Уолт шел в свою комнату по длинной террасе, выложенной мраморными плитами. Гавань с террасы было видно плохо, зато отлично просматривалось открытое море, в тот вечер неспокойное. Под ущербной луной, затеняя ее, пробегали торопливые облака. Из полумрака глубокой ниши протянулась рука и сомкнулась на правой руке Уолта повыше изувеченного запястья.

– Уолт? – тихо окликнула его Аделиза, увлекая за собой в нишу. Прежде это углубление в стене предназначалось для статуи, но местный епископ, заручившись поддержкой значительной части ремесленников, со всей суровостью отстаивал указ, запрещавший создавать литые или тесаные изображения (храм Граций, уцелевший на форуме, чудом ускользнул от бдительного ока церковника), и Амаранта распорядилась перенести в подвал дома статуи, которые можно было разглядеть снаружи, а фрески замазать штукатуркой.

Лунный свет почти не проникал в нишу, Уолт угадывал присутствие девушки, ощущая тепло и аромат ее тела, но лица ее разглядеть не мог.

– Уолт, – повторила она (ощупав культю, она убедилась, что перед нею действительно тот, кого она искала), – Уолт, папочка хочет, чтобы я рассказала тебе, как и почему он проделал тот фокус, который вынудил эрла Гарольда принести присягу на верность Вильгельму.

– Разве он сам не может мне рассказать?

– Он бы предпочел, чтобы ты услышал об этом от меня.

– Что ж, давай.

– На самом деле мой отец не прибегает ни к какому волшебству. Он пользуется различными механизмами, приемами, с помощью которых можно исказить изображение, заставляет законы природы проявить себя необычным, хотя и вполне естественным образом, но в первую очередь он пользуется – можно даже сказать, злоупотребляет – наивностью публики, ее желанием обмануться. Люди платят за то, чтобы посмотреть на чудо, и каждый, сам того не сознавая, подыгрывает «волшебнику», желая получить за свои денежки побольше удовольствия.

Хотя близость Аделизы и опьяняла Уолта, он еще не вовсе лишился способности рассуждать.

– Но Гарольд вовсе не желал, чтобы его обманули, и его никак нельзя назвать доверчивым зевакой.

– Совершенно верно. Вот почему в тот раз было чертовски трудно создать нужную иллюзию. Как ты помнишь, главную роль в этом представлении играли два юноши, стоявшие на галерее, очень высоко над залом, с петлями на шее, а концы веревок были привязаны к балкам над их головами.

– Да. Это ведь были юный кузен Гарольда и его племянник, совсем еще мальчик.

– Ничего подобного. Это были Ален и я. Нас специально нарядили, намазали лица гримом. Ты вспомни, Гарольд много лет не видел своих родичей, зал был скудно освещен, полон дыма, так что было нетрудно внушить ему мысль, будто он вот-вот увидит жестокую смерть своих близких, тех самых, ради спасения которых он прибыл в Нормандию...

Она почувствовала, что Уолт готов взорваться, и продолжала поспешно:

– То есть сама картина была вполне реальной, отнюдь не иллюзией, и веревки были настоящими. – Она провела пальцами по своему горлу. Глаза уже привыкли к темноте, Уолт смог разглядеть это движение, белизну нежной шеи. – Веревки были настоящие и угроза – реальной. Вильгельм предупредил отца, что нас повесят на месте, если он не вынудит Гарольда дать клятву. Что было делать папочке?

В самом деле, что? Какой отец поступил бы иначе на его месте? Разумеется, последствия поступка, продиктованного родительской любовью, оказались во много раз ужаснее, чем смерть юной девушки и маленького мальчика, но это если подсчитывать общую сумму добра и зла, а в тот момент...

Уолт глубоко, тяжко вздохнул.

– Ладно, – сказал он, – что сделано, то сделано. Ничего уже не исправишь.

Аделиза приподнялась на цыпочки, поцеловала его в щеку, и на миг Уолт почувствовал, как ее юное тело прижалось к нему, но вовсе не из желания продлить объятие он ухватил Аделизу за руку и не дал ей уйти.

– Почему твой отец сам не рассказал мне об этом?

Она робко повернулась к нему.

– Квинт всегда рядом, – ответила она. – Папочка думал, Квинт, с его скептическим умом, непременно поставит под сомнение этот рассказ. Вернее, Квинт сочтет разговор, который может примирить тебя с Тайлефером и сделать вас друзьями, еще одним образчиком романа, где вопреки реальной жизни царят не судьба и случай, а правила связного сюжета, нанизывающего удивительные совпадения. Папочка опасался, что Квинт не захочет понять: сами события подчинялись логике вымысла, складываясь в единый сюжет. Так или иначе, папочка надеется, что теперь вы станете друзьями, и ты не будешь держать на него зла.

Это Уолт пропустил мимо ушей, его интересовало другое:

– Так это чувство вины вынудило Тайлефера вести нормандцев в бой и первым пасть на поле сражения?

– О нет. Конечно, папочка сожалел о том, что сделал, но не настолько же! Нет, просто он предвидел, что битва предстоит тяжелая. В бою погибают, как правило, только единожды. Вот он и решил, что лучший способ уцелеть – это пасть в самом начале сражения. Он засунул в ребек пузырь, наполненный свиной кровью, и как только англичане принялись метать камни и дротики, вылил кровь из пузыря себе на голову и повалился на землю. Была и другая причина: папочка был по горло сыт Вильгельмом и воспользовался возможностью ускользнуть от него.

Аделиза еще раз поцеловала Уолта и ушла.

Уолт лег в постель, но уснуть не мог. Не сомнения тревожили его, хотя кое-какие неточности в рассказе Аделизы могли бы насторожить более проницательного слушателя, а пробужденные ее прикосновением воспоминания о других объятиях, о родстве, дружбе и любви, о счастливых временах. Уже несколько лет Уолт отталкивал от себя эти воспоминания, как только они пытались прорваться из-за порога бессознательного и затопить его разум. Как ни тяжела память о пережитом горе, еще тяжелее вспоминать об утраченном счастье.