ГЛАВА 5
Увидев Брута, вышедшего на крыльцо сената, Регул нахмурился. Фигура в серебряных доспехах, стоящая среди белых колонн, напоминала статую, и Регул ощутил непонятный трепет. Брут молча смотрел на окружающих, и в его неподвижности таилось что-то зловещее.
Издалека было видно, как он бледен. Регул быстро направился к нему, полагая, что случилась какая-то беда. Ему приходилось прокладывать себе дорогу, но он спешил, не сводя глаз с Брута и не обращая внимания на возмущенные оклики тех, кого толкал. Когда Брут, не сказав ни слова окружающим, взлетел в седло, Регула охватила тревога. Он окликнул товарища, но Брут только пришпорил коня и понесся вперед, сбив мальчишку, не успевшего увернуться из-под копыт.
Брут не остановился и не обернулся на крик. Он равнодушно продолжал путь, и лицо его оставалось бледным и суровым. Брут проскакал совсем рядом с Регулом, но не заметил руки, которая попыталась схватить поводья, не услышал окрика.
Гремя копытами, конь уносил Брута все дальше, и Регул тихонько выругался. Оглянулся на сенат и заколебался — отправить солдат вдогонку Бруту или сначала выяснить, что случилось? Регул и сам не мог объяснить, откуда появилось чувство опасности, отравившее ему праздничное настроение. Наконец, с большим усилием стряхнув с себя оцепенение, он поднялся по ступеням сената.
Уже на пороге Регул услышал спокойные голоса и в замешательстве потряс головой. Его воображение уже рисовало ужасные картины — а тут мирно сидит Адан со своими табличками, и Цирон смотрит на вошедшего с удивлением.
— В чем дело? — спросил Цезарь.
Регул заколебался, не желая говорить о своих смешных переживаниях. Напрасно он позволил воображению так разгуляться.
— Я… увидел, как Брут уехал, и решил спросить — не нужно ли чего.
Возникла неловкая пауза, и Регул увидел, что на благородное лицо Марка Антония легла тень.
— Останься с нами, Регул, — пригласил Юлий. — Пусть твои солдаты охраняют порядок на Форуме. Ты знаешь Помпея не хуже нас, и хорошо бы тебе тоже принять участие в совете.
У Регула точно камень с души свалился. Он ошибся и правильно сделал, не сказав ничего о своем непонятном страхе. Тем не менее, усаживаясь на скамью, Регул припомнил дикие глаза Брута и решил непременно отыскать его до наступления вечера. Загадок он не любил и доверчивостью не отличался. Приняв решение, Регул мог спокойно обсуждать текущие дела, и мысли о случившемся больше его не волновали.
За прошедшие годы дом Сервилии почти не изменился. Трехэтажное здание было по-прежнему чистым и ухоженным, и один-единственный факел все так же горел над входом днем и ночью.
Брут кинул какому-то мальчишке монету, чтобы тот присмотрел за лошадью, и вошел в главный зал, на ходу снимая шлем и вытирая вспотевший лоб.
Лица бывших в зале людей казались ему пустыми, и, назвав себя слугам, Брут стоял, словно актер, который не вовремя вышел на сцену и не знает, куда повернуться. Ему казалось, что стук его сердца заглушил обращенные к нему слова раба.
Услышав имя сына, Сервилия, улыбаясь, выбежала навстречу; Брут неуклюже обнял ее и заметил, что она напряжена. Улыбка Сервилии потускнела.
— Ну как там? Идет бой? — спросила она.
Брут покачал головой, и тут — это было так неожиданно и унизительно! — у него потекли слезы.
— Нет. Город приветствует его на Форуме. Юлий сейчас в сенате.
— Тогда в чем дело? Отчего ты бледен? Пойдем, Брут, расскажешь мне все.
Провожаемый взглядами гостей, Брут поднялся за матерью по лестнице в ее покои и, уставившись в пустоту, опустился на мягкую кушетку. Сервилия села рядом и взяла руку сына в свои. Он увидел, как тщательно мать убрана и накрашена, и все ради Юлия. Уже из-за этого можно было уйти — если бы его держали ноги.
— Говори, — мягко сказала мать.
На ее ресницах повисли бусинки слез — необычное зрелище. Брут поднял руку, чтобы осторожно снять их, но тут же опустил: Сервилия отстранилась, испугавшись, что он размажет румяна.
— Я уезжаю, Сервилия, — сообщил Брут. — Я освободился от него.
Мать в замешательстве покачала головой, сжимая руку сына.
— Что ты говоришь? — переспросила она.
Брут поморщился.
— То, что ты слышала, мать. Мне больше нет дела до Юлия. А ему до меня.
— Ты объяснишь мне, что произошло?
— Он при мне назначил Марка Антония первым человеком в Риме — и мне все стало до боли ясно. Цезарь совсем не тот, кем я его считал. Совсем. Он просто играет с моей преданностью, как любой мерзавец политик. А мы-то делаем для них все, отдаем жизни — за пустые обещания.
— Что за беда, если он отличил Марка Антония? Юлий ценит его способности — не более того. Риму служат десятки подобных людей. А ты необходим Юлию. Он сам мне говорил.
Брут с отвращением покачал головой:
— Для него нет необходимых. Есть лишь приближенные. И я был одним из них; большую часть жизни служил ему, словно преданный пес. Однако все кончается, кончилось и это. — Он закрыл глаза, терзаемый болезненным воспоминанием.
Сервилия погладила сына по щеке, но он грубо отстранился.
— А ты думал, чем теперь займешься? — холодно осведомилась она. — Как ты намерен жить? Неужели мой сын опустится до службы в наемниках или займется мелким воровством? Нужно же зарабатывать на жизнь.
— Не слишком ли я взрослый, чтобы менять свою жизнь, мама? Я римский полководец, и я умею обучать солдат. Таким, как я, всегда найдется дело. Поработаю, насколько хватит сил, а когда состарюсь — перестану. Начну создавать армии для кого-нибудь другого, и ноги моей не будет в Риме, пока здесь Юлий. Может, по-твоему, мне лучше остаться и всю оставшуюся жизнь лизать ему пятки, но я не желаю.
— Ты должен поговорить с Юлием, — взмолилась Сервилия. — Или нет, лучше я с ним поговорю. Задержись здесь на час, а я встречусь с ним. Он любит тебя, Брут, и я тоже.
Сын поднялся, встала и мать, не желая его отпустить.
— Рано или поздно Юлий и тебя заставит страдать, — тихо произнес Брут. — И даже не заметит этого.
Из глаз матери потекли слезы, оставляя на напудренном лице черные полосы, и Брут отвел взгляд. Он сделал шаг назад, но Сервилия протянула руки и с неожиданной силой притянула сына к себе. Она долго сжимала его в объятиях и молчала, а Брут чувствовал ее слезы у себя на груди.
— Ты мой единственный сын, — проговорила она наконец. — Ты знаешь, как я гордилась тобой, когда ты стоял на арене, а народ поднялся, приветствуя тебя. Я тебе рассказывала?
— Рассказывала, но я и так знал, — пробормотал Брут в ее волосы. — Ты тогда вся светилась.
— И мои слова ничего для тебя не значат? Ты не дашь мне хотя бы один час? Ведь это такая малость.
— Оставь это, мать, — попросил Брут, снова ожесточаясь. — И меня оставь.
— Нет, — ответила Сервилия. — Ты мне слишком дорог.
— Ну и глупцы мы с тобой, — заявил Брут. Он поднес руку к лицу матери, и теперь она не отстранилась, когда сын вытирал ей слезы. — Я писал тебе, как однажды во время боя надел его плащ и шлем?
Сервилия покачала головой, а Брут пожал плечами. Он обратился мыслями к прошлому.
— Легионеры думали, что идут за ним. Они устали и обессилели от ран, но шли, веря, что Цезарь сам ведет их в последнюю, решающую атаку. А Юлий был в лихорадке и совершенно беспомощен. И я повел их — ведь я любил этого человека больше всех на свете. Мы всю жизнь провели вместе и повидали такое, что и не расскажешь. Мы вместе завоевывали страны, и, во имя богов, стоило видеть, какие мы разбивали армии. Хватило бы два раза заселить Рим — а мы легко проходили сквозь них.
— Тогда в чем же дело?
— Я не желаю больше посвящать свою жизнь человеку, который этого даже не понимает. Он показал, насколько меня ценит, когда отдал Рим Марку Антонию. — При этом воспоминании у Брута сжались кулаки. — Я мог бы стать чем-то большим, понимаешь? Если б он, например, погиб в Галлии — я бы оплакал друга, а потом занял его место и пошел бы собственным путем. Я бы смог, Сервилия. У нас с ним есть нечто, чего нет ни у кого в нашем немощном городе. Каждый из нас мог бы подняться над всеми, не зная равных. И вот, я служу ему. Цезарь посылает — и я иду, останавливает — я стою. Ты можешь представить, каково мне переносить такое?
Говоря, Брут ласково гладил Сервилию по волосам, но глаза его были холодны.
— Среди сверстников мне нет равных. Я мог бы править. Просто мне не повезло — я родился в Риме, где есть Юлий. Я терпел много лет. Я отдал свою жизнь ему, а он и не заметил этого.
Сервилия отстранилась от сына и покачала головой.
— Ты слишком горд, Брут. Даже для моего сына. Ты еще молод. Ты можешь стать великим и сохранить верность Юлию.
Кровь бросилась Бруту в лицо.
— Я рожден для большего! Живи я в иное время, я стал бы первым, понимаешь? Беда в том, что я живу в одно время с ним. — Брут горько усмехнулся. — Тебе не понять. Я выигрывал битвы, когда Юлий уже готовился признать поражение. Я водил воинов в такие бои, что с любым другим командиром они бы отступили. Я обучал для него военачальников, Сервилия! В Галлии есть места, где мои серебряные доспехи стали легендой. Не говори, что я слишком горд. Тебя там не было.
Глаза Брута сверкали от еле сдерживаемого гнева.
— С какой стати мне отдавать ему свои лучшие годы, подобно многим другим? Рений погиб, спасая его. Кабера загубил свое здоровье, потому что это требовалось Юлию. Тубрук погиб, защищая его жену. Они были прекрасные люди, но я не собираюсь последовать за ними; во всяком случае ради Цезаря. Я завоевал для него Галлию, пора остановиться. Хватит с него.
Брут невесело засмеялся, и мать вздрогнула.
— Может, я даже перейду на сторону Помпея. Думаю, он меня не отвергнет.
— Ты не предашь Юлия. — Глаза Сервилии потемнели от ужаса. — Нельзя так далеко заходить в своей гордыне.
Ей показалось, что сын сейчас ее ударит.
— Моя гордыня? Вот как ты это называешь? Впрочем, почему бы и нет? Где-то же на свете нужны хорошие римские полководцы? Быть может, я еще понадоблюсь Юлию, а тебе придется сказать ему, что я в Греции, в стане его врагов. И быть может, он поймет, чего лишился, когда лишился меня.
Брут оторвал от себя руки Сервилии и улыбнулся, увидев, какое разрушительное действие произвели слезы на накрашенное лицо. Такой возраст уже не скроешь. Возможно, он ее больше не увидит.
— Я твой сын, Сервилия, и я достаточно горд, чтобы не идти за ним.
Она заглянула ему в глаза и увидела там непреклонную решимость.
— Он убьет тебя, Брут!
— За кого ты меня принимаешь? Может, это я его убью. — Брут кивнул, показывая, что разговор окончен, поцеловал ее руку и вышел.
Оставшись одна, Сервилия медленно опустилась на кушетку. Руки дрожали, и, прежде чем позвонить в серебряный колокольчик, она крепко сжала кулаки. Влетела рабыня и пришла в полное смятение — утренние труды пошли прахом.
— Принеси масла и румяна, Талия. Нужно все исправить, пока он не пришел.
Брут ехал на своем испанском жеребце, стараясь держаться к западу, подальше от Форума. Ему не хотелось видеть тех, кого он собрался покинуть; когда сквозь охватившее его глухое отчаяние мелькнула мысль о подобной встрече, он заторопился.
Брут даже не замечал людей, которые едва успевали отскочить с дороги. Ему хотелось убраться подальше, доскакать до побережья, где можно купить рыбацкую лодку или любое другое судно.
Казалось, сам город, столь хорошо знакомый, насмехается над его желанием бежать. Каждая улица, каждый переулок вызывали прилив новых воспоминаний. Брут всегда был далек от простых горожан, но, оказывается, он помнил все — как кричат торговцы, как пахнут улицы и переулки, ведущие из центра города.
Суетливые горожане мельтешили взад-вперед по городу, двигаясь — пешие — с той же скоростью, что и Брут. Он плыл по течению толпы и, проезжая по торговым кварталам, ловил на себе взгляды уличных продавцов.
Он ехал и ехал знакомой дорогой и сам удивился, когда оказался у лавки Александрии.
Здесь тоже подстерегали скверные воспоминания. Шайки грабителей на улицах, бой с людьми Клодия, тяжелое ранение. Брут гордился тем, что ему выпало тогда защитить слабых, — думая об этом, полководец невольно расправил плечи.
Он уже собрался спешиться и тут увидел Александрию — она стояла на другой стороне улицы спиной к нему, но он узнал бы ее как угодно. Рука Брута вдруг словно примерзла к луке седла — к Александрии подошел мужчина и с ласковой небрежностью обнял ее за талию. Брут сжал губы и задумчиво покачал головой. Нет, он не сильно расстроился — его успела оглушить другая, более тяжелая потеря, — просто было немного больно: вот и еще что-то кончилось в его жизни. Александрия давно перестала писать, и все же Брут почему-то думал, что она его ждет; можно подумать — для нее не существует жизни без него. Из ближнего переулка на Брута пялился какой-то мальчишка.
— Иди-ка сюда, — позвал Брут, показывая серебряную монетку.
Оборванец тут же вышел — вперевалку, точно портовый грузчик, и Брут невольно вздрогнул — не человек, а скелет.
— Ты знаешь женщину, которая работает вон в той лавке? — спросил Брут.
Мальчишка быстро указал глазами на Александрию и ее спутника. Брут не стал смотреть в их сторону, а просто протянул ему монету.
— Она богатая?
Собеседник глянул презрительно на Брута, а затем, жадно, на монету. Его раздирали страх и желание ее схватить.
— Ее все знают. Только меня-то она в лавку не пустит.
— Еще бы — возьмешь да и стянешь брошку, — подмигнул Брут.
Мальчик пожал плечами.
— Может быть. А что ты хочешь за свою монету?
— Хочу узнать, есть ли у нее на пальце кольцо, — ответил Брут.
Его собеседник задумался, потирая нос и оставляя на нем грязные полосы.
— Кольцо рабыни?
Брут усмехнулся:
— Нет, парень, золотое обручальное кольцо на безымянном пальце.
Мальчик, казалось, колеблется, не в силах отвести взгляд от обещанной награды. Наконец он принял решение и потянулся за монетой.
— Видал я у нее кольцо. Говорят, у ней есть ребенок. А лавка — старого Таббика. Он как-то раз меня стукнул, — быстро протараторил сорванец.
Брут с усмешкой протянул обещанную монету. В непонятном порыве сунул руку в кошель и вынул золотой ауреус. Мгновенно лицо мальчика, только что спокойное, приобрело выражение злобного страха.
— Хочешь такую? — предложил Брут.
Мальчик со всех ног ринулся прочь, оставив Брута в полной растерянности. Ясное дело, ребенку не приходилось видеть подобные монеты, да и взять ее означает для него верную смерть. Брут вздохнул. Если уличные шакалы увидят у мальчика эдакое сокровище, ему точно не жить. Покачав головой, Брут убрал монету.
— Я так и знал, что это ты, полководец, — услыхал он.
Брут повернулся и увидел Таббика — тот вышел на мостовую и гладил коня по шее. От кузничного жара его лысина пылала, на груди из-под фартука выбивались седые космы, но это был тот же самый невозмутимый Таббик.
— Кого я вижу! — Брут выдавил улыбку.
Почесывая лошадиную морду, ювелир искоса глянул вверх и увидел глаза Брута, красные от боли и гнева.
— Не хочешь ли зайти выпить со мной? — пригласил он. — А мой подмастерье постережет твоего славного скакуна. — Видя нерешительность Брута, Таббик добавил: — У меня есть горячее вино с пряностями, и мне одному все не выпить. — Говоря, ювелир смотрел в сторону, как будто чтобы показать: он не настаивает.
Должно быть, поэтому Брут кивнул и, спешиваясь, сказал:
— Если очень крепкое — одну чашу. Мне ночью далеко ехать.
Внутри мастерская почти не изменилась. Так же стояли кузнечные горны, угли в жаровне отбрасывали красные блики. Новые скамьи и полки для инструментов пахли краской, но Брут словно шагнул в свое прошлое.
Он втянул ноздрями воздух, посмеиваясь над своими переживаниями, и его немного отпустило.
Таббик, который вешал тяжелый железный котелок рядом с мехами, заметил в нем перемену.
— Вспоминаешь про беспорядки? Скверные были времена. Повезло нам, что спаслись. Не помню — я тебя поблагодарил за помощь?
— Поблагодарил.
— Давай поближе, парень, попробуй-ка. Я настаиваю и пью его зимой, но и летний вечер оно отлично скрашивает.
Медной чашей мастер черпнул огненной жидкости и, прежде чем подать Бруту, обтер дно полотенцем. Брут осторожно принял чашу, вдыхая пар.
— Что ты туда кладешь? — полюбопытствовал он.
Таббик развел руками:
— Всего понемногу. По правде сказать, что под руку попадется. Александрия говорит, каждый год оно другое.
Брут кивнул. Старик неспроста заговорил о девушке.
— Я ее видел, — заявил он.
— Вот и хорошо. А то за ней как раз приехал муж — забрать домой, — ответил Таббик. — Александрия нашла отличного парня.
Видя тревогу старика, Брут едва сдержал улыбку:
— Я не собираюсь бередить старые раны. Единственное, чего я хочу, — убраться подальше отсюда. Я ее не побеспокою.
Только теперь, когда Таббик расслабился, Брут понял, что старик страшно нервничал. Собеседники мирно помолчали, потом Брут отхлебнул вина и слегка поморщился.
— Кислятина, — пожаловался он.
Мастер пожал плечами:
— Стал бы я греть хорошее вино. Однако и это неплохо пробирает.
И вправду, горячее крепкое питье ослабило путы, стягивавшие Бруту грудь. В какой-то момент он даже пытался сопротивляться, не желая терять ни единой капли переполняющего его гнева. Чувством ярости он обычно наслаждался — оно рождало ощущение свободы. А когда ярость уходила, приходило сожаление и раскаяние. Брут вздохнул и протянул чашу хозяину, чтобы тот вновь ее наполнил.
— Не похож ты на человека, который только-только вернулся домой. — Таббик словно говорил сам с собой, а не с гостем.
Брут посмотрел на ювелира и понял, как сильно устал.
— А может, наоборот — похож.
Таббик высосал осадок из своей чаши и деликатно рыгнул в ладонь.
— Не припомню, чтобы ты был из тех, у кого случаются затруднения. Какая у тебя беда?
Брут досадливо проворчал:
— А тебе не приходит в голову, что я просто не хочу рассказывать?
Старик развел руками:
— Можешь допить и уйти, дело твое. Это ничего не изменит — я тебе всегда рад.
Он повернулся к Бруту спиной, поднял котелок и принялся опять наполнять чаши. Брут слушал, как булькает темная жидкость.
— Оно вроде крепче стало, — заметил Таббик, заглядывая в котелок. — Хороший розлив.
— А ты никогда ни о чем не жалел, старина? — спросил Брут.
Таббик хрюкнул.
— Я сразу понял: у тебя что-то стряслось… Если б я мог, я бы изменил кое-что. Например, постарался бы быть хорошим мужем. Если только человек не грудной младенец, непременно есть что-то, что он хочет сделать, да не может. Хотя оно и не плохо. Когда видишь, что не все делал правильно, торопишься уравновесить свои чаши добра и зла, пока не отправился в царство мертвых.
Брут смотрел куда-то вдаль. Морщась из-за боли в коленках, Таббик вытащил старую скамью.
— Мне всегда хотелось в жизни чего-то большего, — вымолвил Брут.
Таббик прихлебывал вино, ноздри его окутал пар. Немного помолчав, мастер усмехнулся:
— Знаешь, а я часто думал — в чем секрет счастья? Некоторые люди понимают, что такое добрая жена и дети, которые тебя не опозорят. Быть может, им пришлось туго в молодости. Знавал я людей, которым каждый день приходилось выбирать: покормить детей или самим поесть, и то они не жаловались.
Таббик поднял глаза на Брута, и человек в серебряных доспехах внутренне сжался.
— А у других людей от природы есть изъян, — мягко продолжал Таббик, — им все хочется чего-то и хочется, и они на части готовы разорваться. Не знаю, откуда в человеке берутся желания и как его от этого избавить — убить разве что.
Брут с усмешкой посмотрел на старика.
— Теперь ты посоветуешь мне найти хорошую женщину, так ведь?
Таббик покачал головой.
— Не случись у тебя беды — ты бы здесь не сидел и не спрашивал бы, не жалею ли, мол, я о чем-нибудь. Что бы ты там ни натворил, надеюсь, все поправимо. А если нет — тебе еще долго придется переживать.
— Налей еще, — попросил Брут, протягивая чашу. Его чувства словно притупились, но сейчас ему это нравилось. — Ох уж эти доморощенные философы. — Он пригубил вино. — Как вы не понимаете, что кто-то обязательно должен «хотеть и хотеть», иначе где бы мы были? — Полководец нахмурился, задумавшись о своих словах.
— Было бы гораздо лучше, — ответил Таббик. — Прокормить семью — дело нелегкое. Наши увешанные оружием полководцы о подобных вещах и не думают, а вот я — уважаю. Ну, про нас-то стихов не сложат…
На голодный желудок горячее пряное вино оказалось гораздо сильнее, чем думал Брут. Он понимал, что Таббик не прав, просто не мог найти верные слова. Наконец он произнес:
— Нужно и то и другое. Нужно мечтать, или зачем тогда все? Накормить своих детей могут и звери, ну и что? Понимаешь, Таббик, даже звери!
Ювелир насмешливо уставился на собеседника.
— Готов поклясться, не видал я таких слабаков пить. Надо же — «звери»!
— Только одна попытка, — продолжал Брут, подняв кверху палец. — Одна-единственная. От рождения до смерти делай, что в твоих силах. Чтобы люди тебя помнили. Именно так.
Глядя на рдеющие в сумерках угли, он постепенно обмяк.
Собутыльники опустошили весь котелок до самого дна, где темнел густой осадок. Брут давно не мог ни двигаться, ни разговаривать, когда Таббик уволок его в заднюю комнатку и бросил, прямо в доспехах, на какую-то лежанку. В дверях мастер остановился и посмотрел на распростертое тело Брута, который уже вовсю храпел.
— А меня-то мои дочки непременно будут помнить, — пробормотал ювелир. — Надеюсь, ты делаешь правильный выбор. Очень надеюсь.
Юлий вытащил застрявший в зубах кусочек мяса и улыбнулся, глядя на пьяных гостей. Чем ниже опускалась за горизонт луна, тем больше они расходились. Музыка играла неистово — музыкантам тоже перепадало вина. Барабаны и трубы гремели не в лад, кифареды дергали струны непослушными пальцами. За весь вечер Цезарь не услышал ни одной торжественной мелодии, ни одного старинного напева, но эта какофония прекрасно соответствовала его расположению духа. И угощение после солдатского пайка тоже поражало великолепием.
Сегодня Цезарь получил много приглашений, однако это пришло от сенатора Кассия, одного из тех, кто остался в Риме, и Юлий решил, что к нему стоит присмотреться. Первый час обеда прошел в разговорах — Юлий заново знакомился с римским обществом. По всему городу бесплатно угощали вином, и римляне, видно, сочли святым долгом повиноваться приказу Юлия. Они веселились до упаду, и чем ближе делалось утро, тем безудержней становилось веселье.
Юлий почти не слушал пьяного лепета какого-то торговца, который, выпив вина, избавился от благоговейного трепета перед полководцем. Пьянчуга легко перескакивал с одной темы на другую, и от собеседника ему было вполне достаточно редких кивков. Пока торговец сиял от радости и непрестанно бубнил, Юлий разглядывал молодых женщин. Как он и предполагал, они явились сюда именно с целью привлечь его внимание. Некоторые беззастенчиво демонстрировали себя, стараясь почаще попадаться ему на глаза. Юлий не отказался бы кое с кем — и не с одной — разделить сегодня ложе. Лица красавиц пылали от красного вина и вожделения, и полководца возбуждало это зрелище. Слишком долго ему приходилось вести походную жизнь, и редкие встречи с женщинами не утоляли, а скорее, по выражению Брута, «растравляли похоть».
После лагерных девок красавицы Рима напоминали Юлию прекрасных птиц с ярким опереньем, слетевшихся сюда для его удовольствия. Все вокруг, даже угощение, пропиталось ароматом их благовоний.
Цезарь заметил, что собеседник выжидающе молчит, и попытался вспомнить, о чем же тот говорил. Он и сам слегка опьянел, хоть и разбавлял вино водой. Впрочем, с момента, когда Юлий миновал Квиринальские ворота, он был как во хмелю от собственной удачи и от встречи с родным городом. Видно, дело не только в вине.
— Мои братья будут очень рады, ведь после Помпея город попал наконец в надежные руки, — продолжал торговец.
Юлий наблюдал за людьми и воспринимал голос собеседника как некий посторонний шум. Его подогревала мысль, что скоро он окажется наедине с какой-нибудь прекрасной римлянкой, но пришла пора задуматься и о чем-то более серьезном, чем подруга на одну ночь. Когда-то Юлию сказали, что ему нужен наследник, а он лишь посмеялся. Правда, тогда он был моложе и многие из друзей были еще живы.
Мысль о наследнике заставила Юлия внимательней приглядеться к молодым женщинам. Теперь его интересовали не просто стройные ножки или высокая грудь. Конечно, он предпочел бы красивую жену, но пора подумать и о выгоде, которую может дать женитьба. Брак — один из сильнейших рычагов закулисной политики, и хорошо обдуманный союз принесет ему столько же пользы, сколько опрометчивый принесет вреда.
Легким жестом Юлий подозвал Домиция, занятого каким-то разговором. Кассий увидел это движение и суетливо подбежал, очевидно желая предупредить любую прихоть гостя. Принимать прославленного полководца — великая честь, и внимание хозяина уже становилось навязчивым.
Худой, словно юнец, Кассий ловко сновал среди гостей. Юлий успел сказать ему несколько приятных слов и понял, что возвращение сенатора в правительство обеспечено. Если и остальные окажутся такими покладистыми, выборы пройдут гладко. В сенате окажутся многие его союзники.
Юлий хотел посудачить с Домицием о женщинах, но пришлось заговорить с Кассием. Юлий тщательно выбирал слова.
— Меня долго не было в Риме, Кассий, и я даже не знаю, кто из твоих гостей состоит в браке, а кто нет. — Увидев заинтересованность сенатора, Юлий пригубил вина, чтобы скрыть улыбку.
— Ты намерен заключить брачный союз, Цезарь? — спросил Кассий, в упор глядя на гостя.
Юлий почти не колебался. То ли радость возвращения, то ли похоть, витающая в воздухе, сделали свое дело, но он неожиданно решился.
— Человек не может быть один. А общество солдат годится не на все случаи жизни, — сказал он с усмешкой.
Кассий заулыбался:
— Я с удовольствием познакомлю тебя. Здесь, правда, мало девушек, зато большинство еще не просватано.
— Мне нужна жена из хорошей семьи и плодовитая, — заявил Юлий.
Кассий прищурился, потом оживленно закивал. Его прямо-таки распирало от желания растрезвонить новость, и он явно придумывал, как бы поделикатней покинуть гостя.
Кассия выручил посыльный, который вошел в зал, огляделся и, быстро пробираясь между гостями, направился к Цезарю. Простая одежда, железное кольцо на пальце говорили о том, что это раб, однако Юлию он показался похожим скорее на телохранителя или воина, чем на простого посыльного. Юлий много времени провел с солдатами и не мог ошибиться. Домиций, привыкший вечно быть начеку, насторожился. Поняв их беспокойство, раб поднял руки, показывая, что не вооружен.
— Господин, меня прислала моя хозяйка. Она ждет снаружи.
— А имя? Кто твоя хозяйка? — спросил Юлий.
Таинственность раба удивила присутствующих, и Кассий уже не спешил ускользнуть к остальным гостям.
Посыльный немного смутился.
— Госпожа сказала: если ты забыл ее, то помнишь о жемчужине. Мне жаль, господин, но мне позволено передать только это.
Юлий благодарно наклонил голову: ему было приятно оставить Кассия заинтригованным. Его охватило чувство вины — так и не собрался навестить Сервилию в первый же день.
— Ты не понадобишься, Домиций, — сказал Юлий и повернулся к рабу. — Веди.
Они вышли из зала, спустились по главной лестнице. Выйдя в распахнутые двери, Юлий шагнул прямо в повозку, которая ждала у порога.
— Ты не пришел, — холодно произнесла Сервилия, когда Юлий улыбнулся. Она всегда была прекрасна при свете луны, и ему тотчас захотелось сжать ее в объятиях. — Хватит, Юлий, — охладила она его. — Тебе следовало прийти, ведь ты обещал. Нам нужно о многом поговорить.
Тем временем возничий щелкнул кнутом, и роскошная повозка покатилась по мощеным улицам. А молодым нарумяненным красавицам не осталось ничего иного, как обсуждать матримониальные планы великого полководца.
