки. Для меня эти узы священны.

Вскоре он вновь покинул лагерь. Я заказал себе новое одеяние – глубокого красного цвета, с выложенными блестками золотыми цветами. Пуговицы были драгоценными украшениями в виде крошечных розовых бутонов. Получив обновку, я отложил ее, чтобы надеть по возвращении царя.

Скоро мне должно было исполниться двадцать лет. Оставшись один в своем шатре, я часто смотрел в зеркало: для подобных мне этот возраст опасен.

Хоть внешность моя и изменилась, она всё еще: была привлекательна. Мой стан по-прежмему оставался тонок, черты лица не огрубели, но очистились. Нет на свете бальзама, чье действие сравнилось бы с любовью.

То, что я перестал быть мальчиком, не имело значения. Когда мы увиделись впервые, меня уже нельзя было назвать ребенком; Александр был не из тех, кого привлекают дети. Ему просто нравилось видеть вокруг красивые юные лица. Один из его телохранителей, по имени Филипп, не так давно погиб по этой самой причине. Я видел, что этот юноша нравился Александру; может, где-то во время последнего похода они даже провели вместе ночь – теперь я могу думать об этом спокойно. В любом случае, юноша мечтал доказать Александру свою преданность, и такая возможность вскоре представилась. Летом, в жару, они догоняли бежавших от них согдианцев; лошадь Филиппа пала, подобно многим другим, и поэтому он в полном вооружении бежал рядом с царским конем, отказавшись от предложенного скакуна: просто чтобы показать Александру, из какого крепкого материала он сделан. Погоня закончилась схваткой, и Филипп стоял рядом с Александром в колеснице; затем, когда враг был повержен, жизнь просто покинула тело юноши, словно пламя – погасший светильник. Он продержался как раз достаточно, чтобы умереть на руках у Александра. Даже я не мог обвинять его в том.

Да, привычно думал я, глядя в свое зеркальце. Он всегда будет любить меня. Он никогда не принимает любви, не награждая ею взамен. Но когда желание станет увядать, для меня настанет день скорби. О великий Эрос (я уже хорошо знал этого бога), отведи от меня сей день!

Покорив земли, Александр основывал города, причем некоторые из них стали творением Гефестиона, быстро научившегося – вслед за царем – находить удобное место. Среди македонцев он был остер на язык, но следил за своими манерами и выказывал осмотрительность в беседах с иноплеменниками. Я с радостью воздавал должное его добродетелям, едва Гефестион скрывался из виду.

Какой смысл в том, чтобы бичевать душу былой ревностью? Они с Александром были вместе не десять лет (как я поначалу думал), а все пятнадцать. Они уже были вместе, когда я учился ходить во младенчестве.

Человеку не дано знать будущее; прошлое же было, есть и пребудет вовеки.

Мы остановились на зиму в укрытом от ветра ска-лами месте под названием Наутика, с водопадом и пещерою. Александр вновь занял верхние помещения крепостной башни и в собственную опочивальню пробирался через люк в полу. Я до смерти боялся, что когда-нибудь после ужина он может оступиться на приставной лестнице, пусть даже Александр и не имел обыкновения спотыкаться, сколь бы пьян ни был. В его комнате был устроен большой очаг, расположенный как раз под дырою в крыше; снег залетал внутрь и шипел в пламени. Александр часто сидел здесь, беседуя с Гефестионом и поглаживая распростершегося, наподобие шкуры, Перитаса. Но ночи были моими. Порой Александр говорил мне: «Куда же ты пойдешь в этакий холод?» – и оставлял у себя для того лишь, чтобы я не замерз. Он всегда давал больше, нежели принимал.

В нижнем помещении, отапливаемом жаровнями и продуваемом сквозняками, он целыми днями разбирал накопившиеся дела. У стены стояло кресло, во время приемов служившее ему троном; напротив же, за занавесом, – рабочий стол с грудою дощечек и иных записей, а также посланий со всех концов света, Чем больше стран покорял Александр, тем более прибавлялось ему работы.

У него было войско, за которым следовало приглядывать и поддерживать в форме во время вынужденной праздности, пока не откроются дороги. Александр объявил о состязаниях, к которым следовало быть готовым в первый же ясный день. Один раз мы даже смот рели представление, на настоящей сцене и с актерами, прибывшими из Греции. Эти люди готовы были преодолеть воду, огонь и лед, чтобы по возвращении домой иметь возможность рассказывать, будто играли для самого Александра. Филострат сидел рядом со мною и шепотом пояснял наиболее тонкие детали их мастерства. Каллисфен, сидевший в окружении любимых учеников, громко фыркал, поглядывая в нашу сторону, и сказал Гермолаю что-то такое, от чего юноша зашелся в хохоте.

Наконец настала весна, и громадные снежные лавины загрохотали вниз по склонам окрестных гор; ручьи превратились в бурные ржаво-коричневые потоки, увлекающие за собой сучья, листья и прочую прошлогоднюю грязь. Открылись удобные дороги. Согдианские разбойники выползли из логовищ, ожидая первых караванов, но вместо них повстречали войска Александра.

Страна, казалось, притихла под властью царских гарнизонов, но спокойствие было временным. Нас достигли новости о могучем вожде, в прошлом году сдавшемся Александру и клявшемся ему в верности; ныне он собирал соплеменников и спешно вооружался. Старая история – нового в ней было лишь то, что вождь владел Скалой Согдианы.

Об этой твердыне говорили, что она укреплена лучше всех прочих крепостей в Азии. Огромный, отвесно вздыбившийся утес с изрытым пещерами верхом. В этих норах жили многие поколения, там могла разместиться небольшая армия; там были склады с продовольствием, рассчитанным на многие годы осады. У обитателей Скалы имелись хранилища для воды – достаточные, чтобы все эти люди смогли продержаться засушливым летом. Говорили, что снег в тех краях еще не стаял, но вождь уже отослал наверх часть воинства, сокровища и женщин, пока сам поднимал округу против Александра.

Царь выслал вождю приглашение на переговоры. К тому времени уже было известно, что головы посланников возвращаются от Александра на плечах своих хозяев, а не как-нибудь иначе, и потому к нам действительно явились двое чванливых послов от племени. Выслушав условия Александра (он предлагал забыть всю историю в обмен на немедленную сдачу), послы рассмеялись и заявили, что царь может идти своей дорогой – или же остаться; взять Скалу Согдианы он сможет лишь в том случае, если его воины отрастят себе крылья.

Сохраняя спокойствие, Александр повелел накормить послов, и они благополучно унесли домой спои головы. Какой-нибудь согдианский вождь, получив по добный ответ, оставил бы им головы до того последне-го мига, пока послы сами не были бы рады расстаться с ними. Александр же попросту решил ваять Скалу, даже если для этого понадобится осаждать ее целый год.

Весь наш лагерь перекочевал туда. Неприступную Скалу было видно издалека, и чем ближе мы подходили к ней, тем более убеждались: взятие такой твердыни – действительно задача, посильная одним только орлам. Утес неприступен со всех сторон; отвесные обрывы опоясали его кольцом, угрюмо нависая над острыми камнями. Едва виднелась присыпанная снегом узкая козья тропа, по которой поднимались сами жители; каждый шаг по ней надлежало пройти под разверстыми пастями пещер, темневших наверху.

Мы разбили лагерь немного поодаль – там, куда не долетали стрелы защитников. За ним, дугою растянувшись вкруг Скалы, расположились все те, кто шел за армией Александра, – торговцы и рабы, писцы и ремесленники, владельцы табунов, певцы, художники и скульпторы, плотники и дубильщики кож, танцоры и кузнецы, ювелиры, шлюхи и сводни.

Впоследствии люди писали об осаде так, будто Александр был дерзким мальчишкой, задумавшим напроказить всем назло. Конечно, это всегда было в нем – дерзость своего духа он сохранил бы и до глубокой старости. Но Скала правила многими лигами окрестных земель, и Александр просто не мог оставить ее, непокорную, за своею спиной. К тому ж и сами согдианцы, принимавшие за основной довод силу, сразу презрели бы власть царя и разнесли бы все его города на кусочки, едва бы он двинулся прочь.

Вождь племени, Оксиарт, покидал во дни мира свое орлиное гнездо. Его дом и родное поселение находились внизу, у начала тропы наверх, однако Александр не позволил воинам сжечь их, чтобы защитники не решили, будто он не намерен оставить в живых сдающихся. Из отверстий пещер на нас взирали люди – столь же крошечные, как если бы они были вырезаны на перстне. На кручах под ними, где даже летом нельзя было углядеть и тропки для кроличьих лапок, зима замела белым все маленькие уступы или трещины, покрывавшие камень рваными царапинами. Стояла полная луна, и снег мерцал россыпью драгоценных каменьев. Александр объехал вкруг утеса, задравши голову.

На следующее утро он призвал собраться тех из его воинов, кто вырос в горах. Таких набралось немного, и по большей части они были жителями холмов; им и ранее доводилось карабкаться на крепостные стены под началом Александра. Из тех, кто вызвался, он лично отобрал три сотни человек. Первому, кто заберется на вершину, он даст двенадцать талантов – богатство на всю жизнь; следующему – одиннадцать, и так далее. Они поднимутся этой же ночью по самой неприступной стороне утеса, которой не было видно из пещер. Каждый понесет с собою суму, наполненную железными колышками для шатров, и молоток, чтобы вбивать их в камень, а также и крепкую, но легкую веревку, чтобы привязаться к уже вбитому колышку перед тем, как начать заколачивать новый.

Ночь выдалась ясной, но морозной. У меня все было готово, но Александр не торопился ложиться: первый раз в жизни он не вел своих людей самолично. У скалолазов не могло быть лидера; каждый шел своим путем к далекой вершине. Александр же, не обладая надобным уменьем, не мог вынести того, что не рискует своею шеей вместе с воинами. Когда они забрались слишком высоко, чтобы их можно было различить в ночной полутьме, он вошел в шатер, но не мог успокоиться и продолжал ходить из угла в угол.

– Я видел, как упали трое, – сказал он. – Нам уже никогда не устроить им похорон. Они застряли в снегу – там, наверху…

В конце концов царь лег, не сняв одежд и приказав разбудить его с первым лучом солнца.

Проснулся Александр так никем и не разбуженный, ибо было еще слишком темно, чтобы действительно разглядеть что-нибудь в предрассветном сумраке. Его уже ждали несколько военачальников, вглядывавшихся в черную тень Скалы, размытую на фоне светлеющего неба. Едва очертания немного прояснились, Александр жадно впился в них взглядом. У него было отменное зрение, но глаза Леонната не уступали орлиным, хоть если, бывало, ему хотелось почитать, то держать написанное приходилось на вытянутой руке. Сейчас он указал ввысь, вскричав: – Они добрались! Они сигналят! Свету все прибавлялось, и вскоре мы тоже разглядели сгрудившихся на краю обрыва воинов, тесно уместившихся там, наподобие бакланов на какой-нибудь прибрежной круче. Воины уже развернули длинные полоски льняной материи, которую доставили наверх, обвязавши вокруг поясов; сигнал извивался, колыхаясь на утреннем ветерке.

Александр вышел вперед и поднял свой щит, в котором отразились солнечные лучи. У подножия Скалы пронзительно завизжала труба, и наш вестник зычным голосом предложил защитникам твердыни обратить свои взоры наверх: Александр нашел себе крылатых воинов.

Сын вождя, оставшийся управлять поселением, сразу прислал людей узнать об условиях сдачи. Он не видел, сколько человек засели у него над головой и есть ли у них оружие (не было, ибо молотки и железные скобы сами по себе весили предостаточно). Всего погибло тридцать человек – по одному из каждого десятка. Они нашли себе могилы в желудках коршунов, но Александр воздал им все ритуальные почести с пустыми похоронными колесницами, как это заведено у греков.

Люди целых два дня спускались со Скалы с имуществом и утварью. Не знаю, как сходили по той головокружительной тропе согдианки в своих широких юбках; подозреваю, однако, что проделывать это им приходилось частенько из-за постоянных междоусобиц.

Сын же вождя, так никогда и не узнавший о том, что у царских орлов не было крепких когтей, явился сам и сдался, пообещав отправить послание отцу. Чтобы закрепить соглашение, он упрашивал царя оказать его народу честь и попировать с ними.

Пир было решено устроить через два дня. Я только боялся, что согдианцы согласились на сдачу с тем лишь, чтобы в разгар веселья вонзить царю нож в спину. С них станется.

Я сам одевал его для торжеств в лучшее персидское одеяние с митрой. Александр пребывал в самом добром расположении духа, хотя и скорбел о своих скалолазах: долгая осада поселения могла унести многие сотни жизней. Противник же и вовсе не пролил крови – и в благодарность был готов обещать все, чего бы ни спросил Александр.

– Остерегись, Аль Скандир, – сказал я, расчесывая ему волосы. – Он может предложить тебе свою дочь, как тот скифский царь.

Он рассмеялся. Предложение скифа в свое время немало повеселило друзей Александра, и они были весьма многословны, рисуя друг другу картины того, как невесту придется вырубать из одежд, в которые ее зашили несколько зим тому назад, вычесывать протухшее кобылье молоко из ее волос, искать пара-зитов и так далее, чтобы сделать ее пригодной для брачного ложа.

– Если у этого юноши и есть дочь, ей нет еще и пяти. Тебе и самому стоит побывать на пиру, зрелище будет достойное. И обязательно надень свой новый наряд.

Сын вождя, Гистаний, явно не пожалел затрат. Вдоль тропы, ведшей от лагеря к его чертогу, стояли факельщики. Играла музыка, и весьма недурная для Согдианы (как-то раз Александр сравнил персидское пение с весенним кошачьим воем; он, конечно, не знал, что я слышу). Хозяин вышел встречать царственного гостя на порог и обнялся с ним. Там был огромный зал, и Оксиарт наверняка был столь же богат, сколь и могуществен. Алые драпировки с вышитыми по ним львами и леопардами, стоящими на задних лапах, пылали в свете факелов, которых вполне хватало для того, чтобы прогреть воздух. Стол, назначенный для почетных гостей, стоял отдельно и был уставлен золотом и серебром; в украшенных резьбою курильницах тлели смолистые благовония, каких я не вдыхал с тех пор, как покинул Сузы. Если кто-либо из македонцев и сожалел, что им не довелось разграбить Скалу, вслух об этом не говорили.

Яства были хорошо приготовлены и приправлены; в тех краях проходят караваны из Индии. Позади поставленных рядом кресел Гистания и Александра стоял толмач; другие македонские гости старались по мере сил, чтобы их тарелки дважды наполнились до краев, как того и требовала вежливость. Александр, привыкший к умеренности в пище, также выполнил сей долг. Он жалеет, что вместо этого не подали вина, думалось мне.

Подали сладости, а затем – вино. Гистаний и Александр выпили за здоровье друг друга, обменявшись приветствиями; затем вперед вышел толмач, обратившийся ко всем по-гречески. Чтобы воздать почести царю, перед нами сейчас появятся и станцуют знатные госпожи двора. Это действительно большая честь в Согдиане, где можно лишиться жизни, всего только взглянув на женщину.

Я расположился в конце стола, рядом с царскими телохранителями. Исмений передвинул свое кресло так, чтобы сидеть рядом со мной. Его дружелюбие все возрастало; если он и желал чего-то большего (как я предполагал), то хранил молчание из верности Александру. Я был в долгу у Исмения за его доброту ко мне и за то, что он заступался за меня перед остальными, когда мог.

Согдианский юноша, сидевший по другую руку от меня, заговорил на своем грубоватом персидском, который я едва мог понять. Обеими руками он очертил в воздухе пышные женские формы, сопя при этом и вращая глазами. Повернувшись, я сказал Исмснию:

– Кажется, эта крепость хранит в себе запасы великой красоты.

– Женщины станут танцевать у дальнего конца стола, – ответил он, – для царя и полководцев. Нам же предстоит насладиться видом их спин: развлечение хоть куда.

Музыканты грянули величавый танец, и вошли женщины, ступавшие под ритм барабана. Их тяжелые одежды покрывала чудесная вышивка; над бровями нависали золотые цепочки с прицепленными к отдельным звеньям подвесками; массивные браслеты на запястьях и лодыжках мелодично звенели в такт движениям, позвякивали и нашитые колокольчики. Мы едва успели окинуть танцовщиц взглядом, преж-де чем они отвернулись от нас, чтобы поклониться царю, скрестив на груди руки.

Гистаний указал на кого-то – вне сомнения, на каких-то своих родственниц, ибо некоторые из женщин поклонились вновь. Александр склонил голову, уделив каждой по взгляду. Мне показалось, однажды взгляд царя задержался на ком-то, прежде чем Александр отвел глаза, и Исмений шепнул мне:

– Ты прав, одна из них несомненно должна быть прекрасна, раз царь дважды посмотрел на нее. Музыка заиграла быстрее, и танец начался. В Персии танцуют лишь женщины, специально обученные движением пробуждать в мужчинах желание. Этот же танец был вполне пристоен; они едва ли показывали пирующим что-то большее, чем свои выкрашенные хной ступни, кружа по залу в тяжелых юбках и клацая браслетами. В изгибах тел была грация, но не читался любовный зов; жесты рук уподобились колыханью ячменных колосьев, но глупо было бы назвать такой танец «скромным». Эти женщины не знали скромности, они стояли над нею; в каждом движении сквозила гордость. Исмений шептал мне:

– Все очень чинно. Даже свою сестру можно попросить станцевать что-нибудь этакое перед гостями. Может, настоящие танцы впереди? Вот ты мог бы показать им кое-что.

Я едва слышал его. Женщины то кружили тесными группками, то выстраивались в извилистую цепочку. Глаза Александра, следившие за кругом танцующих или за цепью, всегда оставались устремлены на какое-то одно звено.

Ему нравились вещи, выделявшиеся изяществом среди подобных. Довольно часто я слышал из его уст похвалу красоте той или иной женщины. И все же мой желудок провалился куда-то, а пальцы онемели от холода.

Царь обернулся к толмачу, и тот переспросил его, указав на кого-то. Александр кивнул; он спрашивал о чьем-то имени. Гистаний ответил, заметно вздернув подбородок. Ранг женщины, наверное, был весьма велик. Может, она сестра ему?

Музыка заиграла громче; женщины встали в линию и, обернувшись, двинулись по залу, приближаясь к нам. Все прочие гости могли теперь разделить с царем честь созерцания этого танца.

Я сразу понял, кто она. Увидел сходство в чертах лица; сын вождя был красивым юношей. Его сестре было около шестнадцати, в Согдиане это уже взрослая женщина. Чистейшая слоновая кость, слегка подцвеченная – и не руками человека; мягкие волосы, черные с синевой, мелкими прядями окружают ланиты; чистый лоб под золотыми подвесками; идеальные дуги бровей над большими сверкающими глазами. Она была красива той красотой, которая становится известна на многие лиги кругом, и не делала виду, будто не догадывается о ней. Единственным дефектом были чуть коротковатые пальцы со слишком острыми кончиками. Я привык уделять внимание подобным вещам в гареме Дария.

Александр не отрывал от нее глаз, ожидая, когда она вновь повернется к нему лицом. Она прошла рядышком со мною, сидевшим за столом в новом костюме, который так нравился царю, но Александр даже не заметил меня.

Согдианский юноша потянул меня за рукав и шепнул:

– Роксана.

Танцуя, женщины вернулись к столу почетных гостей и склонились в низком поклоне. Вновь толмач вышел из-за Александрова кресла. Когда танцовщицы уже повернулись, чтобы удалиться, Гистаний поманил сестру. Та подошла; поднявшись, Александр взял ее ладони в свои и заговорил о чем-то. Она ответила. Ее профиль, ясно различимый с моего места за столом, был вырезан без изъяна, и когда она повернулась, чтобы уйти, Александр не уселся, а продолжал стоять, пока она не скрылась из глаз.

Исмений сказал мне:

– Ну, сразу можно понять, что мы в Согдиане. Ни одна персиянка не стала бы говорить с незнакомцем на людях, так ведь?

– Не стала бы, – тихо отвечал я.

– Однако же Александр заметил ее. Почему-то я ждал этого, а ты разве нет?

– Да, я тоже ждал.

– К тому же он трезв, как судья. Видно, просто оказал честь нашему хозяину. А ведь девушка и вправду хороша! Конечно, ее кожа темнее, но все равно, ликом она походит и на тебя самого.

– Ты льстишь мне.

Исмений всегда был добр. Он сидел рядышком, и ясные синие глаза улыбались мне над чашей с вином, а соломенные волосы немного повлажнели от духоты. С улыбкой он поворачивал рукоять пронзившего мое сердце кинжала.

Во главе стола Гистаний обсуждал что-то с царем через посредство толмача; Александр едва притронулся к вину. В комнате становилось жарко, и я ослабил ворот одеяния, освободив несколько выложенных рубинами пуговиц. Рука, расстегивавшая их в последний раз, принадлежала Александру.

Я нашел его мальчиком Гефестиона, и со мною он пожелал стать мужчиной: этим своим свершением я могу гордиться. И вот теперь… Уступить женщине? Я сидел в духоте пылавших факелов, пробуя смерть на вкус и стараясь хранить учтивость перед окружавшими меня, как был обучен тому еще в возрасте двенадцати лет.