О своем дяде, сире Вильгельме Сен-Клере, Стефан в первую очередь помнил то — и сам в очередной раз подивился, что, по истечении стольких лет, это обстоятельство по-прежнему занимает его, — что тот, по его мнению, был слишком молод, чтобы называться дядей. Дяди, как он справедливо полагал, всегда вровень с отцами, с людьми старшего поколения, до которых племянникам и их ровесникам еще расти и расти. Тем не менее этот самый дядя приходился его отцу сводным младшим братом. Его произвел на свет седовласый дед Стефана, после долгого вдовства взявший молодую жену.

Правда и то, что сир Вильгельм Сен-Клер заслуживал упоминания и всяческого уважения не только из-за своей исключительной молодости, а еще и потому, что был достойным наследником собственного отца — сурового и прославленного сира Стефана Сен-Клера, высадившегося в 1066 году в английском Гастингсе вместе с Вильгельмом Незаконнорожденным. Младший сын был более, нежели другие отпрыски, похож на знаменитого рыцаря — физической силой и могучим телосложением, умом и обаянием, сметливостью и несравненными навыками владения любым видом оружия.

Смолоду он отправился в Заморье воевать с сельджуками и стяжал себе грозную славу за смелость и отвагу, пока в небольшой стычке у стен сирийского Дамаска его не настигла турецкая стрела. Пролежав в пустыне около полутора суток, он, несомненно, умер бы, если бы не Седрик, его верный слуга, сопровождавший сира Вильгельма повсюду на протяжении всей его жизни. На свой страх и риск тот отправился на розыски тела хозяина, чтобы предать его земле.

Никто не может сказать с уверенностью, насколько близок к смерти был Вильгельм, лежа один в песках, зато не подлежит никакому сомнению то, что потом он оказался к ней еще ближе. Серьезная рана в плече осложнилась заражением, и несколько месяцев больной под присмотром арабского врача, приглашенного Седриком, находился на краю могилы. Когда он немного окреп и наконец начал действительно поправляться, целитель убедил Седрика, что его хозяина лучше перевезти в Англию. На остатки денег, привезенных сиром Вильгельмом с собой из дома, Седрик купил для них обоих места на судне, следующем на Кипр, а там они пересели на другой, более надежный корабль и отправились в Марсель.

Плыли они невероятно долго — добирались с Кипра на Крит, затем заходили на Сицилию, Сардинию и Корсику, пока не достигли южной Франции. Из Марселя Вильгельм завернул в Шампань, чтобы навестить своего троюродного брата по материнской линии, графа Гуга, которого ему так редко удавалось повидать. По счастливому стечению обстоятельств он прибыл как раз к церемонии восхождения собственного племянника Стефана, с которым даже не был знаком. Тот оказался всего на три года младше его самого.

Вильгельм не собирался отказываться от своего намерения вернуться в конце концов на родину, в Англию, но пока, заявил он, ему неплохо и во Франции, где сытно и солнечно и где его некогда могучее тело может восстанавливать свои утраченные силы. Стефану он сразу понравился. Юноша заметил, что расположение было взаимным; впрочем, выросши среди людей, редко повышавших голос, он сперва немного терялся от шумливости и чрезмерной откровенности родственника. Опыт воинской службы подсказывал ему, что наилучший способ ладить с такими горлопанами — по мере возможности вовсе их избегать. Как только его собратья по оружию обнаружили его неприязнь к ним, у него более не было недостатка в уединении. Так или иначе, он не собирался полностью игнорировать своего дядю Вильгельма, поэтому пришлось понемногу привыкнуть к кипучим проявлениям его натуры, и вскоре Стефан, к своему удивлению, находил их даже в какой-то мере притягательными.

В день спора, врезавшегося глубоко в память Стефана, сир Вильгельм, упражняясь на мечах, не смог уклониться от удара в раненое плечо и теперь бледный сидел перед жарким очагом, кривя от боли рот и распивая с графом Гугом кувшин вина. Ветреный день, неожиданно холодный для юга Франции, клонился к закату. До ужина в большой зале оставалось еще два часа, и обычно в это время сира Вильгельма можно было застать на ристалище, а графу Гугу вместе с другими наставниками следовало заниматься приготовлениями к торжеству. Но злополучная травма внесла изменения в обычный распорядок, и теперь друзья с удовольствием отдыхали от будничных забот.

Граф кивнул вошедшему в комнату Стефану и указал ему на кресло у камина, предложив угоститься вином. Тот отказался и остался стоять, и тогда граф Гуг с любопытством посмотрел на него и спросил:

— Что-то случилось? У тебя такой несчастный вид… Ты хотел со мной поговорить?

Стефан, слегка смутившись, повел плечом:

— Да, мессир, но не безотлагательно. Я не знал, что у вас сейчас дядя Вильгельм. Я приду позже…

— Нет, нет, давай поговорим прямо сейчас. Я подозреваю, что дело касается твоих штудий о нашем ордене. Если так, то мнение Вильгельма будет тебе так же полезно узнать, как и мое. Ты об этом хотел спросить? Я угадал?

Стефан кивнул, и граф Гуг подбодрил его:

— Хорошо. Так что тебе непонятно?

— Видите ли… — замялся Стефан, — довольно сложно…

— Ничуть. Все преодолимо, если сводится к истине. А ты просто боишься ее. Ну же, говори как есть.

— Мне с трудом верится в то, что я недавно узнал о святом Павле.

Ни один из его собеседников не выказал ни малейшего признака удивления. Граф Гуг хохотнул:

— Еще бы, после того как тебя всю жизнь учили почитать его, этого следовало ожидать. То, что ты услышал от нас, звучит кощунством. Раз тебе с трудом в это верится, значит, ты нормальный и здравомыслящий человек.

— Ну, пусть так…

—: Ничего не «пусть», дружок. Так и есть. То, что ты постигаешь сейчас, вступив в наш орден, и есть истина, записанная в начале времен и неизменная на протяжении целого тысячелетия. А все, что ты учил до сегодняшнего дня, — истина сфабрикованная, неправильно воспринятая людьми, которые и построили мировое христианское сообщество.

— Но Павел — величайший праведник в церковных святцах.

— Верно, верно… и этот факт не оставляет даже намека на то, что Церковь может и ошибаться, а простодушные набожные христиане не смеют усомниться, как же Павел считается столпом христианства, если он сам себя и поставил на это место… — Граф Гуг внимательно посмотрел на Стефана и спросил: — Ты знаешь, кого называли Маккавеями?

— М-м… иудеев, кажется… Впрочем, не знаю.

— А слово «селевкиды» тебе что-нибудь говорит?

— Нет.

— Ладно, еще узнаешь, будет время. До прихода римлян и селевкидов маккавеи были наследственной кастой верховных жрецов Иерусалимского храма. — Он обернулся к Вильгельму: — Расскажи ему о селевкидах, только попроще.

Тот расплылся в улыбке, кивнул и обратился к Стефану, хитро поглядывая на графа Гуга:

— Падок он все-таки на испытания. Что ж… но прежде, чем я начну рассказывать, племянник, я хочу, чтобы ты знал: не ты первый столкнулся с подобной трудностью. Мы все через нее проходили — испытывали те же страхи, мучились теми же противоречиями, делились теми же сомнениями… Каждый из членов ордена Воскрешения боролся с такой же неясностью и задавал подобные же вопросы — так что тут ты не одинок. В общем, пока мы будем тебе объяснять, не упускай это из виду. Ясно тебе? — Стефан кивнул. — Вот и прекрасно. А теперь слушай внимательно. У нас на руках свидетельства — скоро ты сам с ними ознакомишься — подтверждающие все, что я собираюсь тебе поведать, поскольку они были записаны, как сказал Гуг, больше тысячи лет назад. Селевкиды были могущественной династией, королевским родом, берущим начало от одного из предводителей в войске Александра Македонского. Они правили в Сирии не одну сотню лет.

— Александра Македонского… то есть Александра Великого?

— Да, да. А что ты о нем знаешь?

— Что он был греком, завоевал весь мир — примерно за триста лет до рождения Христа.

— Да, был греком — как и все его военачальники. Они-то и раздробили империю после его смерти. Македонцы, или, иначе, эллины. Одного из них звали Птолемей; он стал править в Египте и основал династию, давшую миру Клеопатру. Второй был Селевк — его род потом столетиями узурпировал власть в Малой Азии и на Сицилии. Впоследствии эта раса осквернила себя родственными и смешанными с арабами браками. Впрочем, римляне так не считали. Но потом селевкиды исторгли из своего чрева некоего Ирода, назвавшегося Великим. После женитьбы на Мириам, последней маккавейской царевне, он и сам стал царем над иудеями, после чего развеял по ветру остатки рода Маккавеев, зато продолжил свой собственный. Он дал начало целому выводку потомков, самый известный из которых, с нашей точки зрения, — Ирод Антипа, тетрарх Галилейский. Приспешники Ирода и все, кто ему симпатизировал, так и прозывались по его имени. Евреи, и особенно фанатично настроенные иудеи, иначе, зелоты, ненавидели и тех и других — и за их язычество, и за смешанную в браках с неевреями, оскверненную кровь. Самый же непростительный грех Ирода состоял в том, что он заменил маккавейских жрецов храма на угодных лично ему, то есть на фарисеев. А евреи — настоящие, благочестивые евреи увидели в этом акте худшее из святотатств: мерзкие инородцы и лживые священники оскверняют собою храм…

Он замолк ненадолго, подыскивая слова, и затем продолжил:

— Тебе гораздо легче будет понять все это, племянник, если ты примешь во внимание следующее: лживые священники, оскверняющие храм, не кажутся нам сегодня таким уж святотатством. Это потому, что нынешние христиане привыкли относиться к храму — к любому, будь то базилика, кафедральный собор или просто часовенка — как к Господней обители, но это означает лишь то, что там можно молиться и совершать богослужения. Там люди собираются, чтобы отдать дань уважения и любви Господу. У евреев же были совершенно иные представления. У них был всего один храм, он находился в Иерусалиме и буквально считался обителью Господа. В нем, в святая святых, жил их Бог с невероятно трудным именем Яхве, поэтому даже приближение к этому месту требовало выполнения многочисленных ритуалов. Люди, входившие в храм, по сути, оказывались перед лицом Самого Господа, единого для всех евреев, жившего не на Небесах, не в Раю, а, как я уже сказал, в святая святых того храма. Он пребывал в обители, которую богоизбранный народ построил, чтобы дать Ему пристанище. Поэтому, когда Ирод назначил своих священников — тех самых селевкидов — и велел им отправлять там богослужения, а потом еще пригласил римлян, чтобы они охраняли безопасность новых жрецов, он жестоко оскорбил каждого, у кого сохранилось хоть немного гордости за свое еврейское происхождение. Вот тебе, пожалуй, главная политическая интрига, развивавшаяся в Иудее во времена рождения Христа. У власти мы видим язычника Ирода Антипу и его клику, тылы им обеспечивает римская армия, а против них, под ними и особенно вокруг них — евреи, то есть иудеи и израильтяне, сбившиеся в около полусотни группировок и сект. Большинство из них ждет мессию — царя Иудейского, народного освободителя; все громогласно требуют независимости, самоуправления и отмены римского господства. Их мировоззрение и деятельность, скорее всего, крайне различны, но намерения и цели сплачивает единое устремление — сбросить гнет чужеземных оков. — Вильгельм прищурился, глядя на Стефана: — Ну что, пока все ясно?

— Кажется, ясно.

— Очень хорошо. Теперь идем дальше. — Он лукаво скосил глаза на графа: — Не хочешь ли продолжить?

— Нет уж, — улыбнулся тот и покачал головой, — у тебя прекрасно получается.

— Ну да… — Вильгельм покусал губы, обдумывая ход дальнейшего рассуждения. — В двух словах все не объяснишь, но я сейчас упомянул, что все еврейские секты сплачивало одно устремление, и теперь скажу больше — целое движение. Нам известно, что оно было воистину бунтарским, поскольку вылилось в открытый мятеж против Рима и привело к истреблению еврейского народа. Как бы там ни было, противники подобной… деятельности, то есть фарисеи и их приспешники со стороны Ирода, разглядели в ней мессианское зерно, которое для них означало разжигание войны с последующим низложением действующей еврейской власти и учреждением правительства мятежников-националистов. Таким образом, клика Ирода вынуждена была обратиться к римлянам как к стражам мира и порядка, призванным блюсти устойчивость и незыблемость еврейского государства. Жребий был брошен, и status quo получил проримское понимание… Но все куда больше запутано… инамного сложнее… — От напряжения сир Вильгельм даже нахмурился. — Этим движением управляла сила, не тождественная обычному патриотизму — в римском его понимании. Для римлян патриотизм — вещь довольно простая и понятная; она означает любовь к своей отчизне, то есть к Риму. Но для евреев дело этим не ограничивалось… их патриотизм подразумевал любовь к Господу, ко всему богоизбранному народу и к родине — стране, где пребывает Бог. Все эти причины и привели к дальнейшим осложнениям.

Он замолк, и Стефан нетерпеливо переспросил:

— И что случилось?

— Не так легко объяснить — я уже говорил. Но все же попытаюсь. Все еврейские секты, существовавшие в те времена, были вовлечены в конфликт между богатыми и бедными. Теми, кто не владел ничем, и теми, кто владел всем. Правящим классом Иудеи была клика Ирода. Они загребли себе все богатства — по той простой причине, что опирались на поддержку римлян. А те были только рады видеть у власти своего прислужника, пресмыкающегося перед Римом и охотно держащего в узде мятежных евреев и еще сохранившихся маккавеев.

— Постой. Кого все-таки ты называешь кликой Ирода?

Сир Вильгельм удивленно изогнул бровь и проворчал:

— Эх, молодежь… Семья Ирода удерживала в своих руках всю власть в стране. Они учредили новых священников, поставили своих сборщиков податей и заставили сотни других общественных институций работать на себя. Люди, служащие в них, были обязаны Ироду своим материальным благополучием, следовательно, платили ему верностью, как вассал платит верностью своему сеньору.

Стефан кивнул: этот феодальный аналог был ему понятен как нельзя лучше. Вильгельм продолжал:

— А евреи, кому, казалось бы, принадлежала Иудея, не владели ничем. Более того, по сути, они жили в долг, поскольку находились в постоянной денежной зависимости от ростовщиков Ирода. Государственный строй того времени непосредственным образом вынуждал их все больше и больше влезать в долги, просто чтобы не умереть с голоду. С тех пор, как Ирод пришел к власти, все общество жило по таким законам. Растущие подати, в том числе храмовая десятина, держали людей в страшной нужде. Те брали займы, чтобы заплатить подать, но тут подоспевали очередные налоги — порочный, убийственный круг. Так и появилась традиция — вернее, даже культ — бедности, зиждущейся на величайшей праведности. В числе первых его сторонников были зелоты, а члены другой секты — эбионитов, или ессеев, — называли себя «бедняки», «бедные праведники», или же просто «бедные».

Вильгельм прервался и взглянул на графа Гуга, который внимательно его слушал с совершенно бесстрастным лицом:

— Я ничего не пропустил?

Граф глубоко вздохнул, видимо, не ожидая внимания к себе, и покачал головой:

— Из существенного — ничего. Я поражаюсь, как много ты помнишь и точно излагаешь без всяких подсказок.

Вильгельм снова обратился к племяннику:

— Итак, бедные. Помнишь ли ты слова Иисуса о верблюде, проникающем в игольное ушко?

— Ну конечно. Это так же невозможно, как и богатому человеку заслужить Царствие Небесное.

— Вот-вот. А богатые люди времен Иисуса — это либо слуги Ирода, либо римляне. В любом случае — не евреи, а евреи Иудеи были самой праведной расой во всем мире. Они — богоизбранные. Сейчас нам до этого вроде бы нет дела, но им в ту эпоху казалось нестерпимым, что вся их земля и храм, олицетворяющий их религию, пребывают под пятой полукровок — полуарабов, полугреков, причем обе составляющие неугодны Иегове. К тому же, в силу их упрямства и непреклонности, они еще с меньшей охотой терпели у себя под боком фарисеев, этих лжесвященников Ирода, которыми тот заменил истребленных им маккавейских жрецов. Представь только, в какую ярость вгоняли их бессовестные ростовщики, обосновавшиеся в храме! Ведь с ними приходилось сталкиваться в первую очередь, и ничего поделать с этим было нельзя, потому что всю власть прибрали к рукам богачи вместе с ненавистными римлянами. Эти, в свою очередь, пытались водворить идол своего богохульника-императора в алтарь храма: узурпаторы тоже надеялись на защиту Всевышнего…

Сир Вильгельм ненадолго прервался, дав племяннику возможность осознать все положения своей речи, и продолжал:

— Евреи жили в черно-белом мире, Стефан, в мире света и тьмы, не знающем полутонов. Тот, кто не был евреем, считался язычником и не мог наследовать Царствие Небесное, но даже для евреев путь к милости Божией был тернист и усеян камнями. Среди мессианских сект эбионитов выделилась небольшая группа — ессеи, хотя некоторые называли их назаритами или назареями. Их община, более строго чтящая закон и традиции, нежели даже зелоты, обосновалась в Иерусалиме. В нее входили праведники, сплотившиеся, чтобы вместе ожидать прихода Мессии и торжества евреев и их Господа во всем мире. Один из их духовных вождей звался Иешуа Бен Давид — для нас он Иисус, — Который, судя по документам, имеющимся в нашем распоряжении, никогда не притязал на роль Мессии. Ему и в голову не приходило провозгласить себя Спасителем, Искупителем для всего мира. Он был обычным человеком, хотя и наделенным необычными способностями. Его, однако, втянули в политические распри. Он не поладил с фарисеями, этими новоявленными священниками, которые и выдали Его римлянам, а те уж потом Его распяли.

Вильгельм Сен-Клер встал и подошел к столику у стены, где стоял кувшин с вином. Он наполнил свой кубок и предложил выпить собеседникам. Граф Гуг согласился, а Стефан снова отклонил приглашение, покачав головой. Вильгельм лишь пожал плечами, с удовольствием осушил кубок, опять наполнил его и, наконец оставив кувшин в покое, остался у стола, опершись о его край.

— Во рту сохнет от всей этой говорильни. Причем не важно, складный получается рассказ или путаный, ясный или не очень. Ты-то понял, что я хотел до тебя донести?

— Пока вроде да. Но я таки не возьму в толк, какое отношение все это имеет к святому Павлу.

Сир Вильгельм переглянулся с графом Гугом и пояснил:

— Павел был селевкидом.

Стефан недоуменно заморгал:

— Селевкидом? То есть полугреком, полуарабом? Нет же, он был язычником, римским гражданином, родом из Тарса…

— Селевкиды и были язычниками, и среди них было немало римских граждан. Возможно, что он действительно происходил из Тарса. В этом он и старался позже всех убедить, но по сути никто не может с точностью сказать, кем был Павел на самом деле и где он родился. Ничего не известно также и о его детстве и юности — до того момента, как Бог сшиб его с коня, после чего тот открыто признал, что участвовал в гонениях на христиан. Но ведь в те времена еще не было христиан, Стефан, — были только евреи. Даже самого слова «христианство» еще никто не знал, потому что его пока не придумали. Тем не менее в наших архивах есть свидетельства, что человек, которого теперь называют святым Павлом, был пособником Ирода и, между прочим, судя по его имени — Савл, приходился царю отдаленным родственником. Миротворцы Ирода послали его в стан римской армии, расположившейся у стен Иерусалима, чтобы пригласить войти в город. Тот же самый Савл посылал депешу о развитии событий Нерону, в греческий Коринф, где жил тогда император и куда впоследствии так любил наведываться Павел. Но мы вообще-то начали говорить о распятии. — Он обернулся к графу: — Расскажи ему об этом ты, Гуг. Ты первый просветил меня на этот счет, и твои слова просто засели в моей памяти. Думаю, что и мой племянник должен услышать тот же рассказ.

Граф принялся отнекиваться, дескать, ему больше нравится слушать, чем шевелить мозгами, но Вильгельм был настойчив. Наконец Гуг сдался, вздохнул и обратился к младшему Сен-Клеру:

— Много различных следствий проистекает из идеи креста, Стефан, и из факта, что евреи распяли Христа. Тебе и самому это прекрасно известно.

— Конечно, мессир, — кивнул тот, слегка насупившись. — Это всем известно.

— Вот-вот, именно что всем. Каждому человеку. — Граф Гуг с важностью покачал головой, и голос его посуровел: — Тебе, юный мой Стефан, следует поосторожнее обращаться со словами, потому что иногда — а порой очень часто — они обозначают совершенно противоположное, чем мы привыкли думать. Факты, известные всем и каждому, на поверку редко оказываются истинными, потому что таковыми не являются. Поэтому давай начнем с абсолютной истины, которую хотя бы можно доказать, — что евреи не распинали Христа. Мы можем взять на себя смелость утверждать большее — что евреи не испытывали ненависти к Христу, потому что никогда о Нем не слышали. Этого человека никто не знал под таким именем, пока Савл, то бишь Павел, не заговорил о Нем, спустя годы после смерти Иисуса, назвав Христом — Спасителем. Смысл греческого слова «Христос» до конца не ясен; предположительно, оно означает «искупитель». Савл использовал его применительно к Иисусу, чтобы убедить всех в божественном происхождении Христа. Значит, все доводы, с помощью которых евреи превратились в убийц Иисуса, — чистой воды подлог, бессовестная ложь, измышленная по политическим соображениям. Если забыть на время про идею спасения, то версия, будто евреи ненавидели Иисуса-человека, тоже не выдерживает никакой критики, потому что ненависть сопряжена с усилиями и пылом, а у них не было никаких мотивов для коллективной к Нему неприязни: Иисус был из их числа, Он придерживался тех же взглядов и был в Иудее своим. Несомненно, в те дни ненависти в обществе хватало, но вся она была распределена между двумя группами: селевкидами, то есть семейством Ирода вместе с его приспешниками, — и жителями Иудеи, то есть евреями. И с той и с другой стороны злобы приходилось поровну, но евреи, разумеется, не стали бы изливать ее на Иисуса, христианином Он был или еще кем, поскольку Он был из их среды — из богоизбранного народа. И уж конечно они Его не распинали — просто потому, что это было не в их власти. Распятие — римский вид казни. Толпа, под которой следует понимать евреев, не могла призывать пролить кровь Иисуса, поскольку Его смерть навлекла бы на них и на их детей гнев Господа; безумием было бы не только требовать подобного, но и поверить в это. Подумай-ка сам: можешь ты вообразить группу людей или тем более целую толпу, призывающую кару Господню на свои головы и на головы своих детей — и все это не только осознанно, но слаженно, в едином порыве? Вряд ли это возможно, и все же люди верят. Ты ведь, например, веришь?

— Верю?

Стефан настолько не ожидал подобного вопроса, что так и застыл с открытым ртом, пытаясь выдавить из себя хоть слово, пока граф не сжалился над ним:

— Разумеется, веришь, потому что тебе не оставили выбора: всю свою жизнь, с тех пор как ты научился хоть чтото воспринимать, самые значительные в твоих глазах люди твердили, что это правда, что ты должен в нее верить — потому что, если не поверишь, тебя отлучат от Церкви, и ты будешь осужден гореть в геенне огненной. Так учит Церковь, и так тебе говорили священники. Останови на дороге любого монаха — и он повторит то же самое. Нет никого, кто мог бы позволить тебе усомниться, или просветить на иной манер, или просто объяснить все с других позиций. Никаких признаков инакомыслия. Поэтому что тебе остается делать, как не верить тому, что тебе внушают? — Граф замолк, патетически подняв руку. — Но прежде чем мы двинемся дальше, давай-ка снова вернемся к истории о распятии — обо всем известной казни, призванной развенчать Сына Божия. Ведь именно с этой целью римляне и евреи выставили Его на посмешище, прибив к кресту. Можно подумать, что они нарочно для Иисуса придумали такое позорное действо. Ты ведь немало сведущ в истории?

— Я… — замялся Стефан, неловко взмахнув рукой. — Вы говорите, немало? Раньше я бы согласился, но теперь…

— Вот и хорошо. Хорошо, что ты сомневаешься. Но ближе к сути: все, что касается казни через распятие, не носит каких-либо отличительных черт — разве что для самого осужденного. Раньше это было совершенно заурядным событием. Во времена римлян распятие являлось самой распространенной казнью для любых преступников, будь то воры, злоумышленники, убийцы, бунтовщики, враги империи или дезертиры из римской армии. Если римляне осуждали кого-либо на смерть, то его казнили. Если человек был зажиточный или уважаемый, он мог рассчитывать на быстрое умерщвление — отсечение головы или удушение; но если его гибель была угодна государству в целом, из нее делали настоящее зрелище, служащее для научения и устрашения прочих. Словом, его обрекали на медленную и мучительную смерть. Иисуса осудили как политического преступника, как бунтовщика. Вот истинная история Его гибели, и никому, кроме настоящих Его приверженцев, не было до того никакого дела…

Граф выдержал многозначительную паузу и продолжил:

— Но римский крест для распятия был больше похож на букву «Т», Стефан, — с тремя оконечностями вместо четырех. Одну перекладину ставили вертикально, а другую, поперечную, насаживали на нее сверху. Над местом стыка ничего не выступало. Я понятно объясняю?

— Не очень, мессир, — свел брови Стефан. Граф пояснил:

— Христианский крест — четырехконечный, верно? — Не дожидаясь согласия, он продолжил: — А у римлян он таким не был. У них он был трехконечный, как я уже сказал, в форме буквы «Т». Менять его смысла не было, потому что он прекрасно служил для своих целей на протяжении столетий. Тогда откуда взялся четырехконечный христианский символ, под которым нас вели в сражения? Ты хочешь узнать?

Стефан молча кивнул.

— Это очень древний знак — один из наиболее почитаемых в римской армии. Он был символом Митры, Властелина Света. Его еще называли богом наемников; согласно легендам, передаваемым из уст в уста сотнями тысяч его приверженцев, он некогда родился в конюшне, прямо в яслях.

— Но это кощунство!

— Нет, брат Стефан, это все политика, претворение власти в жизнь… махинации с разумом и поведением толпы путем использования простых и доступных образов. Так ведется с самого сотворения мира, и человек умнеет только тогда, когда начинает понимать, что нет ничего нового под солнцем. Ничего, нигде и никогда. Все уже случалось раньше, люди все однажды видели и делали, все говорили, все уже думали и испытали.

Стефан в ужасе воззрился на своего сеньора, одного из самых влиятельных людей в округе, не в силах поверить услышанному. Он лихорадочно обдумывал, что тут можно возразить, и наконец нужная мысль сама скакнула ему в голову:

— А как же Непорочное Зачатие и рождение Иисуса от Девы?!

Граф, не смигнув, немедленно парировал:

— Уже было такое же непорочное рождение богочеловека Гора, сына египетских Осириса и Исиды. То же самое — с Митрой, которого мы только что обсуждали. Он родился в хлеву и был предназначен умереть за все человечество.

Сир Вильгельм Сен-Клер, до сих пор молча наблюдавший за целой бурей чувств, отражавшейся на лице племянника, покачал головой и мягко вмешался в разговор:

— Стефан, у тебя вся жизнь впереди на то, чтобы проверить, прав Гуг или нет, но я тебя уверяю, что он не погрешил против истины. В христианстве, во всех его атрибутах ты не найдешь того, чего бы в мире не было раньше, задолго до появления Иисуса.

Все трое ненадолго замолчали, поскольку старшим было больше нечего прибавить к сказанному, а Стефан пока не мог подыскать слов для возражения. Вдруг молодой рыцарь встал, подошел к столику, налил себе вина и стал пить маленькими глотками, вперив взгляд в стену. Двое его собеседников молча ждали, наконец он залпом осушил кубок до дна и круто обернулся к дяде и графу. Его замечание прозвучало резко и вызывающе:

— А вы ведь так и не объяснили, какое отношение все это имеет к святому Павлу.

Повисло неловкое молчание. Наконец сир Вильгельм, забывшись, вскинул раненую руку и, перекосившись от боли, ухватился ладонью за плечо.

— Ты неверно ставишь вопрос, Стефан. Как раз Павел и имеет ко всему этому отношение, — прошипел он сквозь сжатые зубы, затем, опустив плечо и расслабившись, шумно выдохнул. — Павел все переиначил: из того, что было тогда, сотворил то, что есть теперь, — еврейское перекроил в нееврейское. Все это дело рук Павла.

— Конечно, это его рук дело, ведь в первую очередь он распространял Благую весть.

— Может, оно и так, но, распространяя ее, он изменил ее до неузнаваемости, извратил самую суть ее. Он лишил события, происходившие тогда в Иерусалиме — общественное движение, которое Иисус и Его сподвижники характеризовали как истинный путь, — еврейской подоплеки, следовательно, отнял у него истинное значение и обратил в нечто безвредное и безобидное — как раз по вкусу римлянам. Он счистил с него всю строгую, непримиримую, ненужную им еврейскую нравственность и пересказал всю историю в духе своих древнегреческих предков, падких до дешевых чудес, до броских выдумок и невероятных побасенок. Вот и получилось, что Иисус у него — не обычный еврей, проникнутый высокими идеями и патриотическим духом, а Сын Божий, непорочно зачатый и рожденный от Девы, что, кстати, означает полное отсутствие у него родни, то есть родителей и братьев. «Но у Иисуса и не было братьев, — скажешь ты. — Если бы они существовали, о них бы упомянули в Библии». Так вот тебе мой ответ — впрочем, не только мой: они все-таки существовали, но Евангелия позже были переписаны. Обработчики все, что не надо, из них выкинули, а оставили то, что требовалось, иначе возникли бы вопросы, откуда у Иисуса старшие братья, если Его Мать — девственница? — Вильгельм значительно поглядел на племянника: — У Иисуса были братья, Стефан. Ты ведь уже слышал об этом, признайся!

Тот только покачал головой, и Вильгельм фыркнул, а затем приосанился, и голос его зазвенел:

— Братья были — по крайней мере, один: о нем говорил сам Павел в Евангелиях и в Книге Деяний, называя его Иаковом, братом Иисуса. Благодаря своим несгибаемым принципам и высоконравственным устремлениям он был также известен как Иаков Праведный. После смерти Иисуса Иаков занял Его место. Когда брата распяли, он встал во главу их движения, приняв духовное руководство в общине, у которой тогда не было названия. Мы в ордене зовем ее просто: Иерусалимское собрание. Это сообщество — если угодно, можешь назвать его церковью или течением, — было изначально образовано Иисусом и Его сподвижниками, значит, оно и являлось истинной Церковью. И после гибели Иисуса ее первым наставником стал Иаков, Его родной брат. Не Симон, известный под именем Петра, а именно Иаков…

В конце концов граф решительно вмешался и положил конец беседе. Он подытожил все, что Стефан узнал в тот день, и умело суммировал все сведения, так что если бы юноша захотел позже над ними поразмыслить, он без труда вспомнил бы все положения их спора.

— А теперь ты так напичкан новостями, что впору голове пойти кругом, — пошутил граф. — Слишком много всего, да еще так врасплох, с налету. Мы с Вильгельмом, конечно, все понимаем, но не забудь его слова о том, что у тебя вся жизнь впереди, чтобы выяснить и перепроверить, правы мы или нет. В твоем распоряжении целый архив, а также помощь самых сведущих из наших собратьев — они с радостью поделятся с тобой знаниями и почтут за честь пособить тебе в учении. Все, что от тебя требуется, — не запирать разум на замок и помнить, что по любому вопросу есть точки зрения, с которыми трудно смириться. В данном случае речь идет о человеке, известном как святой Павел. Тебе еще предстоит узнать, что из далекого прошлого — из времен, когда жил этот человек, — до нас доходят голоса, недвусмысленно утверждающие, что он был не таков, каким его считают сейчас, и совсем не таким добродетельным — во всех смыслах, включая и его правдивость. Среди них раздаются те — не менее громкие и убедительные, — которые настаивают, что его хваленое пристрастие ко всему римскому в конце концов превратило его в лизоблюда, доносчика и шпиона императора Нерона. Другие свидетельствуют — тут я не хочу никого очернять, поэтому просто скажу, что есть свидетельства, — что он мог быть непосредственно замешан в убийстве Иакова. Иакову не было до Павла никакого дела, и он не скрывал своей неприязни к этому человеку, тогда как Павел открыто признавался в своих письмах, что видит в Иакове угрозу, помеху и даже препятствие для распространения слова Божия среди язычников. Вполне вероятно, что он оклеветал и выдал Иакова властям, видя в его аресте и казни явную пользу. Что касается препятствия, то тут он нисколько не ошибся, потому что Иаков был евреем — одним из тех, кого Всевышний призвал для служения Себе, поэтому в Его мире язычникам не нашлось бы места. Многое еще можно сказать из того, что и так всем известно, но мы в ордене, прямые потомки ессеев, бедняков Иерусалимского собрания, придерживаемся намеченного ими пути. Ему они следовали всю свою жизнь, и наша задача — сохранять незамутненным взгляд на события эпохи, когда все только начиналось. Помни об этом отныне и навсегда и будь верен обетам, данным тобою при восхождении. — Граф сочувственно посмотрел на Стефана. — Я вижу, ты в смущении и недоумении — этого следовало ожидать. Теперь тебе лучше побыть одному и обдумать то, о чем мы сегодня говорили. Взвесь все и, если у тебя снова возникнут вопросы, приходи и спрашивай нас обоих без стеснения. А теперь иди с миром.