Часть VII Все это

На следующее утро, проснувшись довольно поздно, Квинт, Тайлефер и Уолт отправились прогуляться по Сиде. Этот красивый город располагался на побережье между двумя мысами, отстоявшими друг от друга примерно на полмили. От мыса до мыса шла новая крепостная стена с башнями, облицованная красновато-коричневым камнем. Она изгибалась дугой, возвышаясь над узкой равниной, где выращивали хлопок и фрукты; по ту сторону долины уходили ввысь горы, заросшие лесом, к подножью лепились оливковые рощи и виноградники.

Короткая мощеная дорога привела их в город, уютный, но обветшавший. В среднем раз в двадцать лет его разоряли пираты, изысканные парки и сады чередовались с пустырями; корни кедров и кипарисов, пробившись наружу, взломали мраморные плиты во дворах заброшенных вилл, и вместо клумб буйно разрослись лесные цветы; ящерки грелись на солнце, мелькали, словно золотисто-зеленые искорки, в одичавших розовых кустах. Друзья шли от гавани узкими улицами, над головами висело белье, быстро сохнувшее в теплом ароматном воздухе. Они купили маленькие коричневые булочки, усыпанные коричневым же сахаром, который получали здесь из сахарного тростника, купили виноград и фиги, длинные липкие и сладкие палочки из смеси миндального ореха, кунжутного масла и меда. Тайлефер наполнил обе фляги – одну вином, другую водой.

Они вышли на старинную площадь. Здесь еще стояли храмы и колоннады, хотя площадь густо заросла ракитником и куманикой, мраморные блоки и кирпичи растащили для строительства новых домов или ремонта тех самых улиц, по которым только что прошли путники. Статуи сбросили с пьедесталов, наиболее хрупкие и выступающие их части – носы, пальцы, пенисы – отломились и разбились вдребезги. Правда, в искусственном гроте, святилище нимф, укрытом от чужих взглядов пышным кустарником и решеткой, они наткнулись на трех мраморных Харит, простиравших руки над небольшим прудом с неподвижной темной водой. Две Грации повернулись к храму, выставив на обозрение путников великолепные зады, а та, что посередине, смотрела на изящно изогнутую ногу своей сестры. Мрамор был медового цвета, почти без прожилок. На ближней стороне пруда кто-то оставил небольшую ветку с тремя золотыми плодами айвы, очевидно, приношение богиням. Все трое мужчин ощутили в груди какое-то сладостное томление – желание соединялось в нем с преклонением перед божеством.

На внутренней стороне площади они обнаружили руины древнего театра. Бесчисленные ряды полукругом поднимались вверх над тенистыми галереями, прямая, стягивавшая дугу, служила сценой. Театр разрушили не вандалы, а землетрясение. Почти всю мраморную облицовку содрали, но огромные скрепленные известкой блоки, которые греки и римляне использовали при строительстве общественных зданий, устояли перед натиском последующих поколений, пытавшихся растащить стены по кирпичику. Трое путников поднялись по высоким ступеням, сели на самом верху – отсюда был виден залив, его изумрудно-зеленая, потом синяя, фиолетовая и, наконец, розовато-лиловая вода, треугольные паруса рыбачьих лодок, маленькие торговые суденышки и чистая ясная линия горизонта. К северу уходили горы, высокие пики Тавра, и на нем...

– Господи, снег! – воскликнул Квинт.

Да, это был снег, чистый, без всякой примеси, такой яркий, каким бывает только осенний снег в горах.

Разложив свои припасы на разбитой каменной плите, на которую не позарились мародеры, друзья неторопливо принялись за еду – спешить было некуда, и хотелось продлить удовольствие. После первых же глотков вина Уолт погрузился в сон. Это был даже не сон, а грезы, навеянные той веткой с тремя золотыми плодами айвы в храме Харит.

Процессия, вернее просто толпа, шла по меловой дорожке через поля, через березовую рощу. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь листья берез, бросали на белый известняк желтые пятна света, чередовавшиеся с лиловыми тенями. Завывали дудки, палочки били по обтянутым кожей барабанам. Впереди шагал Уолт, волосы его украшал венок из цветов, на шее висела еще одна гирлянда. Бэр, самый сильный мужчина в Иверне, нес за хозяином десятифутовый дубовый шест, тоже увитый цветами, увенчанный цветочной короной. Легкий ветер раздувал разноцветные ткани одежд. Уолт накинул ярко-зеленый плащ поверх крашенной шафраном рубашки, надел золотой обруч на шею, золотой фибулой скрепил плащ, сверкали золотые браслеты на обеих руках, золотая пряжка на поясе, ярче золота блестели начищенные сапоги.

Все собрались, все, жившие, работавшие, служившие в Иверне, надели лучшие свои одежды, которые накануне постирали и высушили, разложив на кустах. Самые сильные юноши тащили бочонки эля или большие кожаные бутыли с брагой, двое волокли полуторагодовалого кабанчика, только нынче утром убитого и выпотрошенного, но еще не разделанного, два лесника перебросили через плечо по косуле. Крестьяне несли за ноги живых кур и уток, а гуси вперевалку бежали за толпой, пытаясь взмахнуть подрезанными крыльями. Неугомонно болтавшим ребятишкам вручили корзины с хлебами, сырами и пирогами из ячменя и меда, строго-настрого запретив пробовать это лакомство по дороге. Собралось более ста человек, многие пришли из соседних деревень и усадеб, явился даже Бран, вождь углежогов, в рогатой оленьей маске, а за ним следовали пять угольно черных подручных.

За ручьем, возле которого десять лет тому назад обручились Уолт и Эрика, гостей встречали старейшины Шротона вместе с дядей, тетей и кузинами Эрики из Чайлд-Оукфорда, усадьбы, расположенной по ту сторону холма. Старейшины Иверна, Уолт и Бэр, дудочники и барабанщики торжественно перешли на ту сторону по узкому мостику, и там новые родичи заключили их в объятия, в то время как остальные гости, шлепая по воде, переходили ручей вброд.

Пологая дорожка шла вверх через поля. Урожай уже был собран, и вид открывался по меньшей мере на полмили, до соседней усадьбы и деревень вокруг Хэмблдона. Там, в полумиле впереди, у ворот своего дома, в белом платье, с золотой сеточкой на соломенных волосах, под аркой из ветвей плодоносной яблони ждала его Эрика.

– Скоро надо будет спуститься на рынок, – предупредил Тайлефер, выплевывая виноградные косточки в руку, заставляя их исчезнуть и вновь обнаруживая в ухе Уолта. – Сударыня заказывала морского окуня.

– Уолт куда-то ушел от нас, – добавил фокусник, проводя рукой перед словно ослепшими глазами англичанина.

Уолт встряхнул головой, рассмеялся – не часто он смеялся после той битвы.

– Сны наяву.

Квинт устремил беспокойный взгляд на залив.

– Только что причалил корабль, – сообщил он, – под мусульманским флагом с полумесяцем.

Приплыл с запада, стало быть, по всей вероятности, пойдет дальше на восток, в Тир, Сидон, а то и в Иоппию. Стоит поговорить с капитаном. В любом случае нельзя бесконечно злоупотреблять гостеприимством нашей госпожи, лучше самим уехать, пока нас не прогнали.

Уолта охватило сомнение, озноб прошел по коже.

– Ты еще не раздумал ехать в Святую Землю?

– Нет, мне кажется, стоит посмотреть на те места, где давал представление Искуснейший Фокусник. – Квинт обернулся к Тайлеферу. – А ты что скажешь? Пополнил бы свой репертуар.

– Да я уж и так все его фокусы освоил, разве что не смогу накормить толпу пятью хлебами.

– Научись этому, и мы разбогатеем.

Они потянулись, зевая, и только Уолт, раздираемый противоречивыми чувствами, не находил себе места. Он принялся обкусывать ногти левой руки, но Квинт отметил, что его пациент больше не грызет культю правой, затянувшуюся здоровой кожей.

– Ну что ж, – подвел итоги Тайлефер, – купим окуня для госпожи Амаранты, а потом разузнаем, возьмут ли нас на корабль.

– К окуню хорошо бы сладкого укропа, – предложил Квинт, спускаясь по каменным скамьям, служившим ступенями амфитеатра. – Что тебя смущает, Уолт?

Уолт приостановился на ступеньку выше Квинта.

– Вы называете нашу хозяйку Амарантой, – сказал он.

– Это ее имя.

– Не Джессика, не Теодора и не Юнипера?

– Разумеется, нет. С чего ты взял? А, понял! – Квинт хлопнул себя по лбу. – «Теодора» потому, что в Никее она пошутила, мол, она для нас все равно что дар Божий. А Джессика? Ты же не думаешь...

– Мне казалось, Теодора... то есть Амаранта – это та самая еврейская прелюбодейка и убийца, только она переменила обличье. Она шла за нами от Никомидии, пела и плакала по ночам, украла золото из твоего мешка...

Они стояли уже на сцене театра, Квинт небрежно прислонился к отколовшейся мраморной глыбе.

– Ты все перепутал, Уолт, это какой-то кошмар. Не было никакой Джессики. Жена Симона бен Давида, торговавшего ляпис-лазурью, не была еврейкой. Женщина, следовавшая за нами по горам и плакавшая ночью, – плод твоего воображения. Не знаю, кто украл у меня деньги, но сомневаюсь, чтобы это сделала женщина.

– А та, которая купалась в горном озере?

– Наяда, – пожал плечами Квинт. – Почему бы и нет? Или пастушка, как я и предположил с самого начала. С чего ты взял, что все это была Амаранта?

– По-моему, она на них похожа. Рыжие волосы на самом деле парик, я видел, как она снимала его в караван-сарае, в Дорилее, кажется, а свои волосы у нее черные.

– Рыжие парики нынче в моде.

– Она знакома с купцами-евреями.

– Я тоже, но я не еврей.

– Она хотела нас убить, подбросила ядовитую многоножку, а потом гигантского паука.

– Уолт, дорогой мой! Такая опасность подстерегает любого путника. Здесь на каждому шагу водятся такие твари.

– Ты был болен, – вмешался Тайлефер. – После того удара по голове, который ты схлопотал от стражника в Никомидии, ты заболел, у тебя была лихорадка...

– И опиум, разумеется. У него есть свои побочные эффекты. И не забывай, Тайлефер, – обернулся Квинт к фокуснику, – наш друг и так был в расстройстве, он тяжко болел после сражения, пострадало не только его тело, но и душа. Она была словно разорвана надвое и пребывала в таком состоянии два, а то и три года. Только теперь его душа снова обретает цельность.

– И все же, – Тайлефер выхватил из воздуха шелковый шарф, скатал его в комочек, сунул себе в рот и дюйм за дюймом начал вытаскивать из уха Квинта, – и все же странно, как все совпадает, все персонажи, все события соединяются друг с другом, повинуясь особого рода логике, словно еще один сюжет в сложной повести Уолта.

– Прекрати! – рассердился Квинт, отмахиваясь от шелкового шарфа. – Да, вот именно: фантазии Уолта обладают логикой вымысла, сказочной повести: события нанизываются друг на друга таким образом, что слушатель начинает предвидеть связи и совпадения, которых сам Уолт не замечает. Это самый примитивный вид драматической иронии, ведь человеческий разум склонен подгонять реальные факты под заранее известную схему. Так мы подводим под единое понятие камешек и скалу, вместо того чтобы сосредоточить свое внимание на конкретности и уникальности каждого явления; так мы стараемся наложить на действительные события, каждое из которых происходит один и только один раз, не повторяясь, безо всякой связи с другими, сюжет какого-нибудь романа, например, «Золотого осла» Апулея.

– Мне нравится «Золотой осел»...

– Неужели? Подумать только! По мне, высокое, смешное, ужасное, сладострастное – все чередуется в этой книге с ошеломительной быстротой.

– Но ведь такова и жизнь, которую ты противопоставляешь шаблонам упорядоченного повествования...

Не обращая внимания на возражение Тайлефера, Квинт продолжал, даже не запнувшись:

– Хотя повсюду в этой книге чувствуется богатая фантазия и подлинная страсть, в не меньшей степени дают себя знать аффектация, бьющие на эффект красоты стиля, стремление выразить все как можно изысканнее, препятствующее автору писать по-настоящему хорошо. И самое скверное: эта книга скрывает в себе герметическое учение неоплатонизма, заклятого врага аристотелевского эмпиризма, который один лишь способен раскрыть нам тайны вселенной... – Словно вспомнив что-то, Квинт обернулся к Уолту, который стоял у него за спиной, потирая культей затылок. – А откуда взялось еще одно имя – «Юнипера»?

– He знаю, – пробормотал Уолт. – Я выдумал его, должно быть. – Чтобы переменить тему, он в последний раз оглядел сцену и спросил: – Что это за место?

– Ти-а-тор, – по слогам произнес Тайлефер. – Место для увеселения публики и создания иллюзий. Когда-то на глазах восхищенных зрителей здесь оживали чудесные вымыслы.

Вскочив на сцену, приняв артистическую позу, бывший менестрель продекламировал:

Тайлефер изящно раскланялся с друзьями, стоявшими перед сценой.

– И что же случилось? – удивился Уолт. – Почему ти-а-тора больше нет?

– Христиане, – проворчал Квинт. – Проклятые христиане. Вечно все портят.