Лондон ощущался поистине сердцем мира. Те, кто умер, лежали в земле, а у живых раны зарубцевались в шрамы. Страхи и темные воспоминания уже истаивали, выветриваясь и изгоняясь ревом глоток, кричащих здравицы.

Огромные толпы собрались еще задолго до рассвета, чтобы не упустить возможность раз в жизни увидеть короля и королеву Англии. Никто из этих людей не сражался на холме в Сент-Олбансе. Этот городок находился всего-то в двадцати милях от столицы, но мясники и кожевники, кабатчики и ольдермены Лондона не лицезрели там падения Генриха, не видели следов побоища и развороченных баррикад. Знали только, что размолвка между правящими домами миновала, что воцарился мир, а добрый король Генрих простил своих мятежных лордов.

Вдоль пути следования королевской процессии – широкой дороги Чипсайда – теснился, казалось, весь город. Толпа колыхалась вдоль цепи солдат в ярких цветах и с лицами, исполненными долга и раздражения. Кое-где вспыхивали потасовки – то у кого-то подрезали кошелек, то слишком обнаглели веселые оборванцы, – но в целом настроение было легкое, приподнятое.

Накануне прошел дождь, и многие дома празднично белели, а город как будто прибрался. Июльское утро задалось чистым, словно вымытым. С восходом на дорогу выехали сотни телег, готовить королевский маршрут. Там, где предстояло ступать Генриху и Маргарет, женщины скидывали с груженых возов охапки чистого сухого тростника. Навоз и грязь позднее все равно просочатся, но пока дорога была чиста как новенькая.

Об измене и кровопролитии в Сент-Олбансе было намеренно забыто: столица готовилась к проходу королевской четы средь ликующих горожан. Об изменниках и гражданской войне после такого дня разговоров больше быть не должно. Людским толпам открывался вид на победоносный праздничный выход. Впереди в безупречном строю гарцевали отборные скакуны, расчесанные и вымытые до атласистого блеска. На ветру упруго трепетали знамена дюжины знатных домов, поддерживающих короля. Выше всех красовались штандарты замирившихся Ланкастера и Йорка. Их несли рядом, слегка особняком.

За шестью дюжинами рыцарских рядов шли несколько сотен придворных, разодетых во всевозможные цвета и туалеты; они несли с собой корзины, из которых бросали в толпу цветы, а иногда и монетки. Со всех сторон к ним тянулись просящие руки; пригожим мужчинам от знатных дам доставались воздушные поцелуйчики. Все это сопровождалось громовыми раскатами шума и выкриков. Сначала одна, затем другая часть толпы поочередно замирала, словно затаивая дыхание, и благоговейно перешептывалась, после чего крик и рукоплескания вспыхивали с новой силой, такой, что сотрясались дома по обеим сторонам улицы.

По белому тростнику король Англии Генрих шествовал один. На нем были плащ, темно-синие шоссы и длинная рубаха с вышитыми на груди тремя золотыми львами, лежащими «passantguardant» – «спокойно, но наготове». Плащ скрепляла серебряная застежка.

Идя дорогой, по которой до него проехали и прошли уже сотни, он не смотрел ни налево, ни направо, с легкой небрежностью переступая исходящие паром кучи навоза, оставленные прошедшими впереди боевыми конями. Те в толпе, кому глаза не застилали слезы радости, видели, что король очень бледен, хотя плечи его были расправлены, а голова держалась прямо. Весть о сражении при Сент-Олбансе страну все же облетела. Ходила молва о ранении Генриха и даже о его кончине, из разномастных слухов обретая цветастость легенды. По настоянию Йорка, он должен был предстать перед своими подданными живым и здоровым. Сегодня утром король уже открыл заседание парламента, где сидя принимал свежие клятвы верности, в том числе и от Ричарда Йорка в качестве самого ярого своего сторонника. Лобызать монарху руку подходили попеременно все лорды и коленопреклоненно клялись ему своей жизнью и честью. Идя за теми, кто впереди, Генрих смотрел вокруг ничего не выражающим взглядом.

За Генрихом следовала королева Маргарет, рука об руку с герцогом Йоркским, у которого от ревнивой гордости спесиво вздымалась грудь. Он все не выпускал ее пальцев из своей железной пятерни. Тайком Йорк переживал за то, что король не приветствует толпу. Было что-то неуютное в облике мертвенно-бледного короля, шагающего истуканом по обновленной для него дороге так, будто бы в нем нет ни единой искры жизни. Йорк и Маргарет шли в трех шагах позади Генриха – дистанция чересчур большая, чтобы обменяться хотя бы словом. Вместо этого Йорк поднял левую руку и стал помахивать плывущим навстречу людским лицам, скученно торчащим из каждого окна верхних этажей. В тростниковую подстилку были втоптаны цветы. Толпа вздымалась и опадала, тяжко колыхаясь за цепями солдат. К ним на помощь присоединился кое-кто из йорковской стражи, укрепив барьер от расходившихся лондонцев, стремящихся удержать в себе память, которую можно будет смаковать на протяжении всей своей оставшейся жизни.

– Посмотрите на их любовь к государю, – сказал Йорк, поворачиваясь к Маргарет. Она не ответила, и тогда он подался ближе. – Они любят вашего мужа! – прокричал он поверх людского рева, губами невзначай коснувшись ее уха.

Маргарет посмотрела на Йорка так холодно, что он отвел взгляд и стал с притворной и неловкой усмешкой глядеть на людское ликование. Большая процессия через Лондон была затеей Солсбери, который сейчас со своими сыновьями шел позади. Предложение было, вероятно, своего рода воздаянием за резкие слова, прозвучавшие на площади Сент-Олбанса. Народ Лондона видел: дом Йорка вновь находится у короля в самом что ни на есть фаворе. Об имени и родословной Йорка никто шептаться больше не будет. Чувствовалось, как королева пытается высвободить свою уже скользкую от пота ладонь, и Йорк усилил хватку из опасения, что их ладони расцепятся. Он не видел, как Маргарет неприязненно поморщилась, а также что ее взгляд вновь сделался непроницаемым. Сомнения нет, это был триумф Йорка. Ее муж шел как узник перед своими пленителями; ей мучительно хотелось шагнуть и встать с ним рядом. Но ей не оставалось ничего, кроме как шествовать сзади, глядя Генриху в спину, словно она могла дотянуться и утешить его одной своей любовью и теплыми мыслями.

Впереди лежал собор Святого Павла – древний храм, где еще задолго до рассвета собралась толпа поистине необъятная, для того чтобы лицезреть, как король будет принимать корону из рук Йорка. Иного, более высокого символа могущества в мире не существовало – при мысли об этом и от вида величественного здания Йорк испытал невероятный подъем чувств. Господь и удача по-прежнему не изменяли ни ему, ни его дому. Окажись рана Генриха чуть ближе к горлу, и королем стал бы принц Эдуард. А так, при теперешнем раскладе, король Генрих оставался жить, но правителем при этом был Йорк. И за это он от души благодарил Спасителя, денно и нощно заказывая служить по этому поводу молебны. Уорику достался пост капитана Кале – богатейшего порта – в награду за участие в спасении короля при Сент-Олбансе. Солсбери вновь стал королевским лордом-казначеем, хотя истинной наградой для него была гибель графа Перси и победа, одержанная в междоусобице его семейства с Нортумберлендами. Йорк испросил и получил титул Верховного констебля Англии, с полномочиями распоряжаться от имени короля. Но что важнее всего, Генрих безропотно подписал помилование всем людям, участвовавшим в той битве, освобождая их от всяческой вины и печати бесчестья. Вместе дома Йорка и Ланкастера будто возродились к жизни этим напоенным лазурной синевой летним днем.

Маргарет тихо поглядела на человека, которого ненавидела так, что кисло молоко. Когда закончится этот фарс и лицедейство с короной, подаваемой королю из рук нечестивца, можно будет определиться, кто из ноблей действительно стоит за Генриха. И когда людское сборище разойдется по домам и наступит тишина, все прояснится. Маргарет многое постигла с той поры, как еще совсем девочкой приехала сюда, в Англию. Быстрых и резких движений она допускать не будет. Ну а когда время придет, уж она двинется.

Йорк ощутил на себе ее взгляд. И идя бок о бок с королевой, с облегчением увидел, что Маргарет улыбается.