А Сен-Клер меж тем уже не первый час бесцельно бродил по иерусалимским улицам, мучительно взвешивая так и этак решение, которое ему предстояло принять.

Накануне днем во время общинного собрания Гуг де Пайен объявил, что через месяц отправится во Францию. С собой он намеревался взять еще двоих из их числа. Одним из этих двух по вполне понятным и описанным выше причинам был Андре де Монбар, но, чтобы не нарушать законы братства, де Пайен решил, что имя третьего выберет жребий. Таким образом, у каждого появлялась равная возможность войти в состав делегации.

Прибыв во Францию, монахи-рыцари должны были доложить о своих открытиях высшему совету ордена Воскрешения, а затем, при поддержке и одобрении его участников, обратиться с формальным заявлением к человеку, который, несмотря на молодость, уже успел стать влиятельной и уважаемой фигурой среди тамошнего духовенства. Этот священник, урожденный Бернар из Фонтен-ле-Дижон, был широко известен в церковных кругах как Бернар Клервоский — по названию цистерцианского монастыря, который он сам и основал, а теперь занимал в нем сан аббата. Бернар Клервоский приходился Андре де Монбару племянником, поскольку его мать была тому сестрой. Задолго до путешествия в Святую землю де Монбар пожертвовал своему родственнику — и, соответственно, недавно основанному ордену цистерцианцев — обширные поместья, на которых ныне и располагалось Клервоское аббатство. Монах-рыцарь ничуть не сомневался, что его племянник не откажет ему в устроении аудиенции у Папы Римского, в ходе которой собратья намеревались ознакомить понтифика с документами, обнаруженными в подземельях храма.

Все находки к тому времени были тщательно осмотрены и внесены в реестр. Ковчег Завета подвергли скрупулезному внешнему осмотру, и его подлинность была должным образом засвидетельствована, хотя содержимое сундука оставалось нетронутым и неизвестным. Даже де Пайен, самый уважаемый член их общины, не счел себя вправе притрагиваться к такой святыне — тем более рыться в ее недрах. Он велел держать занавес задернутым и не тревожить ларец до тех пор, пока не найдутся люди, которым по достоинству не возбраняется открыть крышку и взглянуть на чудесный клад.

Меж тем содержимое загадочных кувшинов оказалось в точности тем, что и предсказывал де Монбар. В них обнаружились туго перевязанные пергаментные свитки, обернутые для сохранности тканью и запечатанные внутри сосудов для предохранения от сырости, гниения и прочих превратностей времени. Посоветовавшись с Сент-Омером и де Монбаром, де Пайен утвердился во мнении, что сосуды, обнаруженные в крипте под алтарем, важнее тех, что открыто стояли на полу в чертоге. Не зная порядка расположения кувшинов на стеллажах, собратья выбрали восемь из них наугад — по четыре с каждой стены, то есть по одному с яруса.

Руководил выемкой сосудов и доставкой их из крипты в конюшни де Монбар, и никого из монахов это уже не удивляло. Брат Андре проследил, чтобы намеченные кувшины были тщательно обвязаны веревкой по горлышку и помещены в корзины, после чего собратья по двое поднимали грузы наверх и доставляли в скрипторий, где уже во множестве были расставлены деревянные столы — по несколько в каждом углу. Посередине помещения тоже были сдвинуты столы — на них де Монбар загодя разложил документы, которые некогда лично привез из Франции.

Наконец все сосуды благополучно разместили в скрипторий, пометили и пронумеровали. Для осмотра де Монбар выбрал ту пару кувшинов на столе в углу, что располагались по концам галереи. С большими предосторожностями он взломал печати и так же аккуратно вынул содержимое.

Сен-Клер, наряду с остальными, во все глаза смотрел, как раскрывается тайна, ради которой они так долго и усердно трудились. Каково же было его разочарование, граничащее едва ли не с огорчением, когда в кувшинах оказалось не что иное, как в самом деле — просто старые свитки! Несмотря на всю свою начитанность и осознание неоспоримой древности и пресловутой ценности обнаруженных ими пергаментов, он тем не менее не мог отделаться от впечатления несоизмеримости тех громадных временных и физических затрат по сравнению с ничтожностью самой находки. Его собратья, врубавшиеся в твердую скалу бок о бок с ним, начинали раскопки в гораздо более почтенном возрасте, чем он сам. Целое десятилетие они тратили свои угасающие силы на непомерный труд каменотесов — только чтобы наткнуться на кипу этих устарелых криптограмм.

Стефану казалось, что и остальные монахи так же досадуют на несостоятельность сокровищ, как и он, но, в любом случае, ни один из них не подал вида. Все замерли в почти благоговейном молчании, а де Монбар тем временем велел принести плошку с водой. Он тщательно вымыл руки, затем насухо вытер их чистым полотенцем и, наконец, уселся за стол, на котором неторопливо расправил ладонями одну из частей свитка. Буквицы и значки на пергаменте были крошечные, искусно выписанные, но содержание написанного для всех — кроме, пожалуй, самого де Монбара — было совершенно неведомо и непонятно.

Брат Андре сидел словно пригвожденный — во всем его теле подвижными оставались только глаза, которые без устали бегали по строкам документа. Монахи понемногу начали шевелиться и ерзать на месте. Даже де Пайен с Сен-Омером нетерпеливо мялись, не сводя напряженного взгляда с ученого собрата; по лицам наставников ясно читалось, что оба они затаили дыхание. Наконец де Монбар удовлетворенно кивнул и разогнул спину, выпустив пергамент, отчего тот немедленно скатался в свиток. Затем он по очереди взглянул на старших монахов и произнес, еще раз решительно кивнув:

— Да. Да, это оно! Все подтвердилось. Именно это мы и искали.

Гуг де Пайен громко охнул, а Сент-Омер вдруг шлепнул его по плечу. Сероватое, изборожденное рубцами лицо брата Годфрея расплылось в улыбке. Остальные монахи озадаченно переглядывались, не скрывая своего непонимания. Де Монбар тем временем уже поднялся и перешел к столу в середине помещения, где были аккуратно разложены различные документы. Он принялся перебирать их, наскоро просматривая, и наконец взял один и вернулся с ним к старинному свитку. Только тут брат Андре заметил устремленные на него вопросительные взгляды и остановился в нерешительности, затем улыбнулся и, присев на краешек стола, осмотрел всех поочередно. Его улыбка неожиданно сменилась удрученной гримасой.

— Вижу я, — начал он, — что никто из здесь присутствующих не имеет полного представления о происходящем, поэтому позвольте мне объяснить вам все, чтобы частично избавить от неведения…

Удостоверившись, что каждый монах внимает его словам, де Монбар указал на пары кувшинов, помещенные на столы по углам скриптория:

— Друзья мои, ваши находки… эти кувшины и прочие, что хранятся внизу… и есть воскрешение в Сионе. Наше открытие… оно воскресило наш древний орден Воскрешения именно здесь, в Сионе. В этих свитках — неоспоримое подтверждение верований наших предков, их вековых устремлений… по сути, тысячелетних поисков. Честь и слава первооткрывателей по праву принадлежит всем вам.

Немного справившись с волнением, брат Андре продолжил:

— Мы — вернее, вы — обнаружили ковчег Завета, наиболее ценную и овеянную преданиями древнюю реликвию. Мы пока не притрагивались к ней, и никто из нас не представляет, что может храниться внутри; меж тем для многих из вас это просто огромная деревянная шкатулка, возможно, пустая, хоть и покрытая чеканным и резным золотом. Никто, разумеется, не сомневается, что это в высшей степени ценная вещь… Но для кого она более ценна? Как нам хотя бы подступиться к оценке ее стоимости? Нам известно, что ковчег сработали для хранения двух каменных скрижалей, принесенных Моисеем с горы Синай. На них записаны те самые десять заповедей — доказательство Завета, заключенного Богом с людьми; однако никто из нас не смеет и не дерзает прикоснуться к ковчегу, тем более открыть его и заглянуть внутрь. Таким образом, мы, заурядные люди, никоим образом не можем рассуждать об истинной стоимости его содержимого… Очевидно, что оно это величайшее из сокровищ, но на данный момент, исходя из нашего положения, оно просто не имеет никакой цены…

Де Монбар помолчал и потом махнул рукой в направлении кувшинов:

— Но мы нашли и другое… запечатанные кувшины, а в них — старинные ветхие свитки. Подозреваю, что кое-кто из вас весьма разочарован, что сокровище, к которому вы усиленно стремились, оказалось на первый взгляд таким несущественным. Некоторые, наверное, считают его и вовсе пустячным, жалкой наградой за столь долгое самоотвержение и изнурительную работу. Уверяю вас, братья мои: будь все эти кувшины доверху наполнены драгоценными каменьями — они и то не смогли бы приблизиться по своей ценности к тому, что сейчас хранится в них. Вот это… — он потряс неким документом и указал на другие, разложенные позади него на столе, — всё ключи к их содержимому. Я не настолько учен, как многие из тех, с кем мне привелось встречаться в жизни, — с людьми, положившими жизнь на уяснение истины, содержащейся в архивах и преданиях нашего ордена. К счастью, я почерпнул у них достаточно, чтобы по крайней мере установить подлинность наших находок, признать в этих документах истинные письменные свидетельства, оставленные общиной, что известна нам под названием Иерусалимского братства. Вот, вы все сидите и молчите, — брат Андре вдруг улыбнулся, — а меж тем я слышу, как жужжат в ваших головах мысли: «Именем Господа, что еще за Иерусалимское братство?» Немногие из нас, а именно брат Гуг, брат Годфрей, брат Стефан да я, углублялись в анналы ордена настолько, чтобы слышать о таком братстве ранее. Это предание — одна из наших величайших тайн, и постижение ее до сих пор было сопряжено с долгими годами усердных и кропотливых исследований. Впрочем, вы потратили не меньше времени, пусть и не преуспев в учении, зато выполняя самую неблагодарную и тяжелую работу, чем заслужили право знать, чего в результате достигли, — пусть вам и покажется, что сама истина сложновата для вашего восприятия…

Де Монбар обвел собратьев внимательным взглядом:

— Повествование будет долгим, поэтому предлагаю вам выбрать, куда усесться поудобнее, а не мяться, стоя на месте.

Когда все расселись и стихли любопытствующие перешептывания, брат Андре продолжил свой рассказ:

— Иерусалимское братство, как называют его у нас в ордене, — первое из собраний, если угодно, изначальная Церковь, основанная в этом городе самим Иисусом и Его сподвижниками. Яков, брат Иисуса, был первым ее настоятелем — возможно, еще при жизни Христа, но уж точно после Его смерти.

Де Монбар выждал немного, ожидая расспросов, но все молчали.

— Предвижу, что все вы помните то замешательство и даже ужас, который испытали сразу после вступления в орден — когда ознакомились с нашими верованиями, противоречащими сегодняшним христианским догматам. Принятие новых убеждений явилось для вас первым испытанием ордена, тяжким и мучительным переживанием. Я сам когда-то изведал подобное, будучи восемнадцатилетним юнцом, выросшим в благочестивой христианской семье, как большинство из вас. Тогда мне казалось, что меня просят потворствовать ереси, поверить в нее, что равносильно отрицанию учения благословенного святого Павла, отречению и от него самого, и от всего Нового Завета… Впрочем, на удивление скоро я, подобно вам, поменял убеждения — благодаря ученым занятиям и просвещенности наставников нашего ордена. Через некоторое время я понял, что Петр-Симон не был первым духовным отцом Церкви. Не был он и первым Папой, как убеждает нас сама Церковь — эта честь выпала Якову, брату Иисуса, известному среди последователей как Яков Праведник. Впрочем, церковники утверждают, что у Иисуса не было братьев… И в самом деле, откуда бы им взяться, с их точки зрения, если Христос рожден от Девы? В таком случае, выходит, что Мария, испытав Божественное вмешательство и непорочно зачав, затем стала не чужда мирской суете и предалась соблазнам плоти? Вот и получилось, что всем нам время от времени приходится задавать себе подобные весьма волнующие вопросы. Если церковная доктрина ошибается в таком основополагающем аспекте, как личность своего первого наставника, если она отрицает существование у Иисуса братьев и вообще семьи, то какие еще из ее догматов должно подвергнуть сомнению?

Де Монбар обвел всех взглядом, долее обычного задержавшись на лицах старших монахов.

— Вам всем известны наши предания, основанные на хрониках и документах, хранящихся в архивах ордена: у Иисуса была семья, Его мать звали Мария, а Яков Праведный был одним из Его братьев. Был также некий человек по имени Павел, которого иногда по непонятным причинам называли Савлом. Он зачем-то исказил истину — скорее всего, в личных целях, чтобы подстроить ее под политические и национальные интересы римлян, испытывавших недоверие, страх и ненависть ко всему еврейскому… С тех пор Церковь поощряла и подстегивала гонения евреев — народа, распявшего Христа. Но ведь сам Иисус был евреем — Он не был христианином, потому что христиан в ту пору еще не существовало. Тогда Его никто не называл Христом Спасителем; это определение появилось много времени спустя после Его казни. При жизни же Он был обычным евреем — борцом, стремящимся избавить свою страну от тяготеющих над ней жестокостей, а ее религию — от вмешательства королевской семьи инородцев-язычников. Клан Ирода успел смешать в себе арабские и греческие крови, осквернил себя родством и союзничеством с римскими оппортунистами, и ничего еврейского в нем не осталось. А Иисус входил в секту еврейских аскетов-отшельников, ярых приверженцев борьбы за религиозную и политическую свободу. Их по-разному называли: и назареи, и назариты, но в нашем ордене их привыкли именовать ессеями. Иисуса задержали и казнили из-за Его радикальных убеждений… и политической деятельности. Способ казни тоже был не случаен: распятие являлось уделом отступников и бунтарей.

Де Монбар взглядом попросил поддержки у де Пайена, и тот кивнул и жестом велел продолжать.

— Удивительное дело, братья, но все вы знаете не хуже меня из учений нашего ордена, что смерть Иисуса не вызвала в Иерусалиме сколько-нибудь значительного недовольства. За Его казнью не последовало ни мятежей, ни бунта, ни вооруженного восстания — вообще никаких протестов. Иисуса не стало, а Его брат Яков продолжал по-прежнему руководить делами их общины. Зато убийство самого Якова Праведного, погибшего через несколько лет на ступенях храма Ирода, спровоцировало брожение в обществе, а затем и открытое сопротивление властям. Вскоре после тех событий римский генерал Тит, посланный своим отцом Веспасианом, привел в Иерусалим войско, чтобы стереть с лица земли и сам город, и живущих в нем повстанцев. Римляне разрушили храм, надеясь таким образом изгнать из страны еврейский дух, — но они просчитались. Они расквитались с жителями Иерусалима, но члены общины предвидели скорый конец и успели вовремя спрятать ценные манускрипты — их подлинное сокровище, а затем бежать из поверженного в руины города, унося с собой достаточно свидетельств, чтобы однажды, когда невзгоды останутся в прошлом и будут прочно забыты, их потомки смогли вернуться и воскресить собственную историю… Друзья мои, мы и есть те самые потомки. Наши предки обосновались в землях, которые мы привыкли считать родиной. Это они сделали ее родной, смешавшись с местным населением и скрывая свое еврейское происхождение. Они и есть нынешние дружественные семейства; их предания легли в основу устава нашего древнего ордена. Теперь мы можем полностью восстановить его хроники — всю историю Иерусалимского братства: его достижения, имена его членов и их родословную, догматы и символы их веры. Мы узнаем об их борьбе за освобождение еврейского народа от тирании клана Ирода и от позорной религии, которую угнетатели навязывали иудеям.

Де Монбар несколько раз останавливался на протяжении своей речи, но никто ни разу не перебил его: монахи сидели неподвижно и завороженно слушали рассказчика.

— Итак, братья, теперь вы поняли, что именно недавно нашли в подземельях — неопровержимую истину, настоящую правду о том, что в действительности случилось с Иисусом, Его семьей и друзьями, а также с их верованиями — с религией, согласно которой они жили… Теперь остается только одно — перевести все, что записано в этих свитках. Это громадная по объему работа и столь же огромная ответственность. Ваш основной труд здесь почти завершен, и теперь вы сможете уделять больше времени дополнительным обязанностям — охране дорог в Заморье. Моей же задачей отныне будет изучение найденного материала — но не расшифровка его, поскольку на это у меня нет ни достаточных навыков, ни времени, — мои скромные знания пригодятся мне лишь для того, чтобы удостовериться в целости манускриптов. Руководствоваться при этом я буду документами, доверенными мне старейшинами нашего ордена, — с их помощью я смогу убедиться, что найденные нами письмена подлинные. Я приступаю к работе немедленно, а вам пока необходимо обсудить между собой и взвесить все последствия нашего открытия — совершенно непредсказуемые, но, несомненно, грядущие уже в ближайшие годы. Понимаю, что нет нужды напоминать вам о клятве хранить тайну, то есть оберегать эти сведения так, чтобы посторонние нашему братству даже не догадывались о них, но, думаю, вы простите мне эту излишнюю предосторожность. С сегодняшнего дня прошу вас быть вдвойне бдительными и сохранять строжайшую секретность. А теперь, с благословения брата Гуга, магистра нашей общины, позвольте мне от лица всех поименно братьев ордена Воскрешения поблагодарить вас за то, что вы своими усилиями приблизили это воскрешение.

С этими словами де Монбара собрание завершилось, и братья вскоре разошлись, негромко переговариваясь друг с другом. Сен-Клер, однако, предпочел одиночество. Голова у него шла кругом от невероятных событий истекшего месяца, и все его существо переполняла удивительная бодрость, словно с плеч упал тяжкий груз. Чувство легкости, почти невесомости было столь ощутимым, что Стефану казалось — он готов улететь от малейшего дуновения ветерка.

С того собрания истекло почти два месяца, и все это время де Монбар был погружен в изучение манускриптов. Никто из братии не беспокоил его расспросами о ходе исследований. Меж тем жизнь в общине текла своим чередом — разве что впервые за долгие годы не было больше настоятельной необходимости трудиться под землей. Зато бедные ратники смогли бросить дополнительные силы на патрульные выезды.

Наконец пришел день, когда де Пайен напомнил монахам, что приближается отъезд во Францию. Любой из собратьев не был на родине больше десятка лет, поэтому выбор третьего участника делегации проходил при всеобщем возбуждении и нетерпеливом ожидании. Не откладывая, кинули жребий, и, к добродушной зависти остальных, его вытянул Сен-Клер.

Обрадовавшись выпавшей возможности, Стефан тем не менее заметил, что Гондемар — несомненно, не самый скромный среди братии — громче других выражал свое разочарование. Совесть немедленно стала терзать Сен-Клера: он прекрасно знал, что Гондемар, как и Пейн Мондидье, рано овдовел и приехал в Заморье вскоре после кончины своей супруги. Однако, в отличие от Пейна, он оставил на попечение родственников нескольких детишек мал мала меньше, и не так давно до него дошли вести, что у него уже появились внуки. Таким образом, Гондемару выпадала единственная возможность обнять своих потомков, и хотя он ни словом не обмолвился Стефану о своем желании, молодой монах целый день не расставался с этой мыслью, а ночью даже не смог заснуть. У него самого в Анжу не осталось ни семьи, ни просто родни. Конечно, он не отказался бы снова побывать в тех местах, но эта прихоть не шла ни в какое сравнение с поручением ордена, которое Гондемар мог выполнить ничуть не хуже его. К тому же Сен-Клера мучило еще одно, более серьезное соображение — из всей братии он единственный нарушил все три обета и — по крайней мере, в собственных глазах — явил себя недостойным чести представлять орден в подобной поездке.

Итак, проведя ночь без сна и встав еще до света, Стефан отправился бродить по улицам, борясь с выбором, который предстояло сделать. Незадолго до встречи с Одо монах-рыцарь, к своему великому облегчению, все же решил уступить свое место в делегации Гондемару. Погруженный в раздумья, он и вовсе не обратил бы внимания на епископа, не метнись тот в последнюю минуту в сторону. Не увидев, а скорее заметив краем глаза человека, исчезающего в узкой боковой уличке, Стефан подумал, что в облике беглеца, вернее в его манере двигаться, угадывается нечто знакомое. Впрочем, пока он рассуждал и присматривался, тот уже окончательно скрылся из глаз.

Сен-Клер двинулся дальше и вдалеке в проулке вновь разглядел силуэт сворачивающего за угол вроде бы знакомого человека. Поколебавшись, не пуститься ли за ним в погоню, Стефан все же продолжил путь, но не прошел и дюжины шагов, как непонятным образом пришел к выводу, что поспешающая прочь от него фигура принадлежит, вне всякого сомнения, письмоводителю патриарха, епископу Одо Фонтенблоскому. Он попытался убедить себя, что ошибся, поскольку юркий незнакомец был одет в невообразимые для священника лохмотья, но вслед за тем ему пришли на ум некогда подмеченные вертлявость всего облика патриаршего секретаря. Охваченный любопытством, Сен-Клер развернулся и зашагал ко входу в проулок. Там он немного постоял, изучая его сумрачную пустынную глубину, а затем неторопливо направился к тому месту, где священник свернул за угол.

Следующий закоулок оказался обычным тупиком с высящимися по трем сторонам слепыми стенами. Выходило, что спешащий куда-то епископ воспользовался этим укрытием только для того, чтобы избежать возможного внимания со стороны Сен-Клера. Окончательно решив довести дело до конца, Стефан вышел из проулка и снова свернул налево. Он ускорял шаги, стремясь нагнать загадочного призрака и одновременно сознавая, что находится в совершенно неизвестном месте. Те немногочисленные прохожие — исключительно мужчины, — что попадались монаху на пути, смотрели на него с откровенной враждебностью; он же невозмутимо шел вперед, на всякий случай переместив перевязь так, чтобы удобнее было браться за меч.

Оставив рыцаря далеко позади и все еще петляя по изгибам узенькой улички, Одо в открытую ликовал, что избежал нежелательной встречи. Вдруг, вынырнув на тесную площадь, он наткнулся на кучку смуглых людей, облик которых не обещал ничего хорошего. При виде епископа мужчины обернулись, словно только его и ждали. Одо понимал, что, разумеется, это не так, поэтому постарался подавить взметнувшийся внутри страх. Он вздернул подбородок и решительно направился вперед. Сзади раздались чьи-то шаги, и, обернувшись, священник со смятением заметил, что невесть откуда взялись еще двое — они подступали к нему со спины, сжав в руках длинные изогнутые кинжалы.

Крик ужаса замер у Одо в глотке. Он огляделся и насчитал шесть злоумышленников с обнаженными клинками. Те окружили его со всех сторон и будто выжидали чего-то — у священника даже промелькнула надежда, что с ними можно договориться. Он назвал себя, но сердце у него меж тем провалилось в самые пятки.

— Епископ, — услышал Одо единственное слово.

Значит, ошибки не было. Устрашенный сверх всякой меры, он обернулся на голос и увидел направлявшегося к нему высокого стройного человека. Незнакомец с головы до ног был укутан в черные одежды пустынных кочевников. На его закрытом лице выделялись темные немигающие глаза, устремленные прямо на священника. Подойдя почти вплотную к оцепеневшему от ужаса епископу, человек произнес другое имя — «Аруна», и не успел Одо сообразить, что следует в таком случае делать, как его собеседник неуловимым движением атаковал его.

На какое-то мгновение Одо показалось, что злодей что есть силы пырнул его в живот, отчего стало невозможно дышать, но тот вдруг начал неистово вращать запястьем, проворачивая клинок в теле епископа и скребя остро отточенным лезвием по нижним ребрам. Невыносимая боль достигла наконец сознания Одо, и выпотрошенный священник почувствовал, как его внутренности вываливаются наружу и расползаются по подолу мантии. Хватая ртом воздух и корчась от боли, епископ издавал еле слышный писк и вскоре совсем замолк. Перед тем как он окончательно впал в вечное забытье, убийца склонился к нему и шепнул в самое ухо:

— Это свадебный подарок принцессе Алисе и мщение за отца Аруны. Ты осквернил его дочь и тем самым навлек на себя смерть.

Он выдернул лезвие из тела священника, и тот рухнул к его ногам. Никто не мог знать, что последней мыслью Одо была Алиса, вероломная стерва, которая теперь доберется до его сокровищ.

Меж тем шиит Гассан жестом отослал своих ассасинов, и те исчезли — кто в ближнем дверном проеме, кто в прилегающем закоулке. Мусульманин неторопливо вынул из-за пазухи сложенную записку и пристроил ее в складках одежды убитого так, чтобы не запачкать кровью. Затем, так же неспешно, не обращая внимания на тяжелый запах, исходящий от раскромсанных внутренностей, Гассан вытер клинок о мантию Одо и удалился.

Едва маленькая площадь опустела, как на ней показался Сен-Клер. Разумеется, он и обнаружил тело.

Убийство епископа вызвало много пересудов среди франков, но они вскоре умолкли, поскольку в письме, найденном на теле убитого, подробно объяснялось, за какие грехи и провинности он встретил смерть. Почти сразу в домике, снятом, как выяснилось, от имени Одо, нашли тело молодой мусульманки, дочери одного из местных шейхов, а еще через день обнаружили трупы двух заколотых в одном месте франков — епископского шпиона Грегорио и сержанта ордена бедных ратников Джакомо Версаче. Подобные улики уже не могли вызвать серьезного переполоха, поскольку имена этих людей также значились в том же самом письме, то есть связь этих людей со священником можно было считать доказанной.

Злоумышленники, прикончившие четверых, остались нераскрытыми. Сен-Клер единственный мог высказать некоторые догадки на этот счет, но предпочел оставить их при себе, как сильно ему бы ни хотелось поделиться ими с кем-нибудь. Он первый нашел тело епископа, а на нем — тщательно приколотое к одежде письмо, написанное на латыни. Этот факт, хоть и не объяснял и не искупал само убийство, все же слегка прояснял мотивы, его повлекшие. После обнародования содержания письма все признали приведенные в нем доводы весьма убедительными.

Один Сен-Клер обратил внимание на стиль письма, написанного изящным красивым почерком, за которым угадывалась женская рука, и на саму обертку обвинительного послания — мягкую, прекрасно выделанную желтую лайку. В углу кожаного конверта был искусно вышит крошечный полумесяц, и Стефан окончательно решил приберечь свое мнение при себе.