Часть тринадцатая
МАНЗИ

Буря сплетен через некоторое время стихла. Двор Ханбалыка, подобно опасно накренившемуся кораблю, постепенно выпрямился и выровнялся. Насколько я знаю, Хубилай так никогда и не предпринял попыток призвать своего двоюродного брата Хайду к ответу за его предположительное участие в возмутительных событиях недавнего времени. Хайду все еще находился далеко на западе, и, поскольку опасность заговора миновала, великий хан удовлетворился тем, что и оставил его там, вместо этого Хубилай решил навести порядок в своем собственном доме. Он благоразумно начал с того, что разделил три различные должности недавно умершего Ахмеда между тремя разными людьми. Теперь его старший сын Чимким должен был также становиться наместником хана в его отсутствие. Хубилай повысил моего старого товарища по оружию Баяна до ранга главного министра, но, поскольку Баян предпочитал сражаться в должности действующего орлока, эта должность со временем тоже была передана принцу Чимкиму. Возможно. Хубилай был не прочь заменить Ахмеда на посту министра финансов другим арабом — персом, турком или византийцем, — поскольку был высокого мнения о финансовых способностях мусульман и поскольку это министерство руководило мусульманским органом купцов и торговцев — Ortaq. Однако, когда стали приводить в порядок оставшееся после недавно умершего Ахмеда имущество, было сделано ужасное открытие, которое вызвало у великого хана ненависть к арабам на всю оставшуюся жизнь. В Катае существовал такой же закон, как в Венеции, и кое-где еще: имущество изменника отбирали в пользу государства. И у покойного Ахмеда обнаружилось огромное количество добра, которое он мошенническим путем присваивал и вымогал, пока находился на своем посту. (Некая часть его имущества — включая хранимые арабом рисунки — так никогда не увидела свет.)

Неопровержимые доказательства двуличия Ахмеда на протяжении долгого времени снова так разъярили Хубилая, что он назначил министром финансов представителя народа хань — старика ученого, моего знакомого, придворного математика Лин Нгана. В своей ненависти к мусульманам Хубилай пошел еще дальше, учредив несколько новых законов, которые сильно ограничивали свободы катайских мусульман: сфера их торговой деятельности сокращалась; с тех пор повсюду и навсегда им запрещалось заниматься ростовщичеством; заодно ограничили и их непомерные прибыли. Он также заставил всех исповедующих ислам публично отречься от той части в их священном Коране, которая разрешает им обманывать, надувать и убивать всех тех, кто не является мусульманином. Хубилай даже принял закон, который обязывал мусульман есть свинину, если ее подал им хозяин в гостях или на постоялом дворе. Думаю, что этому указу не слишком подчинялись и его не особенно строго навязывали. Остальные законы, насколько я знаю, очень сильно задели многих уже разбогатевших и пользовавшихся влиянием мусульман, которые проживали в Ханбалыке. Я сам лично слышал, как они потихоньку посылали проклятия, но не Хубилаю, а нам, «неверным Поло», обвиняя нас в подстрекательстве и считая виновными в гонениях на приверженцев ислама.

Едва вернувшись из Юньнаня в Ханбалык, я сразу обнаружил, что город перестал быть гостеприимным и приятным местом. Теперь великий хан, занятый великим множеством новых дел — ведь недавно завоеванному Манзи требовались ваны, судьи и всевозможные чиновники, — не поручал мне никакой работы, да и Торговый дом Поло, тоже, кажется, не нуждался во мне. Назначение нашего старого знакомого Лин Нгана на пост министра финансов никак не повлияло на торговую деятельность моего отца. Гонения на мусульман были купцам-немусульманам только на руку. Так или иначе, но отец был в состоянии и сам со всем управиться. Хотя дел оказалось немало. Ему пришлось тут же подхватить вожжи, которыми правил Маттео, и одновременно вплотную заняться производством каши, которое ранее возглавляли Али-Баба и Мар-Джана. Таким образом, я оказался не у дел, и мне захотелось на какое-то время покинуть Ханбалык. Я надеялся, что постепенно волнения улягутся, а обиды, все еще продолжавшие тлеть, угаснут. Поэтому я отправился к великому хану и спросил, не могу ли я ему чем-нибудь послужить, нет ли у него для меня какой-нибудь миссии за границей. Он как следует призадумался и с каким-то злым удивлением сказал:

— Да, Марко, есть, и я благодарен тебе за то, что ты вызвался. Хотя теперь империя Сун стала Манзи и превратилась в часть Монгольского ханства, но в нашу казну пока еще не было пожертвовано никаких денег. Недавно умерший министр финансов уже успел набросить сеть Ortaq на все это государство и к настоящему времени должен был выловить оттуда богатый улов. Поскольку он этого не сделал, причем косвенным образом по твоей вине, то, полагаю, будет даже справедливо, если ты займешься взиманием дани вместо него. Ты отправишься в столицу Манзи Ханчжоу и учредишь там систему сбора налогов, которая удовлетворит нашу имперскую казну и станет не слишком обременительной для местного населения.

Такого поворота событий я никак не ожидал и потому возразил:

— Но, великий хан, я не имею ни малейшего представления о сборе налогов.

— Ну, тогда назови это как-нибудь по-другому. Бывший министр финансов именовал сие пошлиной на торговые сделки. Ты можешь называть это податью или обложением — или добровольно-принудительными пожертвованиями, как хочешь. Я не прошу тебя обескровить этих только что присоединенных к нам подданных. Однако надеюсь получить большое количество дани с каждого человека, с каждого дома во всех провинциях Манзи.

— И как велико там население? — Я уже жалел о своей инициативе. — И какое количество дани вы сочтете приличным?

Хубилай сухо произнес:

— Полагаю, ты сам сможешь произвести подсчеты, когда прибудешь туда. И не беспокойся: если мне вдруг покажется, что дани мало, я сразу дам тебе знать. Ну, хватит стоять здесь и разевать рот, как рыба. Ты попросил дать тебе поручение. Я дал его тебе. Все необходимые документы, где будут оговорены предписания и твои полномочия, подготовят к твоему отъезду.

Я отправился в Манзи почти с таким же чувством, как и на войну в Юньнань. Я не мог знать тогда, что проведу в этих далеких землях самые свои счастливые и благополучные годы. В Манзи, как и в Юньнане, я успешно справился с возложенной на меня миссией и снова заслужил одобрение Хубилай-хана, а заодно и стал, совершенно на законных основаниях, богатым — причем нажил богатство сам, а не просто как совладелец Торгового дома Поло. Мне также там доверили и другие поручения, и я их тоже успешно выполнил. Однако, когда я теперь говорю «я», надо читать «мы с Ху Шенг», потому что Безмолвное Эхо стала отныне моей верной спутницей в путешествиях, мудрым советником и преданным товарищем; без нее я не смог бы ничего добиться за все эти годы.

В Священном Писании говорится, что Бог, решив, что нехорошо мужчине оставаться в одиночестве, сотворил из его ребра женщину. Уж не знаю, насколько Адам с Евой не были похожи друг на друга, но мы с Ху Шенг физически отличались очень сильно, за что я не переставал благодарить Создателя. Однако лучшей спутницы жизни и желать было нельзя, ибо, если говорить начистоту, Ху Шенг абсолютно всем превосходила меня: спокойным нравом, нежностью сердца, мудростью — именно мудростью, а не простой сообразительностью.

Даже если бы она осталась рабыней и просто служила бы мне или стала бы моей наложницей, то и тогда Ху Шенг была бы ценным и желанным дополнением к моей жизни, ее украшением, предметом восхищения. Эта женщина обладала красотой, на которую стоило посмотреть, в любви она доставляла мне несказанное удовольствие и вообще вокруг себя распространяла пылкую радость. Может показаться невероятным, но общаться с ней было сплошным удовольствием. Как однажды заметил мне принц Чимким, разговоры в постели — это самый лучший способ выучиться языку; это было верно и для языка знаков и жестов, и, несомненно, любовная близость сделала наше совместное обучение более быстрым, причем изобретенный нами язык все более совершенствовался. Когда мы приноровились к этому способу общения, я обнаружил, что реплики Ху Шенг были полны здравого смысла и остроумия. В конечном счете, Ху Шенг была слишком привлекательной и талантливой, чтобы занимать какое-либо подчиненное положение, как большинство женщин, которые от души радовались, что таким образом приносят посильную пользу.

То, что Ху Шенг была лишена слуха, заставило обостриться все ее остальные чувства. Она видела, чувствовала, обоняла или каким-то иным образом обнаруживала то, что оставалось незамеченным мной, и она могла заставить меня это заметить, так что я постигал больше, чем раньше. Совсем простой пример: иногда Ху Шенг вдруг убегала от меня во время прогулки и мчалась к тому, что мне лично казалось всего лишь какой-то кучей сорняков вдалеке. Она становилась на колени, срывала что-то, напоминающее сорняк, и приносила мне показать цветок, который еще не дал даже бутонов; она ухаживала за этим побегом, пока он не раскрывался и не становился красивым.

Однажды, в самые первые дни, когда мы еще только изобретали наш язык, мы весь день провели в одном из тех садовых павильонов, где придворный инженер чудесным образом пустил по трубам воду, чтобы она издавала звуки флейты под свесом крыши. Я весьма неуклюже пытался объяснить Ху Шенг, как это работает, хотя и предполагал, что глухонемая девушка не имеет ни малейшего представления, что такое музыка; я размахивал руками всякий раз, когда начинало раздаваться это тихое журчание. Ху Шенг мило кивнула головкой; я подумал, что она притворилась, будто бы все поняла, и благодарит меня. Но затем она поймала мою руку и приложила ее к одной из резных колонн; удерживая ее на месте, она сделала мне знак сидеть тихо. Я пришел в недоумение и по наивности своей развеселился, хотя и сделал, как она сказала. Через мгновение я с огромным удивлением понял, что ощущаю очень, очень слабую вибрацию, которую производила флейта у нас над головами, — звук шел сверху вниз внутри дерева, до того места, к которому я прикасался. А ведь девушка и впрямь показала мне безмолвное эхо. Ху Шенг была способна уловить эту неслышную музыку и наслаждаться ее ритмом — возможно, даже лучше меня, — такими нежными были ее руки и кожа. Такие необычные способности Ху Шенг были неоценимы для меня во время путешествия, работы и во время общения с другими людьми. Это особенно ярко проявилось в Манзи, где ко мне, естественно, относились с недоверием, как к посланцу завоевателей, и где мне приходилось иметь дело с обиженными бывшими господами, алчными торговыми старейшинами и сопротивляющимися наемниками. Так же как Ху Шенг могла разглядеть цветок, которого не видели другие, точно так же она могла почувствовать мысли, чувства, мотивы и намерения человека. Она раскрывала их мне: иногда — наедине, иногда — прямо, когда этот человек сидел и вел со мной беседу, и во многих случаях это давало мне значительное преимущество. Но еще чаще мне помогало то, что она просто сидит рядом. Мужчины в Манзи, как знатные, так и простые, не привыкли к тому, чтобы женщины присутствовали на деловых встречах. И окажись моя Ху Шенг обычной женщиной — вечно жалующейся, болтливой, резкой, — возможно, они бы и стали меня презирать как неотесанного варвара или евнуха, которого держат под каблуком. Но Ху Шенг становилась таким очаровательным и изысканным украшением любой встречи (и, к счастью, она была такой молчаливой), что каждый мужчина старался вести себя утонченно и говорить как можно более благородно. Он принимал всевозможные позы и ходил с важным видом, чтобы произвести на нее впечатление, но каждый раз — я точно это знаю — уступал моим требованиям, соглашался с моими наставлениями или же отдавал мне самую лучшую сделку только для того, чтобы заслужить одобрительный взгляд Ху Шенг.

Она была моим товарищем в путешествиях, она привыкла к костюму, который позволял ей ездить верхом на лошади, и всегда Ху Шенг ехала рядом со мной. Она была умелым компаньоном, доверенной наперсницей и фактически моей женой. Я был готов в любой момент сделать ее своей супругой, «разбить тарелку», как это называют монголы (потому что их церемония бракосочетания, которую проводит жрец-шаман, завершается традиционным разбиванием на кусочки тонкого фарфора). Однако Ху Шенг, в отличие от большинства обычных женщин, не придавала никакого значения традициям, формальностям, суевериям или ритуалам. Мы с ней принесли друг другу свои клятвы, как сочли нужным, сделали это наедине, и это устраивало нас обоих. Она была рада избежать любой публичной шумихи и показухи.

Помнится, Хубилай однажды посоветовал мне, когда об этом зашла речь:

— Марко, не разбивай тарелку. Пока ты не возьмешь себе первой жены, каждый мужчина, с которым ты станешь иметь дело, будет мягким и уступчивым как в делах, касающихся торговли, так и в любых других сделках. Он будет искать твоего расположения и не станет мешать твоей удаче, потому что будет лелеять тайную надежду, что сделает свою дочь или племянницу твоей первой женой и матерью твоего наследника.

Этот совет, однако, возымел обратное действие — я решил поторопиться и тут же разбить тарелку с Ху Шенг, потому что считал неприемлемым строить свою жизнь подобно коммерческой сделке. Но Ху Шенг заметила, и довольно энергично, что как моя жена она будет вынуждена соблюдать некоторые традиции — ведь жена обязана подчиняться мужу. Поэтому она не сможет больше наслаждаться нашими совместными поездками на лошади, и — если ей только вообще будет дозволено — станет путешествовать в закрытом паланкине, и не сможет больше помогать мне на деловых встречах с другими мужчинами, ибо традиция запрещает это делать…

— Достаточно, достаточно! — сказал я, смеясь над ее горячностью. Я схватил ее ладошку, остановил движения и пообещал, что ничто и никогда не заставит меня жениться на ней.

Таким образом, мы оставались просто любовниками, а это, наверное, и есть самая лучшая разновидность брака. Я не вел себя с Ху Шенг как с женой, которая ниже меня по положению, но относился к ней как к равной — и настаивал, чтобы все относились к ней как к равной мне. (И не подумайте, что это было проявлением великодушия, потому что я отлично знал, что во многих отношениях Ху Шенг превосходит меня; возможно, это осознавали также и другие.) Но я всегда относился к ней как к самой благородной жене, одаривал Ху Шенг драгоценностями, нефритом и слоновой костью, самыми богатыми нарядами, я подарил ей собственную лошадь, великолепную белую кобылицу из числа личных «коней-драконов» великого хана. Пользуясь властью супруга, я установил лишь одно правило: она никогда не должна была скрывать свою красоту под косметикой, я запретил Ху Шенг следовать моде Ханбалыка. Она подчинилась, и поэтому ее персиковая кожа никогда не была намазана белой рисовой пудрой, розовые, как вино, губы не были бесцветными или кричаще яркими, а волнистые брови — выщипанными. Не будучи модной, Ху Шенг, однако, была такой ослепительно красивой, что все другие женщины последовали ее примеру и стали подражать ей. Я все-таки позволил Ху Шенг укладывать волосы так, как ей хотелось (потому что она никогда не делала причесок, которые бы мне не нравились), и для этой цели купил ей украшенные драгоценностями гребни и шпильки.

Из всех драгоценных, золотых и нефритовых украшений, которых у нее в конечном счете накопилось столько, что этому могла позавидовать супруга великого хана, она всегда больше всего дорожила лишь одним. Точно так же и я — правда, я частенько притворялся, что считаю это хламом, и убеждал Ху Шенг его выбросить. Сей предмет не был моим подарком, но входил в число тех умилительных вещиц, которые она принесла с собой, когда впервые пришла ко мне: незамысловатая, самая простая белая фарфоровая курильница. Ху Шенг неизменно возила ее с собой, куда бы мы ни ехали; и повсюду — во дворце, караван-сарае, юрте или на открытом воздухе в лагере — Ху Шенг всегда старалась, чтобы теплый аромат клеверного поля после тихого дождика сопровождал все наши ночи.

Все наши ночи…

Мы были только любовниками, так и не став никогда женатыми людьми. Тем не менее я свято чту тайну брачного ложа и не хочу рассказывать о деталях того, чем мы с ней наедине занимались. Воскрешая в памяти свои интимные отношения с другими женщинами, я рассказывал все без утайки, но я предпочту сохранить в секрете все, что касается Ху Шенг.

Я поделюсь с читателями лишь некоторыми общими наблюдениями анатомического характера. Это не осквернит тайн Ху Шенг, не заставит ее краснеть от стыда, потому что она часто отстаивала мнение, что физически совершенно не отличается от других женщин народа мин и что эти женщины ничем не отличаются от ханьских или от представительниц прочих национальностей, населяющих Катай или Манзи. Хотя лично я так не считал. Сам Хубилай-хан однажды заметил, что женщины мин превосходили других по красоте, а Ху Шенг выделялась даже среди них. Однако когда она настаивала, скромными и просительными жестами уверяя меня, что у нее совершенно обычные внешность и фигура, я благоразумно не возражал: потому что самая красивая женщина — та, которая этого не осознает.

А Ху Шенг была красива во всем. Этого было бы достаточно, чтобы просто описать ее, но я хочу углубиться в детали, чтобы исправить некоторые небольшие недоразумения, которые раньше поддерживал. Я уже упоминал о небольшом пушке волос, которые росли у нее на висках и на задней части шеи; помнится, я еще тогда сказал, что не удивлюсь, если это свидетельствует о том, что у нее избыток волос и в других местах на теле. Едва ли я мог ошибиться больше, ожидая этого. У Ху Шенг совершенно не было волос на ногах и руках, под мышками, даже на «артишоке». Она была в этом месте гладкой и чистой, как шелк, такой была девочка Дорис во времена моей юности. Я совсем не имел ничего против этого — орган, который настолько доступен, требует гораздо большего и пристального внимания, чем покрытый волосами, — но все-таки я мягко расспросил Ху Шенг. Было ли отсутствие волос чертой, присущей лишь ей, а может, она использовала маммум, чтобы достичь этого? Она ответила, что у женщин мин (или хань, или юэ, как и у представительниц других, похожих на них народов) на теле или совсем нет волос, или можно встретить лишь легкий намек на них.

Все тело Ху Шенг было похоже на тело ребенка. Ее бедра были узкими, ягодицы маленькими, как раз такими, чтобы я мог обхватить их руками. Ее груди были тоже маленькими, но прекрасной формы и не такие, как у других. Когда-то давно я вбил себе в голову, что якобы женщины, у которых большие соски и заметный темный ореол вокруг них, более страстные, чем те, у кого они маленькие и бледные. Соски Ху Шенг в сравнении с другими женщинами выглядели миниатюрными, но не настолько, чтобы не соответствовать пропорциям ее грудей, похожих на фарфоровые чашки. Они не были ни темными, ни бледными, а такими же ярко-розовыми, как и ее губы. Это совершенно не указывало на отсутствие способности реагировать, потому что груди Ху Шенг, в отличие от грудей женщин крупнее ее, у которых чувствительны лишь вершины, были чудесно отзывчивы целиком. Как только я начинал ласкать их, «маленькие звездочки» высовывались подобно язычкам. То же самое и ниже. Возможно, потому что там отсутствовали волосы, низ живота и бедра Ху Шенг были чувствительны везде. Стоило приласкать ее там, и из скромной девичьей расселины медленно поднимался ее розовый и миленький «мотылек между лепестками», более заметный и притягательный из-за отсутствия там волос.

Я так и не узнал, была ли Ху Шенг девственницей, когда впервые пришла ко мне, и воздержался от расспросов на эту тему. Одна из причин, почему я не мог это определить, заключалась в том, что она была целомудренной все время: чуть позже я объясню, что это значит. Другая причина состояла в том, что — как она сказала мне — ее соотечественницы не выходят замуж, будучи девственны. Их с детства приучают к мытью, и позже они моются несколько раз в день — с помощью изысканных жидкостей, приготовленных из сока цветов, — не только снаружи, но и внутри тоже. Их брезгливость распространяется гораздо дальше, чем у самых цивилизованных, утонченных, благородных венецианских дам (по крайней мере, так было, пока я не навязал этот обычай и к нему не привыкли женщины в моей собственной венецианской семье). Одним из результатов этого тщательного мытья было то, что девственная плева у девочки постепенно безболезненно расширялась и загибалась так, словно ее и не существовало. Поэтому она приходила на брачное ложе, не страшась первого проникновения, и не испытывала ни малейшей боли, когда это происходило. В результате народы Катая и Манзи не придают такого значения, как другие, пятнам на простынях, которые являются свидетельством невинности.

Кстати, раз уж речь зашла о других народах, позвольте мне заметить, что мужчины в мусульманских странах хранят, словно сокровище, подобную веру. Они верят в то, что, когда умрут, они отправятся на Небеса, которые называют Джанет, и будут развлекаться там всю вечность напролет в гаремах с небесными женщинами, которых называют гуриями. Среди многочисленных достоинств гурий есть и способность оставаться все время девственными. Мужчины-буддисты верят в существование подобных женщин-девадаси, которыми они станут наслаждаться в своей небесной Чистой Земле между жизнями. Я не знаю, где именно в загробном мире существуют такие сверхъестественные женщины, но могу торжественно заявить: женщины народа мин прямо здесь, на земле, обладают удивительной способностью никогда не становиться дряблыми и мягкими в интимных местах. Или, по крайней мере, такой особенностью отличалась Ху Шенг.

Ее отверстие, во всяком случае, не было совсем маленьким, как у ребенка — робкая милая расщелина, — но внутри оно было волнующе тесным и умело крепко сжиматься. А еще, будучи зрелым, оно не было постоянно сжато, а время от времени пульсировало по всей длине. Ее миниатюрность была восхитительной, и, помимо всего прочего, я каждый раз погружался в Ху Шенг, словно это было впервые. Она была и гурия и девадаси: все время оставалась девственной.

Некоторые из ее анатомических особенностей я узнал в первую же ночь, которую мы провели вместе, и даже еще до того, как занялись любовью. О первом своем соединении с Ху Шенг я должен сказать еще, что это не я брал Ху Шенг, а она отдавалась мне. Я твердо придерживался своего намерения не приставать к девушке и не давить на нее, а вместо этого ухаживать за ней со всей изысканной обходительностью и демонстрировать ей всю присущую менестрелю цветистость и любовь к даме, которая выше его, занимающего скромное положение. В ту пору я игнорировал всех остальных женщин и не отвлекался ни на что другое, проводя по возможности все время с Ху Шенг или поблизости от нее; она тогда спала в моих покоях, но всегда отдельно. Что привлекло девушку, обратило ее внимание на меня и в конце концов завоевало ее, я не знаю, но зато знаю, когда это произошло. Это случилось в тот день, когда Ху Шенг показала мне в Павильоне Флейты, как можно почувствовать музыку, а не услышать ее. В ту ночь она впервые принесла в мои покои курильницу с благовониями, поставила ее рядом с моей кроватью, легла в мою постель и позволила мне тогда… Она позволила мне снова почувствовать музыку, услышать ее, увидеть и попробовать (и еще ощутить ее запах, этот сладкий аромат теплого клевера после тихого дождя).

Был еще один запах и вкус, который я ощутил, занимаясь любовью с Ху Шенг. В ту первую ночь, прежде чем начать, она спросила меня застенчиво, хочу ли я иметь детей. По правде говоря, я хотел бы детей от любимой женщины, но именно из-за того, что Ху Шенг была дорога мне, я не мог подвергнуть ее ужасу рождения ребенка, и поэтому ясно дал понять, что не хочу. Она выглядела слегка опечаленной из-за этого, но тут же на всякий случай приняла меры предосторожности. Ху Шенг принесла очень маленький лимон, сняла с него кожицу и разрезала лимон на две половинки. Я выразил некоторое недоверие: неужели такая простая вещь, как лимон, сможет предотвратить зачатие? Девушка уверенно улыбнулась и показала мне, как его используют. Фактически она дала мне кусочек лимона и позволила принять меры предосторожности самому. (Впоследствии она позволяла мне делать это каждую ночь, когда мы ложились вместе.) Ху Шенг легла на спину и раздвинула ноги, открыв внизу складки маленького кошелечка цвета персика, я осторожно раздвинул их и вложил внутрь кусочек лимона. Именно тогда я в первый раз и осознал, какая она маленькая и девственно тесная. Укромное местечко ее было пригодно только для одного моего пальца: тот осторожно, робко пропихивал лимон вдоль теплого канала до прочного, гладкого уплотнения ее лона, где лимон чуть ли не сам любовно сложился в виде чаши.

Когда я отдернул руку, Ху Шенг снова улыбнулась — возможно, из-за краски смущения, проступившей на моем лице, или из-за того, что я задохнулся, а может, она приняла мое возбуждение за беспокойство, потому что поспешила заверить меня, что чашечка лимона точно и наверняка помешает всяким случайностям. Она сказала, что он даже лучше многих других способов, вроде семян папоротника, которыми пользуются монголки, или же зазубренного куска каменной соли, которую используют женщины бон, или же дыма, который неразумные индуски впускают в себя, или чешуйки с панциря черепахи, которую женщины Тямпы заставляют мужчин надевать на член. О большинстве этих способов я никогда не слышал и ничего не мог сказать по этому поводу. Но позже я убедился в действенности лимона. И я также обнаружил, в ту же самую ночь, что этот способ гораздо приятнее, потому что он добавлял свежести, терпкости, чистого аромата и вкуса к уже чистым и нежным органам, выделениям и запаху Ху Шенг…

Но довольно. Я ведь уже сказал, что не стану останавливаться на деталях того, как мы с моей возлюбленной получали удовольствие в постели.