Книга: Любовник. Сборник рассказов.
Назад: СЫН Перевод В. Подминогина
Дальше: Примечания

ЖЕНЩИНА С БЕНЗОКОЛОНКИ
Перевод В. Подминогина

1
Он уже и сам не знал, действительно ли когда-то видел этот сон или с самого начала придумал его. Он не знал, чей образ, что за история или кинофильм навеяли этот сон. Впервые сон приснился, когда ему было лет пятнадцать-шестнадцать, и с тех пор не оставлял его. Когда-то он вызывал этот сон в памяти, когда уроки в школе или день, проведенный вместе с родителями на каникулах, были особенно скучными, позже это случалось во время совещаний на работе, поездок в поезде, и тогда, отложив бумаги, он закрывал глаза и откидывался на спинку кресла.
Пару раз он даже поведал о своем сне кому-то из друзей, женщине, которую когда-то полюбил, встретив ее однажды в незнакомом городе, где они вместе шатались и болтали, и с которой потом расстался. Нет, не то чтобы он хотел сохранить свой сон в тайне. Просто не было повода рассказывать его часто. Кроме того, он знал, что сон его перестанет быть таким притягательным, если о нем кому-то рассказать. Сама мысль о том, что кто-то еще может увидеть «его» сон, была ему неприятна.
2
Он едет на машине по широкой пустынной равнине. Дорога прямая, лишь изредка она ныряет в низинку или огибает холм, но ему легко следить за ней взглядом, взгляд его устремлен в сторону гор, что высятся на горизонте. Солнце стоит в зените, и над асфальтом золотится пронизанный солнцем воздух.
Навстречу ему не попадается ни одного автомобиля, и сам он никого не обгоняет. До ближайшего населенного пункта, согласно дорожному указателю и карте, еще целых шестьдесят миль, он где-то там, в горах или за перевалом. Ни справа, ни слева, насколько видит глаз, нет никаких домов. Но вот слева возникает бензоколонка. Широкая утрамбованная песчаная площадка с двумя раздаточными колонками посередине, рядом деревянный трехэтажный дом с балкончиком под крышей. Он тормозит, сворачивает на площадку и останавливается возле заправки. Песок, поднятый колесами автомобиля, оседает.
Он ждет. И именно тогда, когда он хочет выйти из машины и постучаться в дом, дверь открывается, и на пороге появляется женщина. Когда он впервые увидел свой сон, она была еще совсем девчонкой, с годами она взрослела, становилась девушкой, молодой женщиной, зрелой дамой, потом в возрасте от тридцати до сорока перестала стареть. В его сне она остается молодой, в то время как ему уже за сорок, потом за пятьдесят. Чаще всего на ней джинсы и ковбойка, иногда широкое джинсовое платье до пят светлого линяло-голубого цвета или с рисунком в поблекший голубой цветочек. Она среднего роста, крепко сбитая, но не толстая, лицо и руки покрыты веснушками, у нее светлые волосы, серо-голубые глаза и крупный розовый рот. Она подходит к нему уверенными шагами, уверенно берет левой рукой заправочный шланг, нажимает правой на пусковой рычаг и заправляет бак автомобиля.
Потом действие в его сне делает скачок. Он никогда не рисовал в своей фантазии, что они здороваются друг с другом, смотрят друг на друга, разговаривают, что она приглашает его выпить кофе или пива, как он спрашивает, можно ли ему остаться, но всегда он поднимается с ней в спальню. Он видит ее и себя лежащими на смятой постели после того, как они пылко любили друг друга, видит пол, стены, шкаф и комод, все выкрашено в светлые зеленовато-голубоватые тона, видит железную кровать и светлые полосы, которые солнце сквозь выкрашенные в такой же зеленовато-голубоватый цвет деревянные жалюзи бросает на стены, пол, мебель, простыни, их тела. Это всего лишь живописное полотно, а не сцена, не действие со словами, только краски, свет, тени, белизна простыней и контуры тел. А вечером сон вновь обретает движение.
Он припарковывает свою машину рядом с ее домом, там стоит ее маленький грузовичок с открытым верхом. На другой стороне дома крытая веранда, и еще две грядки, на которых зреют помидоры и почему-то арбузы, теплица, которую она построила для защиты от песка и в которой выращивает всевозможные ягоды. А дальше — пустыня со скудной растительностью и пересохшим руслом ручья, в течение десятилетий, а то и столетий вода, что скапливается там зимой, вымыла трех-четырехметровую канаву в каменистом грунте. Она показывает ему эту канаву, подводит к насосу, качающему воду из глубокого колодца. Потом он сидит на веранде и видит, как стремительно темнеет небо. Он слышит, как она возится в кухне. Когда подъедет какая-нибудь машина, он встанет, пройдет через дом и включит заправочную колонку. Даже если она включит свет в кухне и полосы света через открытую дверь будут падать на пол веранды, он встанет, включит фонарь, стоящий между двумя раздаточными колонками, чтобы он освещал площадку. Он спросит себя, будет ли фонарь гореть всю ночь и светить в окно спальни и в эту ночь, в завтрашнюю и во все ночи, которые будут в их жизни.
3
Часто сны, которые нас сопровождают в жизни, контрастируют с той жизнью, которую мы ведем. Искатель приключений во сне мечтает вернуться домой, а законопослушный гражданин может мечтать о разбое, дальних странах и великих делах.
Человек, который видел этот сон, вел спокойную жизнь. Не мещанскую и не скучную. Он говорил по-английски и по-французски, делал карьеру у себя в стране и за границей, оставался, даже вопреки обстоятельствам, верен своим убеждениям, легко преодолевал кризисы и конфликты и на шестом десятке обладал завидным здоровьем, кое-чего достиг в жизни и повидал мир. Он всегда был слегка напряжен, будь то на работе, дома или в отпуске. Не то чтобы он, когда надо было что-то сделать, делал это в спешке, нервозно, но под внешним спокойствием, с которым он выслушивал вопросы, отвечал, работал, буквально вибрировало напряжение, результат концентрации на поставленной задаче, его нетерпение решить эту задачу, потому что ее решение в реальности и в воображении редко шли рука об руку. Иногда он воспринимал это напряжение как нечто мучительное, иногда — как некую внутреннюю энергию, окрыляющую силу.
Во всем его облике и в манере поведения сквозил своеобразный шарм. В обращении с окружающими и предметами он был мило рассеянным и неуклюжим. Так как он осознавал, что его рассеянность и неуклюжесть не особенно нравятся людям и предметам, своей улыбкой он как бы извинялся перед ними. Это его красило, рот становился чуть обиженным, а глаза — немножко печальными, а так как в его стремлении получить прощение не было обещания исправиться, а лишь признание своей неловкости, то улыбка его была смущенной и полной самоиронии. Его жена все время задавалась вопросом, насколько естественным был этот его шарм, а может, этой своей рассеянной и неловкой манерой он просто кокетничал, надевая на лицо улыбку и зная при этом, что его ранимость и печальный взгляд пробуждают в другом желание утешить. Она не могла ответить на этот вопрос. Но правда была в том, что он пользовался симпатией врачей, полицейских, секретарш и продавщиц, детей и собак, сам, казалось, того не осознавая.
На нее его очарование больше не действовало. Сначала она подумала, что он его растратил, как растрачиваешь нечто, к чему привыкаешь. Но однажды она заметила, что его шарм ей осточертел. Просто осточертел. Они были в отпуске в Риме, она сидела с ним на Пьяцца Навона, и он гладил по голове шелудивую собаку-попрошайку тем же любяще-рассеянным жестом, каким гладил иногда по голове и ее, и на лице его была та же любящая смущенная улыбка, которая сопровождала этот жест, когда он касался ее волос. Его очарование — это было что-то вроде бегства от самого себя, от признания собственной никчемности. Это был ритуал, с помощью которого муж демонстрировал ей, что ему все приелось.
Если бы она упрекала его, он бы не понял упреков. Их брак был полон ритуалов, которые были фундаментом его успешности. Разве все крепкие браки не построены на ритуалах?
Его жена была врачом. Она всегда работала, даже когда трое ее детей были совсем маленькими, когда же они подросли, она занялась наукой, стала профессором. Ее или его работа никогда не стояли между ними, они так организовали свою жизнь, что при всей их занятости всегда находилось время для детей, друг для друга. Это было свято. И каждый год у них были целые две недели отпуска, когда они вместе куда-нибудь уезжали, оставляя детей на гувернантку, впрочем, и так занимавшуюся ими круглый год. Все это требовало дисциплинированности, ритуальности в обращении со временем, где спонтанности не было места. Они осознавали это, видели, что спонтанность, непредсказуемость их друзей сплачивала семью сильнее, чем их монотонная организованность. Это их не пугало. Они со своими ритуалами довольно разумно и приятно организовали свою жизнь.
И только один ритуал — спать в одной постели — потерял свою актуальность. Он не знал, когда это случилось и почему. Он вспомнил то утро. Проснувшись, он увидел рядом с собой опухшее лицо жены, вдохнул резкий запах ее пота, услышал, как она со свистом выдыхает воздух, и отшатнулся. Он до сих пор помнил тот ужас. Что вдруг могло его оттолкнуть, ведь раньше ее припухшее со сна лицо ему хотелось целовать, резкий запах ее пота возбуждал его желание, а посвистывание во сне — забавляло? Он даже взял его лейтмотивом мелодии, которую насвистывал, чтобы разбудить ее. Нет, это случилось не в то утро, гораздо позже, ритуал совместного сна канул в Лету. Ни тот, ни другой не делали первого шага, хотя оба хотели, чтобы другой сделал этот шаг, этого было бы достаточно. Нужно было чуть-чуть желания, ровно столько, чтобы хватило для второго шага, но его не хватило и для первого.
Однако никто из них не покинул общей спальни. Она могла бы спать в своем кабинете, он — в одной из пустующих детских. Но ни он, ни она не готовы были расстаться с ритуалами: вместе раздеваться, засыпать, просыпаться, вставать. Да, она тоже не решилась сделать этот шаг, хотя была человеком резким, более трезвым и хватким, чем он, но в то же время жила в ней странная робость. И она не хотела терять ничего из того, что осталось от их ритуалов. Она не хотела потерять их радость совместной жизни.
И все же однажды это произошло. Они готовились к серебряной свадьбе: список гостей, ужин в ресторане, поездка на пароходе, гостиница. Они смотрели друг на друга и знали, что делают что-то не то. Им нечего было праздновать. Пятнадцать лет совместной жизни они еще могли бы отметить, ну пусть двадцать. Но в какой-то момент их любовь прошла, улетучилась, и хоть не было ложью то, что они продолжали жить вместе, но сам юбилей был ложью.
Она сказала об этом, он тут же согласился. Они не будут праздновать юбилей. И как только они так решили, почувствовали такое облегчение, что пили шампанское и говорили, говорили, как давно уже не говорили друг с другом.
4
Можно ли влюбиться во второй раз в одного и того же человека? Ведь для второго раза знаешь его слишком хорошо. Разве влюбиться не подразумевает, что ты еще не знаешь человека, что на нем, как на карте мира, много белых пятен, на которые проецируются твои собственные желания. Или же сила этого проецирования при соответствующей потребности столь велика, что распространяется не только на белые пятна, но и на всю пеструю географическую карту? И есть ли любовь без такого проецирования?
Он задавал себе эти вопросы, они его больше забавляли, чем сбивали с толку. То, что происходило с ним в последующие недели, могло быть проецированием или опытом, но это было прекрасно, и он наслаждался этим своим состоянием. Он наслаждался разговорами с женой, наслаждался тем, что они договаривались сходить в кино или на концерт, тем, что по вечерам опять совершали прогулки.
Была весна. Иногда он встречал ее с работы, ожидая не у входа в институт, а за пятьдесят метров от него на углу улицы, потому что ему нравилось смотреть, как она идет ему навстречу. Она шла быстро, торопливо, ее смущал его прямой взгляд, и от смущения она заправляла левой рукой волосы и робкая улыбка расцветала на ее лице. Он вновь узнавал эту девичью смущенность, в которую в свое время влюбился. Ее походка и осанка не изменились, и как в юности при каждом шаге подпрыгивали под свитером крепкие груди. Он спрашивал себя, почему все эти годы не замечал этого. Как он себя обделил! И как хорошо, что у него снова открылись глаза. И что она осталась такой же красивой. И еще она была его женой.
Они не занимались любовью. Сначала их тела чуждались друг друга. Но даже тогда, когда они снова привыкли друг к другу, дело не шло дальше нежных касаний, при пробуждении, на прогулках, когда они сидели за ужином или прижимались друг к другу в кино. Сначала ему казалось, что вот-вот настанет момент, они вновь будут близки и это будет прекрасно. Затем спрашивал себя, а придет ли вообще этот момент и будет ли он в действительности таким уж прекрасным, да и хотят ли они оба, чтобы он пришел? Или он уже ничего не может? За годы, когда их брак разваливался, было две ночи близости с другими женщинами: одна с переводчицей, другая — с коллегой по работе, обе после изрядного количества спиртного, с чувством отчуждения и стыда на следующее утро. Было несколько моментов не приносящего радости самоудовлетворения, по большей части в гостиницах во время командировок. Может быть, он утратил взаимосвязь между понятиями «любить», «желать», «вместе спать»? Может, он стал импотентом? Когда он попытался сам удовлетворить себя, чтобы испытать свою потенцию, у него ничего не получилось.
А возможно, им с женой нужно просто подождать? Он сказал себе, что у них нет причины спешить с близостью и они могут спокойно возобновить супружеские отношения и через год, потому что в их возрасте это не так уж важно. Но чувствовал он другое. Он хотел, чтобы это сбылось, и здесь ему тоже не хватало терпения, потому что исполнение желания и само желание — не всегда одно и то же. А вообще-то, его нетерпеливость с возрастом усиливалась. То, что он не успевал сделать сегодня, беспокоило его, даже когда он знал, что завтра сделает это легко. Во всем, что окружало ее, было нечто незавершенное, вызывающее у него беспокойство: в наступающем дне, и в грядущем лете, в покупке нового автомобиля и в приезде детей на Пасху. Даже в планируемом путешествии в Америку.
Это была идея его жены. Второе свадебное путешествие. А разве то, что они сейчас переживали, не было их второй свадьбой? Когда они были моложе, они часто мечтали о том, что поедут на поезде через Канаду, от Квебека до Ванкувера и дальше до Сиэтла, а потом на машине вдоль побережья до Лос-Анджелеса или Сан-Диего. Сначала это путешествие было для них слишком дорогим удовольствием, потом слишком долгим для медового месяца без детей, а с детьми, из-за частых переездов на поезде и в автомобиле — слишком утомительным. Но сейчас у них было полно времени для себя. Можно было взять четыре недели отпуска, пять или шесть, позволить себе любой поезд, любую шикарную машину. Не пора ли осуществить давнишнюю мечту?
5
В мае они решились. В Квебеке погода была по-весеннему переменчивая: дожди шли часто, но недолго, а в перерывах между дождями облака рассеивались, и мокрые крыши искрились в лучах солнца. В долине Онтарио поезд проносил их вдоль зеленых полей, расстилавшихся до горизонта, это был мир, состоящий лишь из зеленого и голубого. В Рок-Маунте вдруг налетели метели, поезд застрял в сугробах, и они проторчали там целую ночь, пока не приехал аварийный поезд и не расчистил пути.
В эту ночь они спали вместе. Мерное покачивание поезда разбудило их тела, как это бывает в жаркий день или в теплых струях воды. Во время вынужденной остановки отопление работало слабо, метель выла за окнами вагона, через щели пола и окон в купе проникал холод. Они залезли вместе в постель, смеясь, дрожа, обнимая и поддерживая друг друга; укутались, превратились в теплый кокон. Желание пробудилось в нем совершенно неожиданно, и из-за страха, что оно может так же неожиданно пропасть, он торопился и обрадовался, когда все было позади. Среди ночи она сама разбудила его, и все было уже спокойно и неторопливо. Утром он проснулся еще до свистка, которым локомотив приветствовал приближающийся аварийный состав. Он увидел из окна снег и небо, мир, сотканный из голубого и белого сияния. Он был счастлив.
Два дня они пробыли в Сиэтле. Дом на Квин Энн Хилл, где у них был заказан полупансион, располагался на склоне, оттуда открывалась широкая панорама города с бухтой. Между небоскребами пролегал многополосный хайвэй с нескончаемой чередой машин, днем многоцветной, а ночью же — одна слепящая полоса огней. Как поток, подумал он, текущий то вверх, то вниз. Иногда до них доносились звуки сирены, это сигналили машины полиции или «скорой помощи», и все прочие машины прижимались к обочине. В первую ночь он так и не смог заснуть, постоянно вставал и подходил к окну, чтобы увидеть, как машина с красными или синими пульсирующими огнями прокладывает себе дорогу в нескончаемом потоке. Слышались корабельные гудки, которыми суда приветствовали порт, покидая его или возвращаясь. Это были контейнерные суда, высокие, яркие, окруженные большими и малыми парусниками с раздутыми от ветра яркими парусами. Сильный ветер дул с моря всегда.
Когда он не мог заснуть, наблюдал, как спит она. Лицо выдавало ее возраст, он видел морщинки, обвисшую кожу под подбородком, за ушами, под глазами. Одутловатое лицо, резкий запах и посвистывание уже не отталкивали его. В последнее утро в поезде он разбудил ее посвистыванием, как раньше, с удовольствием осторожно прикоснулся ладонями к ее лицу, ощущая его нежность, и после того, как они были близки, он с удовольствием вдыхал под одеялом запах их любви и ее пота. Радовался, что может снова будить ее, что еще не разучился соблюдать ритуалы их любви и что она тоже не разучилась и ничего не забыла. Что их мир спасен!
Он понял, их любовь создала мир, который представлял из себя нечто большее, чем их чувства друг к другу. Даже если чувства ушли, мир этот остался. Краски поблекли, стали черно-белыми, но этот поблекший мир оставался их миром. Они жили в нем и жили порядком этого мира. А сейчас этот мир вновь обрел многоцветье.
Они строили планы на будущее. Это тоже была ее идея. А что если начать перестройку дома? Может, вместо трех детских хватит одной, тем более что дети, а потом и внуки, будут приезжать все реже? Разве он не хотел всегда иметь большую комнату, где мог бы читать и писать книгу, которую планировал написать еще много лет тому назад и для которой при каждом удобном случае собирал материал? Не начать ли им вместе учиться играть в теннис, даже если из них не получится великих спортсменов? А что с тем предложением поработать полгода в Брюсселе, оно еще действительно? Может, ей взять отпуск на полгода и поехать в Брюссель вместе с ним? Он радовался ее фантазиям и энтузиазму. Он тоже строил планы вместе с ней. Но он, собственно, не хотел ничего менять в их общей жизни, только ничего об этом не говорил.
Он не хотел рассказывать ей о своем страхе перед несделанным, он и сам не знал природы этого страха, почему он возникает и почему с возрастом все сильнее его мучает. Он смутно сознавал, что его страх из нежелания что-то менять. В каждом изменении бремя незавершенного становилось все ощутимее. Но почему? Потому что на изменения необходимо потратить время, а время течет все быстрее и быстрее, убегая от нас. Почему оно убыстряет свой бег? Разве время, в котором живешь в данный момент, как-то соотносится с количеством времени, которое у тебя осталось? Что, с возрастом время убыстряется потому, что того времени, которое у тебя в жизни осталось, становится все меньше? Не потому ли вторая половина отпуска пролетает быстрее, чем первая? А может, тут дело в конечной цели? В молодости кажется, что время течет слишком медленно, потому что ты с нетерпением ждешь успеха, уважения, богатства, а потом оно начинает ускорять свой бег, так как уже нечего больше ждать от жизни? Или с возрастом это происходит потому, что ты знаешь, что произойдет сегодня, завтра… Это как дорога, по которой идешь тем быстрее, чем чаще по ней ходишь? Но тогда он должен хотеть этих изменений. Что, в жизни у него совсем не осталось времени, чтобы потратить его на перемены? Нет, не такой уж он старый!
Она не замечала, что за всеми его возражениями стояло абсолютное отрицание. Но когда он однажды особенно горячо настаивал на одном весьма глупом аргументе, она раздраженно, но с улыбкой спросила, а чего же он, собственно, хочет? Продолжать жить так же, как все последние годы?
6
Они взяли напрокат большой автомобиль, кабриолет, с кондиционером, проигрывателем компакт-дисков и прочей электронной дребеденью. Они накупили себе компакт-дисков, и любимых, и первых попавшихся. Когда они въехали на побережье и впервые увидели Тихий океан, она поставила симфонию Шуберта. Он бы с бо́льшим удовольствием продолжал слушать американскую радиостанцию, передававшую музыку тех времен, когда он еще учился в школе. С еще большим удовольствием он остался бы в машине, чем вылезать из нее и стоять под дождем. Но симфония была так созвучна дождю, серому небу, свинцовым бьющимся волнам, что он почувствовал, у него нет права нарушать эту созвучность, созданную его женой. Она села за руль, нашла узкую дорожку, ведущую к пляжу. Она побеспокоилась о том, чтобы в багажнике нашлась голубая полиэтиленовая накидка, в которую они завернулись. Они стояли на пляже, вдыхали запах моря, слушали Шуберта, крики чаек и барабанную дробь дождя, смотрели на полоску светлого вечернего неба на западе. Воздух был хотя и прохладным, но тяжелым и влажным.
Через какое-то время ему стало душно под накидкой, он секунду постоял в нерешительности под дождем, потом вдруг решился, пошел по песку к воде, зашел в нее по щиколотку, потом глубже. Вода была холодной, промокшие туфли — тяжелыми, мокрые брюки прилипали к ногам, не было ничего от той легкости, которую обычно испытываешь в воде, но все же ему было хорошо, и он хлопал руками по воде и бросался в набегавшие волны. Вечером, когда они уже лежали в постели, его жена все еще восхищалась этой его «спонтанностью». Сам он был скорее испуган и ужасно смущен.
Они выбрали для своего путешествия правильный распорядок, проделывали в заданном ритме ровно по сотне миль в день, забираясь все дальше на юг. Они бездельничали по утрам, в пути часто делали остановки, посещали национальные парки и виноградники, часами бродили по пляжу. Останавливались там, где их застала ночь, то в дрянном мотеле на хайвэе с большими комнатами, пахнущими дезинфицирующими средствами, с привинченными к консолям на высоте человеческого роста телевизорами, то в жилом доме, где предлагали постель и завтрак. Они уставали за день, ложились сразу в постель, хотя было не так уж поздно. Во всяком случае, они убеждали друг друга в своей усталости, лежа в постели с книгой и бутылкой вина. У него начинали слипаться глаза, он выключал ночник. Однажды он проснулся около полуночи и увидел, что она все еще читает.
7
В Орегоне побережье и дороги окутал туман. С утра они надеялись, что к обеду распогодится, а вечером подумали, что, может, завтра туман рассеется. Но назавтра туман клубился над дорогами, висел над лесами, окутывал фермы. И если бы они не сверялись с картой, где были обозначены деревушки, через которые они проезжали, часто это были всего два дома, они бы их и вовсе не заметили. Иногда они час-другой ехали по лесу, не встретив ни одного дома, ни одного автомобиля. Как-то раз они вышли из машины, и звук работающего двигателя как бы разбился о толстые стволы деревьев, но вовсе не пропал, остался рядом, лишь приглушенный туманом. Они выключили двигатель, все стихло: ни треска в кустах, ни птичьего гомона, ни рокота моря.
Они давно проехали последний поселок, до ближайшего оставалось миль тридцать, когда дорожный указатель возвестил, что впереди — бензоколонка. И тут она возникла из тумана: широкая, посыпанная гравием площадка с двумя заправочными колонками, фонарь, поодаль — расплывчатые очертания дома. Он притормозил, остановился на площадке. Они ждали. Он вышел из машины, пошел к дому, дверь открылась, оттуда вышла женщина. Она поздоровалась, взяла сливной шланг, повернула рычаг и начала наполнять бензобак. Она стояла возле машины, держала в правой руке вентиль сливного шланга, левая лежала на бедре. Она видела, что он не отрывает от нее глаз.
— Вентиль сломался, мне нужно самой залить бензин. Сейчас я протру вам стекла.
— Вам здесь не слишком одиноко?
Она смотрела на него удивленно и настороженно. Она была уже немолода, в ее настороженности сквозила враждебность женщины, которая слишком часто увлекалась и так же часто разочаровывалась.
— Последний поселок за двадцать миль отсюда, а до следующего тридцать, это ведь… Я имею в виду, не чувствуете ли вы здесь себя одиноко? Вы здесь совсем одна?
Она видела серьезность, внимательность и нежность в его глазах и улыбнулась. Потому, что не хотела подпасть под очарование его глаз, улыбнулась она саркастически. Он ответил ей улыбкой, счастливый и смущенный тем, что ему предстояло ей сказать.
— Вы очень красивы.
Она порозовела, это было почти незаметно под густой россыпью веснушек, улыбка тут же пропала. Теперь она смотрела на него серьезно. Красива? Ее красота ушла, и она знала об этом, хотя до сих пор нравилась мужчинам, пробуждала в них желание, но могла и нагнать на них страху. Она изучала его лицо.
— Да уж, здесь одиноко, но я к этому привыкла. Кроме того… — Она запнулась, опустила глаза на вентиль, потом снова заглянула ему в глаза, залилась краской и, выпрямившись, поведала ему с каким-то детским вызовом самое сокровенное: — Кроме того, не всегда же я буду одна.
Какое-то мгновение она так и стояла, прямая, раскрасневшаяся, глядя ему прямо в глаза. Бак наполнился, она закрыла его, отошла от машины, повесила шланг. Наклонилась, взяла из ведра губку, отвела дворники и начала протирать ветровое стекло. Он видел, с каким любопытством она посматривает на его жену, та углубилась в карту, расстелив ее на коленях. Она бросила на женщину с бензоколонки быстрый взгляд, кивнула ей, улыбнулась ему и вновь уткнулась в карту.
Ему было неудобно вот так стоять перед ней в то время, как она моет стекла. Но ему нравилось смотреть на нее, его умиляло, как она ловко работает. На ней не было ни джинсов, ни клетчатой рубашки, ни застиранного голубенького платья, ее крепкое тело обтекал темно-синий комбинезон бензиновой компании, а под ним — белая футболка. Она была крепко сбита, но движения ее были легкими. Она даже казалась грациозной, будто наслаждаясь силой и легкостью своего тела. Лямка комбинезона соскользнула с плеча, она как-то очень женственно поправила ее, и этот жест растрогал его.
Она закончила мыть стекла, он подал ей деньги. Она направилась к дому, чтобы принести сдачу. Он шел следом. Сделав пару шагов по хрустящему гравию, она коснулась его ладони.
— Вам не надо идти со мной. Я вынесу вам сдачу.
8
Он остался стоять на площадке, на полпути между машиной и домом. Дверь за ней захлопнулась, щелкнул замок. Сколько у меня времени, чтобы принять решение? Минута? Две? Сколько ей понадобится времени, чтобы вынести сдачу? Какой здесь порядок? Есть ли у нее кассовый аппарат, где аккуратно разложены монеты и купюры и нужно только вытащить несколько монет или пару бумажек? Поспешит ли она со сдачей или уже поняла, что я радуюсь каждой лишней минуте?
Он посмотрел под ноги и увидел, что гравий влажный от тумана. Носком ботинка он перевернул камешек: интересно, такой ли он мокрый снизу. Да, камень был мокрый. Он учил своих сотрудников, что обдумывание решения и принятие решения — разные вещи, что долгое обдумывание не приводит ни к правильному, ни вообще к какому-либо решению и делает процесс принятия решения настолько сложным и тяжким, что в итоге решение не принимается никогда. Для обдумывания нужно время, а для принятия решения — мужество, так он всегда говорил, и сейчас ясно понял, что ему не хватает не времени на обдумывание, а мужества в принятии решения. А еще он знал, что жизнь ведет подсчет всем нашим решениям — как принятым, так и не принятым. Если он не примет решения остаться здесь, он поедет дальше, хотя и не принимал решения ехать дальше. Остаться здесь — а что я скажу ей? Спросить ее, можно ли мне здесь остаться? И что она ответит? Ответит «нет», даже если хотелось бы сказать «да», чтобы не брать на себя ответственность, навязанную ей моим вопросом? Было бы лучше, когда она покажется на пороге, уже стоять с сумкой и чемоданом, а машина должна уехать. А если она не хочет, чтобы я остался с ней? Или, может быть, сейчас хочет, а потом расхочет? Нет, так не пойдет. Если мы сейчас хотим друг друга, то это — навсегда.
Он пошел к машине. Хотел сказать жене, что они ошиблись, что возродить их брак невозможно, даже если очень этого захотеть. Что в последние недели к его радости примешивалась крупинка горечи и что он не хочет навсегда остаться с этой горечью. Он знает, это безумие — поставить все на кон ради женщины, которой он не знает и которая не знает его. Но пусть уж лучше он сойдет с ума от радости, чем будет жить разумным и грустным.
Он сделал несколько шагов к машине, жена подняла голову. Она посмотрела в его сторону, опустила стекло и что-то крикнула. Он не расслышал. Она повторила, что нашла на карте песчаные дюны. За завтраком они вспоминали фотографии, там были дюны и кусты, и тщетно пытались найти их на карте. Она их нашла. Отсюда недалеко, они доберутся туда к вечеру. Она вся сияла.
Ее умение радоваться мелочам — как часто она поражала его и восхищала своей радостью. И та доверчивость, с которой она делилась своей радостью. Эта доверчивость была совсем детской, полной ожидания и надежды, что все кругом непременно добрые, радуются добру и по-доброму реагируют. Уже много лет он не видел жену такой открытой, лишь в последние недели эта доверчивость вернулась к ней.
Он видел ее радость. Ее радость захлестнула его. Ну что, он готов? Они могут ехать?
Он кивнул, почти бегом устремился к машине, сел за руль, запустил двигатель. Он ушел, не оглянувшись на женщину с бензоколонки.
9
Жена рассказывала, как нашла на карте дюны и почему они не нашли их утром. Они приедут вечером, она знает, где можно остановиться. И сколько километров они проедут завтра. И какой высоты дюны.
Через некоторое время она заметила, что что-то не так. Он ехал медленно, внимательно всматривался в туман, иногда откликался на ее слова одобрительным или поощрительным хмыканьем. То, что он не разговаривал, было в порядке вещей, но этот плотно сжатый рот и желваки на скулах? Она спросила у него, что случилось. Что-то с двигателем, покрышками, колесами? Его раздражает туман на дороге? Что-то не так? Сначала она спрашивала спокойно, потом встревоженно. Как он себя чувствует? Что-то болит? Когда он съехал на обочину и остановился, она была уверена, что у него разболелось сердце или подскочило давление. Он застыл в одной позе, положив руки на руль и устремив взгляд в одну точку.
— Оставь меня, — сказал он и хотел ехать дальше; понадобилась лишь секунда, чтобы слова сняли то напряжение, что сжало ему горло, свело намертво скулы и сдерживало готовые пролиться слезы. Уже лет сорок он не плакал. Он пытался подавить всхлипы, но раздался придушенный стон, а стон сменился воем. Он замахал руками, прося простить его, понять, что это отчаяние навалилось внезапно, что он не хотел плакать, но иначе не может. Потом слезы смыли эту потребность в извинениях и объяснениях, он просто сидел, положив руки на колени и опустив голову, плечи его тряслись, он рыдал. Она хотела обнять его, но он отстранился, остался сидеть, как сидел. Рыдания не прекращались, и она решила поискать в ближайшем поселке гостиницу, а может, и врач найдется. Она хотела приподнять его и передвинуть на сиденье рядом с водителем, но он сам пересел.
Она дала газ. Он продолжал плакать. Он оплакивал свой сон, оплакивал возможности, которые дарила ему жизнь и которых он не смог или не захотел реализовать, оплакивал все, чего уже не вернешь и не изменишь. Ничего нельзя вернуть. Он плакал потому, что понял — если чего-то хочешь, надо хотеть изо всех сил; и потому, что часто не знал, чего же он хочет. Он оплакивал все, что было плохим в его семейной жизни, равно как и то, что было хорошим. Он оплакивал разочарование, которое их постигло, их надежды и ожидание счастья, проснувшиеся в эти последние недели. Все, что он вспоминал, почему-то было печальным и болезненным, все самое прекрасное и счастливое в их жизни было преходящим. Любовь, семья, когда все еще было хорошо, счастливые годы с детьми, удовольствие от своей профессии, увлечение книгами и музыкой — все прошло. Перед его внутренним взором проходили эпизоды его жизни, он пристально вглядывался в эти картинки и различал черную печать, где жирными черными буквами в жирном черном кругу было написано: ПРОШЛО.
Прошло? Нет, не просто прошло мимо него и без его участия. Он сам разрушил тот мир, который создала их любовь. И теперь уже не будет никакого мира, ни черно-белого, ни цветного.
У него больше не было слез. Он был утомлен и опустошен. Он вдруг понял, что оплакал свою семейную жизнь, как будто сейчас эта жизнь закончилась, свою жену, как будто сейчас он ее потерял.
Она посмотрела на него, улыбнулась:
— Ну что?
Они проехали указатель с названием населенного пункта, числом жителей и высотой над уровнем моря. Две сотни жителей, подумал он, и уже маленький город. И всего несколько метров над уровнем моря, оно где-то близко, хотя его и не видно в тумане.
— Останови, пожалуйста.
Она съехала на обочину и остановилась.
«Сейчас, — подумал он, — сейчас».
— Я здесь выйду. Дальше я с тобой не поеду. Я знаю, что веду себя ужасно. Мне бы надо было все это предвидеть. Но я не мог всего знать. Мы пытаемся построить жизнь на развалинах. А я не хочу жить с тобой на развалинах. Я хочу попробовать начать все заново.
— Что? Что ты хочешь попробовать?
— Жить, любить, все сначала, именно все.
Под ее отчужденным, оскорбленным взглядом он сжался, и все, что он сказал ей, показалось по-детски наивным. Если она спросит, его, что он собирается делать, что он здесь забыл, на что будет жить, что будет с той его жизнью, дома, — он не сможет ответить.
— Давай поедем к дюнам. Уйти ты всегда сможешь. Мне тебя не удержать. Давай поговорим, если ты, конечно, не попал в глубокую яму. Может, ты и прав, и мы предали то, что между нами было и чего потом уже не было никогда. Тогда мы это наверстаем. — Она положила ладонь ему на колено. — Да?
Она была права. Неужели они не могут просто доехать до того поселка, где дюны, и поговорить откровенно? Или он не может ей сказать, чтобы она оставила его здесь, а сама ехала дальше, ему необходимо всего лишь несколько дней, он потом догонит ее, в крайнем случае, приедет в аэропорт к отлету. И не должен ли он рассказать жене о своем сне и о женщине с бензоколонки? Это было бы честно?
— Я могу уйти только сейчас. — Он вышел из машины. — Открой, пожалуйста, багажник.
Она покачала головой.
Он обошел машину, открыл дверцу с ее стороны, потянул за рычажок между сиденьем и дверцей. Крышка багажника отскочила. Он вытащил чемодан и сумку, поставил их на землю. Потом захлопнул крышку и подошел к дверце. Она еще была открыта. Жена смотрела на него. Он медленно и спокойно затворил дверцу, но ему показалось, что этой дверцей он ударил ее по лицу. Она продолжала смотреть на него. Он взял чемодан и сумку и пошел прочь. Сделал первый шаг, не знал, сумеет ли сделать второй, а когда сделает второй, то сможет ли сделать третий и четвертый. Если он остановится, то обязательно оглянется, вернется, сядет в машину. И если она сейчас не уедет, он не сможет уйти. Поезжай, молил он, поезжай.
Наконец она завела машину и уехала. Он обернулся лишь тогда, когда машины и след простыл. Ее тоже поглотил туман.
10
Он нашел какой-то мотель и снял за небольшую цену комнату. Нашел ресторанчик с высокой стойкой, столами, покрытыми пластиком, пластмассовыми же стульями и музыкальным автоматом. Он много пил, был то беспричинно весел, то снова плакал и плакал бы опять, если бы не говорил себе, что в этот день уже достаточно наплакался. Это был единственный ресторанчик в поселке, и он постоянно прислушивался, не подъехала ли машина, не выходит ли из нее кто-то, и по тому, как скрипит гравий, он узнает походку своей жены. Он ждал ее в огромной тоске и с великим страхом.
На следующее утро он пошел к морю. Над пляжем повисли клочья тумана, небо и море были серыми, воздух теплым, влажным и тяжелым. Он почувствовал, что у него еще много-много времени впереди.

notes

Назад: СЫН Перевод В. Подминогина
Дальше: Примечания