ГЛАВА 3
На следующее утро они, как и предполагалось, отправились из Иерихона и уже через пять дней были в Иерусалиме. Гуг и Арло поместили Годфрея в богадельню при старинном монастыре Святого Иоанна Крестителя, располагавшемся вблизи храма Святого Гроба. Заручившись обещанием госпитальеров подобающим образом ухаживать за их другом, пока он окончательно не поправится, оба вернулись в свое жилище.
Несмотря на плачевное состояние, Сент-Омер удивил Гуга тем, что во время переезда нашел в себе силы рассказать о своих злоключениях. Оказалось, что он попал в плен к последователям Мухаммеда и все это время был гребцом, прикованным к веслу на корсарской галере.
В первый день отряд едва ли проделал десять миль пути, вынужденный продвигаться крайне медленно, чтобы не растревожить больных и раненых. Тем не менее шесть повозок находились под надежной охраной хорошо вооруженных рыцарей, поэтому, когда караван остановился на ночлег неподалеку от дороги, никто в нем не опасался ночного нападения разбойников.
Гуг и Арло сняли носилки Годфрея с телеги и устроили его вблизи походного костра. Поужинав и хлебнув глоток вина из меха, который носил с собой запасливый Арло, Сент-Омер разговорился.
— Я хотел для начала спросить тебя, — обратился он к Гугу слабым полушепотом. — Когда ты вернулся из Заморья домой, в Пайен, после первого похода, заметил ли ты, как все там изменилось?
— Изменилось? — Гуг на минуту задумался, переглянувшись с Арло, который сидел неподалеку и прислушивался к их разговору. — Да, теперь, когда я начинаю вспоминать, то думаю, что заметил. А почему ты спрашиваешь?
Сент-Омер кивнул, едва шевельнув головой, и прошептал:
— Потому что я было решил, что я один такой. Больше ни от кого я об этом не слышал.
Гуг, нахмурившись, погрузился в размышления.
— Наверное, Гоф, не дом изменился, а мы сами, — наконец произнес он.
— Это верно.
Сент-Омер умолк и несколько раз глубоко вздохнул, прежде чем продолжил медленно размышлять вслух.
— У меня не осталось ничего общего… со старыми друзьями, которые не были с нами в походе. И мне никак не удавалось рассказать им, как там было… в Антиохии… и везде. Они, конечно, спрашивали… но я не мог объяснить… и я не хотел объяснять, потому что… знал, что им никогда не понять… как было на самом деле. К тому же… они ждали от меня… подтверждения тому, что уже слышали… Священники разъяснили им… все, что следовало… о славной Священной войне… поэтому мои рассказы… противоречили их словам… и показались всем… кощунством. Они вовсе не… не хотели понимать… что у меня на душе, Гуг.
Гуг смотрел на друга и время от времени кивал, соглашаясь с услышанным. Затем он взял Годфрея за руку:
— Я почти сразу столкнулся с таким же отношением, но ты к тому времени уже уехал к себе в Пикардию. Я же вынужден был остаться в Пайене.
Мне пришлось поехать туда, едва мы возвратились на родину… Ты же знаешь… я не мог выбирать… Луиза болела, а я… я так давно не виделся с ней… Она умерла восемь лет назад, в тысяча сто восьмом… Ты знал?
— Нет, дружище, лишь предполагал, поскольку именно с тех пор от нее больше не приходят письма, а ведь она так обожала их писать. Я понял, что только смерть или тяжелейший недуг могли лишить ее возможности переписываться со мной. Где ее похоронили? Ты отвез ее к нам, в Шампань?
Сент-Омер едва приметно покачал головой.
— Нет, она покоится в парке, в нашем поместье в Пикардии… Ей там нравилось… Слышал ли ты… Дошли ли до тебя известия о твоем отце?
— Нет. А что с ним? Он тоже скончался?
— Да… вскоре после того, как ты снова отправился сюда… он… не смог больше переносить разлуку с женой…
Мать Гуга умерла, когда он, совершенствуясь в учении, путешествовал по Лангедоку, и его поразило настроение отца на ее похоронах. Казалось, барон утратил всякий интерес к жизни. А теперь выяснилось, что и его уже нет на этом свете.
— Значит, теперь Вильгельм носит титул барона Пайенского?
— Да.
— Но как ты снова попал в Заморье? Может быть, ты устал и мы отложим наш разговор?
— Устал… немного. Прости меня, мой друг… завтра продолжим… еще наговоримся.
Не успел Гуг подняться и подойти к Годфрею поближе, чтоб устроить его поудобнее, как тот уже крепко спал. Арло принес из повозки еще одно покрывало и поплотнее укутал Сент-Омера, после чего сам устроился на ночлег рядом с хозяином.
На следующий вечер они определили Сент-Омера вместе с другими больными в иерусалимский госпиталь. Уже темнело, и друзьям было не до разговоров. Днем Гуга задержали дела, и он отправил к Годфрею Арло, который просидел подле недужного рыцаря до поздней ночи, болтая с ним больше о пустяках, когда тот изъявлял желание поговорить. Еще через день Гуг и Арло вместе навестили Сент-Омера, и де Пайен от души порадовался, что его приятель чувствует себя не в пример лучше: голос у того окреп, а цвет лица за трое суток значительно улучшился. Теперь их разговор получился куда более откровенным и многословным.
— В прошлый раз ты собирался рассказать, как снова попал в Заморье, — улыбнулся Гуг, — но не успел даже начать, как уснул.
На лице Сент-Омера возникла тень былой пренебрежительной и залихватской усмешки:
— Ах, прости, пожалуйста — это не я уснул, а мой организм меня подвел. Обещаю сегодня вести себя более уважительно… сколько смогу, по крайней мере.
— Надеюсь, ты вчера не выболтал все Арло?
— Нет, мы с Арло говорили о другом… о всякой ерунде. Боюсь, что и с ним я тоже уснул.
— Стоит ли из-за этого волноваться… Ты все-таки нездоров. Но мне не терпится услышать твой рассказ. Что же случилось на самом деле? Почему ты вернулся? Я думал, ты в жизни не решишься.
Сент-Омер поморщился и едва заметно покачал головой.
— На то была причина, о которой мы как раз говорили по пути из Иерихона. Я никак не мог успокоиться. Когда я вернулся в Амьен, я себя почувствовал рыбой, выброшенной на берег. А когда не стало Луизы, мне и вовсе расхотелось жить без нее… как и твоему отцу после смерти твоей матери. Я даже не подозревал, что так люблю свою жену, — до тех пор, пока она не заболела и не умерла. Тогда на меня свалилось бремя вины за все годы, что я провел на чужбине, играя в рыцарство, когда мог быть подле Луизы и наслаждаться ее здоровьем и красотой. Гуг, говорю тебе как на духу: я помышлял о смерти, потому что не думал когда-нибудь освободиться от этой вины и печали… Раза два я чуть себя не убил… Но не смог. Вопреки всем ожиданиям я унаследовал родовое поместье, поскольку старшим братьям разными путями суждено было отправиться на тот свет раньше меня. Так я стал главой семьи, несущим ответственность за весь наш проклятый род и его владения. Бог свидетель, я никогда не помышлял об этом и палец о палец для этого не ударил — все случилось само собой и лишь угнетало меня. И тогда… я обратился за советом и поддержкой к давнему другу.
В этих последних словах Гугу почудилась некая неуверенность. И проникновенный тон, которым тот их произнес, и мимолетный взгляд Годфрея, брошенный в сторону Арло, убедили его, что под «давним другом» следует понимать орден Воскрешения.
— Да, да, понятно, что же было дальше?
— Я получил прекрасный совет — и помощь из своих собственных источников. Жаль, что я не обратился к тому другу раньше, потому что решение, которое он мне предложил; напрашивалось само собой. Я тут же навел необходимые справки и, как только истек положенный срок траура, отписал всю свою собственность — и земли, и поместья — моему ближайшему родственнику, младшему кузену из Руана, что в Пикардии, а себе оставил только необходимую часть средств на вооружение и снаряжение небольшого отряда латников и рыцарей. Прощаться мне было особо не с кем, а те немногие, кого я знал, давно привыкли к мысли о разлуке за время моего молчаливого траура. Таким образом, ничто во Франции нас более не удерживало, и мы отправились в путь, едва все приготовления были закончены. Из Амьена мы прямиком проехали в Гавр, затем по морю — на юг, в Марсель. Оттуда мы отплыли на Кипр, чтобы снова очутиться в Заморье.
Сент-Омер глухо фыркнул, словно насмехаясь над собственной глупостью.
— До Кипра мы не дотянули. В Гибралтарском проливе мы попали в свирепый шторм и столкнулись с нашим попутным кораблем, а на следующий день повстречали в море корсаров, которые пустили ко дну наше судно. Разумеется, цель у них была совсем другая — наш груз, но с кораблем пришлось распрощаться. Думаю, он так или иначе затонул бы, потому что в нем было не счесть пробоин. Нас осталось в живых всего трое.
— Как трое? — изумился Гуг. — Сколько же погибло?
И снова Годфрей лишь едва помотал головой:
— К стыду своему, должен признаться, что не знаю ответа на этот вопрос. Даже понятия не имею, потому что тогда не обращал внимания на такие мелочи: я был слишком погружен в собственные переживания и ничего вокруг не замечал. А когда я поневоле очнулся, было слишком поздно. Много погибло. У меня было десятка два латников и еще пол-столько слуг, кухарей и прочей челяди… Я не собирался умирать в Заморье с голоду, как в прошлый раз. Мы везли с собой тридцать голов скота — коней и мулов, поэтому, как ты сам понимаешь, это было большое судно, с многочисленной командой… человек двадцать, а может, и больше. Я говорю примерно, потому что не помню точное число. Все они погибли. Меня пленили в самом начале: ударили сзади, сволокли на их корабль и приковали к мачте, откуда мне все было видно. Мои воины держались героями, но потом палуба проломилась, и они все пошли ко дну, потому что были в латах. Мы пристали к берегу где-то в Африке, и двух других пленников я с тех пор не видел. По моей одежде пираты увидели, что я богат, и предложили отпустить за выкуп. Один из них говорил на нашем языке, и я поручил ему сообщить обо мне моему более удачливому кузену из Руана… Прошел год, и оказалось, что моего родственника страшно подводит память, потому что он клялся и божился, что впервые слышит мое имя и знать меня не знает.
— Ага!.. — воскликнул Гуг.
Он едва не ввернул замечание, что кузен ни в коем случае не являлся членом ордена, но тут же одернул себя, вспомнив, что Арло сидит рядом и тоже слушает рассказ. Однако ему удалось, по собственному мнению, удачно выкрутиться, добавив:
— Знаешь, как ни противно слышать, меня это ничуть не удивляет. Отчего это, как считаешь? Неужели я так очерствел? Хм… Так что же было потом?
— Меня продали рабом на галеру, и следующие четыре года я провел в кандалах у весла. За это время я ни разу не поел вдосталь, зато вдоволь наработался… Четыре года плетей, боли и отчаяния — и ни единого друга. У рабов на галерах не бывает друзей — в это невозможно поверить, пока тебя не прикуют к веслу. Но это правда, потому что гребцам не до друзей — вся их жизнь состоит в том, чтобы не умереть, а выживание зависит лишь от телесного напряжения и силы духа…
Сент-Омер умолк, прозревая вдали что-то видимое лишь ему одному, затем вздохнул.
— Меня хватило на четыре года, на протяжении которых я чахнул, пока не заболел. Мне становилось хуже день ото дня, и однажды ночью я уже не смог встать, чтобы подойти к своему веслу. Тогда пираты решили, что мне конец. Они раскачали меня за руки и за ноги и перебросили через борт.
Годфрей даже не обратил внимания на пораженные лица слушателей: он находился там, куда был устремлен его мысленный взор.
— Меня ждала смерть, но, как видите, не дождалась… До сих пор не пойму, почему они бросили меня в море в цепях, в ручных кандалах. Обычно пираты так не делают. Я сам с десяток раз наблюдал, как люди умирали у весла — тогда им снимали ножные кандалы и оттаскивали прочь, чтобы посадить на освободившееся место другого раба, — а потом все-таки снимали и ручную цепь: наверное, потому, что ржавое железо, не в пример мертвецу, еще хоть на что-нибудь сгодится. Лишь затем покойника выбрасывали за борт. Но со мной вышло иначе… сам не знаю, по какой причине. Может, потому, что я в тот момент не сидел у весла, и им не пришлось расковывать ножные цепи… А может, им было лень, или они просто упустили это из виду… так или иначе, я упал в море, скованный по рукам, и, как ни странно это звучит, кандалы спасли мне жизнь…
Годфрей очнулся от раздумий и внимательно оглядел приятелей.
— Если помните, стояла ночь, и пираты не обратили внимания на плавающее неподалеку бревно. Вероятно, на него я и упал, потому что от удара потерял сознание, и лишь потом — когда у меня было время сообразить, что же произошло, — понял, что оковы зацепились или каким-то образом обмотались вокруг сучковатого выступа. Под весом моего тела равновесие нарушилось, и бревно перевернулось, так что когда я очнулся, то обнаружил, что лежу поперек ствола. Одна рука застряла под водой с одной стороны, ноги болтались с другой, зато голова оставалась над поверхностью.
— А дальше? — подался всем телом вперед нетерпеливый Арло, а Гуг вдруг поймал себя на мысли, что потерял счет времени, сидя подле друга и представляя его бессильно лежащим на плавающем бревне.
Сент-Омер что-то пробормотал и пошевелился, вытягиваясь всем телом под покрывалом.
— Помню, что очнулся от дикой боли. Одна рука была скручена за спиной так, словно готова была оторваться, и стоило мне прийти в сознание, как я невольно вскрикнул. Затем я попытался высвободиться — совершенно зря, потому что нарушил равновесие и бревно снова перевернулось. Я чуть не утонул и, уже мало что соображая, исхитрился перебросить цепь через ствол. Он стоймя поднялся над водой, и тут я увидел комель. Оказалось, что ствол не срублен — старое дерево упало в море вместе с корнями. Немало времени я потратил, чтоб добраться до другой его оконечности, и там уже обмотал цепь вокруг корявых отростков. Так мне стало легче держать голову над водой. В воде я провел весь последующий день, чувствуя, как соль постепенно разъедает кожу. Я испытывал муки ада, борясь с искушением глотнуть соленой жидкости. Клянусь, нет на Божьем свете худшей пытки, чем жажда, но страдать от нее по горло в воде особенно мучительно. Я знал, что рано или поздно придется пить морскую воду, но боролся с этой мыслью до последнего, пока не очнулся оттого, что едва не захлебнулся. Вероятно, в какой-то момент я лишился сознания и голова моя опустилась. Тогда меня прошиб страх. Я начал брыкаться и изо всех сил замолотил руками и ногами, как вдруг услышал крик. Чьи-то руки ухватили меня, вцепились мне в волосы и вытянули из воды. Так, друзья, я поверил, что чудеса все же случаются. Меня спасли рыбаки с Мальты. Мое дерево дрейфовало, пока не оказалось вблизи островка, где их судно раскинуло сети, и они заметили меня только тогда, когда бревно ударилось об их борт. Они меня накормили и выходили, а когда я значительно окреп, приставили к работе — не очень трудной. У них я провел около месяца. К этому времени мы вернулись в Валетту — их родной город. Благодаря хорошей пище и необременительному труду я почти окончательно выздоровел и окреп. Я пробыл в Валетте еще месяц, подрабатывая сапожным подмастерьем и мучаясь от застоя крови в легких. Затем я купил место на койке на итальянском торговом судне, шедшем из Остии на Кипр, а оттуда уже добрался до Яффы. На еду денег не хватало, и я снова начал слабеть. Когда я добрался до Иерихона, мне подсказали, что нужно разыскать недавно основанный госпиталь, и я едва нашел в себе силы, чтоб дойти до него. Монахи приняли меня, и я, когда оправился настолько, что смог говорить, рассказал им о себе. Вот тогда они и послали вам весточку.
Де Пайен долго молча сидел, в раздумье кривя рот, затем шумно перевел дыхание и заговорил, более обращаясь к самому себе:
— Да, послали… Послали нам весточку.
Он снова вздохнул и выпрямился на сиденье.
— Ты проделал настоящую одиссею, Гоф, но все уже позади. Теперь ты среди друзей… правильнее сказать — между друзей, потому что нас с Арло всего-то двое. Первейшая и единственная наша забота сейчас — это поставить тебя снова на ноги, чтобы на костях наросло мясо, а глаза зажглись прежним огнем. А потом мы посадим тебя на коня, дадим в руки клинок, и ты опять сможешь тягаться с лучшими воинами, как бывало прежде. Сегодня я переговорил с братом-прецептором, и он обещал, что ты сможешь покинуть госпиталь дней через десять. Арло пока подыщет нам всем жилище — хорошее, светлое и просторное, и чтоб было рядом место для занятий боевыми упражнениями. Ты тоже не теряй времени даром и постарайся как можно скорее выйти из лечебницы, поэтому побольше спи, ешь и набирайся сил. Каждый день кто-нибудь из нас будет навещать тебя, чтоб ты не впадал в уныние. Сам я завтра должен сопровождать в Иерихон группу пилигримов; это займет четыре дня — два туда и два обратно, а потом мы снова увидимся. А пока поспи, дружище.
* * *
Через пять дней, когда Гуг вновь увиделся с Сент-Омером, он заметил в друге перемены, превзошедшие все его ожидания. Годфрей уже вставал со своей койки и без труда ходил, лишь слегка опираясь на трость, а голос его обрел звучность и уверенность. Глаза Гофа вновь сияли и искрились, а на щеках зацвел здоровый румянец — следствие ежедневных часовых прогулок на свежем воздухе.
Арло на этот раз не составил хозяину компанию, сославшись на кое-какие дела, и Гуг не счел нужным настаивать, поскольку знал, что тот бывал у Годфрея шесть вечеров подряд. К тому же ему хотелось обсудить с Сент-Омером некоторые вопросы, в которые Арло не был посвящен.
Все в госпитале уже поужинали, и друзья наконец-то остались наедине. Вдвоем они устроились на складных сиденьях у одного из костров, где не было свидетелей их разговора. Сент-Омер растирал ладонь правой руки большим пальцем левой, испытывая податливость кисти.
— Все закостенело, — посетовал он. — Старею.
— Как и все мы, Гоф. Никто не помолодел.
— Арло говорил, что ты снова отдалился от всех, едва вернулся сюда.
Гуг, обескураженный таким резким поворотом темы, в конце концов нашелся, пожал плечами и кивнул:
— Да, отдалился. Тогда мне это показалось разумным, и с тех пор я нисколько не пожалел.
— И теперь ты известен как рыцарь, который всегда молчит.
— Вот это вряд ли. Говорить приходится — каждый день и с каждым встречным.
— Скажи лучше — встреченным по обязанности.
— Ну да.
— Но по своей воле ты ни к кому не обращаешься.
— Нет, мне жаль на это времени.
— Отчего же?
— Просто нет желания. Мы уже однажды обсуждали это, Гоф.
— Да, но это было много лет назад. Тогда ты озлился — и по праву, я не спорю — из-за злодейств, совершенных в Иерусалиме. Но, Гуг, ведь прошло почти двадцать лет, и многие из тех, кто там бесчинствовал, давно лежат в могиле! Думаю, и те, кто еще жив, тоже покинули город.
— О нет, Гоф, они все еще здесь, и кое-кто вознесся очень высоко.
— Хорошо, я могу понять твое нежелание видеться с ними, но…
— Какие могут быть «но», Гоф? За эти двадцать лет — вернее, семнадцать — все осталось по-прежнему, и те люди, те богобоязненные рыцари, с прежней поры ничуть не изменились… Они носят другие имена, многие еще очень молоды, но в душе они такие же, и дай им волю, они с воплем на устах «Так угодно Богу!» станут убивать женщин и детей.
— Сомневаюсь, Гуг.
— Сомневаешься? — Де Пайен понизил голос до злобного шепота, а его лицо исказилось ненавистью. — Как можно в этом сомневаться, Гоф? Ты оглянись вокруг и послушай только речи этих людей о себе и о том, на что они способны ради высокого и святого имени Господа. Это из-за них — из-за их намерений и поступков — само слово «христиане» смердит для меня. С тех пор, как мы с Арло вернулись сюда, я не встретил ничего общего с христианскими устремлениями ни у наших союзников, ни в нашем собственном войске; ни любви, ни терпимости, не говоря уже о всепрощении или благочестии, не увидишь среди здешних воинов… Поверь, дружище, где только я не искал: среди полководцев и вельмож, баронов и графов, рыцарей и латников — и везде натыкался на алчность, похоть и прочие пороки. Я видел, как иные возносили хвалу Всевышнему, но их якобы смиренные молитвы отдавали богохульством, поскольку сами эти люди походя загребали и хватали все, что плохо лежит. Они без устали грызлись друг с другом за власть и место в новом мире, который создавался их усилиями. Когда мы все столько лет назад пришли сюда, нашей целью было освобождение Святого города, Годфрей, а те, кто входил в орден, еще и надеялись отыскать Божественную истину, как прописано в нашем уставе. Вышло же, что мы создали такие же владения, что у себя дома, — королевство Иерусалимское, княжество Антиохийское, графство Эдесское! Среди святейших во всем мире земель мы основали собственную империю, и на всем ее протяжении едва ли встретишь хоть что-нибудь от истинного Бога — ни в нашем, ни в церковном понимании.
Де Пайен наконец умолк, чувствуя на себе изумленный взгляд приятеля. Тот спросил:
— Ответь, пожалуйста, почему это тебя так поражает?
Гуг растерянно заморгал, не в силах скрыть замешательство, потом пожал плечами:
— Я не понимаю. А что меня поражает?
Годфрей, казалось, ничуть не смутился его недогадливостью:
— Что наши христианские братья таковы, каковы есть сейчас. Ты ведь достаточно много учился, чтобы не удивляться этому. Ты потратил целых семь лет на проникновение в тайны ордена после восхождения до того, как вернулся сюда. Ты что же, разуверился в своих познаниях?
— Нет конечно! — с возмущением выпалил Гуг. — Но эти познания невозможно применить к настоящей жизни — той, которая нас окружает. Обряды, которые я изучил, носят сокровенный смысл, и понимание их мало кому доступно. Они не имеют ничего общего с действительностью — мне стало это более чем ясно с тех пор, как я вернулся с родины, из самого сердца нашего ордена, и отгородился от всех. Мы ждали — то есть я ждал — каких либо указаний, наставлений по поводу того, что делать и как поступать, но так ничего и не получил.
— Странно. Сам я за последние лет пять укрепился в противоположном мнении. — Сент-Омер слегка качал головой и глядел на друга с улыбкой. — Прикованный к веслу, я все больше убеждался, что уроки, преподанные мне в юности нашим орденом — касаемо того, как жить и чего ждать от наших набожных христианских братьев, — имели самое непосредственное отношение к живой истине — той, что правит миром, в котором мы вынуждены обретаться. Многое из того, что мы тогда заучили, было построено на незыблемом уставе ордена, но гораздо больше знаний опиралось на предположения… чего можно ожидать, если случится то-то и то-то. Теперь весь мир стал другим, Гуг, и то, о чем нас предупреждали, сбылось.
Сент-Омер прервался и окинул друга спокойным взглядом огромных запавших глаз.
— Когда ты в последний раз виделся с кем-либо из ордена?
Де Пайен снова пожал плечами:
— Уже давно, лет пять назад… Думаю, они не очень-то стремятся встретиться со мной — я ведь ни от кого не прячусь. Просто предпочитаю одиночество.
Выразительным жестом Гуг пресек попытку Сент-Омера возразить:
— Понимаю, дружище, что можно обо мне подумать, и охотно допускаю, что кое-кто считает, будто я свихнулся, но меня, честно говоря, это мало волнует. — Он задумался на минуту, затем продолжил: — Порядочно времени прошло с тех пор, как я в последний раз виделся с братом по ордену — не считая тебя. По своем возвращении в Заморье я еще умудрялся встречаться с кем-то из них, но каждый раз это происходило случайно и непредвиденно, хотя я прилагал усилия к их розыску. И в каждое из таких свиданий мы обещали друг другу, что непременно должны собираться и повторять ход ритуалов — пусть нас и недостаточно, чтобы полностью осуществлять церемонии. Всем было понятно, что повторение гораздо важнее исполнения, потому что ритуалы сохранятся и без нас — они не умрут, даже если их некому будет осуществлять, — но само наше братство, то есть мы, его члены, должны постоянно упражнять память, чтобы сохранить слова и порядок ритуалов. Надо все время повторять содержание церемонии — пусть пока без внешней ее формы. Большинство из нас на протяжении всего этого времени поддерживали связь хотя бы с одним собратом, Поэтому мы могли служить друг другу наставниками. Как раз тогда я больше трех лет водил близкое знакомство с рыцарем по имени Филипп Мансурский — кажется, он говорил, что никогда не слышал о тебе. Сам он был из Британии, поэтому вряд ли ты мог с ним где-то встречаться. С ним вместе мы сражались и также находили время для повторения ритуалов. Потом Филиппа убили в стычке на пути в Яффу — это было через год после моего возвращения сюда, — и с тех пор я больше не предпринимал никаких усилий. А вскоре руки у меня совсем опустились… Прими во внимание и то, что я умею читать и писать — в отличие от большинства людей здесь, — поэтому повторение и запоминание слов давалось мне гораздо легче, чем остальным собратьям. Тем не менее поначалу мы прилагали хоть какие-то усилия, чтобы время от времени собираться вместе. Но тебе известно не хуже меня, что значит заниматься чем-либо по собственной прихоти в разгар боевой кампании. Все мои знакомые были тогда мне ровесники, и мы знали друг друга еще до папской войны, но в Заморье мы приехали под предводительством разных сеньоров, что изначально отдаляло нас друг от друга. Добавь к этому воинские и вассальные обязанности, полностью исключающие возможность наших самовольных собраний. И еще постоянные смерти… Вначале наших собратьев набиралось до сотни, но рубеж веков миновал, и нас осталось менее двух десятков. И все время приходили известия, что еще один пал в битве или скончался от чумы или иной заразы, которых вокруг свирепствовало великое множество…
Де Пайен умолк. Сент-Омер глядел, как тот потирает пальцами переносицу, мыслями унесшись очень далеко от тлеющего костра, возле которого они оба сидели. Наконец Гуг очнулся и подхватил нить оборванной беседы:
— Затем пришла пора для череды новых собратьев дущих славы молодчиков с шелушащимися от солнца, обожженными лицами. Все они приехали из Франции и готовы были ручкаться с каждым встречным и поперечным, пока не пообтерлись. Эти были не против познакомиться с кем-нибудь из ордена и передать новости с родины, но организовать встречу по-прежнему не представлялось возможным. Однажды нам это почти удалось — девять членов ордена должны были явиться на собрание, — но в тот же самый день в трех милях от места нашего свидания неверные разметали караван, поэтому мы всю ночь вынуждены были рыскать по пустыне, спасая пленников…
Де Пайен вновь прервался и погрузился в воспоминания, сузив глаза в две узкие щелки.
— Вот тогда, помнится, я и решил окончательно погрузиться в молчание. В те дни собратья, едва оказавшись поблизости от нашего лагеря, еще приходили повидаться со мной, или я сам, прослышав, что кто-нибудь из них находится неподалеку, посылал к нему Арло, и тот помогал нам встретиться неприметно для окружающих… но все это, конечно, относилось к членам ордена, которых я знал лично. Новички — те, кто приехал сюда позже, — не могли сообщить о себе, и у меня не было возможности познакомиться с ними. Итак, я становился все большим отщепенцем — по отношению к собратьям и ордену в целом. Знаю, это недостойно — возможно, даже непростительно, но ничем, кроме чудачества, я это объяснять не буду.
Сент-Омер, нахмурившись, изучающе посмотрел на друга из-под сдвинутых бровей, потом кивнул:
— Ага, а кто-то подумает, что из упрямства.
Его незлобивый тон смягчил обидное замечание. Гуг согласился:
— Пусть подумает. А это и правда. А ты сам? Когда ты в последний раз сообщался с орденом?
Сент-Омер обернулся, кинув через плечо взгляд, чтобы удостовериться, что никого нет рядом, и лишь потом ответил:
— Пять лет назад, и как раз по поводу тебя, мой друг. Я вез тебе указания из Амьена, когда попал в плен к туркам.
— Мне — из Амьена? Но я никого там не знаю.
— Но меня-то знаешь.
— Кроме тебя, разумеется. Кто бы мог мне оттуда писать?
— Наш орден. Сам сенешаль Жан Туссен, сеньор Амьенский.
— Туссен мне писал? Зачем? Чего он хотел от меня?
Сент-Омер озадаченно развел руками:
— Вероятно, многого, судя по количеству депеш. Жаль, что я так и не узнал, о чем там было написано, хотя я, как ты уже упомянул, тоже принадлежу к тем немногим грамотеям, что встречаются среди рыцарей. — Годфрей пожал плечами, словно винясь в своей нерадивости. — Они пропали… вместе со всем прочим, когда корабль отправился на дно.
— Пропали… — растерянно заморгал де Пайен, затем кивнул: — Ну да, конечно. Ты все утратил, кроме жизни, хвала Господу. Тебе не намекнули случаем, что было в тех письмах?
— Нет, ни словом не обмолвились. И с чего вдруг? Письма были адресованы тебе, а с меня требовалось только доставить их, поэтому мне и дела не было до их содержания. Идею встретиться с тобой, с моим другом, подал мне орден, и он же заручился моим согласием отвезти тебе его указания. Я ехал и больше думал не о данном мне поручении, а о своих болячках. И я знал, что, прочитав послание, ты сам посвятишь меня в то, что сочтешь нужным, и это будет означать, что такова воля старших по ордену. Но любопытствовать, что в этих депешах, и читать их долгими ночами во время морского путешествия походило бы на искушение влезть не в свои дела, что было бы равносильно нарушению наших священных клятв. Теперь, после стольких лет, я смею предположить, что братия узнала о провале моей поездки и либо отказалась от своих намерений в отношении тебя, либо поручила доставку сведений другому гонцу. Ты так-таки ничего не получал от них все это время?
— Ни слова — ни письменно, ни устно — и это действительно очень странно, потому что ты уехал из Амьена за год до того, как граф Гуг вернулся в Заморье из Шампани. Он прибыл сюда два или три года назад, в тысяча сто четырнадцатом году, и пробыл тоже почти год. В то время я практически постоянно по долгу службы находился в Эдессе, но успел несколько раз свидеться с ним, хотя и мельком, — тем не менее он ни единым намеком не дал понять, что мне были посланы некие сообщения… и он ничего не знал о твоих неудачах, как мне теперь представляется. Мы о тебе ни разу не упомянули в разговоре, а если бы граф что-то такое слышал, он непременно сообщил бы об исчезновении одного из собратьев… — Гуг нахмурился и покачал головой. — Более чем странно, если учесть, что граф — не последний человек в ордене, значит, должен был бы знать обо всем касательно меня.
Сент-Омер возразил, для убедительности взмахнув рукой:
— Гуг, вовсе нет. Высший совет, вероятно, не счел нужным посвящать кого-либо, и графа Гуга в том числе, в поручение, которое было тебе дано за год до его отъезда. Шесть лет назад ты им для чего-то понадобился, и, судя по всему, надобность была срочная. Я еще помню, тогда подумал, что речь, должно быть, идет о серьезном деле — такой озабоченный вид был у людей, поручивших мне передать депеши. Но по истечении года эта срочность могла отпасть, или, может, они ждали от тебя вестей, а ты не подавал признаков жизни… Мы же не можем даже предполагать, какого рода были указания, обращенные к тебе. Все же я посоветовал бы тебе отправить им весточку, что ты снова готов принимать сообщения.
— И отправлю, можешь не сомневаться. Завтра Люсьен де Труа возвращается в Шампань, а там он сразу увидится со своим поверенным, графом Гугом. Он пока еще здесь — сегодня утром я сообщил ему, что ты пошел на поправку. А теперь я снова его разыщу, передам все, что ты мне только что рассказал, и попрошу привезти новости для нас обоих.
— Так он один из нас?
— Из собратьев? Разумеется, иначе как бы я осмелился передавать все это на словах? Он вступил в орден двумя годами раньше меня. Сам он родом из Аргонны, поэтому ты, верно, никогда не встречался с ним.
— Превосходно… Значит, он тоже из ордена…
Сент-Омер одобрительно кивнул и с трудом поднялся. Пошатываясь, он жестом отверг помощь де Пайена.
— Сиди-сиди, я справлюсь. Я просто немного устал, и становится свежо. Иди же, разыщи этого Люсьена де Труа и перескажи ему все как есть. Пусть он передаст, что ты не мог знать о порученных тебе задачах. А я пойду и лягу. Спокойной тебе ночи, завтра еще поговорим.
Гуг распрощался с другом и пошел к Люсьену де Труа, который уже заканчивал приготовления к отъезду. Великолепные римские покои, где граф и его помощник поочередно останавливались во время наездов в Иерусалим, теперь казались необжитыми: вся мебель была из них вынесена и упакована слугами для путешествия, поэтому, пока Гуг шел по мозаичному полу, его шаги гулко отдавались в пустынных залах.
Де Пайен обнаружил сира Люсьена в небольшой спальне, располагавшейся недалеко от парадного входа, и, не откладывая, посвятил его в свои открытия. Рыцарь внимательно выслушал его рассказ, ни разу не перебив, а под конец глубокомысленно кивнул и обещал незамедлительно сообщить эту историю графу Гугу, чтобы тот в свою очередь известил старших членов высшего совета.
На следующее утро Гугу в числе прочих было поручено проследить за отправлением сира Люсьена. С небольшим, но хорошо вооруженным конным эскортом тот спешно отбыл к побережью, где их уже ждал корабль, готовый отплыть на Кипр, а оттуда в несколько этапов — домой, во Францию. Теперь Гуг был уверен, что однажды получит новости от ордена — раз уж он решился прервать свое молчание, — но не мог даже предположить, когда это произойдет. Пока его вполне устраивало ожидание, поскольку нужно было позаботиться о Годфрее и помочь ему вновь обрести здоровье и силу.
Проводив глазами отряд рыцаря из Труа, пока последние из его свиты не скрылись из виду, Гуг отвернулся, кивком подозвал к себе Арло и велел принести мечи и другое оружие, требующее заточки.