Глава 19

— Лошадь! — Диас утер рот тыльной стороной ладони и поставил свой стакан на стол.

Испанец-кавалерист в очередной раз заявился к Шону Аллену с визитом, а Гектор поджидал его, чтобы просить о помощи в решении загадки, заданной Маймараном, — за что же именно человеку по имени Тизон были выплачены деньги.

— Совершенно не понимаю, о чем толкует этот старый еврей. Ума не приложу.

— А сам ты никогда не слышал о Тизоне или Тизонни? — спросил Гектор.

— А как же, еще как слышал! Каждый испанец слышал о нем, — развеселился Диас, взял свою шпагу и бросил ее на стол. — Вот тисон, хотя в Кастилии мы произносим это слово как «тизон». Это имя меча, самого прославленного меча в нашей истории. Наш величайший герой Эль Сид владел двумя мечами: один назывался Тизон, а другой — Колада. Каждый мальчишка-школяр зубрит наизусть «Песнь о моем Сиде». Я и то по сей день помню такую строчку, — и он картинно выбросил вперед руку и продекламировал: — «Стоит тысячи золотых монет великий меч Тизон».

— Какое отношение Сид имеет к этой шпаге?

Диас удивленно уставился на Гектора.

— Ты не знаешь истории Сида?

— Нет.

— Шесть сотен лет тому назад своими Тизоном и Коладой он помог изгнать мавров. Как говорится в предании, каждый меч была вполовину длиннее мужской руки, и клинки у них было столь широки и тяжелы, что один только Сид мог орудовать ими в битве.

— Тогда мне кажется странным искать тизон в конюшне благочестивого исламского владыки. Уж если этот великий меч где-нибудь и хранится, так в оружейной или во дворце Мулая. Только вчера Маймаран показывал мне разные трофеи, которые Мулай выставляет напоказ, похваляясь победами над христианами.

Диас скривился.

— Наверное, взял их в испанских городах, которые захватил на севере. И все равно, единственный способ разгадать эту загадку — пойти самим на конюшни и посмотреть. Если Шон тебя отпустит, можно сходить прямо сейчас. Дай только допить.

Армия служителей и конюхов была занята тем, что устраивала лошадей на ночь, когда Гектор с Диасом явились на конюшни. Воздух был тяжел и напитан едкими запахами конюшни, два десятка рабов стелили свежую солому и разносили ведра с водой, наполняя поилки. Слышался стук копыт и фырканье коней, с нетерпением ждущих вечерней кормежки. Диас провел Гектора прямо к главному конюху, маленькому морщинистому мавру лет семидесяти, да к тому же сильно хромавшему (охромел он, по словам Диаса, неудачно упав с лошади).

— Хадду родом из пустынного племени, которое славится особенным умением выращивать жеребят и ходить за лошадьми. Он здесь с того самого дня, когда Мулай начал строить эти конюшни. Недавно Мулай пожелал сделать Хадду вельможей, знатным человеком, в награду за службу. Но Хадду отказался. Он сказал императору, что не хочет быть вельможей. Мулай было впал в ярость за такое пренебрежение — ты же сам видел, как у него глаза наливаются кровью, — но Хадду добавил, что лошадей он предпочитает людям, а поскольку Мулай, как тебе известно, любит своих кошек больше, чем слуг, то он только рассмеялся и пошел прочь.

Только вот беда: главный конюх никак не мог понять, чего от него хотят гости. Гектор с Диасом по очереди пытались растолковать ему суть дела, но не преуспели. Хадду переводил взгляд с одного на другого, все больше недоумевая.

— Тисон? Тизон? Тисонни? — повторял Гектор, произнеся это имя на все лады, какие только мог придумать. — Казначей императора сказал мне, что нашел слово «Тизон» в своих книгах, и это как-то связано с какой-то лошадью.

— Ничего не знаю ни про какого Тизона, — отвечал главный конюх, — а все, что касается лошадей его величества, можно найти в отдельной конюшне, отведенной для лошадей его величества. Пойдем туда, и, может быть, там найдется ответ.

Все трое прошли к императорской конюшне, которую Гектор помнил со своего первого посещения. Хадду повел их вдоль длинного ряда открытых стойл. Животные с любопытством смотрели на них, насторожив уши и поворачивая головы вслед. Хадду часто останавливался, чтобы погладить какую-нибудь лошадь по носу или почесать между ушами. Он знал имя и происхождение всех лошадей и безостановочно говорил о характере каждой и об ее истории. Эта лошадь поступила от амазихов, следующая была подарком от халифа Египта, третья — очень старая, суставы у нее закостенели, но ведь она побывала в Мекке и стала священной. В конце концов они подошли к последним стойлам, в которых, как объяснил Хадду, содержались личные верховые лошади императора. Этих лошадей тренировали и держали всегда наготове, чтобы Мулай мог в любое время сесть в седло, если ему понадобится проехаться в процессии или отправиться по государственным делам. Гектор с Диасом переглянулись и рассыпались в похвалах главному конюху — как прекрасно он содержит этих лошадей. Только когда они добрались до последнего стойла, Диас вдруг остановился, хлопнул себя по лбу и торжествующе воскликнул:

— Какой же я дурень! Вот что имел в виду Маймаран.

И, повернувшись к главному конюху, спросил:

— Давно ли у вас эта лошадь?

— Года два. Это совершенно необычный конь, один из любимчиков его величества. Ему пришлось заплатить за него очень большие деньги, потому что такие лошади встречаются очень редко. А этот жеребец оказался не только красавцем, но еще и умницей. Истинный бриллиант.

Диас посмотрел на Гектора.

— Я слишком увлекся разговорами о великом мече Сида. На самом же деле тот, кто сделал запись в книге, которую показал тебе Маймаран, видимо, мало что понимал в лошадях. Он написал «тизон», а правильнее было бы написать «тисандо». Оба эти слова имеют отношение к пеплу или золе. Ты помнишь вечер фантазии? Мулай ехал на трех лошадях во главе своего эскадрона. Это было великолепное зрелище, и я помню, как один из всадников с восхищением говорил о «тисандо». Я не понял, о чем он толкует, а он объяснил, что это словечко из испанских колоний и означает оно некую редкую масть. А вот эта лошадь именно такой, небывалой масти. Посмотри сам.

Гектор подошел к стойлу. Он оказался лицом к лицу с красивым жеребцом, который, высоко подняв голову, уставился на него умными блестящими глазами. Это было создание крепко сложенное, с мощной грудью и коротким крупом, со стройными ногами и аккуратными маленькими копытами. Каждая линия его тела говорила о резвости и выносливости. Но что действительно обращало на себя внимание, так это шкура лошади. Она была начищена до блеска. Основной цвет — бледно-серый, а по нему рассыпаны во множестве маленькие черные пятна. Это была та самая лошадь, на которой скакал Мулай Исмаил, когда участвовал в фантазии.

— Я мог бы избавить вас от посещения конюшен, — заметил Бурдон, когда они вернулись в оружейную Шона Алллена и рассказали о своем походе. — Лошадь в пятнах называется по-французски «тисон». Я это знаю потому, что когда-то работал в трактире на окраине Парижа. Я был всего лишь юнец и самый последний из последних, так что на мою долю доставалось чистить камины и очаги. Иногда мне приходилось взбираться аж до середины трубы, чтобы ее вычистить. А у одного из местных аристократов, виконта, была собака такой же пятнистой масти, и ее научили бежать рядом с каретой, когда виконт выезжал из своего замка. Просто ради похвальбы, потому как на эту собаку все глазели — она была белая и в черных пятнах. Иногда виконт останавливался в нашем трактире подкрепиться, и, помню, одному из слуг очень нравилась эта собака. Он все гладил ее и таскал для нее лакомые кусочки. Да придумал ей собственное имя, от себя то есть. Он называл ее Тисон и говорил, что ее хозяин должен заиметь лошадь масти тисон под пару этой собаке. А иногда он ради шутки и меня кликал Тисоном, мол, у меня кожа горожанина, белая, как мука, и замарана сажей и копотью.

В этот миг дверь в кабинет Аллана распахнулась, и в комнату ворвался друг Диаса, Роберто. На лице его было написано ликование.

— Его поймали! — объявил он. — Поймали того громилу, похожего на обезьяну, который сбежал от нас. Я только что услышал.

— Якуп, да? Начальник гребцов, чтоб ему гнить в аду, — сказал Бурдон, когда Гектор перевел ему новость, принесенную испанцем. — Это надо бы отметить. А ты, испанец, рассказывай, только не тараторь, чтобы Гектор успевал пересказывать.

Роберто сел на скамью и с радостью повел рассказ.

— Видно, прятался он, прятался, да только до поры до времени, пока его не заметили местные, когда он прокрался в деревню, чтобы украсть съестного. Тогда он пришиб одного из деревенских чуть не до смерти. А потом, видно, заплутал и начал ходить по кругу. И так уж ему повезло, что вышел он на ту дорогу, по которой Мулай Исмаил со своими как раз возвращались в город. Черным стражам удалось скрутить его и привести к Мулаю. Надо полагать, император был в дурном настроении. Когда пленника поставили перед ним, настроение у него совсем испортилось. Мулай пришел в такую ярость при виде креста на лбу начальника гребцов, что приказал Черным стражам бросить пленника в ближайшее ущелье, а если тот попытается выбраться, сталкивать его обратно копьями. Потом Мулай обратился к своему сыну, к этому сорвиголове Ахмаду, которого прозвали «золотым», и сказал, что стрелок он, мол, еще никакой и что надо бы ему опробовать свой новый мушкет.

— Ну, об этом мушкете мне известно, — вмешался в рассказ оружейник. — Я сам велел приспособить пару ружей наособицу как раз для этого мальчишки. Ему всего-то лет десять, хотя для своих лет он слишком длинный и тощий. Дан обрезал стволы по размеру и приладил новейшие замки.

— Дан хорошо поработал — эти мушкеты ни разу не дали осечки. Юный Ахмад встал на краю ущелья и сверху палил в пленника, а тот ползал среди камней и кустов, пытаясь увернуться. Пули визжали, отскакивая от камней. Сам Мулай стоял рядом и смотрел. Он то ругался, то давал советы и науськивал сынка. Когда один из Черных стражей, который должен был перезаряжать мушкеты, замешкался, Мулай выхватил меч и отсек тому пальцы. Наконец юному Ахмаду удалось угодить в начальника гребцов, только тот умудрился снова встать на ноги. Потребовалось еще три выстрела, чтобы уложить его навсегда. Тогда Мулай приказал содрать с него кожу и прибить ее к городским воротам, чтобы другим неповадно было бегать.

— Подходящий конец для этого ублюдка, — заметил Бурдон. — Давайте-ка выпьем за то, чтобы все начальники гребцов были прокляты во веки веков. А когда они прибудут в ад, чтобы их приковали к раскаленным докрасна скамьям и веслам, да чтоб лупили их кнутами из бычьих удов, в рассоле вымоченных, да чтоб лопались их геморрои в задницах при ударах о гребную скамью.

Гектор заметил, что Карп тоже внимательно слушает, его взгляд переходил с одного говорящего на другого. Теперь, когда Пьекур и начальник гребцов оба были мертвы, можно, пожалуй, считать, что шевалье дешево отделался, и Гектор вспомнил едкое замечание Шабрийана, что повешение было бы слишком легкой смертью для болгарина.

— Карп, я должен кое о чем спросить шевалье, — сказал он. — Я хочу просить дозволения посетить его в камере. Хочешь пойти со мной?

Карп загоготал и яростно замотал головой. Гектору показалось странным, что выглядел он при этом не рассерженным, а пристыженным.

Темница, где сидел шевалье Адриен Шабрийан, располагалась рядом с императорским зверинцем. Оттуда доносились рев львов и странное высокое уханье, которое Гектор счел за крики какой-то экзотической птицы. Широко разбросанный дворцовый город представлял собой такую путаницу павильонов, мечетей, караулен, складов, крытых переходов и дворов, что без помощи провожатого, предоставленного Йосефом Маймараном, Гектор никогда не добрался бы до камеры шевалье в полуподвале приземистого невзрачного строения, внешне похожего на общежитие для слуг. И только когда его провели внутрь, к тяжелой деревянной двери, охраняемой недремлющим стражем, Гектор осознал, что шевалье Шабрийан воистину спрятан от мира.

Сторож отпер дверь тяжелым железным ключом и отступил в сторону, пропуская Гектора в камеру. Обставлена комната была просто: тюфяк на низком ложе, а поверх него аккуратно сложенное одеяло, деревянный стол, два стула и ночной горшок. Свет проникал в камеру через единственное зарешеченное оконце высоко в стене напротив двери. Гектор заметил, что стены здесь толщиной не менее двух футов. Все вместе напомнило ему монастырскую келью, и это впечатление усилилось тем, что единственный ее обитатель стоял на молитве, преклонив колени и обратись лицом к простому деревянному кресту, прибитому к стене.

Тюремный надзиратель закрыл за Гектором дверь, однако коленопреклоненный не шевельнулся. Шевалье был облачен в просторное хлопковое одеяние, и снова Гектор, как зачарованный, уставился на крестообразные шрамы на голых его ступнях. Наконец спустя несколько минут узник поднялся и обратился лицом к посетителю. Впервые Гектор увидел шевалье так близко при ярком свете дня и отпрянул — столь презрителен был взгляд.

— Я же сказал, что буду принимать посетителей только для обсуждения условий моего заключения, — проговорил Шабрийан. — А ты, если не ошибаюсь, приятель того обезъязыченного еретика. И ты будешь разочарован, если явился сюда, чтобы позлорадствовать. Мне нечего с тобой обсуждать.

— Я займу у вас очень немного времени, — вежливо проговорил Гектор, дивясь непоколебимой самоуверенности шевалье. Ненависть его поутихла теперь, когда он знал, что этому человеку предстоит провести в застенке много лет. — Я пришел не ради того, чтобы порадоваться, видя вас в заточении. Я только хочу понять причину того, что произошло.

— А я полагаю это очевидным, — резко ответил Шабрийан. — Еретик жаждал отмщения. Но в глазах Господа это не важно. Я могу просидеть здесь многие годы, но ему уготована вечность в адском пламени.

— Он казался совершенно безвредным, пока… — начал Гектор, но был прерван в середине фразы презрительной усмешкой.

— Безвредным! Эта гадюка! Он не более безвреден, чем Сатана, по стопам коего следует и чей яд вливал он в души других, пока я не велел вырвать ему язык.

— Но Карп никогда не мог быть угрозой для столь могущественного человека со связями, как вы.

Шабрийан презрительно оглядел Гектора.

— Что ты знаешь о таких вещах?

С запозданием Гектор понял, что пришел с намерением расспросить Шабрийана, но надменность этого аристократа уже увела его в сторону от цели прихода. Но он решил стоять на своем.

— Карп рассказал мне, что вы вырвали ему язык, когда вы оба оказались в Кандии.

— Рассказал? Как может он что-либо рассказать? У него нет способа сделать это.

На сей раз в голосе Шабрийана прозвучало жестокое торжество.

— Он изъясняется, как все немые, жестами. А еще он начертил карту и пытался показать мне, что у вас на подошвах есть знак креста. Тогда это показалось мне бессмысленным.

— А рассказал ли он также, что предал Церковь Христову, что он — гнойная зараза, разъедающая истинную веру?

Вдруг Шабрийан отвернулся. На некоторое время настало молчание, как если бы шевалье обдумывал, не стоит ли положить конец разговору. Потом круто повернулся к посетителю и жестко проговорил:

— Кандия! Там мы противостояли туркам. Нас были тысячи, и удержать крепость было нашим священным долгом. Остальная часть острова давно уже пала, но город держался месяц за месяцем, год за годом. Венеция присылала нам продовольствие и подкрепления, и ее флот держал морские пути открытыми. Я и другие рыцари прибыли на наших галерах, чтобы помочь отстоять город. Это было незадолго до конца. И тогда же, несомненно, появился Карп. Он был среди добровольцев, что прибывали со всех концов Европы нам на подмогу.

— Карп — из болгарских земель, в которых правят турки. Он рисковал жизнью, чтобы добраться до Кандии, — согласился Гектор.

Он надеялся своим замечанием подтолкнуть шевалье к дальнейшему рассказу, но вызвал этим только вспышку гнева.

— Именно это должно было насторожить меня! Он христианин не больше, чем тот чернокожий, что стережет дверь моей камеры. Его родина — источник ереси. Оттуда расползается чума, угрожая заразить всех.

— Я не улавливаю смысла ваших слов, — пробормотал Гектор.

Шабрийан скривил губы.

— Да разве ты можешь понять? Прав ли я, предполагая, что ты надел тюрбан и подвергся обрезанию?

— Я действительно обратился, когда был в алжирском баньо, — согласился Гектор, — но только это могло облегчить условия моего заключения. А с тех пор я все меньше верю и учению Мухаммада, и тому, которому обучался в детстве у монахов. Они были добрые люди и знали свою проповедь.

— А что сказали бы эти монахи, узнай они, что ты поднял указательный палец и заявил, что нет бога, кроме Аллаха, и Магомет — Пророк его? — усмехнулся Шабрийан. — В своем медвежьем углу, наверное, твои монахи еще не слышали змеиного шипа тех, кто считает, что Сатана — творец и властитель видимого мира. Они отреклись от Святого Креста и отказываются почитать Деву Марию и всех святых. Вот чем занимается Карп и его грязные единомышленники. Они смеют утверждать, что Римская церковь есть не церковь Иисуса Христа, но Блудница, и только они одни обладают истиной.

— Но ведь люди, подобные Карпу, пришли в Кандию, чтобы сражаться бок о бок с вами, и разве их ненависть к туркам не важнее всего прочего?

— Карп явился в Кандию не для того, чтобы сражаться. Он пришел с проповедью. Он совращал людей из нашего гарнизона, говоря, что искупление и спасение — бессмыслица, что таинство помазания дблжно отвергнуть, потому что оно предназначено для богатых, что всякий добрый мирянин сам есть священник. Его богохульствам несть числа.

Гектор понял, что ничего не добьется, однако продолжал разговор. Шевалье, конечно, фанатик, но этого, по мнению Гектора, было еще недостаточно, чтобы изувечить Карпа, такого же христианина, в самый разгар суровой и долгой осады.

— Какое обвинение выдвинули вы, когда приказали вырвать Карпу язык? — спросил он.

— Мне не требовалось никаких оснований. Карп вступил в мой отряд под видом повара и находился под моим началом. Достаточно того, что он противоречил не только матери-Церкви, но и военачальникам и естественному порядку вещей. Он призывал моих подчиненных сложить оружие и отказаться от насилия. Называйте себя «богомилами» и полагайтесь только на молитву, призывал он. А сие есть не что иное, как подстрекательство к бунту. Поэтому я укоротил ему язык. Я сделал его примером, чтобы другим неповадно было.

— А как же он потерял еще и нос и уши?

Шабрийан пожал плечами, словно вопрос Гектора был уже совершенно излишен.

— Когда Кандия пала, турки всех отпустили с миром. Я оставил Карпа при себе как раба, решив сделать его гребцом на моей галере. Потом он попытался бежать. За что и поплатился ушами и носом. Мой комит исполнил приговор.

— Пьекур мертв, — твердо проговорил Гектор.

— Значит, его ждет заслуженная награда, — ответил Шабрийан. — Он всегда следовал истинной вере Христовой, Евангелию и апостолам.

— А шрамы у вас на ступнях? Как вы их получили?

— Служа Господу нашему, — мрачно ответил шевалье. С демонстративным и оскорбительным видом он уставился в стену над головой Гектора. — Венецианцы тайно договорились с турками, что из всех защитников Кандии только меня им оставят. Неверные желали отомстить мне за один давний эпизод в моей борьбе с ними. Карпа они приняли за моего личного раба и устроили так, чтобы именно он перевязал мои раны после того, что они сделали со мной.

— Это тогда вы впервые встретили Хакима-морехода?

Вопрос Гектора возымел какое-то странное действие. Шабрийан опустил глаза и вперил тяжелый взгляд в молодого человека. Надменность шевалье вдруг исчезла, он будто заново и куда внимательнее оценивал посетителя. После долгого молчания он тихо проговорил:

— А я-то думал, что меня предали Коэны из Алжира.

— Коэны не имеют к этому никакого отношения. Они, вероятно, даже не знают, что вас взяли в плен и где вы находитесь теперь.

— В таком случае, кто же написал это письмо, обещавшее нам свободу?

— Оно было изготовлено здесь, в Мекнесе.

Шабрийан пристально всматривался в лицо Гектора, и тот был уверен, что шевалье пытается по-новому осознать события последних нескольких дней.

— Значит, все это проделки Карпа? Но я что-то не помню, чтобы он когда-нибудь видел Хакима-морехода. И странно, откуда он мог бы знать, что Хакима вскорости ждут в Сали. После Кандии Карп был не более чем немой тварью, тянущей весло.

— Письмо изготовил не Карп, — заверил Гектор. — Он узнал вас по клеймам на ступнях и понял, что вы — Лев Веры, вот и все. Что же до Хакима — разве кто-нибудь может знать, когда он посетит Сали в следующий раз?

— Но в письме говорилось, что Хаким-мореход будет ждать, чтобы взять меня на борт.

Гектор понял: вот он, решительный момент. Сейчас можно застать шевалье врасплох и подтолкнуть к признаниям. Он сказал, не спуская с шевалье глаз:

— Я могу доказать, что в прошлом вы имели дело с Хакимом-мореходом и надеялись на его содействие вашему побегу. Мне требуется подтверждение моим доводам.

На лице Шабрийана не шевельнулся ни единый мускул. Он спросил, не отрывая глаз от лица Гектора:

— Каковы эти доводы?

— Во-первых, порох в пороховом погребе. Особый порох для пистолей, его невозможно сделать в Берберии. Он не испорчен и не отсырел, что случилось бы, если бы его захватили в море. Порох — в бочонке, в превосходном состоянии, свежий, только что произведенный. Я видел такие бочонки на борту «Святого Герасима». Оружейник Шон Аллен сказал, что этот порох поступил от Хакима-морехода, который в свою очередь мог получить его от контрабандиста, именуемого Тизоном. Так я впервые услышал это имя. Позже один из моих друзей, работающий в оружейной Мулая, обнаружил там несколько старых мушкетов, сделанных на вывоз. И снова оружейник сказал, что он получил их от Хакима-морехода. — Гектор немного помолчал, а потом добавил: — Я полагаю, что эти отметины у вас на щеке оставил взрыв неисправного мушкета. Вы опробовали оружие и всю партию продали Хакиму?

На мгновение Гектору показалось, что ему удалось прорвать непробиваемую отчужденность Шабрийана. Рука шевалье дернулась, словно он хотел прикоснуться к синим рябинам на своей щеке, но передумал.

— Я сидел на одной гребной скамье с человеком, у которого точно такие отметины на щеке, — добавил Гектор. — Он отмечен литерами «ГАЛ» — «галерник». Он рассказал, что сразу после клеймения в свежий ожог втирают порох, и такое клеймо остается навеки.

— Похоже, у тебя слишком много друзей из подонков общества, — заметил Шабрийан уничтожающе.

— Совсем недавно я уже слышал что-то подобное, — согласился Гектор и продолжал: — Но вот когда я узнал, что слово «тизон» означает лошадь пятнистой масти, все сошлось. Думаю, эту кличку вам дал Хаким-мореход, и она вам очень понравилась совпадением, потому что Тизон — это, к тому же, имя меча, которым герой Эль Сид сражался с мусульманами.

— У тебя весьма живое воображение, — усмехнулся Шабрийан. Было очевидно, что он полностью владеет собой. — И зачем тебе знать, Тизон я или не Тизон? Меня держат в этой камере, потому что я рыцарь ордена Святого Стефана из Тосканы, а не за то, что какое-то оружие и порох достигли Мекнеса.

— Потерпите чуть-чуть, я скажу и об этом, — ответил Гектор. — Но прежде надо выяснить еще кое-что более важное, чем контрабанда оружия.

— Что ж, прошу тебя, продолжай.

Голос Шабрийана источал сарказм.

— Хаким-мореход славится своей удачливостью. Он всегда, как нарочно, оказывается в нужном месте в нужное время. Его галера перехватывает торговые корабли с необыкновенной точностью, и он первым выходит на сцену, когда договор о мире приостанавливается и берберийские государства возвращаются к пиратству. Как будто кто-то весьма высокопоставленный снабжает его важными сведениями, касающимися возможности захватить добычу. Я так думаю, что этот осведомитель — вы.

— А с какой стати мне это делать?

— Именно этого я не понимал, пока вы не рассказали мне, за что вы вырвали Карпу язык. Вы испытываете лютую ненависть ко всем, кого считаете врагами Церкви, кто бы они ни были, мусульмане или инаковерные. Вы вредите им любым способом, каким только можете.

Гектор заметил, что к Шабрийану вернулась прежняя надменность. Та ненависть, которую излучал этот аристократ, была сродни физической силе. Этот человек не сомневался в том, что его дело — правое, равно как и в том, что происхождение и привилегии ставят его превыше всех остальных.

— Ты — отступник, и тебе никогда этого не понять, — промолвил Шабрийан с презрением. — Христианская вера победит. Но сначала она должна исцелиться от ересей внутренних. Именно в них кроется истинная и действительная опасность. Еретики и агностики разъедают сердце матери-Церкви. Людей вроде Карпа надлежит искоренить. Народы, не признающие верховенства Рима, должны быть повержены. Только тогда мы сможем обратить все свои силы на Вечную войну.

— Так вот для чего вы стали союзником Хакима-морехода? — спокойно спросил Гектор. Наконец-то он осознал, что слабое место Шабрийана — его же самоуверенность.

— А ты подумай. Где именно действует Хаким? В Атлантике! Там он сталкивается с торговыми кораблями северных стран, с кораблями протестантов. Его действия, как и нападения таких же, как он, корсаров, ослабляют эти народы и отвлекают их от соперничества со святой матерью-Церковью. А оружие и порох, которые он привозит Мулаю? Они используются против англичан из Танжера. Из всего, что он получает за рабов и за грузы, захваченные им, и за оружие, которое он поставляет, часть денег идет на благое дело. На них мною были построены галеры, усилены фортификации, и вот турки получают отпор.

— В таком случае, зачем вы вступили в Галерный корпус Франции?

Шабрийан цинично усмехнулся.

— А ты замечал, сколько реформатов, как любят они себя именовать, вместе с тобой сидели на гребных скамьях «Святого Герасима»? Все чаще Франция отправляет их на галеры. Я могу предсказать, что когда-нибудь король Людовик открыто признает реформатов чумой, каковой они и являются, и тогда галеры Франции присоединятся к нашему крестовому походу и на веслах будут сидеть неверные.

— А что вы скажете о невинных жертвах вашего союза с Хакимом? — спросил Гектор. Именно этого момента он и дожидался. — Восемнадцать месяцев назад Хаким-мореход на двух кораблях устроил набег на небольшую беззащитную деревню на побережье Ирландии. Он увел в рабство людей — и мужчин, и женщин. Жителей застигли врасплох, потому что власти считали, что между английским королем и Берберией существует мирный договор. Кто же знал, что этот договор разорван? Но Хаким знал и нажился на этом знании. Если источником полученных им сведений был Тизон — а Тизон это вы, — значит, вы виноваты в том, что и католики, и протестанты были проданы в рабство.

— Мне нет дела до католиков Ирландии, — бросил Шабрийан. — Они подвели нас. Когда Ирландия подпала под власть протестантской Англии, она перестала посылать своих дворян на Мальту, несмотря на просьбы Великого магистра. Но на родине они по-прежнему продолжают пользоваться землями и поместьями ордена. Твои соотечественники слишком трусливы. — Он посмотрел на Гектора так, будто что-то вдруг понял. — Тебя интересует Хаким-мореход потому, что сам ты был захвачен во время этого набега?

— Да, я оказался жертвой, а также и моя сестра. Ее везли на другом корабле. С тех пор я ее не видел.

Мстительная улыбка появилась на лице Шабрийана.

— Твоя сестра? — медленно переспросил он.

— Да.

Шабрийан немного подумал, а потом объявил:

— Что собирался признаваться в том, что я — Тизон, но теперь я это сделаю ради удовольствия, которое получу, открываясь перед малодушным отступником. Да, я вошел в сговор с Хакимом-мореходом. Я снабжал его сведениями и поставлял ему оружие и порох, которыми торгуют мздоимцы из Галерного арсенала и другие корыстолюбивые купцы. Взамен Хаким, хорошо нажившись на продаже, платил мне долю через алжирских Коэнов, а те взамен устраивали мне кредит у семьи Креспино в Ливорно. Никто не мог проследить источника этих денег, даже евреи. Иногда я встречался с Хакимом, договорившись заранее, на море и передавал ему оружие и порох, а он снабжал меня своими пленниками, чтобы я продал их в Валетте или Ливорно.

Все это Шабрийан произнес с дерзкой самоуверенностью. У Гектора мелькнула мысль, что шевалье, пожалуй, и вправду получает удовольствие, встретив слушателя, перед которым может объясниться.

— При всех его недостатках Хаким-мореход наделен совестью. В отличие от тебя, он искренне верит, что должен помогать своим друзьям-мусульманам. Он обменивает пленников-христиан на моих пленников-мусульман. Потом Хаким отпускает этих людей на свободу, и многие из них остаются служить на его корабле. Мужчин и женщин, которых получал, я продавал в Валетте или Ливорно, если это были протестанты, либо сажал их на весла. Я помню его набег на Ирландию, и ты прав: это я послал ему сообщение, что договор с Англией вскоре будет расторгнут. Он воспользовался этим, как я и ожидал. Мы договорились встретиться после набега на море — произвести обычный обмен пленниками. Но нашей встрече помешали. Появилось какое-то иностранное военное судно, и Хаким благоразумно ушел. Он направился в безопасную гавань. Там он продал своих пленников — в том числе и тебя.

— А что же второй корабль? В Ирландию Хаким пришел с двумя кораблями. Что сталось со вторым? Куда он ушел? — Гектор не мог справиться с напряжением, звучавшим в голосе.

— Какое-то время спустя Хаким прислал мне мою долю от продажи пленников с корабля. Это были женщины. Его напарник получил за них прекрасную сумму. Эта сумма привела меня в восторг. Твоя сестра была, без сомнения, среди этого товара. — Шевалье замолчал, откашлялся, прочищая горло. Злобный блеск появился в его глазах. — Хочешь узнать больше?

Во рту у Гектора пересохло, и, хотя уже знал ответ, он пробормотал:

— Конечно.

— Твоя сестра и другие женщины, захваченные во время набега на Ирландию, были высажены в Сали. Если она молода и вызывает желание, ее могли продать в гарем Мулая. — Шабрийан понизил голос и заговорил медленно и отчетливо, наслаждаясь каждым произнесенным словом: — Мысль о том, что твоя сестра, вероятно, содержится не так далеко от этой камеры, весьма утешает меня в возмещение того зла, которое ты мне причинил. Советую тебе не забывать о том, что когда Мулай обрюхатит женщину, он выкидывает ее, как использованную племенную кобылу.