ПРОБУЖДЕНИЕ
годы 1116–1118 от P. X.

— Один человек шел из Иерусалима в Иерихон и попался в лапы грабителям…

Гуг де Пайен не слышал, кто вел рассказ, но даже не обернулся посмотреть, поскольку то, что в других обстоятельствах приняли бы за библейскую притчу, здесь, по дороге в Иерихон, случалось сплошь и рядом. Кажется, со времен милосердного самарянина ничего не изменилось к лучшему.

Все внимание Гуга было приковано к скопищу трупов. Грабители позаботились лишить убитых всех ценностей и прочих вещей, по которым можно было бы установить личности. Лишь обожженные красные лица и бледные обнаженные тела со вздутыми чревами говорили о том, что некогда эти люди прибыли сюда с другого конца света — земли христиан. С ними расправились, ободрали как липку и оставили прямо у дороги, среди каменистых россыпей. Случилось это совсем недавно, потому что белокожие мертвецы оставались пока нетронутыми. Стервятники еще только нацеливались на поживу, а личинки мух кишели не только в ранах мертвецов, но и в лужах черной, густеющей крови, пролитой на песок. Справа, на высоком валуне, переминался и нетерпеливо хлопал крыльями один из пернатых охотников за падалью. Он не решался вернуться и продолжить трапезу, поскольку люди подошли уже слишком близко. Гриф по опыту знал, что они могут быть опасны.

— Семь, — подсчитал Гуг, обращаясь к всаднику, остановившемуся рядом. — Вероятно, столкнулись с большой шайкой.

— Не обязательно с большой, — заметил тот, глазами перебегая с трупа на труп. — Эти молодцы убиты стрелами… посмотрите на отверстия — нигде не видать ран от мечей или размозженных голов. Трех или четырех лучников вполне хватило бы. Вы, верно, хотите похоронить их по христианскому обычаю?

— Нет, Арло. Мы ведь даже не знаем, христиане ли они. Может быть, это иудеи или левантинцы. К тому же у нас нет с собой лопат, и скоро стемнеет. Здесь уже ничем не поможешь, они мертвы, и наша забота им ни к чему. Пусть остаются как есть. Даже нет смысла стаскивать их в одну кучу: от этого вонь только усилится, и они будут дольше гнить. А в таком виде с ними быстро покончат птицы и звери пустыни.

Гуг возвысил голос, чтобы его услышали сзади:

— Друзья, мы продолжаем путь! Нет смысла здесь останавливаться. До Иерихона еще шесть миль, а через час начнет смеркаться. Де Бофор, езжайте вперед, сделайте одолжение.

Кавалькада снова тронулась в путь. Де Пайен быстро оглядел всех, затем пришпорил коня и устремился к голове колонны, где скакал де Бофор. Направляющий очень прямо держался в седле. Щит его был закинут за спину, а древко длинного копья упиралось в правое стремя. Де Бофор без устали эбшаривал глазами местность, выглядывая разбойников.

Путешественников было восемнадцать: все прекрасно снаряжены и вооружены, все в металлических кольчугах, шлемах и крагах. У каждого на плаще красовался герб, показывающий, какому сеньору он служит. Сир Гуг большинство спутников знал в лицо, но по имени — далеко не всех, зато любой в кавалькаде знал Гуга де Пайена. Каждый, кому довелось встретиться со знаменитым рыцарем, трепетал от восхищения. Этот бывалый сорокачетырехлетний воин пятнадцать лет назад, в 1099 году, принимал участие в захвате Иерусалима и по праву снискал славу защитника всех христиан. Рассказы о его доблести и отваге передавались из уст в уста по всей Святой земле — не только в королевстве Иерусалимском, но и в северной Антиохии, и в прочих, менее значительных владениях Заморья, как называли эту страну франкские завоеватели, сами пришедшие сюда из-за моря. Сир Гуг возглавил путешествующую кавалькаду в силу своих заслуг, а не потому, что его кто-то об этом просил. Впрочем, никаких возражений и не возникло.

За пятнадцать лет существования королевства Иерусалимского передвижения в его пределах стали еще опаснее, чем прежде. Холмистая местность между Иерусалимом и Яффой, лежащей в тридцати милях к западу на побережье, и между Иерусалимом и Иерихоном, располагавшимся примерно на таком же расстоянии, но в другую сторону, кишела разбойниками и бандитами. Здесь они выслеживали свою добычу — главным образом, франкских пилигримов, идущих по пустынным дорогам к святым местам. Здравый смысл, таким образом, призывал путников, куда бы они ни направлялись и какие бы цели ни преследовали, для собственной безопасности дождаться, пока наберется достаточно народу, и только потом трогаться дальше.

Сейчас сир Гуг ехал во главе именно такой группы, по странному стечению обстоятельств состоявшей исключительно из рыцарей и латников, а не пилигримов и купцов. Тем не менее даже эти закаленные в боях воины были рады сознавать, что свою жизнь они доверили человеку, который уже немало повидал и знает, почем фунт лиха. Сам он тем временем молча ехал бок о бок с сиром Жюльеном. Гугу де Пайену не нужно было оглядываться, чтобы удостовериться, что Арло не отстает от него ни на шаг, как повелось уже добрых четыре десятилетия назад.

Тем не менее и сеньор, и его верный вассал немало беспокоились, пускаясь в эту незапланированную поездку в Иерихон. Долгое пребывание в Заморье научило обоих, что выживание здесь целиком зависит от тщательной подготовки любого путешествия. Случилось так, что несколько дней назад сира Гуга разыскал человек с вестями от его старинного друга Годфрея Сент-Омера. Бегающие глаза посланца сразу же натолкнули де Пайена на подозрения: этот лицемерный негодяй, показалось ему, способен на любое предательство. Если верить его словам, в данный момент Годфрей находился в одном из иерихонских странноприимных домов, принадлежащих недавно основанному ордену госпитальеров, где он оправлялся от пыток, перенесенных им в плену у мусульман, откуда только что спасся.

Новости были воистину ошеломляющими ввиду того, что Гуг не видел Годфрея и даже ничего не слышал о нем на протяжении нескольких лет. Он уже был склонен думать, что присланные сведения — чистой воды обман. Дело в том, что, пространствовав в Заморье целых семь лет, Сент-Омер вернулся в Пикардию, в отчие владения. Отправился он туда вместе с графом Гугом Шампанским, чтобы облегчить страдания своей занемогшей супруги, младшей сестры Гуга де Пайена: пока Годфрей путешествовал по Палестине, Луизу сразил жестокий недуг.

С тех пор минул не один год, и Гуг рассудил, что, задумай Гоф вернуться в Заморье, он обязательно предупредил бы своего давнего друга и шурина через братьев по ордену. Это соображение еще более усилило его недоверие к посланцу из Иерихона. Поразмыслив как следует, Гуг, впрочем, скоро убедил себя, что его подозрения беспочвенны, поскольку, если бы Годфрея не было в Иерихоне, этот молодец соврал бы что-нибудь другое. Он велел Арло немедленно собираться в дорогу, предварительно подыскав подходящую компанию для путешествия.

В прошлом году Гуг Шампанский вернулся в свои владения, пробыв в Иерусалиме менее года, поэтому де Пайену пришлось обратиться к Люсьену де Труа, доверенному лицу графа в Святой земле, который и выдал ему разрешение на эту поездку. Помощник графа также был членом ордена; он хорошо знал Годфрея и немедленно согласился отпустить Гуга в Иерихон, хотя сам собирался через несколько дней отплыть во Францию.

— Сир Гуг, могу я узнать, какие срочные дела призвали вас в Иерихон? — спросил де Бофор, повернувшись в седле.

Его спутник тряхнул головой, прогоняя задумчивость, и де Бофор поспешным жестом выразил раскаяние:

— Простите мне мое любопытство, если я сую свой нос куда не следует, но вы сами говорили, что ваше путешествие неожиданно для вас.

Де Пайен кивком и взмахом руки дал понять, что извинений не требуется.

— Ни о какой обиде нет и речи. Я получил известия, будто мой добрый друг недавно вырвался из турецкого плена и сейчас находится у госпитальеров в Иерихоне. Я не знал даже, что он вернулся в Святую землю — уж не говоря о захвате его неверными. В 1107 году он поехал домой, в Пикардию, и я предполагал, что он там и остался… но если услышанное мной окажется правдой, то, вероятно, он уже сколько-то времени снова здесь — и в это мне верится с трудом. Все эти годы я сообщал все касаемо себя его жене и моей сестре, Луизе… но вот уже который год от нее не приходит писем, поэтому я не знаю, считать ли ее живой или нет. А вы?..

Де Пайен мельком взглянул на своего спутника и сам же ответил на свой вопрос:

— Конечно нет. Вы еще слишком молоды, но скоро поймете, что с возрастом время бежит все быстрее. Всего два дня назад мне вдруг пришло в голову, что уже двадцать лет минуло, как я впервые оказался в Заморье, хотя с тех пор я навещал родные края… Семь лет пролетело с тех пор, как я получил от родной сестры последнюю весточку.

Следуя за двумя рыцарями, Арло Пайенский внимательно вслушивался в их разговор и улыбался исподволь, замечая, как хлопал глазами де Бофор, внимая каждому слову сира Гуга. Арло уже представлял, как будет рад похвастаться этот юнец и встречей и самой беседой, поскольку Гуг де Пайен был славен многими качествами, но разговорчивость и обходительность с чужаками в их число не входили. Напротив, он слыл грубияном и букой, а также крайне неуступчивым человеком себе на уме, всем навязывающим свое мнение, поэтому предпочитающим собственное общество любому другому и преуспевшим в старании настроить против себя целый свет. То, что он сейчас тратил время на бесцельные разговоры, сообщая о себе де Бофору некоторые личные подробности, было из ряда вон, о чем собеседник не преминет вскоре распустить слух.

Впрочем, де Бофор, казалось, ничего необычного не заметил. По его собственному признанию, он вместе с товарищами проехал от родного Амьена в Пикардии до портового города Гавра, где они сели на корабль, взявший курс на юг, в Марсель, а уже оттуда отправились на Кипр, где и сделали первую остановку на пути к Святой земле.

Де Пайен не всегда отличался недружелюбием и подозрительностью. Переменам в характере поспособствовали десять предшествующих лет, исполненных лишений и суровых жизненных уроков. Этапом, ознаменовавшим превращение рыцаря в угрюмого молчуна, по мнению Арло, стало взятие Иерусалима. Случилось это в пятницу, пятнадцатого июля 1099 года, в двадцать девятый день рождения Гуга. С той самой вехи он стал другим, а после его возвращения из пустыни, куда Гуг на три недели сбежал, ничего впоследствии не объяснив ни одной живой душе, включая и верного ему Арло, боевые товарищи увидели, как сильно он изменился. Преобразования, произошедшие в нем, во всей полноте сказались как раз после отлучки и многих чрезвычайно встревожили, поскольку большинство собратьев по оружию не понимали, как вести себя с этим, казалось бы, хорошо знакомым человеком.

Де Пайен сам избавил их от сомнений, прекратив сношения практически со всеми. Он был верен принятому решению и прервал всякое общение и дела с любым из этих лицемеров, скрывающих жажду крови под личиной верности христианским добродетелям. Где бы он ни скитался в течение тех трех недель, после возвращения он обрек себя на добровольное одиночество, живя изгоем среди бывших товарищей и сообщаясь с ними только ввиду неминуемых военных действий. До своего исчезновения Гуг охотно поддерживал любой разговор — теперь же замкнулся в себе и в ответ на все попытки завязать с ним беседу разворачивался и уходил прочь, не удостоив собеседника ни единым словом.

Однажды некоему рыцарю, записному задире и драчуну, взбрело в голову, что не в его правилах терпеть такое пренебрежение. Он налетел на де Пайена со спины и схватил его за плечи, желая развернуть невежу к себе лицом. Гуг вырвался и одним крепким ударом в лоб свалил обидчика наземь, лишив его чувств. Ближе к вечеру буян немного оправился и решил, что Гуг захватил его врасплох и не дал возможности оказать достойное сопротивление. Ссора возобновилась. На этот раз рыцарь атаковал де Пайена, потрясая мечом, что шло вразрез с боевым уставом. Гуг без труда и вроде даже неумышленно разоружил наглеца, выбив клинок у него из рук тяжелой дубинкой, и ею же хорошенько отколотил незадачливого вояку. Так рыцарь из Пайена раз и навсегда преподал всем урок: бесполезно пытаться навязать ему свое общество.

Очень быстро распространился слух, будто де Пайен помешался и не желает общаться ни с кем, кроме собственного слуги. Утверждали, впрочем, что это ничуть не мешает ему безупречно блюсти рыцарский долг и ревностно исполнять любое задание, без труда общаясь с товарищами по оружию — до тех пор, пока возложенное на него поручение не будет выполнено. Тогда он снова отдалялся от прежних собеседников и окутывал себя молчанием, словно покрывалом. По мнению соратников, именно геройство привело Гуга прямиком к безумию, но никто из них не задумался и даже не пытался уяснить, в чем кроется причина такого необычного поведения. Все сошлись на том, что при взятии Иерусалима де Пайен подвергся некоему проклятию и частично утратил рассудок, а причуда Гуга впоследствии общаться с другими посредством его слуги Арло только подкрепила подобные предположения.

Так сир Гуг стал чем-то вроде войсковой легенды. Его подвиги и странные выходки обрастали различными слухами, поэтому разговоры о нем не утихли даже после возвращения де Пайена на родину. Люди обсуждали его необычные воззрения, воинскую доблесть, неукротимость и отвагу, но никтс ему не завидовал.

Через год после взятия Иерусалима Гуг вместе с друзьями вернулся домой, куда их вызвал сеньор Гуг Шампанский, и первые шесть лет нового века провел, погрузившись с головой в изучение устава ордена Воскрешения. Помимо этого он много путешествовал, изъездив родную Францию вдоль и поперек — от Фландрии на севере до Лангедока на далеком юго-востоке, повсеместно встречаясь со знаменитыми схоластиками и богословами.

Позже, оглядываясь назад, де Пайен вспоминал тот период как самый счастливый в своей жизни. Его окружали братья, не запятнанные кровью, пролитой при взятии Иерусалима, и Гуг со всей полнотой наслаждался каждой минутой, посвященной выполнению орденского долга — ученичеству. Единственным развлечением служило ежедневное оттачивание боевого мастерства.

В самом начале 1107 года его призвал высший совет. Гугу де Пайену предписывалось немедленно возвратиться в Заморье и там установить связь с братьями по ордену — всеми, кого удастся разыскать. Гугу предстояло напомнить им об обязательствах по отношению к их тайному союзу и попросить ждать дальнейших указаний, которые придут из Франции в некий назначенный срок. Стоя перед высшим собранием, Гуг вдруг подумал, не дерзнуть ли ему расспросить подробнее об этом сроке и причинах его истечения, но вовремя сдержался. Он успокоил себя тем, что уже узнал все необходимое, а остальное ему непременно сообщат, если предстанет в том необходимость. Его известили между прочим, что он отправится в путь с кавалькадой из ста рыцарей в сопровождении трехсот латников. Этот отряд был набран из воинов Бургундского, Анжуйского и Аквитанского герцогств и направлялся в Заморье по просьбе короля и патриарха-архиепископа Иерусалима. Гуга отрядили ехать в составе анжуйского подразделения под командованием человека, которого граф Фульк назначил представлять свои интересы в Заморье.

Воодушевленный представившейся возможностью вскоре применить новые знания на практике, Гуг де Пайен решил навестить друзей, Годфрея и Пейна, чтобы уговорить их поехать вместе с ним. Но Мондидье в тот момент был в Англии в гостях у своего тестя, сира Стефана, в его йоркширском замке, а Сент-Омер не выезжал из Пикардии, где ухаживал за своей больной женой Луизой. Гуг почувствовал укол совести, что за все это время не нашел возможности съездить и повидать сестру. В последний раз он виделся с Луизой пять лет назад, когда умерла их мать, но теперь нечего было и думать о таком далеком путешествии. Гуг ограничился тем, что написал ей длинное, путаное письмо: он избрал такую манеру изложения, зная, что сестра любит цветистый стиль и с удовольствием читает витиеватые послания.

Не прошло и двух недель после собрания, как Гуг уже направлялся морем на Мальту — общий перевалочный пункт на пути в Заморье — и менее чем через полгода прибыл в Иерусалим, найдя там массу изменений, происшедших в его отсутствие.

Прежде всего бросилось ему в глаза то, что королевство Иерусалимское набрало силу. Колебания Готфрида Бульонского по поводу коронования в том месте, где на Иисуса возложили терновый венец, не сильно беспокоили его брата Балдуина. После того как Готфрид скончался, всего год побыв в ранге заступника Гроба Господня, его честолюбивый братец немедленно оспорил право занимать престол. С тех пор он не покладая рук и, поговаривали, с завидной энергией трудился над укреплением и упрочением новоиспеченного королевства, используя свои многочисленные связи для установления христианского владычества в Заморье, включая Антиохийский принципат и Эдесское и Триполийское графства.

Балдуин ловко водил за нос прочих пронырливых вельмож, умело вовлеченных им в общую сеть управления, и без устали нашептывал им, что от каждого из них лично зависит благополучие Иерусалима — средоточия власти в мусульманских землях.

Город больше не источал гнилостного зловония — жаркое солнце пустыни давно выжгло все следы побоища, однако, помимо размещенного в нем войскового соединения, был практически необитаем. Те немногие жители, которых можно было встретить в Иерусалиме, по большей части были христиане. Сам король занял мечеть аль-Акса, названную Куполом Скалы, отведя ее себе под дворец. Его ничуть не озаботило, что тем самым он нанес непоправимую обиду мусульманам, оскорбив их религиозные чувства и сведя к нулю все его усилия побыстрее заселить Иерусалим.

Король Балдуин помпезно встретил посланцев трех герцогств, не скрывая от рыцарей, как сильно он нуждался в них все это время. Он дал понять, что его незначительным владениям — а общая площадь «возвращенных» владений Заморья, узкой полоской протянувшихся по средиземноморскому побережью с севера на юг, была и вправду невелика — на всей протяженности угрожает с востока неисчислимая мусульманская сила.

На каждого франкского воина, по устарелым и потому обнадеживающим сводкам, приходилось порядка двадцати неверных. Суровая действительность требовала от Балдуина и его военачальников неустанного поддержания боевой мощи, готовности немедленно ответить на любую попытку нарушить границы христианских владений, но правдой было и то, что непрочное равновесие удерживалось за счет постоянных разногласий в стане врага. Турки-сельджуки — номинальные властители столетней империи — так и не смогли оправиться от поражений, нанесенных им франкскими воинами в 1098 и в 1099 годах. Они утратили господство над мусульманским населением пустынь, и с тех пор не нашлось никого, кто смог бы вернуть им утраченные позиции. Таким образом, немногочисленной франкской армии ни разу не выпало сразиться с объединенными силами неверных. В 1116 году ей даже удалось окончательно очистить завоеванные владения от их присутствия.

Четыреста хорошо снаряженных и подготовленных воинов-христиан, прибывших из Франции, явились значительным подкреплением войску Балдуина. Их с энтузиазмом встретили и немедленно окунули с головой в суровую военную действительность Заморья.

Возвращение Гуга к рутине иерусалимских будней ускорило принятие им решения, значительно повлиявшего на всю его дальнейшую жизнь. Годы, проведенные на родине, среди дружелюбно настроенных собратьев, время, целиком посвящаемое долгу, труду и обучению, в отречении от необходимых многим другим благ, иному показались бы невыносимыми.

Гуг мало интересовался женщинами — не потому, что они ему не нравились, а лишь потому, что ему редко выпадала возможность видеться с ними. Впрочем, он не испытывал особенно острой потребности в их обществе и был бы немало удивлен, узнав, что многие считают его образ жизни откровенным монашеством. Время от времени он встречался с женщинами для плотских утех, но ни с одной из них не пожелал строить продолжительные отношения. Еще в юности он понял, что любое непреодолимое половое влечение можно при желании быстро утолить, поскольку всегда находились женщины, охотно идущие на ложе к такому красавчику. И хотя он ни разу об этом не задумался, основой его бытия стало безбрачие как неминуемое следствие его устремлений, нацеленных на выполнение долга, верность принятым обязательствам и уединенное познание.

Но с мужским обществом тоже не все обстояло так уж просто. В семейном кругу и среди братьев по ордену Воскрешения Гуг де Пайен мог быть самим собой, не чувствуя запретов или ограничений в своих поступках. Однако его отношение к прочим рыцарям, не входившим в тайный союз, сильно пострадало после тех жестокостей и зверств, очевидцем которых он стал в Иерусалиме в свой двадцать девятый день рождения. Его восприятие действительности исказилось так сильно, что с тех пор Гуг волей-неволей относился к Церкви и ее воинственным адептам не иначе, как к лицемерам или фанатикам-изуверам, сеющим вокруг зло.

В результате, едва вернувшись в Заморье, Гуг де Пайен вновь добровольно урезал все свои контакты с людьми, не принадлежащими к ордену, и сосредоточил все усилия на поиске других собратьев. Очень скоро он убедился, что задача, возложенная на него собранием, вовсе не из легких, а сведения, имеющиеся в его распоряжении, весьма скудны, если не сказать ничтожны. Сводки, собранные по взятии Иерусалима и позже выверенные собранием по другим источникам, показывали, что в начале века в Заморье насчитывалось тридцать два рыцаря, входящих в орден Воскрешения. Найти их представлялось делом крайне трудным, а собрать всех вместе, по оценке Гуга, — практически невозможным. Он сильно сомневался в достоверности списков выживших, составленных после взятия города, поскольку еще до штурма христианское войско понесло большие потери по дороге из Константинополя в Иерусалим, не считая осады Антиохии. Смертность среди рыцарей была страшной, но командование прилагало неимоверные усилия, чтобы представить свою победу в наиболее выгодном свете. Так, о многих погибших на родину сообщили, будто они добровольно остались в Заморье.

Несмотря на встреченные трудности, Гугу все же повезло уже в первый год пребывания разыскать нескольких братьев по ордену, но ему решительно не удавалось уговорить хотя бы кого-нибудь из них поучаствовать в собрании — по образу и подобию тех, что без труда созывались на их родине. Подобное равнодушие собратьев, помноженное на значительные расстояния, которые всякий раз приходилось преодолевать, путешествуя по землям мусульман, и усиленное постоянными опасностями со стороны воинственных неверных, кишмя кишащих средь придорожных холмов, в конце концов привело к тому, что Гуг утратил первоначальный пыл к выполнению такого неблагодарного поручения. Его разочарование со временем только усиливалось, меж тем как год за годом он напрасно ждал известий из Шампани или от старших по ордену.

Разумеется, он ревностно соблюдал секретность и ни словом не обмолвился Арло о своих сомнениях и досаде по отношению к орденской верхушке, которая палец о палец не желала ударить, чтобы ускорить выполнение предполагаемой миссии братства в Святой земле. Вначале он с нетерпением ждал с родины дальнейших указаний, затем перегорел и уже втайне потешался над самим орденом. Тем временем годы проходили в бездействии, не принося никаких перемен.

Арло, мужественный и преданный Гугу до мозга костей, со своей стороны не упускал возможности зорко приглядываться и чутко прислушиваться к тому, что происходило вокруг него. Ничто не ускользало от его внимания, и порой ему удавалось подмечать пустяки, которым Гуг по рассеянности не придавал никакого значения. Непринужденная беседа хозяина с молодым де Бофором натолкнула его на мысль, что Гуг наконец-то вырвался из добровольного плена вынужденного молчания, и Арло искренне этому порадовался.

Впрочем, вскоре сир Гуг, очевидно высказав все, что счел нужным, опять привычно устранился от беседы и дальнейший путь проделал, вперив взор вдаль и не глядя по сторонам. Де Бофор, вначале пораженный, а потом все же польщенный любезным обращением сира Гуга, удовольствовался тем, что так же молча скакал рядом со знаменитым рыцарем.

Скоро вдали, в быстро сгущающихся сумерках, забелели городские строения — путешественники без приключений добрались до Иерихона. Когда же отряд очутился поблизости одного из постоялых дворов — в городке их всего-то было два, — стояла глубокая ночь, поэтому спутники довольно поспешно распрощались.