Дом! Эта мысль торопила его. Может быть… может быть, это возможно! Вернуться обратно, восстановить все как было, снова видеть, как процветают его виноградники, как начинают сиять глаза жены… Вновь сойтись на дворе «Кометы», рассказывая старые истории!

Но эта картина рассыпалась на ходу. Какие-то вещи реальны, а какие-то — нет. Потому что на каждом их пиру будет присутствовать призрак. Потому что за столом постоянно будет пустовать одно место, которое заполнить нельзя.

Джанни. Где-то на свете его сын дышит, молится, живет. Несомненно, он сейчас за многие мили отсюда — но зачастую расстояние между людьми невозможно измерить милями. А Джанни так далек от Жана Ромбо, как сам Жан — от солнца.

Все началось с колоколов. Первым услышали тот, что висел на башне Торре дель Манио: главный и самый большой колокол Сиены. Он издал низкую ноту, одинокую и мрачную. Она все еще разносилась над главной площадью, когда к ней присоединилась вторая. Однако огромная площадь оставалось пустой: ни один житель города не ответил на зов, не вышел узнать, чего хочет от него Республика. Все знали, что этот колокольный звон не был призывом. Этот звон был прощальным.

Солдаты, собиравшиеся у Римских ворот, тоже услышали эту первую ноту. Ей удалось перекрыть крики сержантов и офицеров, пытающихся построить отряды. На мгновение замолчали даже они. А потом к бою колоколов присоединились остальные колокольни Сиены, и казалось, что весь мир начал вибрировать. Ближайшая колокольня базилики деи Серви бушевала высоким и низким перезвоном. Когда мир снова наполнился шумом людских голосов, построение возобновилось: ряды спрямляли с помощью алебард, дубинками подталкивали и торопили солдат. Над каждым отрядом развернулись знамена: французские, сиенские, наемнические. Они выйдут из города со всеми воинскими отличиями. Оружие не нанесло им поражения, они уступили только самым жестоким и давним врагам осажденных: голоду и болезням.

Позади стройных рядов солдат столпились сиенцы. Расслышав в суматохе приготовлений к бегству первый зов металла с башни, они невольно повернулись в сторону города. Некоторые из них закрывали глаза, безуспешно стараясь совладать со слезами. Многие словно пытались захватить это мгновение в сети памяти и мысленно задержаться здесь навсегда, слушая голос родного города, погруженные в гул его большого колокола, словно в кокон. Однако прочие городские звонницы — суматошная разноголосица трехсот колоколов — напомнили о необходимости скорейшего бегства. Уезжающие и остающиеся плакали, взывали друг к другу и вышним силам, молились. Немало нашлось и таких, кто просто боролся за то, чтобы сберечь свое скудное имущество.

При первой ноте колокола Хакон тоже повернулся назад, отчаянно выискивая в толпе лохматую светловолосую голову. Эрик отправился на поиски Фуггеров, отца и дочери, и до сих пор не вернулся. Жан безжалостно заставлял себя смотреть только вперед. Ворота. Нужно дождаться, когда они откроются. Жан был твердо намерен держать свой маленький отряд как можно ближе к вооруженному строю французов, потому что за воротами могут оказаться люди, не уважающие условий перемирия. Сиенские изгнанники, враги республики, ненавидели многих из тех, кто собирался уезжать. Эти изгои намерены были искать отмщения за свой позор. В конце концов, рано или поздно все войны становятся гражданскими войнами. За свою жизнь Жан Ромбо повидал достаточно осад, чтобы понять это.

Жан повернул голову и посмотрел на тачку, поверх спящей Бекк, в сторону Анны. Он постарался улыбнуться дочери, но улыбки не получилось. Рот пересох. А вот Анна улыбнулась отцу, а потом снова перевела взгляд на свою мать. Какое бы снадобье она ни дала Бекк, оно действовало: спящую не растревожил даже звон колоколов.

— Ей нужна будет вода. Вон в том переулке есть фонтан.

Жан не успел задержать Анну, и она нырнула в толпу. Он шагнул было следом за дочкой, но огромная лапища сжала его плечо.

— Жан! Вот он!

Жан оглянулся. Он не мог похвастаться громадным ростом, но даже ему была видна приметная голова Эрика, двигавшегося сквозь толпу.

— Фуггеры с ним?

— Я вижу только Эрика. И вид у моего сына встревоженный.

В следующий миг Эрик был уже рядом и поспешно рассказывал свою историю:

— Мы искали везде. По-моему, вся контрада «Скорпион» вышла на улицы искать ее. Ими командует Фуггер. Мне надо к ним присоединиться.

И юноша повернул обратно.

— Ох, я чуть не забыл! Я его нашел, отец.

Потянувшись к перевязи со своими кривыми саблями, Эрик снял с нее третий меч. Он лежал в своих потрепанных ножнах: тупой конец высовывался из порвавшегося конца, зеленая кожа на рукояти обвисла клочьями, навершие покрывала ржавчина.

— Еще немного — и ты бы оставил его, Жан. — Хакон широко улыбнулся, протягивая ему меч. — Как ты можешь быть палачом без своего меча?

Жан повернул голову — и быстро отвел глаза, снова устремив их в сторону ворот.

— О! — Его голос звучал совершенно бесцветно. — Брось его в тачку.

— Я пошел. — Эрик уже поворачивал обратно.

— Я с тобой. — Хакон устремился за сыном.

— Хакон! — Оклик Жана был резким, повелительным, и он остановил скандинава. — Ворота вот-вот откроют. Я не могу везти тачку один, мне не пройти и половины пути до Монтальчино. И нам нельзя оставаться. Де Монлюк прав: наши жизни здесь будут в опасности.

Каким-то образом ему удалось скрыть страх, который готов был предательски задребезжать в голосе. Хакон остановился. Он чувствовал себя так, словно его рвали на части: с одной стороны — сын, с другой — старый товарищ.

— Отец, тебе лучше уйти, — заговорил Эрик. — А мы с Фуггером будем искать. Мы найдем Марию и догоним вас в Монтальчино.

Хакон молчал. Долгие секунды тянулось это молчание, а когда скандинав отозвался, голос его звучал ворчливо.

— Да уж, изволь прийти, парень. И не рискуй! Он дал сыну подзатыльник.

— Кто будет рисковать — я?

Эрик быстро улыбнулся, прикоснулся к сабле в знак приветствия — и исчез.

К огромному облегчению Жана, Анна вернулась уже мгновение спустя и тут же дала матери глоток свежей воды. Услышав, что Эрик ушел искать Марию, она воскликнула:

— Но я же знаю, куда она пошла! К воротам, чтобы обменять у флорентийцев золото на продукты. Кажется, к этим воротам, Римским. — Увидев выражения их лиц, она виновато добавила: — Мне следовало сказать вам раньше!

Хакон снова попытался рвануться в город — за Эриком, но Жан остановил его:

— Нет, Хакон. Мы поищем ее за воротами и пошлем весть. Тебе сейчас их не найти. И посмотри. Посмотри!

Встревоженные возгласы Жана заставили Хакона повернуться. Далеко, в конце виа Романа, которая стала теперь дорогой скорби Сиенской Республики, он тоже увидел открывающиеся Римские ворота. Столпившиеся вокруг люди начали поднимать оружие, носилки с ранеными, младенцев, мешки, тачки, где было навалено все их имущество, — и устремились вперед, к воротам. Хакон, в последний раз оглянувшись назад, взялся за ручки тачки. Когда тачка поднялась, Бекк застонала.

— Держись крепче, Анна. Не отпускай, — приказал Жан.

Он старался дышать ровно. Если им хоть немного будет сопутствовать удача, вскоре они покинут город. Они отправятся в Монтальчино, а потом дальше… может быть, к своему дому. Его губы начали двигаться. Шепча полузабытые молитвы, он сосредоточил все свои мысли только на предстоящем пути.

Они подъехали к воротам перед рассветом. Позади остались два дня стремительной скачки из Рима. Там, сразу за осадными укреплениями флорентийцев, на полоске вытоптанной земли, они стреножили лошадей и привязали им торбы с овсом, после чего двадцать измученных мужчин с облегчением повалились на жесткую землю, словно это была перина. Человек в сером плаще, который во время этого безумного перехода погонял своего коня сильнее других и спешил прервать любую остановку, теперь отправился на разведку — собирать известия о сдаче. Джанни Ромбо казалось, что он больше никогда не сможет заснуть. По крайней мере, до тех пор, пока не будет выполнено его поручение. Поручение, обещающее ему спасение души.

Совершенно иначе обстояли дела у человека в черном плаще. Когда Томас опустил наконец голову на жесткий вещевой мешок, у иезуита возникло такое ощущение, будто он больше никогда не сможет проснуться. Все тело его болело, в голове пусто — не осталось ничего, кроме отчаянного желания забыться. Когда до его затуманенного сознания дошло, что французы и сиенцы не выйдут из города до двух часов дня — еще через восемь часов, — ему показалось, что его допустили в рай.

Однако его отдых не был спокойным. Сбор флорентийских отрядов, выкрики, приказы, отдаваемые на испанском, немецком, голландском и итальянском, — все это нисколько его не беспокоило. Но ближе к полудню, когда его сон стал не таким тяжелым, появились видения: путаные воспоминания о настоящем и прошлом, запах гроба, отрывок песенки, детская ручонка в его ладони. Эта рука вела Томаса сквозь лабиринты, пока он не стал одновременно ведущим и ведомым, собственным отцом и собой, заходящими в оскверненные здания монастыря Уэнлок. Половина стен уже была разрушена, но мужчины продолжали вывозить камни в расположенную поблизости деревню. Большое круглое окно-розетка стало пустой рамой, лишившейся поразительного витража. На одном из немногих сохранивших раму окон восседала ворона. Задрав клюв, она издавала карканье, которого Томасу не было слышно, но которое созывало ее товарок, так что вскоре все окно заполнилось черными перьями и беззвучными воплями.

Отец выпустил его руку, и Томас уплыл от мальчишки, стоящего на земле. Он поднялся высоко над разграбленным монастырем, над своей родной деревней Мач-Уэнлок. Он увидел свой дом, уютный кирпичный особняк рядом с крытым рынком. Местоположение и внешний вид жилища вполне соответствовали положению сквайра зажиточного шропширского городка. Но тут же Томас вспомнил о том, что отныне это не его дом, что там живут другие — те, кто подчинился, кто нажился на бедах других, не подчинившихся. И он смотрел уже не вниз, а вверх. И теперь мог слышать птиц. Теперь он снова стал мальчишкой. Томас увидел, как они пикируют, кружат, ссорятся над телом повешенного, раскачивающимся посреди них. Оно вращалось все быстрее и быстрее, и ему никак не удавалось разглядеть, кто это, пока какая-то невидимая рука — возможно, его собственная — не остановила вращения, заставив птиц рассыпаться, вернуться на свое окно. Наконец Томас увидел лицо казненного. Он увидел, что, несмотря на вывалившийся фиолетовый язык и закатившиеся глаза, это все же лицо его отца.

Томас думал, что его крик был безмолвным, что этот вопль ужаса остался внутри кошмара. Однако когда он быстро сел, взгляды окружающих — людей Карафы, проверявших свое оружие и снаряжение, — сообщили ему об обратном. Ослабив складку плаща, который слишком туго обхватил шею, Томас прижал лоб к коленям и начал медленно читать катехизис, основы своей веры. Знакомые латинские слова постепенно сделали свое дело. Его дыхание выровнялось, сердцебиение успокоилось. Он знал, почему ему приснился этот сон: богохульное разграбление монастыря Уэнлок, жертва, которую принес его отец, останавливая кощунство, — это были стимулы, которые должны были удержать его на пути праведности. Даже если подчас Томасу Лоули и приходится совершать сомнительные поступки. И он ни в чем не сомневался так сильно, как в необходимости найти шестипалую руку Анны Болейн.

А вот человек, шагавший сейчас к нему, похоже, не терзался подобной неуверенностью, не страдал ночными кошмарами. Джанни шел прямо, не бросая взглядов по сторонам, и массивные солдаты расступались перед ним, уходили с его пути. Во время их короткого разговора перед отъездом Джанни почти ничего не сказал — а ведь у Томаса было множество способов выяснить то, что ему хотелось знать. Юноша был полностью сосредоточен на своем тайном внутреннем пламени. Оно горело в его темных глазах, это пламя желания. В Риме человек, который собирался стать Папой, кардинал Карафа, сказал, что его протеже имеет «личные» сведения о том, где можно отыскать руку королевы Анны. И то, как было произнесено слово «личные», заставило Томаса содрогнуться.

Джанни пробежал последние двадцать шагов, которые их разделяли.

— Ты! Алессандро! Возьми десять своих людей. Вооруженных. Идите за мной. — Обращаясь к Томасу, он добавил: — Господь благосклонно посмотрел на наше дело, брат.

— Он всегда так делает. И в чем выражается его благосклонность на этот раз?

Джанни не ответил. Он молча повернулся и быстро повел собравшийся отряд за собой.

Томас старался не отставать. После сна больное колено всегда беспокоило его сильнее.

Все утро Джанни прохаживался по линиям укреплений, разговаривая с командирами и солдатами и собирая сведения. Он услышал отрывок баллады, исполненной за завтраком у костра. Из куплетов на него так и прыгнули знакомые имена. Напевавший ее мятежный сиенец, который сражался против собственной республики, сказал, что баллада посвящена печально знаменитому военачальнику из крепости, которого, похоже, мегера-жена крепко держит за яйца.

— Мы избавим ее от этой обузы, как только мы, изгнанники, войдем в город. Эти счеты давно пора было свести. Только на той неделе Ромбо командовал отрядом, который убил пятьдесят наших у Сан-Виенских ворот. Теперь он за все заплатит!

Когда офицер говорил это, его глаза горели мщением.

Было странно слышать такие слова о собственных родителях. Джанни оставил их в Монтепульчиано, преуспевающего винодела и его жену. Похоже, теперь они вернулись к своей прежней жизни: громоздя один грех на другой, они сделались героями непристойных баллад. Ну что ж, он, Джанни, — единственный член семьи Ромбо, кто искупит все. Благодарение Богу: он уже немало сделал в этом направлении. Но то дело, которым он занят сейчас, затмит все его прежние достижения.

Около полудня поиски привели его к Римским воротам, где позже он намеревался встать с отрядом, чтобы выискивать свои жертвы. Ему необходимо удостовериться в том, что они не сбежали из города, что их можно будет выследить в стенах Сиены. У ворот собралась толпа. Многие голодающие жители проверяли действие перемирия. Они выскользнули из ворот для вылазок, чтобы обменять остатки своих сокровищ на корочки хлеба и мясные обрезки. Там собралось и немало хищников, с которыми можно было торговаться, и не в последнюю очередь — наемников, лишившихся возможности разграбить город из-за почетной сдачи.

И не только разграбить, как понял Джанни. Три солдата, которые всего за несколько секунд до этого флиртовали с оборванной девицей, заманивая ее к краю толпы обещаниями еды, вдруг схватили ее. Зажав ей рот рукой, они сгребли ее в охапку и потащили в неглубокую канаву. Джанни уже собирался пойти дальше, чтобы продолжить свои поиски, когда вдруг вспомнил лицо девицы — каким оно было за секунду до того, как на него легла жесткая ладонь, оборвавшая вскрик. Уже тогда ее лицо показалось Джанни знакомым — словно когда-то он уже видел на нем тот же взгляд ужаса. А потом Джанни Ромбо понял, что действительно видел это личико. Он вспомнил, где это было. В следующий миг он уже бежал за своими людьми.

Когда солдаты Карафы добрались до канавы, вопли ужаса и грубый смех подсказали им путь. Пробравшись сквозь кусты, Джанни увидел, что Марию Фуггер уложили на землю, и два человека держат ее за руки и за ноги. А приземистый лысый сержант нагибается к ней и тянет завязки на юбке.

Услышав шаги, сержант повернулся и зарычал. Его лицо исказила гримаса, точно он был хищником, у которого пытаются отобрать добычу.

— Мы нашли ее первыми! Идите на… и ждите! Когда мы закончим, вам тоже что-нибудь останется.

Джанни приостановился. Он не питал особой привязанности к Марии — глупой девчонке, которую иногда ему нравилось помучить. Она довольно рано объединилась против него с не менее тупым Эриком. Надо думать, Мария сама навлекла на себя случившееся — своими развязными, греховными ужимками. Здесь не тот случай, что с Вильгельмом: эти солдаты не собираются стать священниками. Если только они не убьют Марию Фуггер…

Пока Джанни раздумывал над всем этим, мимо него протиснулся человек в черном — Лоули, иезуит.

— Что происходит?

Томас и сам был солдатом, и ему уже случалось отворачиваться от подобного осквернения. Единственное, чего он не понимал, — это почему Джанни оказался здесь. Для чего ему наблюдать за происходящим?

Джанни объяснил:

— Господь воистину был к нам благосклонен, брат. Она — та, кого мы искали. Ее отец отведет нас к нашей цели.

— И ты согласен смотреть, как сначала ее изнасилуют?

Когда Томас увидел, как молодой человек пожимает плечами, гнев нахлынул на него, горькой желчью обжег горло. С волной гнева пришло и воспоминание о его сне, о сомнительных решениях, которые приходится принимать ради вящей славы Божьей. Этот Джанни Ромбо был частью происходящего, своего рода оружием. Частью того, что необходимо вытерпеть. Но даже сейчас встречаются и такие вещи, которые выносить необязательно.

— Отпустите ее.

Сержант держался за свой ремень, который как раз собирался снять. Вместо этого он потянулся к ножнам.

— Будешь ждать своей очереди, как пай-мальчик.

Теперь Томас стал воином Христовым, но когда-то, в Англии, он был просто воином. Тогда существовали правила, по которым он жил, — правила, которых он не забыл. И сейчас он действовал в соответствии с одним из них: ударь прежде, чем ударят тебя.

Томас нагнулся, наполовину отвернувшись от человека, стоявшего перед ним. Его тело и плащ скрывали левую руку, пока не стало слишком поздно останавливать его. Томас Лоули нанес удар основанием кисти — снизу вверх и чуть под углом, сломав противнику нос и отбросив его к стенке канавы. Оба солдата выпустили руки девушки и потянулись к пике и мечу, пристроенным у ближнего куста. Меч оставался пока в ножнах, закрепленных пряжкой, так что Томас занялся пикинером. Ухватив пику в тот самый момент, когда противник пытался опустить наконечник вниз, он дернул древко назад и вверх, ударив солдата в шею. Тот упал. Тогда Томас повернул пику ко второму, успевшему наполовину обнажить клинок. Солдат замер, увидев в руке у Томаса смертельно острый наконечник, бросил меч и отступил назад, поднимая руки.

Джанни едва успел произнести:

— Ты меня удивил, иезуит.

Его фразу оборвал крик: сержант с залитым кровью лицом и ножом в руке бросился на стоявшего к нему спиной Томаса. Лезвие было всего в ладони от монаха, когда вдруг остановилось и на секунду замерло в воздухе, словно обвиняющий перст, наставленный на черный плащ англичанина. Солдат пытался издавать какие-то звуки, но ему мешал кинжал, внезапно появившийся в его шее. Насильник упал на колени, все еще держа перед собой свой нож, вонзившийся в почву, когда он медленно осел, уткнувшись лбом в землю между раскинутых ног перепуганной девицы.

Секунду держалась тишина, которую прерывали только всхлипы Марии Фуггер, тяжелое дыхание иезуита и хрип умирающего, в чьей шее засел кинжал. Джанни шагнул вперед и мягко подтолкнул тело сержанта носком сапога. Оно перевернулось на бок. Тогда Джанни наклонился, вытащил кинжал у него из горла, вытер лезвие о его куртку и выпрямился.

— Неужели обязательно было его убивать?

С этими словами Томас бросил пику на землю.

— Ну вот, — отозвался Джанни с улыбкой, — разве это слова благодарности?

В эту минуту слезы, которые уже давно сдерживала Мария, потекли у нее по щекам. Она смотрела на Джанни с изумлением и ужасом. Слова ее утонули в слезах.

— Привет, Мария. — Голос Джанни звучал дружелюбно. — Как твой батюшка?

Рыдания не позволили ей ответить. Повернувшись к людям, стоявшим позади него, Джанни рявкнул:

— Свяжите ее и заткните ей рот!

Те поспешно повиновались. Люди, следовавшие за ним, служили Карафе, а кардинал велел им делать все, что прикажет этот человек. Любые сомнения, которые у них еще оставались, исчезли, когда брошенный кинжал вошел в шею сержанта.

Когда люди Карафы начали связывать рыдающую девушку, из ее одежды выпал медальон. Его подобрали и вручили Джанни. Он открыл его, кивнул и показал Томасу миниатюры, которые находились внутри.

— Ее родители. Вот человек, который нам нужен.

Пока он говорил это, огромный колокол на Торре дель Манио издал свою первую унылую ноту. Джанни поднял голову.

— А! Пойдем, попробуем его найти.

Томас дал знак оставшимся солдатам, чтобы те уходили. Джанни пошел впереди своих людей, толкая перед собой девушку. Двое незадачливых насильников удрали в противоположном направлении, дальше по канаве, оставив в пыли тело своего товарища. Томас наклонился над ним. Кровь собралась в лужицу, очертив широкий красный нимб вокруг головы. Ухватившись за этот малый знак благодати, Томас поспешно опустился на одно колено, прикасаясь пальцами к губам. Молитву пришлось сделать краткой: все колокола Сиены уже заливались безумным перезвоном, на фоне которого можно было различить мерный бой французских барабанов.

Томас снова нашел Джанни в тот момент, когда первые отряды под развернутыми знаменами уже проходили мимо их наблюдательного поста в нескольких сотнях шагов от Римских ворот. Во главе их ехал Блез де Монлюк, не смотревший ни вправо, ни влево. Его единственный глаз был устремлен прямо вперед, к будущим сражениям. Следовавшие за ним солдаты не выглядели так, будто выдержали пятнадцать месяцев лишений и осады: весеннее солнце ослепляло, отражаясь от начищенных доспехов и шлемов, от гордо поднятых пик, от мечей, вскинутых в знак приветствия. Французы и отряды наемников по-прежнему оставались хищными птицами, они гордо блестели оперением, красовались пышными рукавами с прорезями, сквозь которые была продернута подкладка всех цветов радуги. Экстравагантные камзолы малинового и нежно-голубого цветов контрастировали с охряными или золотыми штанами, черными и серебряными трико. Томас с содроганием вспомнил, что деньги, которые он получил в первом своем разграбленном городе во Фландрии, были истрачены на такой же наряд. Когда он отказался от роскошных, вычурных платьев, чтобы облачиться в рогожу и грубую шерсть послушника, он словно родился заново.

Испанцы, вставшие вдоль дороги, насмехались над французами, которые отвечали им тем же. Наемники обеих сторон обменивались приветствиями и ругательствами с нынешними противниками, бывшими товарищами, будущими союзниками. Они шли уже полчаса. По подсчетам Томаса, их число составило примерно пять тысяч. Каждый отряд сопровождали его имущество и раненые на больших повозках. А потом из-за ворот донесся пронзительно выкрикнутый приказ, за которым последовало рычание — одно слово, имя их города. И вперед двинулись воины Сиены.

Контраст с теми, кто выходил до них, был разительным. По-прежнему били барабаны — но их было немного, а на знаменах мелькали эмблемы города — волка и отцов-основателей — и знаки нескольких контрад: Льва, Единорога, Скорпиона, Меча. Однако под знаменами Томас увидел мужчин и женщин в простой одежде и дешевых доспехах. Их лица были измождены. Сиенцы безуспешно старались сдержать слезы. Их тела были истерзаны голодом и ранами. Однако они заставляли себя идти гордо. С высоко поднятой головой они покидали родные дома, которые, возможно, им было не суждено увидеть снова. Их предводители отличались от рядовых только шляпами с плюмажами. Во всем прочем они были плоть от плоти своих отрядов: те же текущие по лицу слезы, те же повязки на ранах, та же хромота. Хотя большинство явно не были профессиональными солдатами, однако им удавалось идти в ногу. Их шаги взметнули новое облако дорожной пыли. Барабанный бой и тяжелое дыхание были единственными звуками, которые сопровождали их печальный исход. Враги наблюдали за ними в молчании, только порой кто-нибудь из предателей-изгнанников выходил вперед, чтобы плюнуть под ноги давнего соперника, не получив в ответ даже взгляда.

Обоз сиенского ополчения заметно отличался от огромных повозок французов. В тележках и тачках везли стонущих раненых и больных, скудный скарб громоздился горбами. Томас ощутил напряжение стоящего рядом молодого человека: Джанни подался вперед, как только печально ударили сиенские барабаны. Он спрятал лицо под капюшоном, несмотря на теплое солнце. Одна его рука удерживала край плаща так, что видны были только темные глаза, всматривавшиеся в толпу. Глядя на своего спутника, Томас решил, что ему следует наблюдать именно за этим юношей, к которому он прикован, словно галерный раб к скамье. Следовало лучше понять это загадочное существо, которое жило в монашеской рясе, но вершило смерть, как профессиональный убийца.

Конечно, первым Джанни заметил Хакона, хотя скандинав и согнулся под тяжестью тачки. Его ручищи сжимали две ручки. Глаза Джанни мгновенно скользнули вокруг тачки, но не обнаружили искомого. Тогда они снова поискали поблизости, вернулись обратно — и наконец изумленно остановились. Его отец изменился за три года, прошедшие с их последней встречи. Изменился очень сильно. И дело было не в том, что он стал меньше, как это обычно случается с родителями, когда их сыновья вырастают. Нет, скорее казалось, будто из него что-то вырвали, сократив в размере, превратив великолепного Жана Ромбо в этого щуплого хромого человека, пытавшего толкать тележку. Глаза у Джанни странно затуманились, и он поднял к ним руку, изумленно почувствовав на пальцах влагу. Молодой человек смахнул неуместные слезы, он призвал на помощь себе быстрый гнев и справился с жалкой слезной водицей. Джанни Ромбо давно поклялся, что пролил из-за своей семьи последние слезы. Грешники не стоят соли!

Его сестра шла по другую сторону повозки — той спокойной походкой, которую ему так нравилось передразнивать. Ему никогда не удавалось точно схватить легкие движения сестры. Анна словно парила над землей. Одна ее рука держалась за что-то лежащее в повозке, и Джанни даже сначала показалось, что это — для того, чтобы не потеряться, не уплыть в сторону. А потом он понял, что Анна держит другую руку, которая высовывается из того, что наблюдатель поначалу принял за груду тряпок и одеял. Потом Джанни разглядел высокий лоб и седеющие темные волосы матери. Ее глаза, близнецы его собственных, были спрятаны под опущенными веками. Джанни видел, что Бекк жива, и мог понять, что жизнь еле теплится в ней.

Юноша не заметил, как сделал шаг вперед, как с его губ сорвалось какое-то слово, — он не отдавал себе в этом отчет, пока рядом с ним не заговорил иезуит:

— Что? Ты его видишь? Звать наших людей?

Джанни поднял руку, отступил назад и убедился в том, что за его семьей не следует Фуггер. Наконец, когда у Джанни появилась уверенность в том, что он вполне владеет своим голосом, он проговорил:

— Его с ними нет. Он был бы здесь, если бы собирался уехать. Нет, тот человек по-прежнему в городе. Ищет вот это. — Джанни ткнул сапогом в лежащую у его ног связанную девушку, которая застонала под кляпом. — Она сообщила мне их адрес. Войдем в город?

Томас предоставил Джанни отдавать распоряжение людям, пытаясь разобраться во впечатлениях последних минут. Он был прав, наблюдая за своим спутником. Теперь Томас Лоули знал, что хладнокровный молодой человек, с которым он был знаком так недолго, способен на эмоции. А эмоции всегда были действенным орудием. А еще он видел, на что смотрел молодой человек, точнее — на кого, и был уверен: подобную реакцию могли вызвать только люди, которых Джанни Ромбо сильно любит или люто ненавидит. Возможно, и то, и другое: порой линия, разделяющая два эти чувства, крайне тонка. Но потом Томас отвлекся на девушку, которая шла рядом с тачкой. Нет, не шла: она парила над землей, словно бы позволяя тележке тянуть себя рядом. Она была воздушной, прозрачной — искорка, танцевавшая в лучах солнца, изливавшего потоки света на дорожную пыль и пронзавшего пелену ее черных волос.

Только когда молодой человек подался вперед, Томас вышел из своего оцепенения и начал отчаянно искать слова. Деятельность помогала уйти от смятения.

Хотя у ворот царила толчея, основные силы победителей должны были войти в город с северо-востока, через ворота Камоллиа, так что людям Карафы довольно быстро удалось протолкаться внутрь Сиены. Кляп у пленницы ненадолго сняли, уточняя дорогу к жилищу Фуггера. Поиски вполне можно было начать оттуда.

Джанни подозвал Алессандро, одного из вожаков отряда.

— Отвези ее в Рим, в Латеранскую тюрьму. Ее можно будет отпустить только после того, как привезут этот медальон. Понятно?

Марию бросили на круп одной из лошадей, и половина отряда последовала за ней через ворота. Джанни увел Томаса и оставшихся десять человек с широкой виа Рома, по которой солдаты рекой текли к Кампо, на узкую улочку, виа Вальдимонтоне. Молодой Ромбо уже совершенно оправился после встречи у дороги и теперь был полон решимости искупить это малое проявление слабости. Впереди находился человек, который поможет ему в этом искуплении. Однорукий человек, который поможет искупить все.

Для Фуггера, лихорадочно мечущегося по городу, колокола представлялись жуткими бичами, гнавшими его вперед. Без Марии нет жизни: она была последней памятью о ее возлюбленной матери, которую тоже звали Марией. Смущенная улыбка жены, ее нежное прикосновение продолжали жить в дочери. Фуггер разговаривал с женой каждый день на протяжении тех пяти лет, которые минули с тех пор, как ее унес страшный мор. Он разговаривал с ней и сейчас, даже когда смолкли последние отголоски барабанной дроби; он говорил с ней, пока бежал по переулку, который вел к развалине, в последние пятнадцать лет служившей им домом.

— Ты отвела ее туда, так ведь, любимая? Ты увела ее назад, прочь от всех бед этого дня. Она сейчас ждет меня там. У нас еще осталось время. Нам ничего не надо брать, только самих себя, и мы выйдем через Римские ворота за стены. Они ведь не уйдут далеко. Жан, Хакон. Бекк, Анна…

Анна будет на него злиться. Повязка, которую она так старательно наложила на пеньки, оставшиеся от оторванных пальцев, распустилась и волочилась за ним следом. Под последним слоем ткани Фуггер видел рассеченную плоть.

— От меня отрезали еще несколько кусочков, Мария. Скоро вообще ничего не останется. Какую жизнь может вести на ферме однорукий с тремя пальцами?

Ферма! В своей записке Жан сообщил, что они постараются вернуться туда, чтобы начать все сначала на том месте, где все они познали единственное подлинное счастье. Именно там Фуггер изобрел множество приспособлений, которые помогали отжимать маслины и виноград. Конечно же, он сможет изобрести и что-нибудь такое, что можно будет приводить в движение только тремя пальцами. Дочь поможет ему. Марии всегда нравилось помогать ему работать.

— Если только она там, жена. Если она дожидается меня возле следующего угла, как это сделала бы любая разумная девушка.

Но Мария не ждала его. Перед дверью стояли вооруженные люди, и Фуггер налетел на одного из них. С маху он ударился о твердый панцирь, скрытый под черным плащом. Фуггер бежал так быстро, что отбросил не ожидавшего столкновения солдата прямо на его товарища.

— Эй ты, глупый…

Голос был грубым, выговор — римским. Фуггер, мгновенно опознав своих недавних врагов, заговорил по-итальянски, как настоящий сиенец, держась при этом крайне униженно.

— Простите меня, господин, простите. Тысяча извинений.

Фуггер медленно пятился назад, глядя мимо солдат на свой дом в надежде мельком увидеть дочь. Хорошо бы она не попала там в новую беду! Он был настолько сосредоточен на этой надежде, что не заметил, как один охранник подтолкнул другого и указал на сморщенную культю немца. Солдаты кинулись к Фуггеру, отрезав ему путь к бегству, а потом втолкнули в дверь.

Внутри было темно — только полосы света падали сквозь пробитую крышу, выхватывая из черноты скудную обстановку и двух мужчин. Один сидел на краю стола, другой стоял, скрывая лицо в тени капюшона, и вертел в луче солнца записку Жана. Затем капюшон повернулся в сторону Фуггера, которого заставили опуститься на колени так, чтобы лицо пленника оказалось в потоке солнечного света. Ослепленный, он мог только моргать. Как это ни странно, но первой к нему пришла мысль о том, чем можно покрыть крышу.

— О! Господь продолжает нам улыбаться.

Этот голос! Фуггер знал его, но не сразу вспомнил. Голос звучал ровно, но под напускным спокойствием скрывалась едва сдерживаемая энергия. А потом лицо вынырнуло из-под капюшона и оказалось на свету.

— Джанни!

Фуггер ахнул, а мысли его наполнились противоречивыми образами, вспышками воспоминаний. Джанни Ромбо. Способный мальчик, который так легко впитывал все знания в области латыни и греческого, какие только мог ему дать Фуггер. Печальный мальчик, вернувшийся с гор. Жестокий подросток, чьи проделки часто доводили его Марию до слез. Гневный юноша, который ускользнул из дома однажды ночью… Одинокий мальчик, чьи черты до сих пор не изгладились из лица смотревшего на Фуггера молодого мужчины.

— Но… как… почему ты… кто ты?

Простой вопрос прервал изумленный лепет пленника:

— Ты знаешь, где твоя дочь, Фуггер? Страх мгновенно возрос вдвое.

— Моя дочь. Моя Мария! Я… Но почему?..

— Потому что я это знаю. Я знаю, где она. Я знаю, что с ней там случится. Весь тот ужас, который с ней произойдет.

Слова были произнесены так хладнокровно, словно все это не имело никакого значения, и Фуггер почувствовал, как сердце, словно зверек, бьется о прутья его грудной клетки.

— Если только… — добавил Джанни и замолчал. Рука его нырнула под плащ и появилась обратно с каким-то предметом, блестевшим на конце цепочки. Вещица раскачивалась туда-обратно, маятник света, поймавший взгляд Фуггера.

— Если только что, Джанни?

— Если только ты не сделаешь все, что я тебе скажу. В точности. Если ты выполнишь мой приказ, я отдам тебе это. Вот что даст ей свободу. Спасет ее.

Медальон остановился и начал медленно вращаться на месте. Замочек открылся. Фуггер смог заглянуть внутрь и увидеть там два портрета. Его жена, он сам, его жена, он сам… Они вращались перед ним, сливаясь, пока там, внутри, не завертелась его дочь — сплав этих двух половинок.

Фуггер протянул дрожащую руку к медальону, который при ее приближении отодвинулся и повис, вращаясь, почти возле самых пальцев.

— Не сейчас. Сначала ты должен сделать то, что я тебе скажу. Хочешь узнать, что это будет?

Это могло оказаться чем угодно. И Фуггер сознавал, что совершит что угодно. Любое преступление, которое ему велят содеять, любой грех — лишь бы медальон оказался у него в руках. Чтобы исполнилось обещание, содержавшееся в этих словах. Чтобы освободить. Чтобы спасти.

— Да, — выговорил Фуггер. — Да, Джанни, говори, что я должен сделать.

И Джанни сказал ему… Солнце померкло, поглощенное черной пропастью ужаса, глубокой и мрачной пещерой, подобной той, в которой он жил — если подобное существование можно назвать жизнью — в куче отбросов, под клеткой виселицы, на перекрестье дорог у Луары. Из этой пропасти его освободил Жан Ромбо, человек, которому Фуггер помогал исполнить его клятву — и которого он потом предал. И который тем не менее поднял его снова, вернул ему свою дружбу, дал еще один шанс. Жан Ромбо подарил Фуггеру новую радость дневного света, радость, которая оставалась с ним все годы, прошедшие с той поры. Фуггер был обязан этому человеку всем. И теперь сын этого человека требовал от немца второго предательства, еще худшего, нежели то первое, потому что ныне Фуггер обязан погубить дело жизни своего друга в тот самый момент, когда эта жизнь близится к концу. И слезы, хлынувшие из глаз Фуггера, перед которыми неумолимо вращалось изображение его жены, его самого и его дочери, были слезами горького знания. Мария была единственной радостью, которая у него оставалась, единственным напоминанием о женщине, которую он любил. Что рядом с этим дружба, верность и кости мертвой королевы?

Фуггер упал на пол. Тень легла на его глаза, словно громадная черная птица опустилась на дыру в крыше и заслонила солнце. И Фуггер, человек, некогда живший под виселицей, хрипло, по-вороньи, каркнул:

— Иисусе, спаси и помилуй!

И только один из присутствующих произнес в ответ:

— Аминь.

Сидевший на краю стола человек до этого молчал. Джанни Ромбо дернул цепочку, поймал медальон в ладонь и торжествующе поднял голову.

Солнце заслонила вовсе не птица. Увидев у дома солдат, Эрик спрятался поблизости и наблюдал за тем, как Фуггера увели внутрь. Не зная, находится ли там его Мария, он залез на крышу с соседнего здания. Двигаясь бесшумно, словно тигр, молодой скандинав пробрался по расколотым черепицам и открывшимся балкам к самой большой дыре и там забился за выступ каминного дымохода. Ему не было слышно, что происходит внутри, все заглушил стон павшего города: крики, барабаны, топот, колокола. Но Эрик отлично видел, как Фуггер стоит на коленях перед человеком в капюшоне, заметил, как что-то блеснуло между ними, уловил волну отчаяния, исходившего от человека, которого он знал всю свою жизнь. А потом Фуггер упал, и Эрик придвинулся к дыре. Человек, который до этого был для наблюдателя только макушкой капюшона, поднял голову. Эрик замер — и потому, что любое движение могло его выдать, и потому, что узнал еще одно лицо, знакомое ему всю его жизнь. Мальчишка, с которым он рос и которого постепенно стал ненавидеть, стоял прямо внизу. Джанни больше не был мальчишкой. И Эрику не требовалось видеть отчаявшегося Фуггера, чтобы понять: раз здесь замешан Джанни Ромбо, значит, только что началось нечто жуткое.