ИЗМЕНА
Перевод Б. Хлебникова
1
Дружба со Свеном и Паулой оказалась единственной из моих восточно-западных дружеских связей, переживших падение Берлинской стены. Все остальные с ее падением вскоре оборвались. Сначала реже назначались встречи, позже уже назначенные встречи в последнюю минуту отменялись. Слишком много было дел: поиски работы, ремонт квартиры или дома, попытки использовать налоговые льготы, заняться коммерцией, разбогатеть и, наконец, путешествия. В Восточном Берлине всем этим раньше заниматься не было возможности, поскольку запрещалось государством, а в Западном — не было необходимости, поскольку деньги из Бонна приходили так или иначе. Словом, тогда времени хватало.
Мы познакомились со Свеном из-за шахмат. Летом 1986 года я переехал в Берлин, где никого не знал, а поэтому заполнял выходные тем, что открывал для себя город — как на Востоке, так и на Западе. Как-то субботним вечером я заметил в летнем кафе на берегу озера Мюггельзе группу шахматистов, понаблюдал за эндшпилем одной пары, после чего победитель предложил мне сыграть. Когда стемнело, игру пришлось прекратить, и мы договорились продолжить партию в ближайшую субботу.
Уже первый знакомый роднит с городом. При возвращении в Западный Берлин запущенность Восточного Берлина угнетала теперь меньше, его безобразие не так отталкивало. Освещенные окна, задернутые разноцветными гардинами или осиянные голубыми телевизионными экранами, похожие на множество сотовых ячеек в блочно-панельных сооружениях или одинокие в брандмауэре, старые, еле светлые корпуса фабрик, широкие улицы с немногочисленными автомобилями, редкий ресторанчик — я глядел на все это и представлял себе, что вот тут или тут он живет, на этой фабрике работает, по этой улице ездит. Представлял себя входящим в эти двери или выходящим оттуда, проезжающим по этой улице, сидящим в этом ресторанчике.
Моим вторым берлинским знакомым стал малыш со школьным ранцем. Однажды утром, когда я намеревался пересечь широкую улицу перед моим домом, малыш оказался рядом и, спросив: «На другую сторону переведешь?», взял меня за руку. С тех пор он всякий раз возникал рядом, когда я утром подходил к краю тротуара, ожидая, что в сотне метров впереди загорится красный свет светофора и движение приостановится. Позднее, сразу после падения Берлинской стены, Свен и Паула словно помешались на путешествиях; они ездили в Мюнхен, Кельн, Рим, Париж, Брюссель, Лондон — туда и обратно ночным поездом или автобусом, чтобы, совершая двухдневную экскурсию, платить только за одну ночевку. На время поездок дочку Юлию они оставляли у меня, так мой знакомый малыш с ней и подружился. Она еще ходила в детский сад, а потому относилась к моему первокласснику весьма восторженно, его же общение с маленькой девочкой немного смущало, хотя льстила ее восторженность. Звали его Хансом, жил он через несколько домов от меня, там его родители держали киоск, где продавались газеты, журналы и сигареты.
2
Ближайшая суббота выдалась дождливой. Я доехал городской электричкой до Восточного Берлина, который выглядел еще более серым и пустынным, чем обычно. От станции Рансдорф пошел к озеру, дождь не прекращался, было холодно, и рука, державшая зонт, закоченела. Еще издалека я увидел, что кафе закрыто. Но тут же я заметил Свена. На нем были те же синие брюки матросского покроя и кожаная фуражка-капитанка, что и в минувшую субботу; пухлые щеки и круглые очки делали его похожим на юного и наивного революционера. Стоя в открытых дверях сарая с шахматной доской, поставленной между ног, он пожал плечами и сделал руками жест, который выражал одновременное сожаление по поводу ненастного неба, дождя, луж и закрытого кафе.
Выяснилось, что он приехал на своей машине, которая и довезла нас к нему домой. По его словам, жена с дочерью отправилась к родителям, вернется лишь к вечеру, а до тех пор нам никто не помешает сыграть в шахматы. Потом он уложит дочку спать, но сначала полчасика ей почитает, как у них заведено. Впрочем, почитать могу и я, тогда он тем временем что-нибудь для нас сготовит. Он спросил, есть ли дети у меня. Я сказал, что нет, и Свен, вздохнув, покачал головой, будто сокрушаясь о моей бездетности.
В ту субботу мы так и не закончили шахматную партию. Свен подолгу раздумывал над каждым ходом. Я оглядывался по сторонам. Светлые самодельные полки для книг, громоздкий темный сервант, стулья под цвет серванта, расставленные вокруг обеденного стола, накрытого белой скатертью, вышитые края которой свисали до самого пола; бамбуковый столик, за которым мы сидели на черных металлических стульях с плетеным сиденьем; черно-коричневая печка, которую топят углем. На стенах висели бело-голубая холстина с голубем, держащим в клюве оливковую ветвь, и «Подсолнечники» Ван Гога. Сквозь мокрые от дождя окна виднелось большое старое здание кирпичной кладки — школа, как пробурчал Свен в ответ на мой вопрос. Иногда под окнами проезжала дребезжащая на булыжной мостовой машина, через равномерные промежутки скрежетал на повороте трамвай. В остальном царила тишина.
Позднее мне прискучили долгие размышления Свена и мы договорились играть на время — либо четыре часа на партию, либо семиминутный блиц. Потом нам надоели и сами шахматы, вместо этого мы начали совершать прогулки с Паулой и Юлией, общались с их друзьями или развлекали себя новыми настольными играми, которые я привозил с собой, причем иногда это удавалось сделать лишь со второго захода, поскольку пограничники задерживали меня, отправляли назад, так что приходилось ждать следующего раза. Или мы беседовали друг с другом; нам обоим было по тридцать шесть лет, мы интересовались театром и кино, нам было любопытно общаться с людьми, заводить знакомства. Иногда, беседуя с приятелями, мы переглядывались, ибо одинаково реагировали на чье-то замечание, обмен репликами или жесты.
Комната, где мы впервые играли со Свеном, позднее всегда выглядела иначе, нежели в ту субботу. Здесь неизменно присутствовал жуткий беспорядок; вперемешку лежали раскиданные игрушки Юлии, рабочие материалы Свена и Паулы, тут же красовались чайник, чашки, надкусанное яблоко, надломленная плитка шоколада; на стойках со шнурами сушилось белье. Вся повседневная жизнь разыгрывалась в этом пространстве, кроме которого в квартире имелась еще маленькая спальня для взрослых, крошечная комнатушка для Юлии да тесная кухонька, часть которой была отгорожена и превращена в такую же тесную ванную. В первую субботу Свен прибрал комнату. Он даже купил торт, однако за шахматами забыл про чай с тортом и вспомнил об угощении, только когда услышал за дверью вернувшихся Паулу и Юлию. Вскочив, он пробормотал: «Господи, я же хотел…» и опять сделал руками жест, выражавший извинение и сожаление.
3
С Юлией у нас получилась любовь с первого взгляда. Ей исполнилось два года, она была живой, непоседливой, говорливой, а если занималась сама с собой, то тихонько напевала. Но иногда становилась задумчивой, серьезной, будто уже все могла понять. Порой по ее взгляду, движениям угадывалась женщина, которой она станет, когда повзрослеет. То, что она очаровала меня, было не удивительно. Удивляла сердечность, с которой она отнеслась ко мне с первой же встречи, словно в душе у нее существовало местечко, дожидавшееся именно меня.
Мои отношения с Паулой складывались трудно. Со мной, Свеном и Юлией она была строга и серьезна, будто осуждала наши забавы вроде башни из шахматных фигур, стриптиза, которому подвергался плюшевый мишка, или огромных мыльных пузырей, выдувавшихся с помощью кольца величиной с тарелку — я привез его в одну из суббот, и оно собрало в Трептов-парке десяток любопытных. Не одобряла Паула и моих попыток расположить ее ко мне. Она воспринимала их как флирт, а если я пробовал выглядеть таким же серьезным и строгим, но одновременно дружелюбным, то это воспринималось Паулой лишь в качестве нового варианта заигрывания. По мере возможности она старалась меня просто не замечать.
Наши отношения улучшились, когда открылась обоюдная любовь к греческому языку. Паула преподавала его в семинарии при евангелической церкви, я же учил греческий в гимназии и с тех пор увлекался чтением греческих текстов — такое у меня было хобби, вроде того, как другие играют на саксофоне или же покупают себе телескоп, чтобы смотреть на звезды. Однажды по разбросанным книгам я догадался, что Паула знает греческий язык, спросил ее об этом, а она поняла, что я действительно этим интересуюсь и кое-что в греческом смыслю. С тех пор она начала заговаривать со мной, поначалу вопросы касались только греческой грамматики, но потом пошли беседы о Юлии, о впечатлениях от уроков или от книги, которую она как раз читала.
Однако лишь летом 1987 года, когда мы вместе проводили отпуск в Болгарии, она заговорила о наших отношениях. Сказала, что поначалу считала меня легкомысленным и опасалась, что Свен в конце концов разочаруется во мне.
— Он так радовался вашему знакомству и боялся, что ты не придешь на встречу. Он и потом еще долго радовался и одновременно боялся. Вы не представляете себе, что означает знакомство с одним из вас, близкое знакомство. Это открывает новый мир, в духовном отношении, да и чего скрывать — в материальном тоже; таким знакомым можно хвастать, показывать его всем друзьям, ревниво оберегая. При этом всегда страшно, что наша экзотическая привлекательность вам прискучит, надоест, и вы заинтересуетесь другими вещами или людьми.
Я мог бы ответить, что они тоже открыли для меня новый мир. Причем отнюдь не экзотический с его быстро преходящими прелестями, открылась другая половина нашего мира, разделенного стеной и железным занавесом. Благодаря этому я чувствовал себя дома во всем Берлине, почти во всей Германии и даже почти на всей земле.
Вместо этого я возразил. Мол, мне нет никакого дела до того, что миры у нас разные и что кто-то торгует доступом к одному миру в обмен на доступ к другому. Мы должны оставаться друзьями, а не менялами. Я не хочу быть западником, а они не должны быть восточниками. Будем просто людьми.
— Ты же не можешь не замечать Стены. Не замечать того, что дружба с нами не такая, как твои отношения с друзьями там или наши отношения с друзьями здесь.
Мы шли по пляжу. Мы с Паулой любили вставать пораньше, когда солнце только всходило над морем. Жили мы в разных отелях: она — в отеле для восточных туристов, я — для западных; на рассвете мы встречались у пристани и гуляли до завтрака. Ходили босиком.
— Смотри, — сказала она, наступив на мокрый песок, с которого только что схлынула волна, и сделав шаг назад, — набегут еще две-три волны, и ничего не останется.
— Ну и что?
— Ничего.
4
Мы долго не разговаривали о политике. Во второй половине восьмидесятых мир успокоился. Восток продолжал быть Востоком, хотя постарел, подустал и сделался мудрее, а Запад, которому уже не приходилось ни чего-либо бояться, ни что-либо доказывать, был сытым и довольным. О какой политике тут прикажете говорить?
После государственных экзаменов я три года проработал в Штутгарте, ассистентом одной из фракций тамошнего ландтага. Поначалу политика захватила меня, затем разочаровала. В Берлине моих политических интересов хватало лишь на то, чтобы регулярно просматривать газеты. Ту политическую информацию, которая мне требовалась для работы в качестве социального судьи, я получал из специальных журналов и из бесед с коллегами. Что касается Свена и Паулы, то я знал, что они ежедневно слушают большую информационную программу Немецкого радио; газет они не выписывали, а кроме того, они хотели, чтобы Юлия росла без телевизора, поэтому такового дома не имелось. Мне казалось, что они тоже не интересуются политикой, но при занятиях Паулы преподаванием греческого, а Свена литературными переводами с чешского и болгарского, это меня нисколько не удивляло.
Дело, однако, обстояло иначе — заметил я это осенью 1987 года. Первое подозрение шевельнулось у меня уже тогда, когда однажды они попросили меня передать на Западе по телефону зашифрованное сообщение, рассказав при этом путаную историю о приятелях, которые ждут с визитом западных родственников, но по разным причинам не могут с ними связаться. Когда просьба повторилась, я догадался, что история выдумана, а они поняли, что я догадался. Если бы все ограничилось этими двумя просьбами, я бы смолчал. Но на третий раз я потребовал объяснений. Меня злило не то, что я подвергался опасности, ее я не боялся, а то, что ожидал от них большего доверия.
Паула настаивала, чтобы я оставался в неведении. Для моего же блага, говорила она. До обращения в христианство и контактов с церковью она была активисткой Свободной немецкой молодежи и членом СЕПГ, поэтому то рвение, с которым она занималась Экологической библиотекой при Сионской церкви, и готовность использовать меня показались мне реликтами ее партийного прошлого.
— Стало быть, цель оправдывает средства?
— Это подло. Я откровенно рассказала тебе, что была в партии, а теперь ты упрекаешь меня.
— Ни в чем я тебя не упрекаю. Если же я не имею права реагировать на твои слова по-своему, то введи цензуру. Чтобы уши твоих товарищей не страдали от простаков вроде меня…
— Да брось ты причитать и обижаться. Верно, надо было объяснить тебе все сразу. Объясняем теперь. В этой стране доверять непросто.
Она раскраснелась и, прислонясь к серванту, глядела на меня сверкающими глазами. Никогда не видел ее такой красивой. Почему она не распускает волосы, а сворачивает их пучком, подумалось мне.
За просьбами о передаче сообщений последовала просьба установить регулярный контакт с одним западным журналистом. До осени 1989 года я информировал его о репрессиях против Экологической библиотеки, об обысках и арестах, об акциях, которые проводили Паула с друзьями, старавшимися использовать рамки легальности, не переступая их. Я задавался вопросом, подозревает ли меня госбезопасность, следит ли за мной. Но контроль на границе не становился ни более частым, ни более пристальным. Тем более, что никаких письменных текстов я при себе не имел.
Весной 1988 года Паула и Свен взяли меня с собою в Сионскую церковь. Там говорили о мире, экологии, правах человека, а в остальном, как мне показалось, шла обычная служба. Но Паула настойчиво утверждала, что я обратил на себя внимание и должен держаться в стороне от политических акций.
— И ты тоже.
— Что? — Свен с недоумением взглянул на нее.
— Ты же только из-за меня в этом участвуешь. Если со мной опять что-нибудь случится, это не должно коснуться и тебя. Подумай об Юлии.
— Ничего с тобой не случится.
— Откуда тебе известно, а?
Она пристально посмотрела на него, и он уступил.
5
Потом начались перемены. Паула выступала на демонстрациях, стала членом социал-демократической партии, участвовала в работе над новой конституцией, и ее чуть было не выбрали в состав последней Народной палаты. Свен вошел в группу, которая занималась архивом госбезопасности и подготовила первую книгу об ее структуре, деятельности, сотрудниках. Несколько месяцев оба пребывали в состоянии политической эйфории.
Но еще до объединения Германии Паула очнулась, заставила прийти в себя Свена, грезившего созданием новой партии или учреждением политического издательства, после чего они принялись устраивать жизнь заново. Свену повезло с должностью редактора в издательстве при берлинском Свободном университете, Паула стала доцентом Университета Гумбольдта. Они смогли позволить себе переезд со Шнеллерштрассе в район Пренцлауер Берг. Жизнь наполнилась хлопотами, связанными с новой работой, новой большой квартирой, с поступлением Юлии в школу. Ностальгия по ГДР их не мучила. «Для нас перемены сложились к лучшему», — говорили они порой с удивлением, будто дела у них должны были бы идти так же, как у многих из тех, кто чувствовал себя в результате объединения Германии обделенным, поскольку теперь не были востребованы либо их приспособленчество, либо их диссидентство.
На какое-то время Свен поддался искушениям потребительства. Он купил большую машину, носил костюмы от Армани, наряжал Юлию, словно принцессу. Паула этого не одобряла. «Наше стремление к вещам было ничуть не лучше, чем ваше обладание ими, а теперь все до противности сравнялось». Но она и сама изменилась, пусть это не так бросалось в глаза. Она продолжала отдавать предпочтение серым и зеленым платьям или костюмам, которые, однако, сделались элегантней, туфельные каблучки подросли, а очки в новой тонкой оправе придали ее лицу почти высокомерное выражение. Одновременно изменился и голос, стал более звучным и уверенным. Свен уговаривал ее распустить волосы. Ее это даже огорчило, будто распущенные волосы были их интимной тайной, которую он готов был предать ради прихотей моды.
Даже после того, как краткосрочные путешествия Свену и Пауле приелись, они иногда продолжали оставлять мне Юлию на ночь. После уроков она спускалась в ближайшую от школы станцию метро и выходила на ближайшей от меня станции, встречалась с Хансом, звонила от него родителям, сообщая, что решила переночевать у меня, а потом звонила мне сказать, что ждет меня. Девчушка стала совсем самостоятельной.
Весной 1992 года мы опять провели отпуск вместе, проехав по Тоскане и Умбрии до Анконы к самому морю. Мы вновь вставали с Паулой спозаранок, совершали на заре прогулки по берегу. Как-то я посетовал, что больше не вижусь ни с кем из их друзей, с которыми подружился и сам.
— Мы тоже мало с кем видимся. Слишком все изменилось.
— Может, Гаук виноват?
Она пожала плечами.
— Мы решили не смотреть архивных дел. Мы достаточно хорошо знаем друг друга, чтобы верить доносам и терзаться подозрениями.
— Кто это решил?
— Ханс и Уте, Дирк и Татьяна, чета Тейсенсов и четверка из оркестра. Последний раз мы встретились все вместе третьего октября 1990 года, тогда и решили. Не злись, что тебя не спросили. Нам казалось, что это наша проблема, а не твоя.
Меня взяла досада. По-моему, друзья не должны были делить проблемы на свои и мои, не переговорив со мной.
Она почувствовала мою досаду, хоть я ни словом не обмолвился.
— Ты прав, нам надо было переговорить с тобой. Это и твоя проблема. Могу только сказать, что мы случайно затронули эту тему, а потом все ужасно разгорячились. В конце спора у всех было чувство, что нельзя ограничиться разговорами. Нужна какая-то определенность, вот и приняли решение.
— Единогласно?
— Нет, Ханс и Татьяна были против, к тому же Татьяна вообще отказалась признавать для себя наше решение. Она хотела ознакомиться со своим делом.
— Ознакомилась?
— Не знаю. Мы больше не общались.
Я не раз задавался вопросом, не было ли осведомителей в этом кружке друзей. Теперь мне захотелось это выяснить. Все еще сказывалась досада.
— Я тоже хочу взглянуть на мое дело.
6
Осенью Свен получил бессрочное трудовое соглашение. Он долго надеялся на него, но в конце концов перестал. И вдруг начальник отдела вручил ему контракт.
Свен позвонил мне в суд.
— Приходи вечером. Будем праздновать.
Вечером я поехал к ним с шампанским и букетом цветов. Свен готовил. Он открыл бутылку белого вина и уже наполовину опустошил ее; я еще никогда не видел его таким веселым.
— Шеф объяснил, почему так долго тянул с контрактом?
— Нет. Сказал лишь, рад, мол, что контракт наконец состоялся. И что я первый восточный немец на академической должности в Свободном университете, с которым подписано бессрочное трудовое соглашение. — Он просиял. — Знаешь, иногда меня грызет мысль о том, что мне никогда не стать светилом. Редактор по чешской и болгарской литературе — тоже мне достижение. Ты когда-нибудь начнешь заседать в Верховном суде, наденешь красную мантию. Паула достанет отложенную диссертацию, защитится и станет профессором. Но ведь нужны не только большие светила, но и маленькие светильники, чтобы в мире было светло и тепло. Вот у Паулы нет бессрочного контракта, и, если она однажды решит бросить работу или захочет дописать диссертацию, чтобы стать профессором, тогда окажется, что хорошо, когда в доме есть скромный светильничек вроде меня.
Пришли Паула с Юлией. Паула забрала Юлию с продленки и угостила по дороге мороженым, отчего та дома развеселилась, начала дурачиться. Они закружились со Свеном по кухне, потом по гостиной. Прислонившись к серванту, я попивал белое вино, чувствуя, как меня заражает их веселье. Через некоторое время я заметил, что Паула молчит. Иногда она улыбалась на какую-нибудь забавную выходку Юлии, легонько трепала дочь по голове, но вид у нее оставался отсутствующим. Когда Свен поставил пластинку с вальсом и пригласил ее на тур по кухне и коридору, она отказалась. Мне подумалось, ее раздражает, что Свен слишком много пьет, но она и сама пила бокал за бокалом.
Свен догадался, что Паула чем-то расстроена, и захотел ей помочь. Он стал внимателен, заботлив, нежен, при этом вел себя с трогательной неловкостью пьяного человека. В ответ следовал один отвергающий жест за другим; она отстранялась, когда он подходил к ней, пытался обнять или положить голову ей на плечо. Юлия начала растерянно поглядывать то на отца, то на мать.
Я ощущал собственную беспомощность. Мы сидели в гостиной за обеденным столом, Юлия и я с одной стороны, Свен и Паула — с другой, и я вспомнил о своем отчаянии, когда между моими родителями назревала ссора, а я боялся, что эта ссора вспыхнет и разрушит все, на чем зиждилось мое доверие к этому миру. Вспомнились многочисленные вечера, когда я сидел за ужином с родителями, стараясь стать совсем незаметным, чтобы не вызвать у взрослых раздражения, способного обернуться родительской ссорой. Юлия тоже постаралась стать незаметной.
Я задался вопросом, много ли мне известно о семейной жизни Свена и Паулы. Их брак всегда казался мне гармоничным, но мне и хотелось, чтобы он был таким. Иногда Свен пробовал заговорить о себе и Пауле, но я не поддерживал разговора. Не желал слышать о размолвках между супругами, как ребенок не хочет знать о размолвках между родителями. Впрочем, об их семейном счастье я тоже не желал ничего слышать.
Я уложил Юлию в постель. О Свене и Пауле мы не разговаривали. Я прочитал ей сказку, посередине которой девочка заснула, утомленная то ли долгим днем, то ли событиями вечера, то ли переживаниями из-за родителей. Когда решил отправиться домой, Свен и Паула принялись уговаривать меня остаться. Вечер, дескать, не задался, однако можно посмотреть две видеокассеты с фильмами, которые мы давно собирались посмотреть, но откладывали, чтобы не портить удачные вечера. Они уговаривали меня с такой настойчивостью, которая была бы уместнее для устранения их размолвки.
Посмотрели оба фильма. Я с удовольствием увлекся бы ими, но не получалось. Чувствовалось напряжение между Свеном и Паулой, а у меня возникло идиотское чувство, что если я увлекусь фильмом и перестану следить за обоими, то произойдет нечто скверное. Мы выпили слишком много вина, поэтому Свену и Пауле не составило особого труда убедить меня не ехать домой, а заночевать у них.
7
Постелили мне в гостиной, проходной комнате с двумя дверями и окном, выходящим во двор. Я лежал на матраце прямо на полу, смотрел в открытое окно, где виднелись темная стена и темная крыша с темной трубой на фоне по-городскому светлого ночного звездного неба, слышал шум, который равномерно то нарастал, то затихал, будто это тяжело дышали окружавшие двор дома, разогретые духотой летней ночи. С церковной колокольни пробил один удар, и, ожидая следующего, я заснул.
Все получилось похожим на сон, позднее я даже спрашивал себя, не было ли это действительно сном.
Она сидела на краешке матраца. Я хотел спросить, что случилось, но не успел, так как она шепнула «Тсс…» и дотронулась пальцем до моих губ. Я взглянул на нее, но не смог рассмотреть ее лица в темноте. Лишь слева на него попало немного света, чуть блеснув на щеке и в глазах. Волосы у нее были распущены, слева шея приоткрылась, пряди упали на правое плечо. Левой рукой она придерживала на груди халат, правой показывала жестом, чтобы я молчал.
Видела ли она, что творится со мной? Паула была женой моего друга, а жены друзей не могут быть желанными, они неприкасаемы, флиртовать с ними — это все равно, что флиртовать с младшей сестрой или почтенной дамой, такой флирт остается просто игрой, которой не дано обернуться чем-либо серьезным. Нельзя сказать, чтобы я никогда не дотрагивался до Паулы, не обнимал ее, что не бывало мгновений, когда мы вместе смеялись, когда возникало чувство взаимопонимания и близости. В такие мгновения я мог бы себе представить, что люблю ее. Что мог бы любить ее сильнее и сделать ее счастливее, чем Свен. По-моему, и она порой задавалась подобным вопросом. Но все это были фантазии о каком-то ином мире, в котором Свен оставался бы моим другом и был бы счастлив со своей женой, а я любил бы даже не ее, а какую-то другую женщину, похожую на нее, вместо тех девушек, с которыми сходился на непродолжительное время. Нет, тут не было подавленного желания, которое наконец получило выход. Мы оба знали это, и если бы мы заговорили, то все было бы сказано и встало на свои места.
Но мы не говорили. Когда ее палец, касавшийся моих губ, чтобы я молчал, скользнул по моему лицу, очертил брови, тронул виски и щеки, мне расхотелось говорить. Я закрыл глаза, сохраняя образ Паулы, чужой и красивой, с распущенными волосами, с обещанием другой Паулы, не той, что я знал. Я чувствовал не только прикосновение ее пальцев, но и близость и тепло ее тела. Не дотрагиваясь до нее, я дышал ею. Когда я вновь открыл глаза, она взяла ладонями мою голову, наклонилась и поцеловала. Ее волосы закрыли наши лица.
Мы любили друг друга с таким спокойствием, словно делали это не впервые и перед нами была целая вечность. Будто совесть у нас была спокойной. Нет, только не у меня, я думал о Свене, который спал за стеной, о том, что произойдет, если он проснется и застанет нас вдвоем, и о том, как мне вести себя с ним утром. Но укоры совести были бессильны, словно она просто исполняла свою обязанность, не слишком интересуясь результатом. Я даже с каким-то злорадством отметил, что никто и ничто не удерживало ни меня, ни Паулу. Я чувствовал себя свободным. И сильным. Будто открыл для себя, что теперь она навсегда будет моей, стоит мне только захотеть. Я с гордостью ощутил ее оргазм, после чего настал мой черед, это ощущение той гармонии, которое испытываешь в танце от слаженного движения с женщиной, от ее привлекательности и от собственной легкости.
Потом мы лежали рядом. Это было правильное сочетание близости и оставленного простора, которое сложилось само собой, безо всяких усилий. Теперь мне захотелось поговорить — не о том, хорошо ли ей было со мной, это я знал и так, а о том, что нам теперь делать дальше. Но она опять коснулась пальцами моих губ: «Тссс…» Раньше молчание объединяло нас, теперь разделяло. Потом я заметил, как на ее лице блеснули слезы. Я хотел приподняться, поцеловать мокрые щеки, вытереть слезы. Ей, наверное, показалось, что я хочу убрать ее пальцы от моих губ, чтобы все-таки заговорить, поэтому она села, набросила халат, затем, придерживая его на груди левой рукой, нагнула голову, подхватила правой рукой волосы, закинула их назад. На какой-то миг она замерла на краю матраца в той же позе, в какой сидела, когда пришла. Пока я решал, стоит ли мне удержать ее для разговора, она выскользнула из комнаты.
8
Когда я опять проснулся, было все еще темно. На этот раз я услышал скрип двери и шаги. Это была Юлия.
— Что случилось?
— Я проснулась и не могу заснуть. Папа с мамой ругаются.
Стоя перед моей постелью, она выжидающе смотрела на меня. Я пригласил ее присесть, надеясь, что запахи любовной сцены выветрились и она ничего не почувствует. Юлия юркнула под одеяло.
— Они очень громко ругаются, обычно так не бывает.
— Родители иногда ссорятся, бывает, потише, бывает, погромче.
— Но…
Я понял, что ей хотелось бы услышать, из-за чего могут спорить родители, лишь бы причины не были такими, из-за которых для нее мог бы нарушиться порядок вещей, но мне не хотелось чересчур смягчать возможный конфликт между родителями, поскольку я не знал, насколько он был серьезен.
— Знаешь, историю про овечек?
— Которые прыгают через ограду и которых надо считать, чтобы заснуть?
— Нет, другую. Там тоже есть ограда, но калитка открыта, и овечек считать не надо. Рассказать?
Она кивнула с такой готовностью, что я разглядел это даже в темноте. Теперь и я расслышал голоса Свена и Паулы, хотя между нами был длинный коридор да еще поворот за угол, где находилась родительская спальня и комната Юлии. Голоса едва доносились, но мне хватило и этого, чтобы задаться вопросом, не стоит ли одеться и потихоньку убраться отсюда, чтобы никогда больше не появляться в этом доме. Я злился на Свена и Паулу, не умеющих справиться с семейными проблемами, на Паулу, которая, втянув меня в историю, бросила, на Юлию, которой я должен заниматься, будто у меня нет своих забот. А еще я злился на себя за то, что натворил в моих отношениях со Свеном, за то, что слишком близко допустил к себе Паулу.
— Не будешь рассказывать?
— Буду. Дело происходило в одном краю, где высокие-высокие горы. На самой вершине горы — только снег и лед, а пониже скалы и осыпи, еще ниже — луга и уж только потом густые леса. Перед самыми высокими горами находятся другие, поменьше, а на самых маленьких горах растет трава, такая же бурая, как на равнине, которая начинается там, где кончаются горы, и простирается она до самого горизонта, даже еще дальше, куда уже не хватает взгляда. Ты слушаешь?
— Да, только я все равно слышу, как папа с мамой ругаются.
— Я тоже. Рассказывать дальше? Только это не страшная история, а то от страшной истории не заснешь.
— Рассказывай.
— У подножья горы стояла овечья кошара. Большая кошара, где было много овец.
— А что такое кошара?
— Это загон для овец, без крыши, только ограда из двух перекладин. Представляешь себе кошару?
— Да.
— Представь себе, что утром ты оказалась в горах, самых высоких. И вот…
— А как я там очутилась?
— Не знаю. Может, ты там родилась.
— Ну.
— Во всяком случае, ты оттуда спустилась. Шла долго, сначала по глубокому снегу, потом по скользкому льду, иногда приходилось слезать со скал и пробираться по осыпям. Порой надо было взбираться на другой склон, чтобы на обратной стороне спуститься еще ниже. Затем ты долго продиралась через лесную чащу. И уже на самом закате ты вышла из леса и увидела последнюю маленькую гору, а за нею широкую равнину.
— А кошару?
— И кошару. Она прямо перед тобой. Солнце уже зашло за высокую гору, поэтому кошара уже в тени. А равнина еще освещена, солнце теплое, бурая трава отливает в его лучах золотом. Кто-то снял одну перекладину с ограды. Неизвестно кто, потому что вокруг нет ни одной человеческой души. Тебе только видно, что некоторые из овечьей отары, их, может, несколько сотен, осмелились выйти из кошары; они пасутся за изгородью, а следом начинают выходить другие, поначалу они пасутся рядышком, а потом разбредаются все дальше и дальше. Ты присаживаешься. У тебя был долгий и трудный день, поэтому тебе приятно отдохнуть. Ты хоть и чувствуешь усталость, но оглядываешься по сторонам.
— Ну. — Она легла на бочок.
Я погладил ее по голове, прикрыл одеялом.
— Оглядываешься и видишь, как овечки идут и идут из загона. Некоторые останавливаются, щиплют травку. Другие бегают туда-сюда. Но все идут на широкую равнину. Те, кто ушел далеко вперед, белеют на солнышке яркими точками, а на отстающих падает тень от горы. Потом солнце совсем скрылось за горой, и равнина окуталась сумерками. И вся она в светлых пятнышках, которые потихоньку разбредаются дальше и дальше. Кошара опустела. Иногда до тебя доносится блеяние овечек. А пятнышки бредут все дальше и дальше. Видишь?
Юлия заснула.
9
Несколько раз Паула и Свен переходили на крик. Потом они затихли, и мне показалось, что ссора закончилась. Но вскоре она разгорелась опять. Мне вспомнились давние и мучительные размолвки с женой. Мы ругались до изнеможения, но изнеможение не умиротворяло нас, а только давало передышку, чтобы ссора могла возобновиться с прежней силой.
Я встал, натянул брюки и свитер, пошел на цыпочках по скрипучим половицам. Тихонько приоткрыв дверь, я выскользнул в коридор, закрыл за собою дверь. Прокрался к спальне.
— Сколько можно повторять? Мне в голову не приходило, что ты можешь так взбелениться. — Свен чеканил каждое слово.
— Почему ты мне ничего не рассказал?
— Таковы правила игры. Об этом не болтают.
— Это их правила, не наши. Мы же договорились обо всем рассказывать друг другу, а им сказать, что у нас нет секретов друг от друга.
— Тогда казалось, что нам не придется играть в их игры. А когда я в это дело ввязался, наша договоренность утратила силу.
— Ты не имел права ввязываться без разговора со мной, без моего согласия. В нашей договоренности не было условий, которыми ты мог распоряжаться по собственному усмотрению.
— Разве ты дала бы согласие?
— Нет, сколько бы ты ни спрашивал, я…
— А я спрашиваю не затем, чтобы получить твое согласие задним числом. Просто пойми, что я не мог рассчитывать на тебя, только на себя самого. Я должен был.
— Ничего ты не был должен. Даже не заикайся об этом. Ты сам хотел. И я битый час прошу тебя сказать, наконец, почему.
— Прекрати говорить так, будто это делалось ради моего собственного удовольствия. Я сделал это ради тебя.
— Ради меня? Помимо моей воли? За моей спиной? Да кто дал тебе право…
— Знаю, у меня нет права решать за тебя, что для тебя хорошо, а что плохо. Но пойми своей головой, у меня есть обязанность думать о ребенке. Ему нужна не героиня и не мученица, а мать. Я только старался сохранить ему мать.
— И поэтому предал все, что важно для меня? Что было важно для нас? Ты все это опошлил и испоганил.
Похоже, подобные слова произносились не впервые. Голоса казались усталыми, он говорил с обессилевшей рассудительностью, она безнадежно пыталась убедить, как ужасно его предательство. Мне не хотелось слушать их дальше. Я повернулся, чтобы уйти, но тут Свен распахнул дверь.
— Шпионишь? Шпик сразу замечает, когда за ним шпионят. Да, Паула, я был шпиком. А теперь это знает и наш приятель, охочий до замочных скважин. Добро пожаловать на судилище.
С ироническим поклоном он сделал рукой приглашающий жест. Я вошел в спальню, он затворил за мною дверь и встал у порога, словно сторожа выход от меня или Паулы. Она стояла у окна, повернувшись к нам спиной.
Я прошел в спальню, не зная, куда мне деться. Сесть не решился, остановился между Паулой и Свеном.
— Юлия пришла ко мне, потому что не могла спать из-за вашей ссоры. А потом я и сам не мог заснуть, слышал голоса.
— И решил поинтересоваться? Из чистого любопытства? Из властолюбия? Ведь знание — сила, а если все знаешь о друзьях, то получаешь над ними власть. А может, ты движим дружеским участием? Хочешь помочь друзьям в трудную минуту, для чего и пристроился к замочной скважине?
— Я не знал, в чем дело, не решился постучать или спросить. Собрался уйти.
— Уйти? Точнее, тихонько улизнуть, чтобы мы не заметили, что ты подслушивал. — Свен откровенно хамил, тыкая в меня пальцем, будто подчеркивая каждое оскорбление.
— Свен, прекрати. — Паула одернула его, не оборачиваясь. Я разглядел ее лицо в оконном отражении. — Его ты тоже предал, как и всех остальных.
— А вот это уже лишнее.
— Они так или иначе все узнают.
— От тебя?
Она обернулась.
— Нет, Свен, не от меня. На будущей неделе Хельга идет на прием в ведомство Гаука, а ты знаешь, какой у нее длинный язык.
— Хельга — сплетница, никто не принимает ее всерьез.
— Очнись, Свен. Ты теряешь все — работу, друзей, жену. А когда-нибудь и Юлия захочет узнать правду, что ты тогда ей скажешь?
Свен умолк. Вытаращив глаза и открыв рот, он глядел на Паулу, и вид у него был глупый, недоумевающий, беспомощный.
— Почему ты хочешь уйти? Разве я обманул тебя? Сегодня даже супружеская измена не считается катастрофой. Тейсены со своими изменами справились, а мы… Я никогда не обманывал тебя, я бы просто не смог. Я всегда любил только тебя, Паула, и всегда буду любить только тебя.
— Знаю. — Она подошла к двери. — Пусти. Я хочу кое-что принести, чтобы показать тебе.
Он схватил ее за руку.
— Ты вернешься?
— Я же сказала.
10
Он взглянул на меня, по-детски пухлощекий, как во время нашей первой встречи, сделал рукой знакомый жест тщетного сожаления.
— Довольно тупиковая ситуация, а? Может, есть идея?
— Нет. — Я пожал плечами. Следовало бы обнять его, чтобы успокоить, но я не смог.
— Может, лучше тебе все рассказать… До того, как ты услышишь об этом от Хельги или прочтешь… Собственно, особенно рассказывать нечего… — Он сделал над собою усилие. — Я немножко хвалился тобою перед госбезопасностью. Говорил, что когда-нибудь ты займешь важный пост, а тогда я смогу получать от тебя интересную информацию. Собственно, я ничего о тебе и не рассказывал, просто обнадежил, дескать, не сейчас, а позднее, может, что-нибудь выйдет…
— Либо помолчи, либо говори правду. — Паула вновь появилась в дверях.
— Правду?.. Хорошо, я сказал, что политическая система ФРГ его разочаровала и что, может, мне удастся уговорить его работать на нас. Что из-за своих политических разочарований он ищет новые ориентиры и ценности, чтобы отстаивать их. — Свен перевел взгляд с Паулы на меня. — Мне очень жаль, очень. Мне казалось, что это никому не повредит, а пользу принесет многим — тебе самому, Пауле, а вместе с Паулой и Юлии, и мне. Я тебя не предавал. Никого не предавал. Я только…
Паула протянула ему ворох бумаг:
— Читай!
Опустив руку с бумагами, он переводил глаза то на нее, то на меня. Он искал какие-то слова, будто могли найтись такие, которые избавили бы его от чтения этих бумаг. Будто тогда сокрытая в них правда так и осталась бы сокрытой. Но таких слов не нашлось, и, тяжело вздохнув, он начал читать.
— Ты говорил с ним о нашей личной жизни. Погоди, сейчас будут интимные подробности. Он мог узнать их только от тебя.
Она снова встала у окна, скрестив руки и глядя прямо в лицо Свену.
Он продолжал читать. Потом опустил лист.
— Он был не так уж плох. Как-никак мы сотрудничали. Не то чтобы были товарищами по работе, но все-таки вроде этого, а ведь товарищи по работе разговаривают о женах, о женщинах. А главное, Паула, я же не сказал о тебе ничего дурного. Просто немножко хвастал тобой.
— Ты рассказывал этой твари из госбезопасности, как я веду себя в постели. Ты предавал нас, предавал нас, и себя, и меня. Ведь разговаривал ты не с другом, не с коллегой, а с одним из этих. Ты хвастал мной, хвастал тем, как я хороша в постели, чтобы сказать, что вообще-то, дескать, я существо безобидное, только немножко чересчур напичкана гуманистическими идеалами и направлена церковью по ложному пути. Мол, не воспринимайте всерьез того, что она говорит на собраниях. Мол, она слишком легко поддается чужому влиянию, поэтому ее втягивают в неблаговидные дела. Этим ты подставил Хайнца. Ты сделал из него манипулятора и главаря, который…
— Только чтобы спасти тебя. Только ради того, чтобы тебя не… После всего, что случилось, им нужен был кто-то, и, если бы не Хайнц, взяли бы, наверное, тебя. А Хайнца через несколько месяцев выпихнули на Запад, больше ничего страшного с ним не произошло.
— Ты ничего не понял. — Ее трясло от волнения. — Ты не меня спасал, не такую меня, какая я на самом деле, а такую, какая подходит им. Безобидная женщина, хороша в постели, а остальное не стоит принимать всерьез. Вот какой ты меня спасал, а какая я на самом деле, тебе было совершенно безразлично. Хотя за то, что для меня важно, я готова на арест, но не предам этого, а что касается моей дочери, то пусть лучше ее мать сидит в Бауцене, чем станет предательницей — и на все это у меня есть право, это моя жизнь, моя вера, я мать своей дочери. А ты у меня все отнял, вероломно, подло, трусливо. И не говори, что ради любви. Это не любовь.
— Но… — Побледнев, Свен в полной растерянности уставился на нее.
— Нет, не любовь. Что бы это ни было, я этого не хочу. И не говори, будто даже супружеская измена — не катастрофа. Ты не просто разок обманул меня. Ты у меня землю выбил из-под ног. Всю нашу жизнь разрушил. Я уйду. С тобой не останусь.
Свен оторвался от стены. Нетвердым шагом двинулся к двери, открыл ее, вышел в коридор. Было слышно, как открылась дверь ванной. Его тошнило.
11
Когда он закрылся в ванной и пустил воду, мы с Паулой переглянулись.
— Что там вышло с Хайнцем? — Вообще-то, мне хотелось спросить о другом.
— Мы устроили с ним вместе пацифистскую акцию на Александр-плац. У часов, которые показывают время по всему миру. Это было первого января 1988 года, и мы прикрепили таблички, которые указывали, в каких регионах мира за истекший год шли вооруженные конфликты или гражданские войны, а также количество жертв. Они, естественно, сочли это провокацией. Разве можно, дескать, валить в одну кучу освободительные войны угнетенных народов и захватнические войны империалистов. Будто война от этого перестает быть войной. Нас арестовали, меня трое суток допрашивали, вынесли предупреждение и отпустили, а Хайнц отсидел семь месяцев, потом его выслали. Благодаря Свену мой поступок сочли просто глупой выходкой, а Хайнца обвинили в подрывной деятельности, агитации и пропаганде, которую он вел в церкви по наущению западных подстрекателей. При этом мы работали вместе несколько лет, он делал то же самое, что и я, не больше и не меньше.
— Хайнц об этом знает?
— У нас больше не было контактов. Он не давал знать о себе с Запада, даже после объединения. Возможно, думает, что я выдала его тогда, чтобы спасти собственную шкуру.
— Свен сообщал обо всем, что знал, в госбезопасность?
Она кивнула.
— И разговаривал со своим опекуном, будто со старым приятелем, о себе, обо мне, об Юлии.
— Когда это началось?
— Когда вы познакомились. Летом или осенью 1986 года.
— Ему платили?
— Подкидывали по паре сотен марок. Я иногда удивлялась, когда он приносил нам с Юлией подарки, но вопросов не задавала. Нет, корыстным он не был. Да и кто был корыстным в ГДР?
— Ты ни о чем не догадывалась?
— Потому что советовала держаться подальше от моих политических дел? — Она пожала плечами. — Не знаю. Пожалуй, нет. Знаю только, что не хотела догадываться.
— Паула?
— Да? — Она улыбнулась, устало и печально, будто уже знала дальнейший ход разговора и то, что ему суждено кончиться ничем.
— Почему ты решила переспать со мной?
Она не ответила.
— Паула!
Вздохнув, она отвернулась. Я вновь увидел ее лицо в оконном отражении.
— Ты сделала это, потому что он обманул тебя, а ты решила посмотреть, не удастся ли тебе помириться с ним, если ты ему изменишь и тоже будешь виновата?
Она ничего не сказала, не кивнула, а разглядеть выражение ее лица в окне я не сумел.
— Или ты хотела, чтобы я чувствовал себя виноватым перед Свеном и не упрекал его за предательство?
Она опять промолчала.
— Паула, скажи хоть что-нибудь. Ведь дело было не во мне, так? Дело было в тебе, ты хотела, чтобы я тебя утешил? Только ты не дала мне времени. — Я ждал. Ждал, что она скажет что-нибудь обо мне, пусть не о любви, хотя бы о том, что доверялась мне, нуждалась в моей близости.
Она продолжала молчать.
— Значит, дело только в тебе и Свене. Тогда признайся себе в этом и оставайся с ним. Чудовищно это или чудесно, но он предал тебя, а ты все равно его любишь.
Я подождал, решил уже, что она вновь отмолчится. Но она вдруг спросила у своего отражения:
— Разве можно любить того, кого презираешь?
— Почему он стал осведомителем?
— Он сам им предложил. За меня боялся. Давно боялся, а особенно после моего первого ареста в 1985 году. Когда познакомился с тобой, понадеялся, что сможет давать информацию о тебе взамен на их снисходительное отношение ко мне. Только о тебе нечего было сообщать, — она улыбнулась, — пришлось кое-что самому придумывать, а потом он уж совсем оказался у них в руках.
Вдруг я заметил в спальне Свена. Я не слышал, как он вошел. Наверное, он нарочно двигался бесшумно. Интересно, давно ли он стоит здесь и слушает?
Паула резко обернулась.
— Продолжаешь? Крадешься, подслушиваешь. Если хочешь узнать что-нибудь, спроси меня. Только никогда больше не подкрадывайся, никогда… — Неожиданно крик ее оборвался. Паула махнула рукой. — Делай что хочешь. — Она шагнула к двери.
— Паула, не уходи, пожалуйста. Я не подкрадывался. Просто не хотел шуметь, чтобы не разбудить Юлию. А потом я подумал, что если буду знать, о чем вы говорили, то соображу, что мне надо еще вам сказать. Только я не подслушивал.
Они стояли лицом к лицу. Он с сожалением поднял руки, с сожалением опустил. На глазах у него были слезы, и в голосе слышались слезы.
— Я так боялся, так боялся все эти годы. За тебя, за нас, потом боялся, что ты все узнаешь. Ты ничего не хотела знать о моих страхах, о страхе за тебя и за нас, я с ума от него сходил, а ты не могла мне помочь. Я не такой сильный, как ты, никогда не был сильным. Я пробовал рассказать тебе о моих страхах, намекал, что, может, тебе не стоит заходить так далеко, но ты ничего не слышала. — Он всхлипнул. — Почему ты не бросила меня тогда, когда поняла, что я слабее, боязливее и что я не одобряю твоих дел? Потому что был тебе нужен? В постели? Чтобы заботиться об Юлии, на которую у тебя не оставалось времени? Чтобы вести хозяйство? — Он утер ладонями глаза и нос. — А теперь я тебе больше не нужен. Ты уходишь, потому что я больше не нужен.
— Нет, ты был бы мне нужен. Но ты уже не тот, каким…
— Я остался тем же самым. — Теперь он сам перешел на крик. — Тем же самым, слышишь? Может, я для тебя уже не хорош, может, ты хочешь кого получше или уже нашла кого получше. Тогда так и скажи, будет, по крайней мере, честно.
— Не кричи, Свен. Я сама скажу все, что сочту нужным.
— Да, если ты сочтешь нужным сказать. — Повернувшись ко мне, он в упор взглянул на меня. — А ты? Тебе разве нечего сказать? — Он ждал ответа, а не дождавшись, сел на кровать и уставился на собственные ноги. Паула шагнула к двери, но не вышла из спальни, а прислонилась к стене там, где раньше, прислонившись к стене, стоял Свен.
12
Мы ждали. Чего, не знаю. Возможно, того, что кто-то скажет что-нибудь недосказанное? Или сделает что-нибудь? Например, что Паула откроет шкаф, соберет чемоданы и уйдет? Или того, что уйдет Свен?
Уйти хотелось мне самому. Но я не мог. Не мог уйти молча, но и не знал, что должен сказать. Так и остался стоять, будто парализованный и онемевший. Когда я поглядывал на Паулу, а она замечала мой взгляд, то устало и печально улыбалась в ответ. Иногда Свен отрывал глаза от собственных ног, испытующе смотрел то на Паулу, то на меня.
На улице тем временем светало. Поначалу небо сделалось серым, потом белесым, затем голубым. Прежде чем дойти до соседней крыши, лучи солнца попали на купол телебашни, купол засверкал. До чего много в городе птиц, подумалось мне. Их громкий щебет доносился со старого каштана, который стоял во дворе. Подойдя к окну, я растворил его, чтобы впустить свежий воздух. Городской воздух, веющий утренней прохладой только потому, что прохладной выдалась ночь. Со двора доносился запах мусорных контейнеров и компостерной кучи, заложенной местными экологистами. На церковной колокольне часы пробили шесть.
Неожиданно в дверях появилась Юлия. Она смотрела на нас удивленными и заспанными глазами.
— Мне сегодня надо быть в школе в четверть восьмого. У нас репетиция. Завтрак мне дадите? — Повернувшись, она ушла в ванную.
Свен встал, пошел на кухню. Хлопнула дверца холодильника, потом духовки, звякнула посуда, вскоре засвистел чайник. Когда Юлия вышла из ванной в коридор, Паула оторвалась от стены и шагнула за дочерью. Было слышно, как в комнате у Юлии скрипнул шкаф, выдвигались и задвигались ящики, мать с дочерью обсуждали, что взять на репетицию и как спланировать день. Когда они прошли в кухню, Свен позвал меня.
На кухонном столе стояли четыре чашки и четыре тарелочки с разогретыми булочками.
— Тебе кофе? — Свен наполнил чашки. Я сел. Юлия принялась рассказывать о пьесе, которую они решили поставить, о том, как идут репетиции, о подготовке спектакля. Иногда Паула или Свен вставляли какое-либо замечание, хвалили, задавали вопросы.
Когда Юлия встала из-за стола, Свен тоже поднялся.
— Я провожу тебя.
Паула кивнула:
— Я тоже с вами. Мне потом в институт.
Свен закрыл за нами дверь квартиры. Спускаясь по лестнице, Юлия держала меня за руку. Выйдя из дома, она закинула за спину ранец, который до этого несла в другой руке, и взяла за руки родителей. Улица была почти пустой. Паула поманила меня к себе со свободной стороны и подхватила меня под руку.
Так мы и пошли к школе. Ни людей, ни машин почти не было. Только булочники уже работали, обслуживая первых покупателей. Ближе к школе нам стали попадаться другие ученики, которые тоже спешили на репетицию. Юлия громко здоровалась с ними, но ладони родителей не отпускала.
13
Потом наши встречи прекратились. Мне не хотелось видеть Свена и не хотелось попадаться ему на глаза. Следовало ли мне покаяться? Только как каяться, не выдавая Паулы? Следовало ли покаяться за нас обоих? Иногда меня пугала мысль о том, что станут известны его доносы о судье из социального суда, который симпатизировал ГДР. Моей карьере ничего не грозило. Но пришлось бы выслушивать дурацкие колкости от коллег и адвокатов. От этой мысли я приходил в ярость. Но еще более яростно в моем воображаемом суде велись процессы Паулы против Свена, меня против Паулы, Свена против меня и наоборот. Я выглядел на них не очень хорошо, причем тем хуже, чем больше оправданий находилось для Свена. Да, он пользовался мной, доносил на меня. Но ему было чего бояться. Он хотел спасти Паулу и спас ее. Что означает мелкое стукачество по сравнению со спасением жены? Правда, история Хайнца с Паулой тянула потяжелее, чем на мелкое стукачество. Но насколько тяжелее? Мне ли судить? И чем мне оправдать самого себя? Ведь Паула вовсе не хотела облегчить моей участи, наоборот, она хотела поглубже вовлечь меня в их семейные проблемы.
Однажды я увидел ее на концерте. Она сидела в партере, а я на балконе. То уверенное спокойствие, с которым она слушала музыку, а в антракте встала, вышла в фойе и после звонка вновь вернулась на место, разозлило меня. А еще разозлило то, что волосы у нее были распущены, и ее жест, которым она заправила за ушко выбившуюся прядь.
От Юлии я знал, что Свен и Паула остались вместе. Судя по ней, ничего особенного дома не произошло. Когда она навещала Ханса, то заглядывала ко мне, иногда вместе с ним, порою одна, а если бывало поздно, могла переночевать.
Ярость моя была нехорошей. Хорошая ярость нацелена против других. Ей нужна ясность, а не та неразбериха, которую мы натворили. В неразберихе ярость нацеливается не только на других, перепадает и тебе самому. Я страдал от собственной ярости. Но чаще просто тосковал. Мне не хватало детской, доверчивой улыбки Свена, его реплик во время совместных походов в театр или кино, не хватало серьезности и строгости, с которой вела Паула наши беседы, ее пылающего лица и сверкающих глаз, когда она начинала горячиться.
Все истории отношений между Западом и Востоком были историями любовными, с присущими им надеждами и разочарованиями. Их питало любопытство к чужому, к тому, что у другого было, а у тебя нет, или наоборот, поэтому другой становился интересен, даже не приложив к этому особенных усилий. Много ли было таких историй? Достаточно, чтобы с падением Берлинской стены для немцев наступила прямо-таки весна восточно-западного любовного любопытства. Только то, что раньше было чужим и далеким, разом стало близким, обыденным и докучным. Как черный волос любовницы, оставшийся в умывальнике, или ее громадный пес, который прежде был так забавен на совместных прогулках, но в общей квартире начинает действовать на нервы. Любопытным может остаться лишь то, как разобраться с неразберихой, которую учинили вместе, — если, конечно, не наступило безразличие друг к другу.
На свой десятый день рождения Юлия пригласила и меня. Родители дали ей полную свободу в выборе гостей, а она сочла, что на празднике должны быть не только ровесники, но и взрослые. Надев первые очки, перейдя из начальной ступени в следующую и пережив размолвку родителей, она не по годам повзрослела.
Мы отправились в гости вместе с Хансом. Денек выдался погожим, и, когда мы вышли из метро на улицу, где жили Свен с Паулой, солнце засияло на фасадах, которые во время моего последнего визита сюда еще были обшарпанными и серыми, а теперь выглядели светлыми и свежими. Появились новые дорожки для велосипедистов и пешеходов, новый магазинчик с копировальной техникой, новое туристическое агентство, а на углу открылся африканский ресторанчик. Напротив, на детской игровой площадке красовались новые аттракционы, новые скамейки и зеленый газон. Прошлое ушло в отставку.
Мы поднялись по лестнице, позвонили. Дверь открыл Свен. Он распростер руки, будто собирался обнять меня. Но оказалось, это был все тот же жест сожаления и безнадежности, хорошо мне знакомый.
— Кофе закончился. Горячего шоколада хочешь?
В гостиной стол был раздвинут и празднично накрыт. Среди гостей были родители Свена, любимая учительница Юлии из начальных классов, сосед с двумя детьми, одноклассники. Из Западного Берлина, кроме меня и Ханса, пришел еще один славист, коллега Свена по Свободному университету. Дети носились по гостиной, коридорам и детской. Взрослые собрались на балконе, не зная, о чем завести беседу. Славист начал бранить Восток и Запад за то, что все произошло то ли чересчур быстро, то ли чересчур медленно, то ли потребовало лишних жертв, то ли принесенных жертв оказалось недостаточно. Но никто не хотел с ним спорить. Остальные предпочли расхваливать Юлию за то, как она повзрослела, стала подтянутой, рассудительной, отзывчивой.
Когда все уселись за стол, Юлия поднялась с места. Свен вопросительно взглянул на Паулу, та лишь пожала плечами. Юлия произнесла речь. Она поблагодарила за подарки, за то, что все откликнулись на приглашение, юные и взрослые, с Востока и Запада. К сожалению, мол, сейчас не получается встречаться так же часто, как раньше, прежде у людей было больше времени друг для друга. Теперь я вопросительно посмотрел на Паулу.
— Да, — заключила Юлия серьезно и решительно, — все распалось бы, если бы не мы, женщины.
Паула стиснула губы, но глаза ее рассмеялись. Свен потупился. Юлия закончила речь, кто-то захлопал, остальные подхватили, Ханс громко засмеялся, радуясь за Юлию, что дало Свену возможность поднять глаза и улыбнуться, за ним улыбнулась Паула, и мы с ней улыбнулись друг другу.
