К тому моменту, когда вдали показались стены Иерусалима, Стефан Сен-Клер уже весьма отличался от того человека, которого Гассан вызволил от кочевников. Вместе со своим спасителем он проехал несколько тысяч миль, и большую часть пути, попривыкнув друг к другу, они провели в беседах.

К своему великому удивлению, рыцарь выяснил, что мусульмане, несмотря на свою верность идеям ислама, считают и христиан, и иудеев близкими себе по духу, поскольку поклоняются единому Богу. Этому Стефана никогда не учили. Гассан объединял всех их под именем Народа Книги, нимало не смущаясь, что Книга у всех называлась по-разному, — важно было, что она все-таки существовала, свидетельствуя, что Господь у всех один. Мысль о том, что три вероисповедания взаимосвязаны таким необычным образом, брату ордена Воскрешения в Сионе была в чем-то близка и понятна, хотя благочестивому христианину она, должно быть, показалась бы страшным кощунством.

В числе прочего, Сен-Клер убедился, что сарацинский воин — не только лучший напарник для путешествия в пустыне, но также и кладезь многих достоинств, которых столь явно недоставало его христианским братьям по оружию: достоинства, благородства, чести и врожденного чувства приличия. Наблюдая за поведением Гассана и прислушиваясь к его суждениям, Стефан в конце концов пришел к выводу, что среди последователей Аллаха и его пророка эти качества — в порядке вещей.

Во время их долгого путешествия они касались и религиозных тем. Гассан затратил немало душевных сил, чтобы прояснить для Сен-Клера разницу между мусульманами-шиитами и их суннитскими противниками, в подробностях растолковывая суть расхождений меж этими двумя направлениями в исламе. Сен-Клер с большим интересом выслушивал его объяснения, но вынужден был признаться себе, что они совершенно не трогают его сердце. Задумавшись о причине своего равнодушия и впоследствии вновь вернувшись к этим размышлениям, Стефан понял, что оно проистекает из отношения к исламскому вожаку — пророку Мухаммеду, который, как известно, был обычным человеком. Христианство, напротив, почитало Иисуса — настоящего Сына Бога, Его воплощение.

Осознание этой истины ошеломило молодого рыцаря своей алогичностью и, исходя из его новых убеждений, вопиющей иррациональностью. Разумом он давно принял и утвердился во мнении, что Иисус из Галилеи был просто Иисусом из Галилеи — Человеком, — хоть и невиданных способностей, пусть и избранником судьбы, и, вполне возможно, пророком, как тот же Мухаммед из Мекки спустя шесть столетий после Него. Так говорилось в манускриптах, некогда тщательно проштудированных Стефаном.

Впрочем, более всего Сен-Клера поразило то, что этот таинственный воин в черной одежде и невиданных кольчужных доспехах по всем известным Стефану мерилам заслуживал быть его врагом, тогда как за несколько дней, проведенных бок о бок в пустыне, стал ему ближе и понятнее, чем любой, встреченный рыцарем за все время его ратных скитаний.

Так или иначе, он не был готов к тому, что Гассан, едва вдали встанут стены Иерусалима, осадит коня и велит дальше ехать одному, освобождая Стефана от клятвы не пытаться спастись бегством. Сен-Клер пытался протестовать, но мусульманин только улыбнулся и широким жестом очертил всю свою фигуру, словно желая сказать: «Взгляни на меня — я воин пустыни, сарацин. Я дня не проживу в городе, если послушаюсь тебя».

Рыцарю было нечего возразить на это, поскольку он никоим образом не смог бы защитить Гассана, обеспечить ему даже хилую защиту в случае нападения: первый попавшийся им в Иерусалиме человек немедленно бросился бы на его приятеля. Еще недавно при виде столь странным образом одетого чужака Стефан сам непременно усмотрел бы в нем явную угрозу для франкского королевства и не раздумывая обнажил бы против него меч.

Итак, воинам пришлось распроститься: Гассан поскакал обратно в пустыню, а Сен-Клер направился к Храмовой горе. Пристыженным и удрученным возвращался он к своим собратьям. Однажды ночью они с Гассаном засиделись у костра, сложенного из сухих верблюжьих кизяков, и долго говорили о переживаниях Стефана. Тогда рыцарь и узнал, что едва не прозакладывал свою душу демону отчаяния, чьи происки столь же губительны для мусульман, сколь и для христиан-франков. Еще немного — и Сен-Клер лишился бы всего, что в мире было для него свято. Осознав это, он с готовностью решил возвратиться и покаяться, признав перед всеми свои заблуждения. Единственным сожалением оставалась утрата нового друга, и Стефан искренне подивился бы и, пожалуй, не поверил бы, что много раз проходил — и не раз еще пройдет — мимо жилища Гассана. Даже если бы он столкнулся с сарацином лицом к лицу, ему и в голову бы не пришло, что этот скромный конеторговец и есть тот самый благородный шиитский воин.

Появление Сен-Клера в конюшнях вызвало почти такое же всеобщее возбуждение, как и в предыдущий раз. Собратья были рады Стефану и не скрывали этого, но, едва вступив под своды знакомой пещеры, он с пронзительной ясностью ощутил, что между ними теперь пролегла пропасть. Очевидно, что монахи находились в полном недоумении, и им не терпелось расспросить, что приключилось с Сен-Клером и где он все это время пропадал, но от него не укрылось и то, что никто не находил подходящих слов и не знал, как с ним теперь обращаться. Ни один из братьев якобы не заметил отсутствия у него оружия; все старательно избегали этой темы, и Стефану такое притворство показалось нелепым, поскольку, если и была в их жизни в Заморье некая главная особенность, то она заключалась в том, что невозможно протянуть в пустыне без оружия даже самую малость. Тем не менее он вернулся целым и невредимым, пробыв на вражеской территории долгое время, без меча и доспехов, и почему-то это никого не удивляло. Позабавившись такому отношению, Сен-Клер вскоре почувствовал неловкость своего положения, а еще через час и вовсе замкнулся в себе, пестуя обиду в возмущенном молчании.

Вечером его призвали для встречи двое старших собратьев — Годфрей Сент-Омер и Гуг де Пайен. Они ждали Стефана в скриптории, расположенном в глубине пещеры. Напрасно Сен-Клер, войдя в залу, пытался хоть что-либо прочесть на лицах наставников: оба монаха позаботились стереть с них любое выражение.

Беседа была натянутой и односторонней, пока Стефану вдруг не пришло на ум, что из-за невысказанного стыда он ведет себя как высокомерный упрямец и что его гордыня не поддается ни объяснению, ни оправданию. Он понял, что у людей, сидящих перед ним, нет в душе иного желания, как постараться для его же пользы, — в этом Стефан ничуть не сомневался. Они не осуждали его и не доискивались свидетельств его нравственного падения, подобно священникам. Не были они и исповедниками, требующими покаяться в грехах. Старшие монахи были рыцарями, привыкшими прямо, без обиняков выяснять отношения с такими же, как они, воинами. В довершение всего, они были его братьями по ордену Воскрешения, искренне заботившимися об его физическом и душевном здоровье и всецело доверяющими ему как человеку чести. Связавшая их воедино клятва предполагала, что, в каком бы духовном тупике ни оказался один из них, выход из него он будет искать не только не в ущерб себе, но и без урона для всего ордена.

Когда Сент-Омер, видя, что на очередной его вопрос, как и на все предыдущие, не последовало никакого ответа, сделал очередную попытку обратиться к Стефану, тот остановил его взмахом руки и приступил к подробному изложению происшедших с ним за последнее время событий. Начал он с самого момента находки голубого камня, скрыв лишь имя женщины, узнанной им во снах и повлекшей за собой всю цепь его приключений. Больше ничего он не утаил, не делая секрета из собственной уверенности в нарушении всех трех обетов, отчего и отправился в пустыню в поисках гибели, надеясь, что мученическая смерть искупит его грехи. Стефан рассказал, как попал в плен и как его спас, а потом привез сюда шиит Гассан.

Сент-Омер, даже не подозревавший о странных снах собрата и о его противоборстве суккубу, слушал Стефана, разинув рот и хлопая глазами от изумления. Де Пайен, напротив, сохранял полное самообладание. Правда, он тоже сидел молча и казался увлеченным рассказом ничуть не меньше, но по другой причине. Его не удивило признание рыцаря в нарушении обетов и упоминание о женщине, властвовавшей над его снами, как ранее не удивляло невероятно длительное заточение молодого собрата в коридорах Храмовой горы, на которое тот добровольно себя обрек. Обычно Сен-Клер был в числе первых, кто желал нести дозор: он предпочитал вольные патрульные разъезды под открытым небом раскопкам в подземной духоте.

Упоминание о шиитском воине показалось сиру Гугу особенно примечательным, поскольку стоило Сен-Клеру обмолвиться о «друге», пославшем сарацина на поиски монаха, как тут же перед мысленным взором де Пайена встал образ принцессы Алисы: это она при встрече обещала обратиться к одному верному мусульманину, чтобы разыскать пропавшего рыцаря. Он не раз слышал, что у принцессы водятся друзья и помощники среди пустынных кочевников, но ему с большим трудом верилось, что эти взаимоотношения могут заходить столь далеко. Выходило, что власть восемнадцатилетней девушки простиралась далеко за мыслимые пределы, если она могла и смела приказывать такому воину, как Гассан, который, по описаниям, был превыше всяческих похвал.

И тем не менее Сен-Клер ясно дал понять, что некий друг распорядился найти его. Никто другой на ум Гугу так и не явился, но о своих догадках он не обмолвился Стефану ни словом и лишь для порядка поинтересовался у него, кто бы мог быть этой таинственной личностью. Получив в ответ лишь немое покачивание головой, он прекратил дальнейшие расспросы на сей счет.

Когда рыцарь закончил свое повествование, его наставники некоторое время обдумывали сказанное, изучающе разглядывая блудного собрата. Наконец заговорил Гуг де Пайен:

— Что ж, брат Стефан, нам ясно, что ты едва не впал в отчаяние, как ясно и то, что ты с ним справился и его пережил. Это главное. Что же касается твоей совести и сомнений относительно якобы совершенных тобой грехов, я бессилен рассуждать. Единственно, я могу высказать свое мнение: по-моему, ни один из некогда данных обетов ты не нарушил бесповоротно. Выслушав описание твоих злоключений, я усмотрел в них преходящие слабости, возможно, недостаток рассудительности, но ни в коем случае не сознательное неповиновение или ослушание. Разумеется, этот вопрос — не моя вотчина, и я не уполномочен принимать решение. Таким образом, я предлагаю тебе снова обратиться к Вармунду де Пикиньи за разъяснением тонкостей. Этот человек как раз способен наставить тебя на путь истинный и определить, как подойти к твоим затруднениям. Завтра я буду неподалеку от резиденции патриарха и, так и быть, навещу его, чтобы спросить, может ли он принять тебя и когда именно.

— Гуг, патриарх уехал, — едва слышно перебил его Сент-Омер, напоминая собрату известный им обоим факт. — Он вчера отбыл в Антиохию и вернется не ранее чем через месяц. Или ты забыл?

Гуг де Пайен вознес очи горе и молитвенно сложил перед собой руки.

— Боже всемогущий, вот излишнее подтверждение тирании надвигающейся старости. — Он покосился на Сент-Омера и незаметно ему кивнул: — Конечно, не забыл — только потому, что ты напомнил. Мы же его вместе провожали. Да, да, совсем вылетело из головы: столько всего накопилось за последние дни.

Затем Гуг обернулся к Сен-Клеру, недоуменно выслушивающему их препирательства.

— Стало быть, дело может подождать, брат Стефан. Твоя беседа с патриархом подождет. Как только он возвратится, я договорюсь с ним о вашей встрече; эти несколько недель пролетят незаметно. Во всяком случае, скучать тебе не придется, это уж я обещаю. — Поколебавшись, он добавил: — А пока, если случай с той драгоценностью все еще беспокоит тебя — а я вижу, что беспокоит, — его можно с легкостью исправить. Передай камень в сокровищницу брату Годфрею, и не будем больше о нем вспоминать. Вместе с этим избавь свою совесть от чувства вины и пребудь снова с нами, твоими собратьями. Ты проделал долгий путь — расскажи же всем, где ты побывал, какие приключения пережил. Они, может, и не спросят тебя прямо, но послушать не откажутся. Теперь же иди с миром и не мучь себя понапрасну, пока не пройдет месяц и ты не увидишься с Вармундом де Пикиньи.