В тот год холода в стране нагрянули внезапно и ударили не на шутку. Декабрь начался с крепких морозов, от которых быстро схватились льдом городские и монастырские рыбные пруды; как под мутно-синим стеклом виднелись в их темной глубине жирные карпы, сонно пошевеливающие плавниками.

Виндзору повезло как мало кому еще: большинство хозяйств могли добывать уголь, а дров в поленницах хватало для обогрева домов. Даже в самые холодные месяцы город не замирал, однако явилась другая напасть: с усилением морозов на улицах стало появляться все больше голодных попрошаек. Урожай с полей был убран еще осенью, так что нужда в работниках сошла на нет, но кое-что поденщикам все же перепадало: кому починить ставни или забор, кому залатать крышу. Это для тех, кто умеет работать руками. Зато целые сотни нищих сбредались поближе к королевским пирам, приуроченным к Рождеству Христову, имевшему место 1455 лет назад. В замке готовились пиршества из дважды двунадесяти блюд – в понимании того, что кое-что из этой снеди будет роздано бедноте. Так было заведено при королевских резиденциях, а потому лакомые местечки на примыкающих к замку улицах и вблизи королевских кухонь были сплошь заняты. Желающие поживиться от монарших щедрот упорно не расходились неделями, хотя что ни день, то поутру в сизой морозной дымке кто-нибудь натыкался на один, а то и на два замерзших трупа где-нибудь под забором или в сточной канаве.

В холода оживились золотари («гонфермуры», как их изысканно именовали). Взяв с собой по нескольку желающих подзаработать, они ходили и предлагали свои услуги в основном зажиточным домам, где чистили выгребные ямы, замерзшее содержимое которых сейчас отвердело. В пахучие недра такие работники спускались с заступами, обернув лица тряпьем. Кое-кого из нанюхавшихся неизменно приходилось вытягивать наружу на веревках, но эти люди, во всяком случае, не голодали. Их труд был тяжел, но хороший «гонфермур» мог за день заработать столько, сколько обычный работник за неделю, а потому самые «золотые» для себя улицы они обслуживали ревностно, оберегая их от тех, кто мог посягнуть на их запашистый хлеб.

С приближением Рождества ведущие к замку дороги заполнились зваными гостями, теми, кого королевское семейство пригласило на двенадцать дней мирных праздничных увеселений. Похоже, королева Маргарет исполнилась решимости не дать недугу мужа испортить эти дни. Жонглеры, фокусники и певцы состязались за каждую монету при постоялых дворах, в то время как в самом городе каждая комната и каморка были загодя (причем задолго) заказаны, так что ночами даже амбары и конюшни заполнял густой храп постояльцев, понаехавших целыми семьями. Под бравурные возгласы, барабаны и трещотки своих собственных слуг в город прибывали компании лицедеев – размалеванные яркие процессии, вступающие в город под нестерпимо пестрый гам, свист, свет, и все в надежде выступить перед королевой и ее двором. Затмевая собой даже Пасху и Троицын день, Рождество было самым зрелищным празднеством года и самой хлопотной порой для виндзорцев.

Из-за болезни все еще погрязшего в дремоте Генриха на это Рождество не намечалось публичного исцеления с выходом больных всех мастей и лобзанием руки короля. Тем не менее самые отчаявшиеся из них все равно сошлись: больше обратиться все равно было некуда. На улицах трезвонили колокольчики прокаженных и калек, собравшихся в стайки (так безопаснее, а то в одиночку или по двое можно попасться под кулаки несердобольных горожан: наваляют так, что мало не покажется).

Особы благородной крови надменно проезжали мимо лавок с зазывалами и ярмарочных шутов, что кривлялись за монеты. Эти персоны направлялись прямиком в уют, уготованный им в самом замке. Может, герцог Йоркский и правил страной из Лондона, но решать, кто из знати поедет отмечать Рождество в Виндзор, он был не властен. Выбор гостей замка был прерогативой исключительно королевы Маргарет, а потому не случайно среди персон, приглашенных от сорока четырех благородных домов, не значились ни Йорк, ни Солсбери, ни еще с полдюжины семейств, связанных с Невиллами. Какое-то время Маргарет подумывала выслать приглашение Ричарду Невиллу-младшему, графу Уорику. С ним она познакомилась во время памятной лондонской осады, когда в столицу ввел свое войско мятежный Джек Кейд. Тогда Уорик ее впечатлил, но вот досада: его отец был канцлером у Йорка, и королева решила, что на лояльность Уорика ее влияние не простирается.

Один или два гостя прислали письма с витиеватыми извинениями, что они-де для такого путешествия слишком стары или больны. Тем не менее за три истекших дня в Виндзор прибыли тридцать восемь лордов в сопровождении слуг – знак неугасшего почтения к королю, что доставило Маргарет несказанное удовольствие. Тех, в чьей поддержке она нуждалась более всего, королева выходила приветствовать лично, прилюдно воздавая им скромную хвалу. Согласитесь, это отнюдь не мелочь, когда монаршая особа сама идет к вам навстречу, а не вызывает к себе, так что вельможи польщенно рдели лицами, а их жены горделиво улыбались.

При прибытии каждого из пэров Дерри Брюер оказывался поистине неоценим. На нем были простой темный камзол и шоссы с сапожками, а сам он неброско стоял среди королевской свиты, безучастно и вежливо улыбаясь всему, что видел, и в то же время не упуская ни единой мелочи.

С самого рассвета слуги в цветах благородных домов бежали вдоль дороги, громогласно возвещая о прибытии своего господина или госпожи, еще задолго до появления оных. Кто-то успел заслать своих дворецких вообще загодя. К той минуте, как глава того или иного дома торжественно въезжал в величественные ворота, Дерри успевал нашептать на ухо королеве о нем целый ворох сведений. Никаких учетных записей он при себе не держал, а просто реагировал на вопросительно поднятую бровь Маргарет и томно склонялся к ее уху. Временами услышанное вызывало на щеках королевы тонкий румянец, а иногда ее брови образовывали насмешливый острый треугольник – в зависимости от сказанного. И откуда он только все это знал?

Среди всех королеве определенно запомнился барон Грэй. Впереди себя он никого не посылал, а из города прибыл со своей несколько худосочной женой, едущей рядом верхом. Следом поспевали двое румяных молодцов в одинаковых табардах. Они вдвоем несли увесистый сундучок. Маргарет сразу почувствовала к этому гостю симпатию, но застыла лицом, когда заслышала шепот Дерри:

– Содомит и педераст почище греков. К жене своей привязан, но охоч до смазливых бедных юношей, как коршун до цыплят. Рассудителен, но весьма скрытен. Гордыня как у дьявола, и примерно такая же жестокость.

В то время как барон Грэй приближался, Маргарет незаметно для окружающих скользнула по своему осведомителю взглядом. В знатных гостях Дерри не скупясь указывал ей пикантные особенности – от подозрений в давней краже до попранного обещания жениться и обесчещенной девицы, которой плачено за молчание. Нередко в его голосе проскальзывали глумливо-шутливые нотки, но ни разу не звучало личного суждения, а лишь сухое перечисление старых грехов и слабостей. Тем не менее сейчас, по приближении лорда Грэя, в глазах Дерри мелькнуло что-то неприятное – буквально на мгновение, – что-то пустое и убийственно хищное, как у охотничьего ястреба.

Барон Грэй отвесил королеве поклон. Его глаза вполне соответствовали звучанию фамилии – мелковатые и острые, на мясистом розовом лице они смотрелись серыми буравчиками. Жена барона присела в глубоком реверансе, при этом ее голова оказалась скрыта изящным раздвоенным энненом. Слова как-то покинули Маргарет, и она лишь безмолвно протянула гостю свою изысканно худую руку, глядя на него странно искрящимися глазами. Сказать по правде, до этого дня значение слова «педераст» было ей толком неизвестно. Но краткое описание Дерри вызвало у нее в уме крайне неприятные образы, отчего она едва не содрогнулась, когда Грэй на миг припал к ее ладони своим красным сочным ртом. Но этот момент миновал, и барон прошествовал дальше (его жена, идя следом, оглянулась на всех с чопорной тонкогубой улыбкой). Маргарет, словно очнувшись, заставила себя вдохнуть и с насупленной внимательностью вслушалась в ремарки Дерри о каких-то там оловянных рудниках, в то время как перед ней с гибкостью танцмейстера склонился пожилой – на вид вдвое старше ее – барон.

День уже мутно синел, наливался сумерками, когда Маргарет на одеревенелых от усталости ногах наконец ретировалась в свои покои. В течение дня она урывками все же отдыхала, но от приема пищи и даже отрадного сидения на стуле ее то и дело отрывало новое прибытие кого-нибудь из именитых гостей. Однако за ее усталость они щедро платили своим расположением, а значит, и время, и силы были потрачены не зря. Ну а за двенадцать предстоящих дней и ночей можно будет достаточно близко сойтись со всеми приглашенными в замок, и дамами и господами. Так что все идет как надо.

Кое-кто из высоких гостей относился друг к другу с тяжелой придирчивостью. При посредстве Дерри тех из них, что испытывали друг к другу закоренелую неприязнь, удалось разместить на достаточном взаимном отдалении. Получилось даже потрафить болезненной чувствительности одной пожилой графини: без нужды подозрительная и наблюдательная, эта особа постоянно вскипала желчью при виде своей прелестной молоденькой кузины (мужчины, видите ли, выказывали ей возмутительную симпатию). По предложению Дерри Маргарет милостиво пошучивала с бароном Одли – старым седобородым воякой, который от этого внимания просто млел. А вот когда в замок прибыл барон Клиффорд, шпионских дел мастер внезапно поугрюмел и даже повернулся так, чтобы при его проходе находиться к нему по возможности спиной.

– Любой уступленный дюйм лорд Клиффорд расценивает как слабость, – тревожной скороговоркой прошептал он. – Дайте ему хотя бы мизинчик, миледи, и он отхватит вам руку по самый локоть. Этот человек различает лишь овечек и волков, и ничего между. Надо ли даже говорить, что овец он презирает.

На этих словах своего осведомителя королева Маргарет гордо подняла голову, не намеренная демонстрировать какую бы то ни было слабость, и барона Клиффорда приветствовала с высокомерным холодком. Не остался в долгу и тот, натянуто кивнув и проследовав за слугами в отведенные ему комнаты подальше от главных залов.

Нескончаемое огорчение у королевы вызывало отсутствие среди гостей одной-единственной персоны: ее дорогого и верного друга Сомерсета. Сама мысль о том, что он томится в тюрьме, вызывала у нее в душе пламенное страдание. Безусловно, графский титул позволял ему в Тауэре определенные вольности, несмотря на то что он ждал суда. Тем не менее выпустить его из тюрьмы хотя бы на время праздников Йорк отказался, на запрос Маргарет ответив напыщенным письмом с рассуждениями о высокопоставленных преступниках, посягающих на жизнь государственных мужей прямо при отправлении оными служебных обязанностей. Подписанный своей паучьей подписью свиток Йорк, перед тем как прислать, скрепил личной печатью ее мужа. Вообще лучше было гнать от себя мысли о том злобном удовольствии, какое лорд-протектор, должно быть, испытывал, делая это. Задумываясь о Йорке чересчур глубоко или чересчур надолго, Маргарет подчас ловила себя на том, что стоит с намотанным на палец локоном, причем намотанным так туго, что уже посинел палец. О Сомерсете она теперь уже думала со скорбным смирением – утрата, что сродни еще одной брошенной в костер можжевеловой ветви; огонь, что неодолимо горит внутри и который она тщательно пытается скрыть от посторонних глаз.

Виндзорский замок гудел хлопотами так, как еще никогда в этом году. Гостей здесь развлекали роскошными, поистине королевскими выездами на охоту, вперемешку с представлениями лицедеев, фокусников и музыкой по вечерам. Настроение среди гостей царило легкое и непринужденное, несмотря на присутствие изрядного количества вооруженной стражи и слуг – что поделать, таков уж дух времени. Даже в королевском замке среди гуляний и забав есть место страху.

Рассвет рождественского утра еще едва брезжил, когда Маргарет возвратилась в свои частные покои, где сейчас шло кормление ее сына. Ребенок с сопением и причмокиванием насасывал молоко из розового соска кормилицы, обхватив ей тугую грудь ладошками. Вот он срыгнул излишек и был положен передохнуть. Годовалый Эдуард недавно обнаружил у себя способность к ползанью, так что оставлять его одного было уже нельзя: мало ли куда уползет по недомыслию. Кормилица тряпицей вытерла следы срыгивания и, прежде чем подать ребенка матери, постелила ей на предплечья чистую пеленку. Маргарет блаженно ощутила тепло и шевеление ребенка. Сейчас он покряхтывал и морщил личико в каком-то недовольстве, смысл которого был понятен лишь ему одному. Королева улыбнулась, кормилица вернула ей улыбку и, склонившись в глубоком реверансе, удалилась из комнаты.

На недолгое время Маргарет осталась одна. Нечаянно зевнув, она позабавленно улыбнулась: еще не хватало, спозаранку. День только начинается, предстоит столько разных дел, а потом еще и главный пир года. А перед ним общее богослужение в часовне, с совместной молитвой во здравие короля. На кухнях сейчас с самого утра тарарам не хуже чем на поле боя. Уже вовсю снуют слуги с украшениями столов, повара нанизывают на вертела туши, сдабривают специями, следят за кипящими котлами. Шутка ли, надо впечатлить ноблей ее мужа, а им не так-то легко угодить – у всех при домах свои повара. По настоянию Маргарет, в блюдах присутствовал французский колорит: анжуйские блюда пока мало кому известны. Разумеется, будут гуси – их сейчас зажаривают дюжинами, – но к ним еще и вальдшнепы, куропатки, голуби; нежные сахарные тарталетки и печенья; всевозможные ароматные соусы и жюльены в больших медных формах, а также разнообразные супы, фаршированные черносливы, пироги, угри в маринаде – иными словами, сотни разных блюд на рождественский пир длиною в день.

Маргарет принялась тихонько напевать прикорнувшему у ее плеча ребенку. Вначале он еще повозился, покряхтел, покрутил головенкой, а затем успокоился. Какое-то время после родов у нее, помнится, ужасно саднила грудь, так что очень хорошо, что традиция вскармливать детей с помощью кормилицы в Англии успешно укоренилась.

Вскоре из идиллической паузы ее вырвал перестук шагов где-то невдалеке, за дверью. Кто-то о ней справлялся, звал, да не просто, а требовательно, громогласно. «Чш-ш-ш», – глядя вниз, нежно шикнула Маргарет, успокаивая не столько ребенка, сколько себя. Между тем маленький принц Уэльский приоткрыл глаза – синие-пресиние – и взялся насасывать пальчик, а затем почему-то успокоился и снова задремал. А вот шум и крики, наоборот, только усиливались. Маргарет нахмурилась. Ее драгоценные минуты наедине с сыном и так до обидного редки, а тут этот шум-гам. Что там такое происходит? Досадно, если кто-нибудь опять себе что-то повредил на обширных охотничьих угодьях: буквально вчера сломал себе лодыжку кто-то из слуг Бекингема. Тут и так весь год одни невзгоды да напасти – ужас как не хочется, чтобы об этом вспоминали нобли. Особенно в такой день.

Неожиданно в комнату вернулась кормилица – бочком, с непонятно отчего раскрасневшимся лицом. Молодая женщина по привычке протянула руки к спящему ребенку, и Маргарет его передала, чувствуя, как от неловкого движения что-то сжалось внутри.

– Миледи… – каким-то прерывистым, не своим голосом вытеснила кормилица; от волнения ей будто перехватывало дыхание. Все ее движения были машинальны, в том числе и то, как она поместила себе принца Эдуарда на изгиб руки. Тот, само собой, избрал именно этот момент для пробуждения и разразился ревом, в приступе младенческой ярости сжимая и тряся кулачки так, словно грозил ими всему миру.

– В чем дело, Кэти? Или я не сказала, чтобы на час меня все оставили? Единственный час за весь день – это что, непосильная просьба?

– М-ми… Миледи. Ваше высочество… – Голоса и торопливый стук шагов были слышны по-прежнему; более того, раздавались все ближе. Внезапно Маргарет прошиб страх: в уме уже рисовались заговор, наймиты, подосланные убийцы.

– Кэти, что ты мямлишь? Говори! На тебе лица нет! Отчего ты сама не своя?

– Ваш муж, миледи. Король. Говорят, он как бы… очнулся.

Маргарет отступила на шаг – настолько ее ударили эти слова. С расширенными глазами она подхватила свои юбки и метнулась к двери. А с той стороны к комнате уже подбегали запыхавшиеся слуги из покоев короля.

– Король, ваше высочество! Король! – выкрикивал на бегу один из них. Его присутствие на пути подействовало на Маргарет отрезвляюще, дав возможность остановиться и что-то осмыслить.

– Стойте! – Она выставила перед собой руку, словно собираясь оттолкнуть бегущих. Тот, что впереди, испуганно затормозил, и Маргарет захлопнула дверь прямо перед его изумленным лицом. А сама обернулась к кормилице и своему сыну, те не мигая смотрели на нее.

Достоинство Маргарита Анжуйская неустанно взращивала в себе с той самой поры, как в возрасте всего лишь пятнадцати лет прибыла к английскому двору. Ради чести Генриха она старалась стать королевой во всем – в осанке, манере держаться, чтобы благородно плыть по дворцу белой лебедью, такой же, как на фамильном гербе ее дома. Она научилась всему, что могла, но быть женой монарха значило нечто гораздо большее, чем просто знать названия Генриховых усадеб и имений. Или даже законы Англии и те сокровенные традиции, что их сплачивали и объединяли. Прежде и превыше всего быть королевой при немощном короле означало, что Маргарет должна думать прежде, чем спешить действовать; пробовать на вкус прежде, чем вкусить, и пригублять прежде, чем выпить.

Ее Генри был немощен и слаб; эта его уязвимость длилась уже более года. Маргарет так и хотелось, подоткнув юбку, броситься к нему, бегом рвануть по коридорам, как какой-нибудь беспризорнице с рынка. Но нет – по недолгом, но взвешенном размышлении она вдумчиво себе кивнула и открыла дверь уже не порывисто, а степенно. И чинной походкой двинулась по коридору.

Эта новость была для нее самим средоточием надежды; всем, о чем она тысячекратно молилась и клятвенно желала, но ее воплощение… Воплощение привносило свои, новые опасения и тревоги. Безусловно, многие при вести о том, что Генрих пришел в себя, возрадуются, но будут и такие, что тревожно встрепенутся, злобно зашипят, придут в ярость. Кое-кто из лордов Генриха, несомненно, ждет его кончины и уже имеет на это свои виды. Вот и дверь в личные покои короля. Маргарет, чуть помедлив, распахнула в них двери так, что внутри кому-то досталось по рукам.

За спиной ее мужа всходило бледное зимнее солнце. Маргарет, поднеся руку к сердцу, застыла на месте и лишилась дара речи: ее Генри стоял – о господи, стоял! – и глядел на нее. Худющий, кожа да кости. Босиком, в одной лишь длинной сорочке, держится рукой за кроватный столбик. Он смотрел на нее, а рядом с ним суетились двое, бдительно ощупывая и заглядывая в глаза: королевские медики Джон Фосби и Уильям Хэтклиф, а рядом с ними чутко замерли трое королевских телохранителей и Майкл Скрутон, личный хирург короля. На столах возле кровати стояли чаши с парной мочой и колбочки с кровью, в которые медики попеременно заглядывали и свои замечания насчет прозрачности и осадка выкрикивали писцу, который скрупулезно все помечал. Под безмолвным взглядом Маргарет Хэтклиф окунул в чашу пальцы и попробовал мочу на вкус, указав писцу пометить: в пищу королю добавлять больше горькой зелени. Его коллега в это время нюхнул королевскую кровь и тоже окунул пальцы в мочу, высунув от усердия язык и потерев пальцы, чтобы проверить мокроту на слизь. Голоса Фосби и Хэтклифа сошлись в сварливом хоре – кто кого, – каждый добиваясь, чтобы его мнение было услышано и записано первым.

Сцена, что и говорить, неаппетитная, но посреди нее находился король – тихий и мертвенно-бледный, но, безусловно, в сознании. Взгляд его был осмыслен, и, приближаясь к мужу, Маргарет чувствовала в груди мучительную нежность, от которой на глаза наворачивались слезы. Но Генрих, как ни странно, подойти к себе не дал, выставив навстречу исхудалую руку:

– Маргарет. Я ничего не понимаю. Кто эти незнакомцы, что меня окружают? Эти люди говорят мне, что у меня есть сын. Это что, правда? Раны Христовы, да как долго я здесь уже лежу?

Маргарет изумленно приоткрыла рот: богохульство, да еще такое, из уст мужа она слышала впервые. Ей он помнился как несчастный, чахнущий, утопающий в лихорадке и бредовых грезах человек. Который затем канул окончательно. И вот сейчас он, полупрозрачный от худобы, стоял перед ней, не моргая и не отводя от нее глаз. Маргарет нервно сглотнула:

– Сын у тебя действительно есть. Ему недавно исполнился год. Нашего Эдуарда я тебе показывала, когда ты был во власти болезни. Ты помнишь это? Помнишь ли его?

– Ни это, ни чего другого… Какие-то моменты, мгновения… Ничего такого, чтобы… Нет, но сын, Маргарет! – Внезапно глаза его сузились в темном подозрении: – Постой. Так когда он, говоришь, народился, этот новоиспеченный принц Ланкастер?

Маргарет вспыхнула, но с обидчивым вызовом подняла голову:

– Тринадцатого дня октября, в год тысяча четыреста пятьдесят третий от Рождества Христова. Спустя шесть месяцев после начала твоей болезни.

С минуту Генрих стоял, задумчиво загибая пальцы. Маргарет оставалось лишь молча ждать, пока он с несколько растерянным видом не кивнул. И тут же встрепенулся:

– Маргарет, да как же так! Как ты можешь вот так спокойно стоять! Неси же его сюда! Я должен видеть моего наследника. Да нет же, остановись! Пусть принесет кто-нибудь другой. Боже правый. Я поверить не могу, что провалялся столько времени. Это же год – целый год, похищенный у меня из жизни!

Маргарет кивком указала одной из служанок, и та опрометью кинулась за принцем Уэльским.

– Не год, Генри, – ласково упрекнула она. – Дольше. Ты отсутствовал, вернее, болел больше полутора лет. И все это время я молилась, что ни день служила о твоем здравии молебны. Я… Ты не знаешь, что для меня значит видеть твое пробуждение.

Тут ее губы скривились, а по щекам потекли слезы, которые она неловко смахнула рукавом. Однако Генрих ее слез не замечал. Его взгляд под озабоченно нахмуренным лбом был направлен куда-то внутрь.

– Ну а как поживает моя страна, Маргарет? – отрывисто спросил он. – Моя Англия? – Его глаза смотрели жадно и вопросительно. – Последнее, что я помню… впрочем, нет, это неважно. Всё, что я помню, кажется мне невероятно далеким. Рассказывай же мне поскорее. Ведь я столь многое пропустил!

– Без тебя, Генри, регентом стал Ричард Йорк. Он и правил страной от твоего имени, пока ты был… не в силе. И правит до сих пор.

В беспокойном изумлении она наблюдала, как у ее мужа неистово, чуть ли не судорожно сжимаются кулаки. С того момента как очнулся, этот человек еще ни разу не возблагодарил за свое избавление Господа – это он-то, который прежде все дни, что она его знала, часами возносил молитвы.

– Ты говоришь, Йорк? Ох и счастлив он, наверное, был, когда моя корона сама прикатилась ему в руки. – Генрих с неким даже злорадством закрутил у себя на пальце кольцо, словно пытаясь его сдернуть. – Кто же из моих лордов забыл честь настолько, что пошел на это? Конечно же, не Перси? И не Бекингем?

– Нет, мой государь. Они, а с ними и многие другие, не стали участвовать в голосовании. Также и Сомерсет, которого потом заточили в Тауэр за то, что он отказался признать владычество Йорка.

Король Генрих помрачнел; кровь прихлынула к его щекам так, что на бледном лице они запунцовели, как стяг.

– Ну, это-то я исправлю уже сегодня. Где моя Печать? Я нынче же подпишу указ о его освобождении.

Этот момент для того, чтобы вставить слово, выбрал королевский мажордом и заговорил с глазами, мокро-лучистыми от радости лицезреть своего короля:

– Ваше величество, Печать находится в Лондоне, у герцога Йорка.

– Вот как?

Генрих, неожиданно пошатнувшись, ухватился за кроватный столбик, но его тонкая бледно-лазурная рука была столь слаба, что не выдержала веса тела и Генрих с размаху сел на кровать. Тут же взволнованными шмелями взвились оба медика, невнятно что-то гудя насчет обескровленности короля. Доктор Фосби опять потянулся к монаршей шее проверять силу сердечных спазмов, но Генрих сердитым шлепком лишь отбил его ладонь.

– Вот черт, я же слаб, как дитя, – фыркнул он, багровея от гневливого смущения. – Что ж, ладно. Сейчас я увижу своего сына, а слуги меня оденут. И я сразу же поскачу в Лондон, чтобы Йорка там больше духу не было. Ну-ка, кто-нибудь один, помогите мне встать. Сына, тем более в первый раз, я хочу встретить стоя.

– Но ваше величество, – со всей возможной твердостью воскликнул Хэтклиф, – я вынужден рекомендовать вам отдых.

Судя по легкой дрожи в голосе, он побаивался. Дольше года монарх был не более чем бледным телом, которое омывали и одевали, простукивали и обмеряли, как слепого теленка. Эти люди вокруг короля Генриха были во всех интимных деталях знакомы с его плотью, но что это за человек, они, в сущности, не ведали. Сомнительно, знала ли его и сама Маргарет.

На глазах у нее Хэтклиф скрытно переглянулся с Фосби. У обоих вид был как у церковников – тонкие пальцы, оплывшие мешочками щеки. Вместе с тем Фосби считался здесь самым главным, а потому и заговорил как старший, низким и твердым голосом:

– Ваше величество, мой коллега прав. Вы долго и очень серьезно недужили. У вас сильное потоотделение, верный признак того, что ваши печень и селезенка все еще слабы. Если вы будете переутомлять себя волнением, это чревато срывом и возвращением болезни вплоть до утраты чувств. Сейчас вам нужно отдыхать, ваше величество, – заснуть и нормально выспаться. К вашему пробуждению мы с Хэтклифом приготовим отвар из темной капусты, цикламена и полыни – соблаговолите его принимать. Он вас очистит, укрепит и восстановит бодрость духа, так что поправка станет лишь делом времени.

Генрих раздумывал, глядя куда-то вбок и взвешивая свои силы. Взвешивать, собственно, было нечего – слабость такая, что впору расплакаться. Но если верно поняты слова насчет утраченного времени, то ему сейчас тридцать три года. Возраст Христа на момент распятия. Надо сплотить волю. Он очнулся на само Рождество – день в день, – да еще в смертном возрасте сына Божьего. Это, бесспорно, знак. Колебаться нельзя, и ни на минуту нельзя задерживаться на одре болезни, чего бы это ни стоило и чем бы ни обернулось.

– Эй вы, двое, – безжизненно приказал он, – ну-ка помогите мне встать.

Двое телохранителей тут же пришли в движение. Генриха они взяли за протянутые руки и снова подняли на ноги – легко, как бумажную куклу, – после чего полусидя дождались, когда король на неверных ногах найдет точки равновесия. В это время стал слышен шорох шагов, и в покой вошла кормилица, которая торопливо присела в реверансе и из этой согбенной позы протянула крошку-принца. Голову женщина держала опущенной, не смея поднять глаз на монарха, который стоял перед ней в одной лишь ночной рубашке.

– Поднесите его сюда, – непроизвольно улыбаясь, повелел король. Он принял дитя на руки, хотя они у него от усилия отчаянно дрожали.

Маргарет прикрылась рукой, чтобы не разрыдаться от радости и облегчения.

– Это ты, – томно и гордо оглядывая свою драгоценную ношу, сверху вниз произнес Генрих. – Именем Господа, я вижу тебя, мой сын. Мой. Сын.