До рассвета оставался час. С реки поднимался туман, и ледяные пальцы сырости проникали под скудную одежду. Однако Жан понимал, что дрожит не из-за утреннего холода. Он стоял на том самом месте, где его высадил лодочник, — на пристани под воротами Предателя.

Стражнику не хотелось будить своего командира, и он отправился туда только после того, как ему пригрозили неприятными последствиями в случае отказа. Жан Ромбо добился согласия, показав кольцо, и стражник потопал прочь с недовольным ворчанием. Жану не хотелось выпускать кольца из рук, но ему не оставили выбора. И теперь, когда мучительно тянулись минуты, он начал опасаться, что больше никогда его не увидит.

— Где человек, потревоживший мой сон?

Гулко пронесшийся над сводами причала голос заставил Жана опять вздрогнуть.

— Здесь, сэр.

— Тогда поднимайся сюда, парень.

Жан осторожно взошел по скользким ступеням. Высокий мужчина стоял один в темноте у конца лестницы. Жан не мог разглядеть его лица, но из темноты донесся отчетливый шепот:

— Откуда у вас это кольцо, сэр?

— Оно вам известно?

— Оно мне известно. И мне интересно, откуда оно у вас. Вы его украли?

— Нет. Я получил его от… с руки одной леди.

— Да неужели? — Полный подозрения голос стал еще тише. — Эта… леди сказала, что пришлет его мне только в случае самой крайней нужды.

Жан промолчал. После долгой паузы мужчина заговорилснова:

— Как ваше имя, сэр? Жан не видел смысла лгать.

— Мое имя — Жан Ромбо.

Тихое ругательство — и со стены был сорван факел. Мужчина поднес его к себе, осветив оба их лица. Жан увидел человека, который был чуть моложе его самого, но с такими же седыми волосами и бородой. Резкие черты выражали изумление. И ярость.

— Ромбо! Проклятое имя. — Факел опустился и снова поднялся: офицер внимательно осмотрел Жана. — Это действительно ты. Мы ведь уже встречались. Ты не помнишь меня… палач?

— Извините, я…

— Такнелл. — Англичанин приблизил лицо к Жану. — Я присутствовал при том, как ты ее убивал. Я поднял ее окровавленную голову, да простит меня Бог.

Жан видел, как воспоминания овладевают им. Теперь и он что-то вспомнил. Этот человек любил ее. Один из многих.

— Я помню вас, сэр.

— Тогда, возможно, вы вспомните… сударь… — Такнелл пытался овладеть собой. — Вы поймете, что у меня нет причин вас любить. Вы убили ее.

— Я оказал ей услугу.

— Услугу? — Смех прозвучал напряженно, неестественно. — И вы предлагаете ту же услугу дочери моей королевы? Вы явились примерить меч к шее принцессы? Ей давно уже намекают на это.

Такнелл в гневе повысил голос. Один из стражников направился к беседующим, оставив свой пост на верху башни. Жан шагнул к Такнеллу ближе и неподвижно уставился ему в лицо, заставляя себя говорить спокойно:

— Сэр, вы должны понимать, что принцесса не дала бы мне кольца ради подобной цели. Услуга, которую я оказал ее матери, была несколько большей, чем вы видели. Гораздо большей. Принцесса об этом знает. Именно поэтому она сейчас и направила меня к вам.

Англичанин продолжал смотреть на палача с глубоким подозрением.

— Полно, друг, — добавил Ромбо, — я любил Анну Болейн не меньше, чем вы. И теперь я только хочу показать эту любовь ее дочери.

Такнелл воззрился на своего собеседника, качая головой. Несколько мгновений спустя он сказал:

— И как же вы ее покажете, Ромбо?

Жан вздохнул глубже. Теперь ему необходимо проявлять крайнюю осторожность.

— В Тауэре есть узница — молодая женщина. У нее… сведения, которые нужны имперскому послу. Он получил разрешение допросить ее утром. Если он получит эти сведения, то они не просто повредят принцессе. Они осудят ее на смерть.

— И вы здесь для того, чтобы положить конец этой угрозе? Чтобы к списку ваших заслуг прибавилось еще и «наемный убийца»?

— Нет. Я здесь для того, чтобы освободить девушку. Увезти ее отсюда. Из королевства.

Такнелл внимательно всмотрелся в лицо Жана. Тот постарался сохранить бесстрастное выражение. Наконец англичанин заговорил:

— То, о чем вы просите, почти невозможно. Если ее ждет венчание с дыбой, то она под пристальным наблюдением. Мне опасно помогать вам.

— Вы будете помогать не мне. Владелице этого кольца. И сейчас — последний час ночи. Даже бдительные стражи устают.

Такнелл вытащил кольцо из кармана и долгие мгновения смотрел на него.

— Я поклялся ей, когда она находилась здесь в заключении в прошлом году, что сделаю все, что в моих силах. Ради нее и ради моей любви к ее матери. — Офицер вернул кольцо к себе в карман. — Похоже, у меня нет выбора.

Он повернулся и быстро пошел прочь от Жана. Тот на секунду задержался, мысленно вознеся благодарственную молитву за то, что принцесса сумела внушить к себе такую любовь. А потом двинулся следом.

Хотя восток еще только чуть осветился, Жан ясно разглядел лужайку. Людей здесь уже давно не было, но сохранились явственные следы казни. Вонь горелой плоти липла к стенам башен. Круглые выжженные пятна остались на тех местах, где горели костры: два — перед часовней, одно — чуть подальше, куда отбежал громадный, сгорающий заживо человек. Вороны прыгали по траве, выискивая кусочки тел, не уничтоженные огнем. Вот один из них что-то отыскал, и птицы тотчас начали шумно ссориться, вопя, как грешные души в аду. Содрогаясь, Жан уставился на плащ идущего впереди офицера, мысленно приказывая ему идти быстрее. Его гнала не только мысль об опасности, угрожавшей его дочери, но и все старые призраки, собравшиеся на этом клочке травы.

Они прошли рядом с восточной стеной часовни и вскоре оказались перед приземистой башней с зубцами.

— Флинт, — пробормотал Такнелл и завернул Жану руку за спину — сильно, почти не притворяясь. — Ты — мой пленник. Не разговаривай.

Первый стражник молча кивнул офицеру. Второго, у окованной двери, пришлось умиротворить паролем. Засовы были сняты — они вошли и сразу же начали спускаться по винтовой лестнице, уходившей глубоко в землю. Факелы, догоравшие на стенах, были установлены с большими интервалами. Наконец перед ними предстала дверь с решетчатым оконцем в центре. Три удара — ив окне возникло лицо, бородатое, с заплывшими глазами.

— Пленник! — рявкнул Такнелл. — Еще один проклятый предатель ее величества.

— Сейчас чертовски рано, Такнелл, — проворчал стражник, нагибаясь к засову.

Дверь со скрипом открылась.

— Это так, дружище, — согласился Такнелл, проходя мимо него, — но предательство не дремлет. Нет, Уильям, — добавил он, когда стражник попытался двинуться вместе с ним, — я его сам отведу. Надо кое о чем спросить, понимаешь? А ты возвращайся на свою койку.

Продолжая ворчать, солдат послушно удалился, предварительно вручив офицеру связку ключей.

— Ну, Ромбо, теперь нам надо действовать быстро. Сюда!

Лестница, которая привела их сюда, была душной и темной, но она ни в какое сравнение не шла с подземными катакомбами. Такнелл вел своего спутника по запутанным коридорам, где единственным источником света оставался тусклый фонарь. Слабый свет падал на усыпанный соломой пол, который то и дело шел под уклон или норовил стукнуть Жана по ногам неожиданными выступами, так что ему постоянно приходилось хвататься рукой за стены, чтобы не упасть. Пол понижался, и через каждые несколько шагов пальцы нащупывали грубые двери. Жан прикоснулся к одной из них — и по другую сторону что-то шевельнулось. Он услышал приглушенный вскрик, удар тела о крепкое дерево, рыдание.

Наконец, глубоко внизу, они остановились перед низким дверным проемом. Ржавый ключ вошел в скважину. После долгих усилий замок поддался. Ударом сапога Такнелл распахнул дверь. Затхлый воздух рванулся наружу с такой яростью, так что Жан чуть не задохнулся. По кивку Такнелла Жан сунул голову в мерзкую темноту.

— Анна?

Она находилась во власти снов и, застонав, начала вырываться, сопротивляясь рукам, которые волокли ее навстречу мрачной судьбе. А потом она услышала голос — голос из сна — и упала в объятия отца.

— Я знала, что ты придешь!

— Тише! Тише! Молчи.

Такнелл у двери тряхнул фонарем.

— Если надеетесь скрыться, то надо уходить немедленно.

Когда они выбрались из камеры, Такнелл повел их дальше — не туда, откуда они только что пришли, но еще глубже, в лабиринт переходов.

В ответ на первый же вопрос Жана Такнелл грубо бросил:

— Я не могу вести вас обратно, иначе ваш побег меня погубит. Есть другой путь. Сюда!

Они остановились. Жан и Анна ощутили на лице поток свежего воздуха. Поднятый высоко фонарь осветил решетку.

— Подставляй руки.

Жан переплел пальцы, англичанин встал на них, ухватился за прутья решетки и с силой их повернул. Решетка закачалась, и он протолкнул ее наверх.

Спустившись на пол, Такнелл пояснил:

— Этот вентиляционный ход заканчивается во рву. Вы сможете выбраться по нему до самого верха. Это возможно, потому что один заключенный именно так и бежал. Лаз выходит наружу у башни Мартина, вровень с внутренней стеной. Башня в плохом состоянии и почти не охраняется, потому что в ней почти никто не живет. Плавать умеете? Оба кивнули.

— Лестница сбоку от башни ведет ко рву. Сразу же переплывайте через него. Там во внешней стене скрыта маленькая дверца. Этот ключ, — тут офицер извлек из кармана древний кусок металла, — открывает ее. Заприте за собой и избавьтесь от ключа: если вас поймают с ним в кармане, мне придется плохо. А потом бегите. И да поможет вам Бог.

Такнелл повернулся, но Анна задержалась.

— Спасибо вам, сэр.

— Я делаю это не ради вас, а ради леди, за которую молю Спасителя, чтобы мне вскоре увидеть ее королевой.

— Вам будет грозить опасность, когда обнаружится мой побег?

— Возможно. Но я сейчас вернусь и сломаю дверь. Как я уже говорил вам, один заключенный уже убегал этим путем. Я только надеюсь, что вам посчастливится больше, чем ему. Удачи вам.

— Что вы хотите этим сказать? — вопросил Жан, но Такнелл уже был далеко: свет фонаря померк в темноте.

Выбора у них не оставалось. Наверху их ждали свежий воздух и свобода. На этот раз руки подставила Анна, и Жан поднялся к решетке, слыша стоны дочери. Он протиснулся в узкий лаз, устроился понадежнее и протянул руки вниз. Девушка ухватилась за опущенную руку, и отец затащил ее повыше — дальше она могла карабкаться уже сама. Скоро они оба забились в лаз, где едва хватало места для двоих.

— Дамы вперед, отец? Жан с улыбкой обнял дочь.

— Думаю, молодость вперед, Анна. Ты всегда лазила лучше всех в семье. И потом, ни к чему, чтобы мои старые кости сыпались на тебя сверху из темноты.

Дочь ответно обняла его — и исчезла. Жан дал ей несколько секунд, а потом двинулся следом.

Лаз был узким, с грубыми стенами. Выступы служили удобными опорами для рук, но больно впивались в спину. Анна быстро поднималась. Жан двигался более медленно, всякий раз проверяя, надежно ли ухватился. Ход повернул, так что в одном месте стал почти горизонтальным, потом снова пошел вверх. Воздух делался все чище, и вскоре Анна увидела впереди слабые проблески — вокруг царила ночь, но ее мрак не был таким непроглядным.

— Отец! Я у поверхности. Но… я не могу сдвинуть решетку!

Жан протиснулся к ней, и они вдвоем стали толкать ее изо всех сил. В конце концов решетка поддалась. Беглецы осторожно сдвинули ее в сторону. Жан просунул голову в отверстие, ощутив вокруг себя пустое пространство.

— Пошли, — сказал он и первым вылез из туннеля. Они оказались у самой стены башни. Вдоль нее были установлены леса: осыпающуюся каменную кладку подновляли. Жан подошел к краю зубчатой стены. Действительно, там оказались ступени, уходившие вниз, к тусклой воде рва. Его сотрясла дрожь.

— Дитя! Предстоит холодное купание. Только так мы окажемся на свободе.

— Я уже здесь была. — Анна продолжала смотреть вверх. — Сюда меня приводили для разговора с иезуитом. Отец! — Она взволнованно повернулась к Жану. — Именно тут я ее и видела!

— Видела что? Быстрее, нам надо уходить. Немедленно!

— Руку. Руку Анны Болейн. Она в этой башне.

Жан сказал «нет». Он даже попытался схватить ее. Но Анна оказалась проворнее. Подоткнув полы рубашки, она подтянулась за ближайшую перекладину деревянных лесов. Они затряслись, но выдержали ее вес.

— Анна! — прошипел Жан. — Мы сделали достаточно. Нам надо бежать. Если мы останемся, нас обоих будет ждать мучительная смерть.

Девушка посмотрела вниз, на отца. Ее голос был тихим, но ясным.

— А эта страна будет медленно умирать и проклятие навсегда ляжет на всю нашу семью, если мы уйдем без того, за чем приехали. Подожди меня.

Отец шепотом произнес ее имя, но дочь не откликнулась. Медленно передвигая руки, она карабкалась вверх по деревянному сооружению. Вскоре Анна Ромбо уже добралась до дощатого настила, который привел ее к краю стены. Перебравшись через него, она обнаружила, что попала к первому ряду бойниц. Арка служила проходом на внутреннюю лестницу. Сообразив, что внутри башни лестница может быть только одна, Анна начала подниматься наверх.

Дверь его кельи оставалась полуоткрытой. Заглянув в нее, Анна попыталась разглядеть темные очертания фигуры на кровати — там, где сбежавшая пленница видела иезуита в последний раз. Однако Томас Лоули обнаружился на полу, перед столом с грубо вырезанным распятием. Он лежал, широко раскинув руки, параллельно перекладине креста. А позади креста стояла шкатулка.

Анна ждала, чтобы он пошевелился, чтобы его губы начали двигаться в молитве, о которой свидетельствовала смиренная поза. Только после нескольких минут наблюдения она поняла, что монах дышит легко и ровно. Иезуит спал!

Стараясь ступать как можно легче, девушка прошла в помещение. Келья была тесной, и распростертый ниц мужчина занимал почти все ее пространство. Приблизившись к левой руке лежащего, Анна осторожно наклонилась над столом. Шкатулка была тяжелой, но, напрягая все силы, девушка смогла перенести ее к себе.

Томас Лоули вскрикнул. Когда он бодрствовал, молитвы успокаивали его. Во сне его терзали видения. И молитвы, и сновидения были связаны с женщиной, которую он допрашивал накануне. В молитвах он видел ее раскаявшейся в грехах, мирно и сладостно возвращающейся ко Христу Искупителю. Но во сне он ощущал, как она приближается к нему, обнаженная. Он заплакал, мучимый ужасным желанием, и отверг ее. И тогда ее тело, некогда столь прекрасное, словно плывущее над землей, оказалось изломано дыбой, и он завопил: «Нет!» Он выкрикивал это слово снова и снова, пока чья-то ладонь не опустилась к нему с небес, чтобы погладить по лбу, и ласковый голос прошептал ему на ухо: «Тише!»

Ужасы исчезли, сны растворились в безмятежности, неотличимой от молитвы. Подтянув к себе раскинутые руки, Томас свернулся калачиком и стал спать дальше.

На секунду Анна задержала руку у него на лбу, изумляясь спокойствию, снизошедшему на человека, простертого перед ней. Когда морщины боли на его лице расправились, оно показалось ей значительно моложе. Оно стало почти красивым.

«Вот он какой, настоящий, — решила Анна, продолжая успокаивающе поглаживать его лоб, — вот что скрывается за его жесткой верой. Таким он был, пока не испытал боль».

А потом она выпрямилась, снова взяла шкатулку и осторожно выскользнула из кельи.

Когда Жан услышал скрип лесов, то отступил в густую тень, окутывающую основание стены. Однако оклик дочери заставил его выйти.

— Анна! Что тебя задержало?

— Вот это!

Она протянула ему шкатулку и собралась уже открыть крышку, в которой все еще оставался ключ. Отец накрыл ее руку своей.

— Нет. Я не хочу ее видеть. Я не хотел видеть ее снова. Что произошло со мной, с моими близкими… — Его голос дрожал. — Если мы должны ее взять, то нам придется это сделать. Но не показывай ее мне. И, ради Христа, поторапливайся!

Жан потащил свою дочь ко рву. Они почти добрались до цели, когда чей-то голос заставил их остановиться.

— Можешь показать ее мне, девочка. Мне не терпится посмотреть на то, что желали заполучить так много людей, ради чего их столько погибло.

Урия Мейкпис поднимался к беглецам по ступеням, которые вели от воды. Бледный свет раннего утра блестел на мече, лежавшем у него на плечах.

— Тем более что нечто, погубившее твою семью, может стать основой для моей, Ромбо, старый приятель! Так покажи мне эту штуку!

Урия сделал шаг к беглецам. Те отступили.

— Я уже готов был махнуть на тебя рукой. Никто тебя нигде не видел, а ведь мои люди искали по всем улицам. Тогда я подумал: не оставит же он свою красавицу-дочку для дыбы, так? Только не бесстрашный Жан Ромбо! Так что я решил лично наблюдать за причалом. И ты приехал. Я потерял тебя под землей, но потом мне пришло в голову: а вдруг тебе известно про дверцу за боярышником? Оказалось — точно!

Жан узнал навершие рукояти размером с яблоко. Урия заметил, как расширились его глаза.

— Да, Ромбо, это — твой старый друг. Видишь, как хорошо я о нем забочусь!

Он поднял меч, и на фоне рассветного неба они разглядели характерные очертания короткого тяжелого клинка с тупым концом. Англичанин держал его высоко — так начинался смертельный замах.

— Почему? — только и смог выдавить из пересохшего горла Жан.

— Почему я тебя выдал? — Вид у Урии был грустным. — Увы! Но я же рассказывал тебе, как я и мой покойный компаньон потеряли поставки в Тауэр? Мы кормили заключенных, готовили пиры и все такое… Милорд Ренар обещал мне все это вернуть. Это — немало серебра, мой друг. Так что моя совесть стоила недешево, уверяю тебя. А теперь, если я помешаю тебе сбежать и верну ведьмину руку и все такое… Ну! — Он широко ухмыльнулся. — Должен получить еще сколько-то гиней сверху, правда? Эй, стой, ты!

Последняя реплика была обращена к Анне. Выставив шкатулку перед собой, она сказала:

— Но разве вам не хочется заглянуть в нее?

Жан узнал ее интонацию. Именно так звучал голос Бекк, когда та готовилась нанести удар.

— Анна! Стой!

Урия поднял меч повыше, плечи его напряглись.

— Слушайся папку, деваха. Может, я и не Жан Ромбо, но твой отец знает: я умею пользоваться этим мечом не хуже его. Положи руку и отойди.

Анна неохотно опустила шкатулку на землю и отступила к отцу.

Их разделяла всего полудюжина шагов. Резким движением Урия поддел замок шкатулки мечом. Крышка откинулась, открыв ему содержимое.

— Так-так-так. — На покрытом шрамами лице отразилось изумление. — Значит, у нее действительно было шесть пальцев! Неудивительно, что его величеству нравились ласки этой шлюхи. Как я слышал, он любил все необычное. — Англичанин хохотнул, а потом его взгляд снова стал жестким. — Столько смертей, Ромбо, и все потому, что ты взял то, чего брать не следовало. Но недаром ведь говорят, что смерть одного — это барыш другого, так?

Урия сделал шаг вперед. Беглецы, отец и дочь, отступили еще на один.

— Вы собираетесь убить нас прямо здесь?

Голос Анны звучал все так же опасно.

— Не тебя, малышка. Если только ты меня сама не вынудишь. Думаю, у его преосвященства есть на тебя планы. И он будет так благодарен мне за то, что я не дал тебе сбежать. А вот ты, Ромбо… С тобой я просто не могу рисковать. У тебя, похоже, договор с самим дьяволом! Ты пережил то, что убило бы сотню. Ты выживешь и на этот раз — и вернешься за мной. Я это знаю.

Медленно приближаясь к ним, Урия продолжал говорить — негромко, успокаивающе.

— А что до убийства… — Он расхохотался и на секунду прижался носом к клейму «У» на левой руке. — Так я ведь и раньше это делал.

Его неспешные шаги сокращали расстояние между ними. Они уже прижимались спинами к каменной стене. Урия остановился на расстоянии клинка. От напряжения костяшки пальцев на мече побелели.

— А вообще все складывается правильно, как ты считаешь? Тут есть какая-то справедливость, да? Жан Ромбо, казнивший Анну Болейн, казнен. Встретил свой конец именно там, где все началось.

Внезапно Жан почувствовал чудовищную усталость. В лондонском Тауэре снова высоко поднят меч палача. Здесь находится рука, которую он отсек. Рука мертвой королевы вернулась, словно его клятва и все страдания были напрасны. Урия прав. Он, Жан Ромбо, палач, находившийся на острие правосудия, теперь сам стоит перед судом. Это было… правильно. И он ужасно устал!

Жан зевнул. Именно этот зевок задержал на секунду Урию, который уже согнул колени перед ударом, напрягая плечи и запястья. И именно в эту секунду он погиб: острие рапиры пробило ему шею, разорвав артерию, так что тугие ленты крови ударили в стену над головами беглецов. Англичанин завалился вперед, и Жан, несмотря на свою усталость, успел протянуть руку и поймать рукоять меча.

Урия умирал с открытыми глазами. Когда его голова пролетала мимо Жана, то показалось, будто он хочет что-то сказать. Однако он был человеком крупным и падал быстро — его голова ударилась о камни рядом с Жаном, едва француз успел отступить в сторону.

Пока убитый еще не коснулся земли, Такнелл высвободил свою рапиру.

— Мне было тревожно, — хладнокровно сообщил он, вытирая клинок о плащ. — Кроме того, хотелось убедиться в том, что решетка возвращена на место как следует. Способов сбежать отсюда немного, и кто может предсказать, когда именно в них возникнет нужда?

Английский офицер отошел назад, высматривая, не привлек ли шум чьего-нибудь внимания. В эту минуту его взгляд упал в открытую шкатулку.

— Иисусе, спаси! — вскрикнул он, прижимая ладонь к губам. — Это… это же… Святый Боже, что здесь за ужас?

Анна наклонилась и опустила крышку. Жан взял офицера за локоть.

— Слишком долго рассказывать, Такнелл. Знай только, что королева, которую мы оба любили, хотела, чтобы это было скрыто навсегда. Но враги все еще преследуют ее. Они опять нарушили ее покой.

— Так я и знал! — У Такнелла дрожал голос. — Когда тот иезуит раскапывал ее могилу, я знал, что тут таится какое-то зло! — Он протянул руку к Анне. — Отдайте мне останки, леди. Я верну их в оскверненную гробницу.

— Королева не будет там знать покоя, — отозвалась Анна. — Я очень боюсь, что в этом мире для нее не найдется безопасного места. Но мы должны ее забрать и снова попытаться исполнить клятву, которую ей дал мой отец.

Такнелл пристально посмотрел на них обоих и кивнул.

— Ступайте! Уходите немедленно, и поторопитесь. Потому что рассвет спешит за вами, и скоро здесь будет Симон Ренар со своими пыточных дел мастерами.

Анна посмотрела на отца-палача и на меч у него в руке. Она перевела взгляд на шкатулку. А потом бросила взгляд на мертвого убийцу, растянувшегося в луже собственной крови у подножия башни.

— Отец, нам необходимо сделать еще одну вещь, прежде чем уйти отсюда.

Жан снова услышал в ее голосе решительные ноты и вздохнул: он знал, что в таких случаях возражать отпрыску Ребекки бесполезно.

Девушка продолжила:

— Ты должен воспользоваться своим мечом вэтом месте в последний раз.

В последнее время сон Томаса был свободен от кошмаров, но проснулся он в ужасе: к нему в дверь ворвался Ренар.

— Она исчезла, иезуит! Сбежала! Эти глупцы позволили ей уйти!

— Кто, милорд?

Томас поднялся с пола и проглотил стон, когда вся тяжесть его тела пришлась на затянутое повязкой больное колено.

— «Кто, милорд?» — Ренар подошел к нему вплотную, так что стал ощущаться гнилостный запах его дыхания. — Девица, дочь Ромбо! Та, от кого ты не смог ничего узнать. Джеймс Вулстон принес от Совета приказ о ее допросе. А допрашивать некого. Ведьма исчезла.

Томас испытал чувство облегчения. Однако он сумел его скрыть и внимательно всмотрелся в лица людей, набившихся к нему в келью. Толстый и краснолицый советник. Стражник Тауэра, который помогал открывать могилу Анны Болейн, — Такнелл. И Джанни Ромбо.

С криком ярости Ренар смахнул со стола почти все, в том числе и распятие, и по очереди пронзил каждого из присутствующих взглядом, словно ожидая, что кто-то из них бросит ему вызов. А потом его ладонь легла на шкатулку.

— Ну, по крайней мере, у нас осталось это, — заявил он, хлопая по ней. — Сегодня меня лишили одного удовольствия, но я не упущу минуты своего торжества. Эй, ты! — Он махнул рукой в сторону Джанни. — Неси ее. Пошли, Лоули. Кризис королевы Марии приблизился. Ее уложили на родильное ложе. Пора представить принцессе Елизавете доказательство ее сатанинского наследия! Пора покорить ее нашей воле!

Ренар вышел из кельи в сопровождении советника. Такнелл проводил их бесстрастным взглядом, а потом ушел следом, оставив в келье двух монахов.

Первым двинулся с месте Джанни, взявший со стола шкатулку.

— Ну что ж, иезуит, — проговорил он, — все наши усилия приближали нас к этой минуте. Слава Богу и Карафе за то, что они сделали нас орудиями торжества Христова.

Когда юноша ушел, унося шкатулку под мышкой, Томас с трудом нагнулся к полу и поднял распятие, снова вернув его в центр стола. Он преклонил колени и перекрестился, задержав руку у губ. И, прикрывшись ладонью, прошептал:

— И благодарим Его за то, что он извел Свое дитя Анну из тьмы, подобно тому как первый Папа, Святой Петр, был изведен из узилища. Веди ее и дальше, Господи, где бы она ни находилась.

Елизавета ждала вызова. Слухи о том, что у королевы начались роды, распространились по Хэмптон-Корту стремительно. И хотя последний кризис мог произойти еще через неделю, принцесса знала: ее противник так долго ждать не станет. Как и в их шахматном поединке, Ренар готовился провести эндшпиль.

Она не ожидала, что ее отведут к нему в личные покои. Прежде они там не встречались — только в пустой комнате со странным зеркалом или в ее собственных апартаментах.

После темной сырости улицы свет ослепил ее. Елизавета остановилась в дверях, чтобы дать глазам привыкнуть к яркому свету множества свечей. Между рядами светильников она увидела шахматные доски, каждая — в процессе игры. Они стояли на всех имевшихся поверхностях. Однако на главном столе доска имелась всего одна, и хотя ее глаза все еще привыкали к свету, пленная принцесса сразу же поняла, что на ней — их игра, в точности повторяющая ту, что осталась на крошечной доске в ее комнатах. Эти фигуры, наоборот, были громадными, красиво сработанными — каждая высотой в ладонь. И на этих клетках белые кони, слоны и пешки окружали ее черную королеву.

А над ними нависал Симон Ренар.

Дочь Анны Болейн проговорила от дверей:

— Неужели вам всегда необходимо вести свои игры в столь поздний час, милорд?

Оставшись сидеть, он взмахнул рукой, приглашая ее войти. Голос его звучал решительно:

— Сегодня мы завершаем куда более важную партию, миледи. И этот триумф превзойдет все, что может произойти на этой доске.

Елизавета прошла в комнату. Теперь она могла рассмотреть и то, что находилось в тенях позади стола. Там стояли двое. Один был тем иезуитом, с которым она уже встречалась. Второй — молодой человек, чье лицо показалось принцессе знакомым, хотя она была уверена в том, что никогда раньше его не видела. Взгляд, который юноша устремил на нее — смесь ненависти и странной радости, — заставил ее вздрогнуть. Однако Елизавета смело проговорила:

— И что же, принцессе даже не предложат кресла? Иезуит подался было вперед, но был остановлен взмахом руки Ренара.

— Вам некогда садиться, леди, — прошипел он. — У вас есть время только на то, чтобы принять решение, и все.

Ее презрительный взгляд заставил его добавить:

— Вы слышали, что королева приблизилась к моменту, который она считает своими родами.

Кивок. Это было единственным ее ответом. При видеуверенности своего противника Елизавета вдруг перестала доверять своему голосу.

— Она пролежит в постели неделю, возможно — две. К этому времени даже она сама убедится в том, что ошибалась. Даже ее стойкая надежда оборвется.

Елизавета нашла в себе силы отвечать. Возможно, их придал ей гнев.

— И вы называете это триумфом? Вам не стыдно ликовать, когда королева, моя сестра, придет в отчаяние? Неужели вам ее не жаль?

— Мне никого не жаль. Мне нужно только одно: чтобы эта страна сохранила святую веру и верность Империи, и ради этого я готов на все. На все!

Эта страсть, ярко освещенная свечами, заставила ее замолчать. Ренар вытащил пергамент и протянул его пленнице.

— Вы подпишете это, леди? Вы согласитесь выйти замуж за короля Филиппа после смерти вашей сестры, если она скончается бездетной? Что и произойдет.

Елизавета смогла только покачать головой. Ренар протянул руку назад и поставил на стол рядом с шахматной доской небольшую деревянную шкатулку. Крышка ее была опущена.

— Возможно, вот это заставит вас изменить решение. — Длинные пальцы погладили древесину почти лениво. — Потому что если вы не подпишетесь, то знайте: то, что здесь хранится, будет положено королеве под кровать. И это обнаружат только в минуту ее глубочайшей печали, когда она начнет задавать тот вопрос, который задаем все мы, лишаясь того, чего больше всего хотели. — Его голос стал пронзительным, жалобно вопрошая: — «Почему? Почему я так проклята? Святая я? Хорошая я? Мария, моя тезка, Матерь Божья, почему я?»

На его лице плясали блики света.

— И то, что лежит в этой шкатулке, даст ей ответ. Увидев это, она поймет, кто ее проклял. Она снова увидит женщину, память о которой ей ненавистна. Женщину, дочь которой хочет превратить ее подданных в еретиков, украсть ее корону, совокупиться с ее мужем. — Ренар понизил голос и теперь шептал: — Потому что в этой шкатулке лежит не что иное, как шестипалая рука вашей матери — Анны Болейн!

Он резко откинул крышку и торжествующе поднял над ней канделябр.

Елизавета пошатнулась — ей показалось, что она не удержится на ногах. Несмотря на множество свечей, она не могла проникнуть взглядом за пелену, опустившуюся между нею и столом. Однако принцесса понимала, что должна увидеть то, что ей противостоит. И, твердо переставляя ноги — Элиза, дочь Гарри, дочь своего решительного отца! — она заглянула в шкатулку.

Сначала пришло отвращение — мгновенное, жуткое потрясение. Однако она сделала новый вдох, еще один — и наконец пристально посмотрела на тот ужас, который обнаружился под крышкой. Тянулись долгие секунды, отмеряемые дыханием и треском свечей. Наконец, снова овладев голосом, Елизавета заговорила:

— Говорят, я многое унаследовала от матери, которой почти не знала. Овал лица, форму глаз и бровей. И еще, как я слышала, определенное изящество… рук.

Она подняла кисть, изящно взмахнула перед собой, заставив все взгляды проследить за ее движением, а потом продолжала все увереннее:

— А еще говорят, что у моей матери было шесть пальцев. Но как я ни всматриваюсь, вижу перед собой только пять. Пять! И хотя я почти не помню моей матери, две вещи о ней я знаю твердо. Во-первых, она не была мужчиной. И во-вторых, она не была клейменым убийцей.

В комнате воцарилась тишина — такая глубокая, что было слышно, как горят свечи. Посол продолжал смотреть все так же торжествующе: казалось, он не услышал последней фразы Елизаветы, внутренне прислушиваясь к тем словам, которые рассчитывал услышать, — к словам, которые объявляли о ее полной покорности его воле. Молчание было прервано только тогда, когда Томас, прихрамывая, подошел к столу и заглянул в шкатулку.

— Святый Боже! — вымолвил он. — Святый Небесный!

Только тогда Ренар ожил, схватил шкатулку и развернул ее к себе. Он опрокинул ее — и на стол перед ним выпало то, что в ней лежало. Посол отшатнулся и рухнул в свое кресло.

— Что?.. Что?.. — только и смог выговорить он. Снова повисло молчание, но на этот раз не столь долгое.

Нарушила его принцесса. Она шагнула к столу и посмотрела на шахматную доску. На свою королеву, окруженную и скованную фигурами Ренара.

— Это должен был быть мат в три хода, не так ли, посол?

Она дождалась, чтобы его остекленевшие глаза встретились с ее ясными глазами. А потом наклонилась, подсунула пальцы под полированный край доски, чуть выступавший за столешницу, и подбросила доску высоко в воздух. Черные и белые фигуры разлетелись в свете свечей, упав на колени Ренара, на пол, покатились по столу и остановились возле клейма «У», выжженного на отрубленной кисти Урии Мейкписа. И только когда последняя фигура замерла, принцесса Елизавета повернулась и очень медленно вышла из комнаты.