Глава 16
ЗАГОВОР СУДЬБЫ
Люди будут ходить и не будут двигаться; будут говорить с тем, кого нет, будут слышать того, кто не говорит.
Леонардо да Винчи
Мы все задолжники Смерти.
Симонид
Зима выдалась необычайно холодная. Арно, как стеклом, покрылась льдом. А для Леонардо это время к тому же обернулось временем поста, потому что Зороастро не мог продавать его машин; не было и заказов. Тот маленький доход, что еще имелся у Леонардо, приходил из рук его приятеля Доменико дель Гирландайо, который расписывал часовню Санта Мария Новелла. Леонардо дошел до того, что согласился стать его помощником.
Великолепный был поистине беспощадным противником; кроме того, да Винчи убедился, что супруг Джиневры Николини гораздо влиятельнее, чем он полагал.
Леонардо ухитрился стать врагом одновременно и для Пацци, и для Медичи. Ему следовало бы принять предложение Деватдара оставить Флоренцию. Сердце его было мертво — во всяком случае, он так полагал, — и все же он не мог заставить себя покинуть христианский мир.
Но Деватдар скоро вернется и отыщет Леонардо — для того хотя бы, чтобы отобрать свой дар: он оставил Леонардо наставника, дабы подготовить его к жизни в исламском мире и обучить арабскому, — свою наложницу Айше.
Поздним февральским вечером, когда ледяной дождь намерзал на ветках деревьев, превращая их в хрусталь, и покрывал поля стеклянной наледью, Айше впустила в личные покои Леонардо настойчивого мальчика-слугу.
Леонардо тотчас узнал его: он служил Симонетте.
— У меня письмо для вас, маэстро.
— От кого?
Но мальчик сунул письмо в руку Леонардо и быстро выбежал из комнаты. Айше посмотрела ему вслед, затем перевела взгляд на Леонардо, словно ожидая, что он перескажет ей содержание письма.
Письмо было с печатью, но не заклеено.
«Милый Леонардо!
Я пишу тебе со страхом, как бы это письмо не перехватили. Вот почему я велела своему слуге Луке отдать это письмо тебе в собственные руки. Он сопровождает моего мужа во Флоренцию по делам. Ты, конечно, помнишь его по нашим дням во дворце мадонны Симонетты, когда вы вдвоем писали мой портрет. Да, Леонардо, я знаю, что Гаддиано была она. Я знаю и то, что она была твоей любовницей или, вернее, что ты был одним из ее многих любовников. Она рассказала мне все, но какое я имела право ревновать? Тем не менее я возненавидела ее за то, что она мне об этом рассказала, спаси Господь ее душу и прости меня за то, что виню ее сейчас, когда она в вечном покое.
Я более не волнуюсь за себя — довольно я себя жалела, — нет, ныне меня одолевает страх за твою жизнь и за жизнь моего отца. Затевается какое-то лихо, какой-то заговор, и мой муж посвящен в него. Остерегайся ненависти Пацци к Медичи. Я слышала, как поминалось твое имя. Твое и Сандро.
Я так хочу вернуться во Флоренцию. Немного погодя я снова пришлю Луку к тебе. Молюсь, чтобы ты не отвернулся от меня. Я не могу переменить того, что говорила и делала. Мой муж держит моего отца в тисках. Мы не могли бороться с ним. Прости меня, я была дурой.
Но сердце мое всегда оставалось твоим. Если бы только мы могли быть вместе, я более ни о чем бы не тревожилась. Но все остается как есть. Я выплакала реку слез. Я люблю тебя — и бессильна что-либо сделать.
Джиневра».
Раздираемый противоречивыми чувствами, Леонардо сложил письмо и спрятал под рубаху.
Он хотел бы порвать его и никогда более не вспоминать о ней, но не мог этого сделать. Она похоронила его, а теперь — возможно, из прихоти — хотела эксгумировать труп. И все же пустой, холодный гнев, владевший им, смешивался сейчас с пробудившейся надеждой. Если Джиневра в самом деле любит его, если она так же отчаялась, как он, они все еще могут изменить судьбу. Они могут бежать из Флоренции — не прикован же Леонардо к этому месту! Они могли бы отправиться в Милан; там они наверняка найдут прибежище но дворце Лодовико Сфорцы, который выражал интерес к трудам Леонардо.
Леонардо сел на постели, терзаясь яростью, надеждой, унижением. Он, как дитя, грезил наяву…
— Маэстро, открой мне, что тревожит тебя? — спросила Айше по-арабски.
Она стояла перед ним без накидки, длинные черные полосы заплетены в косу, глаза густо подведены сурьмой.
— Ничего, — ответил Леонардо по-итальянски и знаком велел ей подойти и сесть на постель рядом с ним.
Он расстегнул ее жилет, обнажив полные, покрытые татуировкой груди, и ласково погладил их. На миг она, казалось, удивилась: прежде он не отвечал ни на какие ее заигрывания и позволил ей спать в одной с ним комнате только ради того, чтобы спасти ее от затруднений.
Потом она улыбнулась, словно поняла… словно прочитала письмо Джиневры.
Она что-то шептала ему по-арабски, когда он пытался овладеть ею, целовал и грубо, яростно кусал ее. И она боролась с ним, царапалась и кусалась, крепко сжав его пенис своими окрашенными хной пальцами. И Леонардо позволил ей ласкать его, а сам между тем снимал ее одежды и смотрел, как она садится сверху, точно стервятник на настигнутую жертву, и смотрел в ее большие темные глаза, когда она принимала его в себя. Он двигался в ней, пока она не закричала, достигнув оргазма; тело ее содрогалось. Тогда он перекатил ее с себя и сам навалился сверху, будто поймав ее в ловушку; прижав ее руки, он поднялся над ней и взял ее — бешено, с ожесточением насильника. Она пыталась бороться, но он не прекращал двигаться в ней, и наконец она снова закричала. Ее тело прильнуло к нему, он входил в нее, и она принимала его, они двигались в слитном ритме, то приникая друг к другу, то отстраняясь — до тех пор, покуда сам он не достиг вершины наслаждения, и в этот влажный судорожный миг он увидел Джиневру.
Она была Мадонна. Она улыбалась и прощала его за все.
— Маэстро… — едва слышно сказала Айше.
— Да…
— Мне больно.
— Мне больно, перестань! — взмолился Тиста.
Никколо волок его прочь от новой летающей машины Леонардо, завернув руку за спину и только что не ломая ее.
— Обещаешь держаться подальше от машины маэстро? — грозно вопросил Никколо.
— Обещаю!
Никколо отпустил мальчика, и тот нервно попятился от него. Леонардо стоял в нескольких шагах, казалось совершенно забыв об их существовании, и смотрел со склона вниз, в долину. Туман, как во сне, стлался по травам; вдали, окруженная серовато-зелеными холмами, лежала Флоренция.
Леонардо прибыл сюда, чтобы испытать свой новый планер — он лежал рядом, и большие дугообразные крылья шлепали по земле. Леонардо принял совет Никколо: у нового летательного аппарата были закрепленные крылья и отсутствовал двигатель. Это был именно планер. Конечно, Леонардо хотел освоить искусство полета. Когда-нибудь он создаст машину, достойную его мастерства, он знает уже, как нужно управлять ею. А этот аппарат целиком соответствовал мыслям Леонардо об использовании идей природы, ибо ему предстояло обрести крылья, как если бы он и в самом деле превратился в птицу. Он повиснет в пустоте — ногами вниз, головой вверх — и будет управлять полетом, сгибая ноги и перемещая вес. Подобно птице, он будет плыть в пустоте, парить, скользить…
Но он боялся. Он откладывал полет на новой машине вот уже два дня — с тех пор, как они стали здесь лагерем. Он потерял уверенность в себе, хотя умом был уверен, что в машине изъянов нет. Он чувствовал, что и Пикколо, и Тиста, и Айше — из шатра — наблюдают на ним.
Никколо закричал. Вздрогнув, Леонардо обернулся и увидел, что Тиста, отвязав веревку, удерживавшую планер на земле, забрался в упряжь под крыльями. Леонардо бросился к нему, но Тиста шагнул с обрыва прежде, чем кто-либо успел его остановить.
Крик Тисты далеко разнесся в холодном разреженном воздухе — мальчик парил в пустом небе и вопил от радости. Он облетел гору, ловя теплые потоки воздуха, и начал спускаться.
— Возвращайся! — сложив ладони чашечкой, прокричал Леонардо, не в силах, однако, сдержать восторга: машина работала!
Айше стояла теперь рядом с ним — молчала, смотрела, что-то прикидывала.
— Маэстро, я пытался остановить его, — сказал Никколо.
Но Леонардо не обратил внимания на его слова, потому что погода вдруг изменилась и ветер забился порывами вкруг горы.
— Держись дальше от склона! — крикнул Леонардо.
Но слова его пропали втуне, и оставалось лишь беспомощно смотреть, как планер, подхваченный порывом ветра, метнулся вверх, завис в холодном воздухе — и опавшим листком канул к земле.
— Прогнись! — кричал Леонардо.
Планер можно было заставить слушаться. Если б мальчик практиковался, это было бы не так уж трудно. Но он не практиковался, и планер юркнул вбок, врезаясь в скалу. Тисту вышвырнуло из ремней. Хватаясь за кусты и камни, он пролетел еще саженей десять.
Когда Леонардо добрался до него, Тиста был почти без сознания. Он лежал меж двух иззубренных скал — голова запрокинута, спина неестественно вывернута, руки и ноги разбросаны, как тряпичные.
— Где тебе больно? — спросил Леонардо.
Рядом опустился на колени Никколо; лицо его было мертвенно-белым, словно в нем не осталось ни кровинки.
— Мне совсем не больно, маэстро, — еле слышно ответил Тиста. — Пожалуйста, не сердись на меня.
— Я не сержусь, Тиста. Но зачем ты сделал это?
— Мне каждую ночь снилось, что я летаю. На твоей машине, Леонардо. На этой самой. Я ничего не мог с этим поделать. И я придумал, как мне добиться своего. — Тиста слабо улыбнулся. — И добился.
— Добился, — прошептал Леонардо.
Тиста вздрогнул.
— Никколо…
— Я здесь.
— Мне плохо видно. Кажется, я вижу небо.
Никколо взглянул на Леонардо, и тот отвел глаза.
— Леонардо?
— Да, Тиста, я рядом.
— Когда я стал падать, я сразу понял, что это было.
— Что ты понял?
Леонардо позволил Никколо устроить Тисту поудобнее, но сделать можно было немногое. У мальчика была сломана спина, и обломок ребра прорвал кожу.
— Я видел это в чернильном зеркале, когда шейх заставлял меня помогать ему в колдовстве. Я видел, что падаю. И видел тебя. — Тиста попытался сесть, и лицо его исказилось от боли. На миг он, казалось, удивился, а потом взглянул мимо Леонардо, будто слепой, и едва слышно проговорил: — Выбирайся отсюда. Никколо, заставь его. Ты хочешь сгореть?
Разлив Арно был разрушителен в тот год и всеми признавался дурным знамением. Однако для Леонардо, казалось, распахнулись двери удачи. В конце концов, он был сейчас в великом соборе Санта Мария дель Фьоре по недвусмысленному приглашению Джулиана, брата Лоренцо Медичи, — обсудить заказ на изготовление бронзовой статуи Кларисы, жены Великолепного. И при нем было любовное послание от Джиневры: она вернулась во Флоренцию.
Она действительно любила его, несмотря ни на что.
Если правда, что несчастья ходят по трое — во что Леонардо тайно верил, — тогда, возможно, смертью бедного Тисты завершился кошмарный круг.
Леонардо и Сандро стояли у высокого алтаря рядом с другими друзьями и родичами Медичи. Было теплое пасхальное утро, и праздничная месса вот-вот должна была начаться.
— Перестань суетиться, — сказал Боттичелли.
— А я и не заметил, что суетился, — сказал Леонардо, оглядывая огромную толпу, заполнявшую собор. — Боюсь, Джулиано опоздает или вообще не придет. Он жаловался, что его донимает спина.
— Не волнуйся. Да и не с Джулиано ты должен встретиться, а с Лоренцо.
Леонардо кивнул:
— Мне было бы спокойнее иметь дело с Джулиано.
— Все будет хорошо, поверь мне. Прошлое забыто; Лоренцо не может долго таить злобу. Пригласил бы он тебя в храм, если бы не был искренен?
— Ты говорил ему о…
— О сведениях, содержащихся в письме, которое ты получил? Да, но он только отмахнулся. Он получает донесения о заговорах пачками.
— Тогда ему следовало бы быть поосторожнее.
— Ты что, посадишь его под арест в его собственном дворце?
Орган грянул грегорианский хорал, и появился Лоренцо с кардиналом Раффаэлло. Кардинал приехал с визитом из Рима. Он был совсем еще мальчик — внучатый племянник Папы Сикста.
Лоренцо и кардинал были встречены архиепископом Флорентийским и его канониками и проведены к алтарю. Приторный запах ладана заполнил собор. Кругом посмеивались, перешептывались и отпускали саркастические замечания о юном кардинале, дожидаясь начала службы. Леонардо огляделся: он никогда прежде не видел в храме столько народу. Толпа была огромна, даже для пасхального воскресенья.
— Он мог бы хотя бы позаботиться о своей безопасности, — заметил Леонардо.
— Кто? — спросил Сандро.
— Лоренцо. Где его телохранители?
— Здесь, можешь быть уверен. Мне жаль твоего Никколо. Ему стало бы легче, если бы он пришел на мессу. Ты должен был заставить его посетить храм.
— Не могу, — ответил Леонардо, вспоминая, как плакал мальчик на похоронах Тисты. — Он должен сам пережить свою боль. Он считает себя виновным в случившемся. — Леонардо помолчал. — А виновен-то я.
— Никто из вас не виновен, — сказал Сандро. — А вот и Джулиано. Кто это с ним? Похоже, Франческо де Пацци. — Сандро покачал головой. — Никогда не пойму политиков.
Кто-то сзади шикнул на Сандро — юный кардинал заговорил нараспев: «In nomine Patris, et Filii, et Spiritus Sancti. Amen». В высокой шляпе, тяжелой парчовой пелерине и церемониальном одеянии кардинал выглядел не более чем на двенадцать лет, хотя на самом деле ему уже исполнилось семнадцать. Но голос у него был глубокий и звучный.
«Introibo ad altare Dei…»
Лоренцо подошел к компании друзей, где находились блестящий юный философ Полициано, Антонио Ридольфи, Сигизмондо делла Стуффа и Франческо Нори, один из Лоренцовых любимцев; всех их готовили к политической деятельности. Лоренцо встал рядом со старой ризницей и алтарем святого Зенобия, неподалеку от Сандро и Леонардо. Увидев Сандро, он улыбнулся, затем кивнул Леонардо.
— Вот видишь? — шепнул Сандро. — Что я говорил?
Служба продолжалась — гипнотическое, пышное, великолепное действо, словно каждая нота впитала в себя вечность, каждое святое слово исходило от Бога. Антифон, «Отче наш», Святое причастие. Прихожане опустились на колени.
Леонардо заметил в толпе Николини: тот выглядел богато, важно и весьма самоуверенно. Он стоял на коленях вблизи от представителей Папы Сикста и членов семей Пацци, Веспуччи и Торнабуони, все — заклятые враги Медичи.
Джиневры с ним не было, да она и писала Леонардо, что не станет выставлять напоказ свое унижение. Сегодня у Николини какие-то тайные политические дела, и его не будет… Сегодня вечером, наконец-то сегодня вечером у Леонардо и Джиневры состоится свидание.
«Agnus Dei, qui tollis peccata mundi: miserere nobis…»
Звякнули колокольцы, знаменуя вознесение ангелов.
Леонардо огляделся и заметил, что архиепископ торопливо пробивается к выходу. Николини следовал за ним.
— Пузырек, взгляни-ка, — прошептал Леонардо Боттичелли, но его друг был погружен в молитву.
«Ite, missa est».
Леонардо увидел, как Великолепный склонил голову и перекрестился. Сзади к нему подходили двое священников. Один выхватил кинжал из рукава черной рясы и бросился на Первого Гражданина, намереваясь, видно, рывком развернуть его к себе и полоснуть кинжалом по горлу.
Вдруг по другую сторону хора начались крики и сумятица. Крики стали паникой, паника — давкой. «Купол рушится!» — вопил кто-то, хотя великолепный свод работы Брунеллески был незыблем.
Леонардо уже бежал к Лоренцо, однако тот был быстр, как и положено отменному фехтовальщику. Он отскочил, выдернув из ножен меч и обмотав плащом левую руку. Кинжал священника лишь скользнул по шее Лоренцо, полилась кровь. Лоренцо же вонзил меч прямо в сердце убийцы, и хлынула обильная алая струя. Лоренцо повернулся, чтобы бежать, но второй священник бросился ему наперерез, и тогда Франческо Нори метнулся между Лоренцо и нападавшим. Кинжал священника вошел ему в живот; в этот миг и подбежал к ним Леонардо.
Обозленный тем, что Лоренцо остался жив, священник бросился на Леонардо, но тот отпрянул и воткнул свой кинжал в жирную шею противника. Взгляд Лоренцо стал диким; Леонардо отшвырнул труп и рванулся наперерез подбиравшемуся сзади Пацци, но Лоренцо опередил его и сам зарубил юнца. Глаза Лоренцо и Леонардо встретились; и в этот миг возродилась их дружба.
Вокруг них кипел ожесточенный бой. Леонардо и оставшиеся друзья Лоренцо образовали круг, прикрывая Великолепного от приспешников Пацци и испанцев кардинальской свиты. Они отступали к ризнице; остальные двигались сзади, рубясь с преследующими их заговорщиками.
— Быстрее! — крикнул Лоренцо Ридольфи и Сигизмондо делла Стуффа, которые торопливо пятились к массивным бронзовым вратам ризницы.
Все вместе налегли на створки, отсекая вооруженных людей Пацци, что вопили, требуя их крови. Створки врат сомкнулись, сломав вражеский клинок; из-за двери донеслись разочарованные вопли. Двери удалось продержать закрытыми достаточно долго, чтобы Полициано успел повернуть в замке ключ. Лоренцо без сил опустился на пол ризницы; на случай, если кинжал священника был отравлен, Ридольфи отсосал кровь из раны своего покровителя.
— Джулиано… — сказал Лоренцо, и в голосе его был страх. — Джулиано жив? Я видел, как он входил в собор, я…
— Успокойся, — сказал Полициано. — Я уверен, что с ним все в порядке. Они охотились за тобой.
— Нет. Они собирались убить нас обоих.
— Я видел Джулиано, — сказал Леонардо.
— И что?
— Он был жив и благополучен.
Леонардо старался успокоить Лоренцо; он не мог сказать ему, что Джулиано был в обществе одного из Пацци.
Лоренцо повернулся к Полициано.
— Нори умер, — сказал он. — Я любил его. — Он словно лишь сейчас осознал это.
Полициано кивнул. Его длинное уродливое лицо искажала та же гримаса горя, что и у Лоренцо. Внезапно Лоренцо вскочил, оттолкнул Ридольфи и попытался открыть дверь. Сигизмондо делла Стуффа оттащил его.
— Я должен узнать… должен увидеть брата… должен быть уверен, что он не…
Голос Лоренцо прервался, будто он не мог выговорить слово «мертв».
Зазвонил колокол на башне Палаццо Синьории. Набат был так оглушителен, что Леонардо ощутил, как дрожат стены.
Потом все стихло.
Они прислушались. Было слышно, как за створками врат ризницы, плача, бормочет юный кардинал:
— Я не знал, клянусь, я не знал…
Быть может, опасность уже миновала, быть может, кардинал там один.
Леонардо предложил взобраться на хоры, к органу — посмотреть, кто охраняет здание, если его вообще кто-нибудь охраняет. Лестница скрипела, когда он карабкался наверх, и в тусклом свете на мраморном балконе клубилась пыль.
Внизу в соборе осталось лишь несколько человек. Кардинал стоял на коленях, плакал и трясся от страха. Его вырвало прямо у алтаря. Джулиано лежал на розово-зелено-белом мозаичном полу, вокруг него молились и плакали коленопреклоненные священники собора. Кровь окружала его, как темная тень; череп был расколот, волосы слиплись, рука неестественно вывернута, словно, умирая, он тянулся к Богу. Леонардо, увидя это, пришел в ужас: кто бы ни убил Джулиано, он должен был страшно ненавидеть его, потому что грудь Медичи, многократно истыканная кинжалом, казалась одной сплошной раной. Изодранная белая шелковая куртка превратилась в алую; Леонардо и хотел бы, но не мог не заметить этого цвета. Прежде всего он был художником, а уже потом — человеком. «Воистину, — сказал он себе, — я проклят».
Он все смотрел на Джулиано, будто завороженный.
«А где Сандро? — спросил он сам себя. — Что с ним? И живы ли все остальные? И что сталось с…»
— Леонардо, что ты там видишь? — прокричал снизу Лоренцо. — Джулиано жив?
Леонардо не нашел в себе силы ответить ему.
— Что с тобой? — спросил Сигизмондо, быстро взбегая по лестнице. Опустившись на колени подле Леонардо, он глянул вниз, в собор, на изуродованные трупы и прошептал: — Иисусе сладчайший, Джулиано… Лоренцо не должен об этом знать. Мы должны вывести его так, чтобы он не увидел брата.
Леонардо кивнул.
— Я поднимаюсь! — крикнул Лоренцо.
— Нет, это мы спускаемся, — отозвался Сигизмондо. — Просто у Леонардо слегка закружилась голова.
— А Джулиано?
— Мы его не видели.
— Слава Богу!
— Аминь, — сказал Полициано.
Но когда они спустились к Лоренцо и остальным, Сигизмондо взглянул на Полициано и чуть заметно покачал головой. Полициано понял все и отвернулся: за последний час юный философ потерял двоих лучших друзей. И в этот миг Леонардо снова вспомнил о Боттичелли. Где он, цел ли вообще?..
Они распахнули двери и повлекли Лоренцо к выходу из собора по залитым кровью полам Дуомо. Леонардо и Сигизмондо шли рядом с Лоренцо так, чтобы он не увидел окровавленного трупа Джулиано. Кардинал взмолился к Медичи, клянясь в невиновности, но Лоренцо смотрел прямо перед собой, глухой к отчаянным мольбам юноши. Священники и настоятели удивленно подняли глаза. Полициано сделал им знак оставаться, где они есть.
Когда они достигли дверей, Лоренцо вдруг остановился, словно почувствовав присутствие мертвого Джулиано, словно страждущий дух брата воззвал к нему. Он оттолкнул Сигизмондо и Леонардо, увидел брата, подбежал к нему и упал на бездыханное тело.
— Кто бы ни сделал это — он умрет, обещаю тебе, я уничтожу их всех до последнего, клянусь в этом своей душой, Джулиано!
Сказав это, Лоренцо вдруг успокоился. И, неестественно смиренный, вышел из собора.
Трупы были повсюду. Наемников в цветах Пацци прикончили флорентийские стражи порядка и жаждущая крови толпа горожан. Оборванные дети деловито обирали трупы, потрошили карманы. Кое-кто выковыривал глазные яблоки или вырезал зубы — на память. А горожане продолжали требовать крови — крови Пацци. Когда на улице появился Лоренцо, поднялся такой крик, словно он воскрес из мертвых. Кто-то пал на колени; другие крестились; потом народ вдруг хлынул к Медичи, крича его имя, стараясь коснуться его.
Высокий и величественный, Лоренцо поднял руки, призывая всех к вниманию.
— Друзья мои, я обращаюсь к вашей доброте и чувству справедливости! Пусть справедливость восторжествует, но должно также и держать себя в руках. Мы не должны карать невиновных.
— Мы отомстим за тебя! — крикнули из толпы.
— Мои раны несерьезны, прошу вас…
Но Флоренция не желала успокаиваться, и теперь Лоренцо окружали друзья и стража, охраняя его от почтительного пыла подданных.
— Пико! — вскрикнул Лоренцо и обнял подбежавшего к нему Пико делла Мирандолу.
— Все сходят с ума от тревоги, — сказал Пико. — Мы не знали, убит ты или спасся.
— Мы прятались в ризнице Дуомо, — сказал Лоренцо.
— Лучше нам укрыть тебя в более безопасном месте, — сказал Пико. — Твоя матушка дома. Она разослала людей по всему городу — искать тебя.
— Она знает о Джулиано?
— Мы подумали, что лучше скрыть это от нее… на время. За Джулиано уже мстят, друг мой. Предатели сокрушены. Горожане забрасывали камнями старого Якопо Пацци и его войско, пока те не отступили. А сейчас они вешают предателей в Палаццо Синьории.
— Что?!
— Архиепископ пытался захватить Синьорию, используя наемников и ссыльных из Перуджи.
— Я видел, как архиепископ заблаговременно покинул собор, — сказал Леонардо и тут же вспомнил, что Николини последовал за ним.
— Нам надо отправиться туда и взглянуть, как идут дела, — сказал Лоренцо.
— Тебе надо пойти домой и успокоить матушку, — возразил Пико. — Флоренции ты нужен живым.
— Я никогда не был нужен Флоренции живым.
Лоренцо подозвал стражу, и все они двинулись к Синьории. По дороге к Палаццо Леонардо спросил Пико, не видел ли он Сандро.
— Видел. Он во дворце Медичи, залечивает полученную рану. Ничего опасного, рана поверхностная.
— Каким образом его ранили?
Пико улыбнулся:
— Он сказал, что защищал тебя от нападавшего.
— Я его даже не заметил.
— Скорее уж не заметил, что на тебя напали.
К Синьории они подошли слишком поздно. Мстительная оргия увечий и убийств зашла уже достаточно далеко. Прибытие Лоренцо приветствовала огромная толпа. Люди никак не могли поверить, что он жив. Это было чудом. Они выкрикивали благодарения Деве и не желали ни утихать, ни останавливаться. Голос Лоренцо был заглушен криками: «Смерть предателям! Да здравствуют Медичи!» Ему ничего не оставалось, кроме как смотреть, как захваченных в Синьории перуджинцев выбрасывают голыми из окон — на площадь. Потом нашли Франческо Пацци и, вопящего, кусающегося, истекающего кровью, повесили, содрав одежду, в одном из окон дворца.
— Великолепный, — сказал Пико, — говорят, он был одним из убийц Джулиано.
Лоренцо молча смотрел, как этот человек дергается на веревке, содрогаясь в смертных конвульсиях под вопли и хохот толпы. Но когда рядом с ним повесили архиепископа, Лоренцо не сдержался и тоже закричал от восторга.
Падая, архиепископ в гневе и унижении ударил Франческо по голове — и они закачались вместе. По улицам волокли виновных и безвинных. Площадь покрылась выколотыми глазами и отрезанными ушами, украсилась насаженными на пики головами. А против дверей Синьории уже возводилась настоящая виселица.
Девизом этого дня стало неистовство. Судя по всему, оно же станет девизом последующих дней.
Когда архиепископ замер в петле и побагровел, на подоконник выволокли Николини. Он стоял недвижно, покуда с него сдирали одежду, и смотрел прямо вперед, даже когда после сильного тычка повис рядом с архиепископом.
Леонардо, смотревший на эту сцену, оцепенел от ужаса. Если Николини поймали вместе с архиепископом, то, возможно, и Джиневра в опасности… Ему стало страшно и одновременно по-звериному жутко и весело. Он должен идти, должен найти Джиневру и уберечь ее от опасности.
— Разве он не был твоим другом? — спросил вдруг Лоренцо, подразумевая Николини.
Леонардо с удивлением взглянул на него. Лоренцо не мог не знать, что Николини — его смертельный враг. Впрочем, Лоренцо был сейчас вне себя. В уголках его рта вскипала пена.
— Нет, Великолепный, я ненавидел его.
— А-а, — сказал Лоренцо и сразу отвернулся от Леонардо, отвлеченный настойчивыми славословиями толпы.
«Смерть предателям!» — перекатывалось по городу. Клич был слышен от палаццо Медичи до Понте Веккио. Леонардо спешил к палаццо Николини. Он держался переулков и боковых улочек, где не было толпы. В воздухе висела вонь от мочи, крови и гари. Целые кварталы были охвачены огнем. На улицах плакали дети. Из окна второго этажа, прижимая к себе ребенка, выпрыгнула женщина; платье ее горело.
— Ты прихлебатель Пацци? — крикнул крепкий оборванец-араб, явно вожак столпившейся вокруг него шайки. Он замахнулся мечом на Леонардо, но тот успел нырнуть в проулок. Нужно было спешить. Спасти Джиневру.
Снова трупы. В переулке кричала женщина. Леонардо мельком заметил оголенную грудь. Будут еще и насилия и убийства — день только-только подошел к середине. Что-то принесет ночь? На улицах царило безумие, даже там, где людей почти не было. В этом было что-то опьяняющее. Но Леонардо сейчас владел только страх за Джиневру.
Большая дубовая дверь палаццо Николини была разбита.
Левой рукой Леонардо выхватил из ножен меч, в правой сжал кинжал и проскользнул в окруженный колоннами дворик. По каменным плитам бегал павлин. У парадных дверей, полуотворенных, стоял слуга. На первый взгляд казалось, что он просто прислонился к двери, — на деле его прикололи к ней копьем.
Бесшумно и быстро Леонардо крался по дому, по большим комнатам и залам, украшенным картинами и музыкальными инструментами, игорными столиками, мебелью, — он искал Джиневру. В кабинете он наткнулся на забитого до смерти слугу. В гостиной двое насиловали служанку и ее сына.
Сверху донесся взрыв хохота.
С бьющимся сердцем Леонардо бросился к спальням.
И там нашел Джиневру — на постели, нагую, распухшее лицо в синяках и царапинах, рука сломана. Один человек насиловал ее, другой, голый, сидел на кровати — Леонардо узнал в нем ученика златокузнеца Паскуино.
Кровавая дымка застлала глаза Леонардо. Ученик Паскуино успел лишь вскинуть на него удивленный взгляд — кинжал Леонардо вонзился в его шею. Потом, отшвырнув и кинжал и меч, Леонардо сбросил с Джиневры второго насильника. Он узнал и его — то был брат Якопо Сальтарелли, который обвинил Леонардо в содомии и которому заплатил за это Николини. Но жуткая ирония этого совпадения ускользнула от Леонардо. С силой, воспламененной праведным гневом, он так ударил о стену груболицего дюжего парня, что у того раскололся череп. Сальтарелли сполз по стене, оставляя на ней широкую полосу крови. А Леонардо повернулся к Джиневре. И увидел, что горло ее перерезано, груди изранены и залиты кровью, а между ног запеклась кровь.
Леонардо не мог говорить, не мог молиться ни Иисусу, ни Марии, никому из сонма святых о вмешательстве, об исправлении свершившегося, о переделке реальности. Он взял Джиневру на руки и прижал к груди. От нее пахло испражнениями и спермой. Кровь ее ран запятнала его рубаху, омочила ставшее маской лицо. Он смотрел на гусиное перышко на алом покрывале, словно сосредоточась на этой полоске пуха, отказавшись видеть что-либо еще, мог перестать помнить и вообще существовать.
А потом, будто разум покинул его, он принялся методично и умело препарировать тела убийц. Он разделял, разрубал, резал их — и вспоминал время, когда сидел за столом в своей студии. Там пахло спиртом и ламповым маслом, и на столе перед ним в кипящем яичном белке плясали, как вареные яйца, глаза забитых на бойне коров. В тоске и безумии да Винчи тогда взрезал эти сферические окна души, трудясь осторожно и методично.
Точно так же действовал он и сейчас — разделял, разрубал, взрезал и, казалось, забывал дышать. «Джиневра», — думал он, но имя более не было связано с той, которую он любил; все связи обернулись огнем и дымом, карающим, очищающим, восходящим к небесам дымом.
И на самом деле в спальню Джиневры вползал дым.
Он сочился из трещин в полированном дереве двери. Пьяные бандиты внизу подожгли дворец Николини, и теперь дерево, шерсть и конский волос тлели и вспыхивали. А Леонардо все еще пребывал в своем кошмаре, в своем опасном, как нож, сне наяву. И все громче и громче звучал в его мозгу голос: «Леонардо, Леонардо, ты здесь?»
Леонардо удивился этой мысли. Здесь. Где — здесь? Он размазал по полу остатки голубых глаз Джованни Сальтарелли, его разбухшая грязная душа была теперь пуста, как весеннее чистое небо.
— Леонардо! Леонардо!
И, внезапно очнувшись, Леонардо обнаружил, что стоит у окна с руками, покрытыми свежей и запекшейся кровью. Было слепяще жарко. Платье тысячей иголок впивалось в тело. Он не мог дышать. Внизу стояли… Никколо? Сандро? И… Тиста? Быть того не может. Тиста умер. Однако мальчик слепо глядел вверх, на Леонардо.
— Выбирайся отсюда! — крикнул он. — Никколо, заставь его! Ты хочешь сгореть?
— Да! — крикнул Леонардо.
Но он уже стоял на подоконнике, каменный косяк теплом обдал окровавленные лицо и руки; а потом он падал, медленно, как опавший лист, как Тиста в летающей машине, и воздух был прохладным, влажным и влекущим, как мягкая земля, набросанная вокруг свежевырытой могилы.
