История спящего в песках

Письмо Говарда Картера лорду Карнарвону.

Прошлым вечером вы спросили меня о том, что мы можем увидеть за каменной дверью, за входом в нашу найденную, но пока еще не идентифицированную гробницу. Тогда, в присутствии посторонних, я не решился дать однозначный ответ. Теперь же, оставшись наедине с пером и бумагой, осмеливаюсь утверждать, что мы находимся на пороге величайшего открытия, благодаря которому наши имена будут навеки вписаны в анналы истории археологической науки. Ибо за этой в течение многих веков запертой дверью может находиться все – воистину все! – что только можно себе представить! Я говорю не только об артефактах и золоте, но о сокровищах, возможно, в сотни раз более ценных. Дело в том, что, если я не ошибся, обнаруженное нами захоронение является могилой фараона Тутанхамона, а стало быть, перед нами откроется возможность проникнуть в великие тайны глубочайшей древности. Когда гробница будет вскрыта и ее содержимое изучено, наше понимание прошлого может измениться коренным образом – и навсегда.

Ныне я живу ожиданием часа нашего торжества. В преддверии такого события у меня уже нет оснований, способных оправдать дальнейшее молчание. Смею, однако, надеяться, что по прочтении посылаемых мною бумаг вы поймете причины, доселе принуждавшие меня проявлять сдержанность. История, описанная в них, более чем необычна, и я, разумеется, не поставил бы свою репутацию серьезного исследователя в зависимость от странного повествования, но должен со всей откровенностью признаться, что без этих документов я ни за что не поверил бы в реальность существования до сей поры не потревоженной царской усыпальницы. А потому прошу, если найдете время, ознакомиться с прилагаемыми к настоящему письму материалами. Часть из них есть не что иное, как мои собственные записи, прежде всего реминисценции биографического характера, сделанные в течение последнего месяца, после того как я решил, что в случае неудачи этот сезон раскопок в Долине царей станет для меня последним. Происхождение других бумаг не столь заурядно. Уже долгие годы находятся они в моем владении, однако вы первый, кого я решил с ними ознакомить. Мне, разумеется, нет надобности просить вас сохранить в тайне их содержание. Как вам станет ясно по прочтении, в них затрагиваются вопросы, представляющие значительный интерес. Предлагаю обсудить их конфиденциально в ходе нашей встречи в Фивах.

До того момента прошу вас набраться терпения и поберечь силы, ибо, не сомневаюсь, нам предстоит еще немало волнений и упорного труда. Впрочем, мы так долго двигались к заветной цели, работая не покладая рук, что, уж конечно, не позволим себе проявить слабость на последнем, завершающем, участке пути.

Итак, дорогой лорд Карнарвон, берегите себя. А эти бумаги теперь ваши, вместе с моим искренними надеждами на успех.

Повествование, составленное Говардом Картером ранней осенью 1922 года.

По природе своей я человек необщительный, скорее склонный к уединению и привык держать свои мысли при себе. Однако чувство, обуревающее меня сегодня вечером, – его можно назвать если не отчаянием, то, во всяком случае, нетерпением, неодолимой потребностью, – буквально принуждает поделиться с кем-то накопившимися в душе тайнами, дабы в определенной степени обосновать некоторые свои поступки и оправдать неудачи. Разумеется, в действительности я могу довериться лишь бумаге и буду вынужден держать эту исповедь под замком, подальше от любопытных глаз. Однако, как кажется, даже такой вариант сулит мне некоторое облегчение. Вот почему этой ночью – а возможно, и на протяжении многих последующих – я, делая свои записи, буду воображать, что одновременно веду беседу с сидящим напротив другом или коллегой – например, тем же лордом Карнарвоном, – способным выслушать и понять меня.

Разумеется, даже сейчас, кропая эти строки в одиннадцать часов вечера, я тешу себя надеждой на то, что им не суждено бесславно истлеть непрочитанными в ящике моего письменного стола. Следует признать, что покойный фараон Тутанхамон и его гробница упорно игнорируют мои усилия и раскопки не дают желаемых результатов, равно как и то, что этот сезон в Долине царей станет для меня последним. Однако меня не покидает уверенность в конечном успехе. Завершение моих трудов уже не за горами. Погребение будет найдено – оно должно быть найдено! – ибо в противном случае придется смириться с мыслью, что вся моя жизнь, все мои старания пропали втуне. Я до сих пор не женат и, наверное, уже никогда не свяжу себя узами брака. Тем не менее можно с полным правом сказать, что в течение многих лет я был обручен – и даже повенчан – с этой гробницей. Поиски ее стали смыслом моего существования. Теперь для меня очевидно, что я, сам того не осознавая, был наведен на след гробницы Тутанхамона в первые же месяцы своего пребывания в Египте. Точнее, даже намного раньше. В последнее время мне все чаще вспоминается некое имевшее место в годы моей юности событие, которое на первый взгляд казалось тривиальным, но по прошествии лет, в ретроспективе, все чаще воспринимается мной едва ли не как предзнаменование. В том, что в свое время я не смог воспринять и оценить его должным образом, нет ничего удивительного: кругозор мой в ту пору был ограничен, а возможности более чем скромны. По существу, я был, увы, всего лишь орнитологом-самоучкой, и одно только страстное увлечение исследованием жизни птиц, конечно же, не могло служить основой для блистательной карьеры в будущем.

К величайшему сожалению, мне не удалось должным образом завершить свое образование – оно так и осталось поверхностным и фрагментарным. Сей плачевный факт объяснялся весьма просто: учеба стоила денег, и немалых, а мне с юных лет приходилось помогать семье и заботиться о хлебе насущном. Зарабатывать на жизнь я начал в качестве помощника своего отца, который подвизался в Лондоне как иллюстратор, а в сельской местности писал заказные портреты. В те годы многие состоятельные землевладельцы, следуя моде, стремились украсить ими свои роскошные резиденции, а потому без работы мы не оставались. Такой род деятельности был связан с разъездами и необходимостью проживать – иногда подолгу – во многих загородных поместьях. Более всего мне понравилась усадьба Дидлингтон-Холл в графстве Норфолк. Мы с отцом провели там очень много времени. Хозяева Дидлингтон-Холла обладали незаурядными талантами и изысканным вкусом, присущими, по их мнению, лишь людям благородного происхождения. Тем не менее господа признавали, что я не лишен определенных художественных способностей, и охотно позволяли мне бродить по всему дому и любоваться хранившимися в нем произведениями искусства. Стоит добавить, что они были страстными коллекционерами, и не только комнаты, но даже коридоры большого дома были увешаны и заставлены настоящими сокровищами. Разумеется, подобное великолепие не могло не поразить воображение скромного юноши, и мне захотелось когда-нибудь в будущем тоже стать обладателем подобных чудес. Поиск бесценных раритетов вскоре стал целью... нет, лучше сказать – страстной мечтой всей моей жизни.

Меня невозбранно допускали во все помещения дома, за исключением одной только комнаты, вход в которую был для меня закрыт. Свой запрет хозяева объясняли высочайшей ценностью того, что там хранилось. Я, естественно, с уважением относился к их требованиям, однако нетрудно догадаться, что содержимое таинственной комнаты возбуждало во мне сильнейшее любопытство. Что поделаешь – такова уж человеческая природа, а уж тем паче природа ребенка.

Искушение было столь велико, что в конце концов я, подобно жене Синей Бороды, не смог ему противиться и, улучив момент, когда отец с головой ушел в работу, улизнул в надежде удовлетворить наконец свой интерес. К величайшему моему удивлению, дверь оказалась не заперта. Я осторожно открыл ее и украдкой проскользнул внутрь. Свет в комнате не горел, и в первые несколько секунд я решительно ничего не увидел.

Нашарив рукой стену, я добрался вдоль нее до окна и отдернул штору. В комнату ворвался солнечный свет, и я замер, потрясенный увиденным. Никогда ранее мне не доводилось лицезреть столь странных, поражающих воображение предметов. Меня окружали причудливые статуэтки из глины, камня и золота, удивительные картины, написанные на деревянных панелях, и прочие диковины. Самым же большим чудом показалась мне туго спеленутая мумия, столь хорошо сохранившаяся, что, казалось, лежащий передо мной в саркофаге человек просто спал. Это зрелище заворожило меня, заставив замереть от страха, смешанного с восторгом. Приблизившись к мумии, я застыл как вкопанный и таращился на нее невесть сколько времени. А когда наконец нашел в себе силы оторвать взгляд от этого чуда, стал переходить от предмета к предмету, осматривая каждый с неослабевающим интересом. Казалось невероятным, что создатели этих удивительных диковин, видевшие мир столь своеобразно и необычно, были такими же людьми, как и я.

Залюбовавшись невиданными мною доселе редкостями, я забыл обо всем и, разумеется, был в конце концов застигнут "на месте преступления". К счастью, хозяева дома, увидев мои сияющие восторгом глаза, проявили доброту и снисхождение и не стали меня наказывать. Напротив, они сочли, что интерес к искусству и старине заслуживает поощрения.

На протяжении нескольких следующих лет я упорно учился, и знакомство с египетским искусством пробудило во мне страстное желание побывать в стране, обладающей столь древней историей. Как горько сожалел я в ту пору о своей бедности и отсутствии настоящего систематического образования, которое никак не могли заменить поверхностные знания, полученные самостоятельно – главным образом при изучении литературы и художественных произведений, имевшихся в Дидлингтон-Холле. Однако случилось так, что в семнадцатилетнем возрасте мне удалось-таки осуществить заветную мечту – и именно благодаря навыкам рисовальщика. Перед археологической экспедицией, отправлявшейся в Египет, была поставлена задача тщательно осмотреть и по возможности скопировать росписи, покрывавшие стены древнейших сооружений, дабы сохранить бесценные шедевры искусства для потомков, прежде чем они осыплются и превратятся в пыль. Рекомендаций, данных моими добрыми покровителями, оказалось достаточно, чтобы я оказался в составе этой экспедиции. Разумеется, не в качестве непосредственного участника раскопок – это требовало специальных познаний, – а в роли скромного копииста.

Так я впервые ступил на землю, о которой столь долго мечтал, и впервые перешагнул порог древней гробницы. Боже, какие потрясающие росписи я там увидел! Однако и второе, и третье, и множество последующих захоронений – все, где мне довелось побывать, тоже не принесли разочарования: они виделись мне нескончаемыми галереями красоты и чудес. Стоя в подземной камере, освещенной лишь дрожащим светом единственного факела, я испытывал те же эмоции, что и несколькими годами ранее, когда воочию увидел собрание артефактов в Дидлингтон-Холле, но только тысячекратно усиленные. Ведь теперь я стоял там, где некогда пребывали сами древние творцы этих чудес, и осознание данного факта производило на меня даже более сильное впечатление, чем можно было ожидать. Я ощущал себя пребывавшим вне времени, словно меня и удивительных мастеров далекой древности не разделяла долгая череда минувших столетий. Казалось, что фигуры на стене были нарисованы только вчера, а иногда они будто оживали перед моими глазами.

Мне вспоминается один весьма показательный случай, в котором, если можно так выразиться, сфокусировались все чувства, которые я тогда испытывал. Как-то раз, закончив копировать настенное изображение удода, я направился к выходу из гробницы и вдруг, к величайшему своему изумлению, увидел ту же самую птицу, но только... живую. Весь ее облик, хохолок на голове, поза, угол поворота головы в точности совпадали с теми, что я только что рисовал. Это совпадение ошеломило меня, но еще большее потрясение я испытал, когда в ответ на мой взволнованный рассказ о случившемся наш руководитель мистер Перси Ньюберри сообщил, что древние приписывали удоду магические свойства. Я, помнится, ответил, что вполне могу в это поверить, ибо и сам ощутил некое прикосновение магии. Мысль о том, что и я, и художник, живший четыре тысячи лет назад, могли наблюдать и изображать совершенно одинаковых птиц, изумила меня. Я ощущал свою сопричастность былому, неразрывную связь настоящего с давним прошлым. Все это воодушевляло меня, побуждая работать еще более старательно, а моя увлеченность Древним Египтом и желание проникнуть в его тайны становились еще сильнее. Тщательно копируя древние изображения, я не уставал поражаться тому, какими знакомыми – и в то же время странными, призрачными – они казались.

Как-то раз я поделился этими наблюдениями с мистером Ньюберри, и тот, пристально глядя мне в глаза, поинтересовался, как я объясняю для себя данный феномен. Поразмыслив, я ответил, что дело, скорее всего, в нашем подходе к формализму в искусстве древних: с одной стороны, мы научились понимать его условность, но с другой – это понимание не делает его в наших глазах менее экзотическим.

Ньюберри медленно кивнул.

– И все же, – сказал он, – еще более странным мне видится то египетское искусство, которое радикально порвало с этой условностью. Некоторые именуют этот стиль "жизнеподобным" или "реалистичным", но я... – Он помолчал и поморщился. – Я предпочитаю называть его... абсурдным, фантастическим... гротескным, если хотите.

– Вот как? – Меня это заинтересовало.

– Именно так, – решительно подтвердил Ньюберри, а когда я вознамерился задать ему еще один вопрос, резко поднялся на ноги. – Абсурдным и фантастическим! – повторил он, и ушел, оставив меня в растерянности.

Я проводил его озадаченным взглядом. Столь разительная перемена настроения Ньюберри и поспешный уход не могли не удивить, ибо наш руководитель отличался добродушием и общительностью. Я невольно задумался о природе искусства, которое произвело на него столь странное впечатление, однако приставать к нему с новыми расспросами не решился, а сам он на эту тему больше на заговаривал. Тем не менее по прошествии немалого времени, в канун Рождества, когда в нашей работе намечался перерыв, Ньюберри подошел ко мне и поинтересовался, не желаю ли я совершить небольшое путешествие по пустыне. До тех пор я не выезжал за пределы прибрежной полосы Нила и, разумеется, принял столь заманчивое предложение с радостью. Польстило мне и то, что мистер Ньюберри выделил меня среди прочих, ибо двое моих коллег-копиистов приглашения не получили. Более того, мне даже было велено ничего не говорить им о предстоящей поездке. Впрочем, степень оказанного мне доверия переоценивать не стоило: в ответ на вопрос, куда именно мы направляемся, мистер Ньюберри лишь слегка постучал пальцем по носу и отделался одним словом: – Увидите.

В тот же день мы отправились в путь. Ехать пришлось на верблюдах, а поскольку до сих пор мне никогда не приходилось передвигаться на этих животных, очень скоро у меня не осталось ни единой косточки, которая бы не болела.

От Ньюберри мое состояние, разумеется, не укрылось, и он в утешение пообещал вскоре показать мне нечто такое, что заставит мигом позабыть обо всех болячках. Однако все попытки узнать об этом побольше ни к чему не привели: мистер Ньюберри лишь усмехался, направляя своего верблюда все вперед и вперед.

Качаясь и подскакивая на спинах животных, мы продвигались по пыльной тропе, а затем, оставив позади прибрежные пальмовые рощи, свернули в сторону и начали углубляться в пески. Меня поразило, сколь быстро преобразился пейзаж: только что нас окружали деревья, возделанные поля и луга, на которых пасся скот, а в следующий момент вокруг не осталось ничего, кроме камней и песка. Порой порыв жаркого ветра взметал с верхушек барханов песчаную взвесь, но все остальное время вокруг царила мертвая тишина и ландшафт поражал своей неподвижностью. Казалось, будто мир живых остался позади. Глядя на жгучие пески, я сразу понял, почему древние египтяне считали их красновато-рыжую окраску цветом зла.

Дикая, каменистая и безжизненная местность, по которой мы ехали, безусловно могла служить подходящим местом обитания для всякого рода демонов и зловредных духов, и когда с уступа одного из утесов перед нами вновь открылась панорама Нила, спокойно несущего свои воды в окружении зеленых полей и деревьев, я, должен признаться, испытал некоторое облегчение. Мы следовали вдоль кряжа, пока его изгиб не увел нас прочь от реки. Как оказалось, полумесяц скал образовывал нечто вроде естественного амфитеатра, окаймлявшего песчаную равнину. На первый взгляд в ней не было ничего примечательного – лишь чахлые, низкорослые кусты да жалкие галечные холмики. Однако я почти сразу заметил, что в центре равнины копошатся в песке одетые в белое рабочие, а поодаль видны неказистые глинобитные хижины.

Мы начали спускаться с утесов, и я, не в силах больше сдерживать любопытство, стал настоятельно расспрашивать Ньюберри о том, куда он меня привез.

– Это место, – ответил он, широко взмахнув рукой, – ныне известно как Эль-Амарна, но в давние времена оно называлось Ахетатон. Некогда, правда всего в течение пятнадцати лет, здесь располагался город – столица Древнего Египта, резиденция фараонов.

– Вот как? А они, стало быть, раскапывают этот город? – спросил я, указав на рабочих.

Мистер Ньюберри кивнул, и я приметил в его глазах возбужденный блеск.

– А кто ими руководит? – не унимался я.

– Мистер Петри, – последовал ответ.

– Мистер Флиндерс Петри?

– Он самый.

Услышанное чрезвычайно меня заинтересовало, ибо имя этого выдающегося, чрезвычайно авторитетного в своей области археолога было известно мне еще до приезда в Египет, а за те несколько дней, которые я провел в Каире, мне даже посчастливилось встретиться с ним и выслушать его суждения по некоторым вопросам египтологии. Он поразил меня сочетанием глубоких познаний, редкой проницательности и изрядной эксцентричности, и я, разумеется, был рад возможности увидеть столь примечательную личность за работой.

Когда мы подъехали к кучке глинобитных хижин, Ньюберри позвал Петри по имени. В проеме одной из дверей возникла запомнившаяся мне с первой встречи фигура. Черная борода четко выделялась на фоне жарких песков.

Надо признать, появление незваных гостей особого энтузиазма у археолога не вызвало: он довольно-таки резким тоном осведомился о цели нашего визита, при этом всем своим видом давая понять, что мы отрываем его от дела. Ньюберри ответил, что его привлек сюда отчет о последней находке, и Петри хмыкнул.

– Ну что ж, – проворчал он, – раз уж вы притащились сюда через пески, вам стоит пойти и посмотреть, что да как.

Правда, первым делом мистер Петри потребовал, чтобы мы спешились: одной из его причуд было категорическое нежелание ездить верхом Впрочем, с моей стороны это требование было встречено с одобрением: я был рад возможности сойти наконец с опостылевшего животного. Мы побрели к каким-то отдаленным холмам, выслушивая при этом сетования Петри на происки французов. Это был его любимый конек. Тогда, как и теперь, Слркба древностей Египта находилась под полным контролем французских властей и, как утверждал археолог, при каждом удобном случае старалась препятствовать осуществлению его планов.

– Вы только представьте себе, – бормотал он, – они едва не отказали мне в предоставлении концессии на раскопки. Мне, Флиндерсу Петри! И даже получив ее, я не могу вести работы нигде, кроме этой равнины.

Я обратил внимание, что при этих словах Ньюберри побледнел и воззрился на утесы так, словно опасался увидеть на них полчища французов. Там, конечно, никого не было. Однако его поведение вновь заставило меня задуматься, ибо Ньюберри явно испытывал к этому месту раскопок особенное, пока непонятное для меня пристрастие.

Очень скоро мне предстояло выяснить, что его интересовало и что он надеялся найти, однако сейчас я, к сожалению, вынужден прервать свой рассказ. Оказывается, час уже поздний, а завтра с утра меня ждет напряженная и кропотливая работа. Обещаю, однако, что, если только грядущие труды не вымотают меня окончательно, завтра же вечером я вернусь к своим бумагам и продолжу повествование.

Итак, продолжаю. Место действия – Эль-Амарна.

По мере нашего приближения к месту назначения Петри постепенно ускорял шаг и под конец едва ли не бежал рысцой.

– Когда-то здесь стоял Большой дворец! – возгласил он, взбегая по краю насыпи. Вернувшись к нам, Петри неожиданно схватил меня за руку и спросил: – Картер, вы ведь художник?

Не дождавшись ответа, археолог все так же поспешно потащил меня куда-то. Мы миновали несколько невысоких холмиков и остановились перед дощатой дорожкой, чрезвычайно тщательно и аккуратно освобожденной от песка и поднятой на поверхность. Мне сразу вспомнилось, что еще в Каире Петри говорил о долге археолога перед прошлым, о том, что истинный ученый обязан не только искать и находить, но и тщательно сберегать следы древних цивилизаций.

– Сюда, – пригласил он, так и не выпустив моей руки.

Повинуясь, я взошел следом за ним на дорожку.

– Вот! – Петри ткнул пальцем вниз. – Если вы действительно художник, то скажите: что вы об этом думаете?

Я проследил за его жестом и не без трепета увидел расчищенную мостовую, покрытую удивительно изящной росписью. В ней господствовали природные мотивы: рыба, плавающая в заросших лотосами прудах, скот, пасущийся на сочных лугах, коты с зажмуренными от удовольствия глазами, вальяжно развалившиеся на солнышке... И птицы. Великое множество птиц – сидящих на ветвях деревьев, парящих, раскинув крылья, в небе или взмывающих ввысь.

Именно они главным образом и привлекли мое внимание, ибо я мигом понял, что могу идентифицировать почти каждую. Там были ласточки и зимородки, гуси и утки, ибисы и удоды – словом, все многообразие пернатых, обитающих в долине Нила И какой живостью, какой удивительной точностью отличались эти изображения! Конечно, мой опыт общения с египетским искусством был скромен, но никогда доселе мне не удавалось видеть древние творения, в которых натурализм так примечательно сочетался бы с утонченной изысканностью стиля.

– Как можно называть такие изображения фантастическими?! – воскликнул я, обернувшись к Ньюберри. – Это же настоящее чудо реалистичности!

– Естественно, – хмыкнул Петри. – Перед вами самое совершенное художественное творение, какое мне когда-либо удавалось раскопать.

Ньюберри медленно кивнул.

– Пожалуй. Но это наводит на мысль о том, что и фараон, заказывавший подобные произведения, фараон, пожелавший жить в таком месте, был человеком еще более выдающимся и необычным, чем мы думали. Ибо – вы только посмотрите! – здесь нет никаких колесниц, никаких войск, никаких сцен войны и насилия. Лишь... – Глаза его расширились. – Лишь богатство и великолепие жизни.

Пребывая в восхищении, он не отрывал глаз от росписи, и даже Петри, похоже, проникся его настроением, выражение мрачной неприветливости на его лице уступило место улыбке, вызванной гордостью за выдающееся открытие.

– Да, он явно был человеком экстраординарным.

– Кто? – спросил я, воззрившись на археолога.

– Как это – кто? Фараон, конечно. А кто же еще?

– Какой фараон?

Брови Петри полезли на лоб.

– Это что же получается, Ньюберри? – удивленно воскликнул он. – Выходит, вы держите своего помощника в неведении? Неужели вы и словом не обмолвились ему об Эхнатоне?

– Он в Египте совсем недавно, – извиняющимся тоном пробормотал Ньюберри. – А вы прекрасно знаете, что я не склонен рассказывать о моих надеждах, связанных с этим местом, каждому встречному.

– Ваших надеждах? – рассмеялся Петри. – На сей счет могу сказать одно: вы попусту теряете время.

– Я отказываюсь этому верить, – возразил Ньюберри.

– Отказываетесь? Да разве вы не знаете, что все концессии на проведение раскопок там, – Петри махнул рукой в сторону кольца утесов, – находятся в руках французов. Они – а не вы – в конце концов и доберутся до столь милой вашему сердцу гробницы.

– До какой гробницы? – осмелился подать голос я. – О какой гробнице идет речь?

Ньюберри посмотрел на меня с сомнением.

– Пожалуйста! – теперь уже взмолился я. – Тот, кто увидел и оценил эту красоту, – я указал на расписной пол, – просто не сможет и дальше оставаться неосведомленным. Я должен узнать больше! Если тут замешана какая-то тайна, то я обещаю вам свято ее хранить!

Петри неожиданно рассмеялся и похлопал меня по плечу.

– Я вижу, вы славный юноша и искренне увлечены нашим делом. Ну что ж, так и быть, если вас и вправду интересует история царя-вероотступника, то я, пожалуй, расскажу вам все, что смогу, – точнее, все, что в настоящий момент уже является достоянием гласности.

– История царя-вероотступника? – недоуменно переспросил я, на самом деле сгорая от нетерпения ее услышать.

– Да, его самого, – подтвердил Петри. – Ибо нет никаких сомнений в том, что фараон Эхнатон был самым настоящим бунтарем.

Покосившись на Ньюберри, Петри вновь похлопал меня по плечу и повел по дощатым мосткам дальше, к палаткам.

– Вот, – сказал он, подойдя к одной из них и откидывая полог. – Наша последняя находка. Состояние, конечно, плачевное, но даже в таком виде это заслуживает внимания.

Я неуверенно приблизился к лежавшему в дальнем углу палатки обломку каменной плиты. Ньюберри, напротив, нисколько не скрывал крайнего возбуждения. Какое-то время мы оба молча рассматривали артефакт.

– Видите? – спустя несколько мгновений обратился ко мне Ньюберри. – Разве я не был прав, называя это гротеском?

Я не ответил, продолжая с изумлением вглядываться в покрывавшую камень резьбу. Композиция включала в себя группу фигур, несомненно египетских, но не похожих ни на какие из тех, что приходилось мне видеть прежде. Фараона среди них я узнал исключительно по царским регалиям, ибо в отличие от всех прочих владык Египта этот не походил ни на бога, ни на героя. Отвисший живот, широкие, почти женские, бедра, худые, практически лишенные мускулатуры руки и куполообразный череп делали его откровенно уродливым. Удлиненное лицо с пухлыми губами и миндалевидными глазами тоже нельзя было назвать красивым. Глядя на это отталкивающее изображение, походившее на портрет скорее евнуха, чем мужчины, и – тут нельзя было не согласиться с Ньюберри – безусловно гротескное, я почувствовал, как по спине моей пробежал холодок. Впрочем, общее впечатление мое не сводилось к одному лишь гротеску – присутствовало и какое-то иное ощущение, противоречившее первоначальному чувству отвращения и неприятия. И лишь спустя несколько мгновений мне открылся источник этого ощущения: рядом с фараоном художник изобразил трех девушек с такими же странными куполообразными черепами, как и у самого царя. Две сидели у его ног, а третью властелин Египта нежно целовал в лоб. Ни в одной из гробниц, ни в одной из книг по египтологии мне ни разу не довелось встретить что-либо похожее на столь трогательную, нежную семейную сцену.

– Это его дочери? – спросил я.

Петри кивнул.

– Похоже, этот царь ценил семейные привязанности чрезвычайно высоко. Что, если судить по сохранившимся изображениям, совершенно нехарактерно для древних владык.

– А откуда же взялся столь странный художественный стиль?

Петри пожал плечами.

– Кто знает, каковы его источники. Возможно, в жизни народа произошли какие-то перемены, причем настолько существенные, что они сломали устоявшиеся представления и наложили свой отпечаток на традиции в искусстве.

– Загадок много, – поспешно вставил Ньюберри, – но существуют и ключи к их решению. Они разбросаны повсюду – достаточно только внимательно посмотреть вокруг. Разве не так?

Он бросил взгляд на Петри.

– Ну, – археолог сделал широкий жест, – пожалуй, вся эта огромная равнина представляет собой своего рода ключ и готова предоставить нам массу полезных сведений.

– Правда? – Я выглянул из палатки и обвел взглядом пески и чахлые кустики. – Что-то я ничего подобного не вижу.

– Именно! – воскликнул Петри и снова указал на открывавшийся перед нами песчаный простор. – Точно так же, как и вы, не увидел здесь ничего и сам Эхнатон, когда впервые прибыл на эту равнину с намерением построить собственный город. А ведь в его распоряжении были Фивы – великолепная столица, украшенная многими поколениями его предков, ибо этот фараон был наследником великих правителей. Ни для кого не секрет, что Фивы в ту пору процветали, находились, можно сказать, на пике благоденствия. Спрашивается, почему же Эхнатон покинул обжитые Фивы и перенес столицу в эту пустынную долину, находившуюся в двух сотнях миль от какого-либо из существовавших тогда городов?

Я недоуменно покачал головой.

– Должен признаться, я не представляю, что могло побудить его к такому решению.

Петри прищурился:

– Полагаю, у вас еще не было случая осмотреть то, что осталось от Фив?

– Увы, пока нет.

– Не сомневаюсь, рано или поздно вы посетите их поистине царственные развалины. Поверьте, это будет незабываемо, хотя бы потому, что вы увидите храм в Карнаке. Невзирая на разрушительное действие всесокрушающего времени, руины храмового комплекса и сейчас поражают своей мощью и величием. Приходится лишь изумляться тому, как древние могли воздвигнуть столь грандиозное сооружение. А ведь ответ прост: оно создано силой суеверия. Карнак был домом Амона-Ра, повелителя всего сонма богов Древнего Египта, и к его ногам все жители государства приносили свои страхи и упования.

– И все же Эхнатон...

– ...Покинул его. – Над усами Петри промелькнула едва заметная улыбка. Археолог осторожно, едва ли не с благоговением опустился на колени рядом с обломком каменной плиты. – Да, покинул. Но вы же слышали – я только что назвал его вероотступником и бунтарем. Знайте же, он восстал не только против условности в искусстве.

– Что? – Я наморщил лоб. – Вы хотите сказать, он отказался от почитания Амона-Ра?

– Если бы только отказался! Он объявил его вне закона, и не его одного. Фараон вознамерился изгнать из памяти людей Амона, Осириса и прочих богов и повелел стереть по всей земле их имена Мириады богов были отринуты – все, кроме одного... – Петри умолк и снова устремил взгляд на резной камень. – Да, кроме одного...

Он указал на верхнюю часть камня – туда, где проходила линия раскола Завершающая часть композиции была утрачена – от нее остались лишь радиально расходящиеся из какого-то центра над головой царя тонкие, как спицы колеса, линии – словно благословляющие его руки. Однако я ошибся: на камне были изображены вовсе не руки.

– Это солнечные лучи, – пояснил Петри. – На утраченной части был изображен солнечный диск.

– Так какому же богу поклонялся Эхнатон? – спросил я, внимательно рассматривая край фрагмента.

– Атону, – ответил Петри. – Атону, дарующему жизнь. Фараон даже сменил имя в его честь. Некогда он, как и его отец, звался Аменхотепом, что означало "Мир Амона", но после прибытия сюда уже не мог носить это имя и тогда избрал для себя другое – Эхнатон. – Петри бросил еще один взгляд на фигуру царя и поднялся на ноги. – Значение этого имени просто: "Радость Атона".

Он вышел из палатки. Мы с Ньюберри последовали за ним и молча остановились снаружи. Вдалеке, за припорошенными пылью насыпями Эль-Амарны и темнеющей вдоль Нила полосой пальмовых рощ, сгущались сумерки, и все мы – понятно почему – устремили взгляды на багровый солнечный диск.

– "Жить по правде", – нарушил наконец затянувшееся молчание Петри. – Таков был девиз Эхнатона: "Ankh em maat".

Мне подумалось, что фараон имел право считать, что служит истине, когда принял решение провозгласить единственной святыней живительную энергию солнца. Ведь почитание этого источника жизни – а то, что солнце является таковым, подтверждено данными современной науки – было исполнено глубочайшего философского смысла.

Ньюберри неожиданно поежился.

– И все же, – молвил он, указывая на закатное зарево, – мы все видим, как оно заходит за горизонт.

– Да, – ворчливо откликнулся Петри, бросив на него странный взгляд, – однако лишь для того, чтобы взойти снова.

Ньюберри не ответил, и вскоре мы засобирались в обратный путь, ибо тени уже начали удлиняться и пора было возвращаться. Петри проводил нас до верблюдов, причем, пока мы шли, Ньюберри взял с него торжественное обещание не утаивать от нас ничего из его будущих находок. Однако при всем множестве полученных мною интересных сведений истинная цель мистера Ньюберри, о которой упоминалось в ходе нашей беседы, так и осталась для меня тайной. Откровенно говоря, мне уже начинало казаться, что я не узнаю этого никогда, но, когда мы взобрались на верблюдов, начальник мой, ничего не поясняя, направил свое животное не к той тропе, по которой мы приехали, а вдоль скального полумесяца, следуя его изгибу. Полагая, что мистер Ньюберри замыслил показать мне что-то еще, я молча последовал за ним и лишь через некоторое время осмелился еще раз поинтересоваться, что же все-таки он так надеется найти.

Поерзав в седле и оглянувшись на оставшиеся позади хижины и палатки, он наконец сказал:

– Петри – великий археолог. У него удивительное чутье на мелочи и детали. Поразительно, но, основываясь лишь на исследовании какого-нибудь черепка, он способен проникнуть в глубину веков и выстроить целую теорию. Но все же... – Мой собеседник повернулся ко мне. – Есть люди, которых манит нечто более ценное, чем битые горшки.

– И вы, надо думать, из их числа?

Ньюберри резко кивнул, и я даже в сумраке увидел, как блеснули его глаза.

– Боже мой, Картер! – воскликнул он с неожиданным жаром, и слова полились из него как поток, прорвавшийся сквозь долго сдерживавшую его плотину. – Вы когда-нибудь задумывались о том, как, в сущности, ничтожно мало знаем мы о древних? Да, Петри раскапывает свои черепки и осколки, но на самом деле эти предметы могут рассказать нам о жизни их создателей ничуть не больше, чем голый череп о мыслях и чаяниях своего бывшего владельца. А какие мысли, какие дивные мечты, должно быть, посещали умы былых обитателей долины Нила. Вот они-то и интересуют меня в первую очередь. – В порыве воодушевления мистер Ньюберри потянулся и схватил меня за руку. – Да, мой юный друг, я охочусь за древними, давно позабытыми тайнами!

– Тайнами? – Я непонимающе наморщил лоб. – О каких тайнах речь?

Ньюберри спохватился, как будто понял, что сболтнул лишнее.

– Ну, я имею в виду то, о чем повествуют греческие источники, – уже гораздо более сдержанно пояснил он. – То, о чем сами египтяне дерзали говорить лишь туманными намеками, исполненными благоговейного трепета. Речь идет о мудрости и познаниях, которыми обладали египетские жрецы, о чем-то древнем, невероятно древнем, малопонятном и весьма странном... – Он сглотнул и отвел взгляд. – Я верю... – Он прервался на полуслове и снова сглотнул. – Дело в том, что легенды об этих знаниях... живы и по сей день.

– Что вы имеете в виду? – заинтересованно осведомился я.

– Здешние крестьяне... феллахи... – Он повернулся ко мне. – Они рассказывают необыкновенные истории.

– О чем?

Ньюберри покачал головой.

– Признаюсь, – промолвил я, – я крайне заинтригован, однако мне трудно поверить...

– Во что? В то, что минувшее и по прошествии стольких столетий может иметь свое продолжение?

Удивленный его взволнованным, страстным тоном, я не нашелся что ответить. Надо полагать, моя реакция не укрылась от Ньюберри, ибо он снова потянулся и мягко взял меня за руку.

– Все вокруг нас дышит историей, и история эта похожа на сам Нил, – более спокойным тоном промолвил мой собеседник. – Вечный, непрекращающийся поток. Статуэтки и горшки время сохранило для нас под слоем песка. Почему бы древним традициям, верованиям и знаниям тоже не сохраниться, а пережившим века преданиям не содержать зерно истины?

– Какие именно предания вы имеете в виду? – спросил я, надеясь, что выражение лица не выдало моего скептицизма.

– Ходят толки, будто в здешних краях сохранилась гробница. Древнее захоронение, скрытое под толщей песков, потревожить которое до сих пор никто не решился, ибо его оберегает проклятие. – Ньюберри помолчал и добавил: – Считается, что там погребен царь.

– Тот самый? Эхнатон?

Ньюберри едва заметно пожал плечами.

– Так считают местные жители. Они толкуют о древнем царе, который в отличие от прочих не поклонялся идолам, но, подобно чтящему Аллаха правоверному мусульманину, веровал в единого Бога. Во имя Всевышнего сей благочестивый владыка изгнал из этой земли всех демонов, а вкупе с ними и жрецов нечестивых, кровавых культов. Однако и этот царь впал во грех: убоявшись смерти и возжелав жить вечно, он ради этого попытался вызнать тайное имя Бога. Непомерные амбиции сгубили его, уподобив Люциферу, которого местные феллахи именуют Иблисом, эмиром джиннов. На гробницу его было наложено проклятие. Возжаждавшего вечной жизни обрекли на вечные скитания, лишили упокоения в смерти. Он и по сей день остается демоном, пребывающим между жизнью и небытием. Его дыхание – знойный ветер пустыни. Его именем матери пугают детей.

Он помолчал и улыбнулся.

– Прошу прощения за некоторую театральность изложения, – промолвил Ньюберри с нехарактерным для него смущением – Но, уверен, вы не станете отрицать, что история действительно захватывающая.

– Однако... – Я нахмурился и покачал головой. – Ведь это не более чем миф. Разве не так?

– А что такое миф, как не изложение, пусть завуалированное и в определенной степени искаженное, некой скрытой или забытой истины?

– И все же... За столь чудовищный промежуток времени... Кстати, когда он правил, этот Эхнатон?

– Как полагают, около тысяча триста пятидесятого года до Рождества Христова.

– Бог мой, но как могла сколь бы то ни было правдоподобная легенда пережить такую бездну времени?

– О, с величайшей легкостью, – беззаботно ответил Ньюберри. – Легенды местных арабов напрямую восходят к традициям Древнего Египта. Если вы мне не верите, то попробуйте сравнить всем известный цикл "Тысяча и одна ночь" с Уэсткарским папирусом.

Я промолчал, ибо не знал, что ответить. Причина была проста: слова "Уэсткарский папирус" решительно ничего мне не говорили – я впервые слышал это название. Тем не менее на лице моем, видимо, было написано сомнение, ибо Ньюберри слегка раздраженным тоном принялся проводить параллели между Эхнатоном и царем, упоминаемым в народных преданиях. И тот и другой поклонялись единому Богу и боролись с нечестивыми жрецами.

– И чем он кончил? – прервал я собеседника. – Как завершилось царствование Эхнатона?

– Это нам не известно, – мгновенно ответил Ньюберри. – Но нам достоверно известно другое. Его бунт... – Он поерзал в седле и оглянулся на пыльную, безжизненную равнину. – Его бунт не получил продолжения.

– А как же дети?

Ньюберри нахмурился.

– Что – дети?

– Если помните, на фрагменте, показанном нам Петри, царь предстает в качестве любящего семьянина. Я думал, у него были наследники.

– Были. Два сына.

– И что с ними случилось? Почему они не продолжили дело своего отца?

Ньюберри пожал плечами.

– По данному вопросу мы тоже не располагаем достоверной информацией. По сведениям, полученным в результате раскопок Петри, первый сын правил здесь не более двух или трех лет. А после воцарения на египетском троне второго сына двор покинул Эль-Амарну и вернулся в Фивы. Это нам, по крайней мере, известно точно.

– Откуда такая уверенность?

– Дело в том, что этот царь поступил так же, как и его отец: сменил имя. Первоначально он был известен как Тутанхатон, что можно перевести как "Живой образ Солнца". Но по возвращении столицы в Фивы, где по-прежнему сохраняли сильное влияние жрецы Карнака, именоваться так было решительно невозможно. Думаю, вы догадываетесь, как он себя назвал.

– Не имею представления.

– Подумайте, Картер, подумайте.

Я покачал головой.

Ньюберри улыбнулся.

– Ну как же! Разве в таких обстоятельствах могло найтись более подходящее имя, чем Тутанхамон? Понимаете? Ведь это значит: "Живой образ Амона". Тутанхамон... – повторил мой собеседник, и улыбка его сделалась мечтательной.

Вот так мне впервые довелось услышать имя царя, оказавшего поистине колоссальное влияние на всю мою дальнейшую судьбу. Стремление узнать о нем как можно больше отодвинуло в тень все другие мои мечты и надежды и со временем стало главной целью моей жизни. Думайте что хотите, но в сопутствовавших этому обстоятельствах я усматриваю своего рода предзнаменование. Ибо как раз в тот самый момент, когда прозвучало судьбоносное имя, мы обогнули очередной скальный выступ и приблизились к створу тесного ущелья, чуть сбоку от которого я увидел вырезанное на камне изображение.

Ньюберри указал на него рукой.

– Взгляните, – едва ли не торжественно произнес он. – Здесь сохранились детали, отсутствующие на фрагменте, найденном Петри.

Даже сидя в седле на спине верблюда, я вынужден был задрать голову, чтобы рассмотреть рельеф, ибо он находился намного выше уровня моих глаз. Фараона Эхнатона я признал сразу: его своеобразный облик невозможно спутать с чьим-либо другим. Причем стиль рисунка показался мне еще более гротескным, чем на фрагменте, оставшемся в палатке Петри, а стоявшие позади царя девочки выглядели моложе и причудливее. Воздев руки, царь приветствовал благодетельные лучи солнца. Однако здесь присутствовал еще и образ взрослой женщины с царской короной на голове. Несмотря на нарушение пропорций, ее изображение едва ли можно было назвать гротескным. Напротив, необычность ее облика лишь подчеркивала его прелесть. Внешность женщины завораживала и одновременно порождала в душе странную тревогу, вызывая ощущение, что такая красота не может принадлежать нашему бренному миру. Я напряг зрение, чтобы лучше разглядеть царицу, и решил подъехать поближе. Но едва я направил верблюда к утесу, угол падения закатных лучей изменился и все фигуры окрасились кровавым багрянцем, а спустя мгновение солнце зашло за горизонт, свет его померк и рельеф скрылся во мраке.

– Надо поторопиться, – озабоченно сказал Ньюберри. – Вовсе ни к чему, чтобы ночь застигла нас в пустыне.

Однако и после этого замечания он продолжал всматриваться в темноту, словно не мог оторвать взгляд от фантастического изображения.

– Тот, кто найдет эту гробницу, совершит великое открытие... – прошептал он. – Воистину великое!

– А если нам все же повезет?.. – Я помолчал. – Что тогда? Что вы надеетесь обнаружить внутри?

– Свет, рассеявший тьму, – ответствовал Ньюберри после минутного размышления. – Разгадку тайны. Ибо на том, что судьба Эхнатона представляет собой величайшую тайну, сходятся и наука и легенды.

– Но ведь легенда утверждает, что он так и не обрел покой в своей гробнице, – напомнил я со смешком.

Ньюберри оглянулся и досадливо поморщился.

– В конце концов, кто знает, какие находки нас там ждут, – раздраженно проворчал он и, бросив последний взгляд на неразличимый во тьме каменный рельеф, тронул с места верблюда. – Это есть великая тайна. Раскрытие ее уже само по себе будет величайшей наградой.

Рано утром мы безотлагательно приступили к поискам Ньюберри вновь взял с меня слово никому ни о чем не рассказывать и, со своей стороны, сделал все возможное, дабы наш ранний отъезд остался незамеченным. Поделившись своими мечтами со мной, он категорически не желал делать их достоянием кого-либо еще. Откровенно говоря, я практически не сомневался в том, что наше отсутствие вскоре привлечет внимание и возбудит любопытство остальных участников экспедиции. Во-первых, я знал своих товарищей, Блэкдена и Фрэйзера, как людей наблюдательных, а во-вторых, полагал, что верблюд отнюдь не самое неприметное животное. Однако стоило мне указать на это мистеру Ньюберри и предложить ему привлечь молодых людей к поискам, как на его лице появилось выражение, близкое к паническому.

– Нет, ни в коем случае! – пылко возразил он. – О том, что я вам рассказал, и о связанных с этим планах не должен знать никто, кроме нас двоих.

Он вновь заговорил о своих надеждах и чаяниях, уверяя, что, дабы раскрыть тайну фараона, мы должны до поры до времени свято хранить собственные секреты. Должен признаться, я согласился с ним, причем подействовала на меня не логика его доводов, а горячая убежденность. Энтузиазм оказался заразительным, и я впервые испытал то, о чем давно мечтал: подлинное трепетное возбуждение, что сродни охотничьему азарту.

В первую очередь объектом нашего внимания стали скалы над равниной. И на сей раз, когда мы, оставив позади нильскую долину, углубились в пустыню с ее уходящими к горизонту волнистыми рыжими песками, мне показалось, что мир живых остался позади, вокруг же расстилается безбрежное, пребывающее в вечном молчании ничто. Пока мы рыскали среди оврагов и расщелин, Ньюберри рассказывал мне легенду о Сете, древнем боге злобы и тьмы, оспаривавшем власть у своего брата, бога Осириса. Борьба была долгой, жестокой и исполненной драматизма, но в итоге Сет был низвергнут и изгнан в простирающуюся за Нилом пустыню. Там он и пребывает – вечно мятущийся, жаждущий отмщения дух. Когда жгучие ветры начинали дуть из-за реки и на возделанные поля наступали пески пустыни, древние египтяне со страхом в сердце молились о том, чтобы злобный Сет не вернулся и над их миром не воцарилась тьма. А по ночам, прислушиваясь к завыванию гуляющих над бескрайними безжизненными равнинами песчаных бурь, молились еще жарче, ибо пребывали в твердой уверенности, что внимают пронзительным воплям бога-демона.

– Любопытно, – заметил я. – Надо полагать, что нынешние феллахи, пересказывающие упомянутую вами легенду, слышат в стонах ветров жалобы и сетования не находящего упокоения царя.

– Любопытно и примечательно, – с улыбкой подтвердил Ньюберри. – Живучесть такого рода мифов не может не поражать.

Могу добавить, что способность этих мифов воодушевлять самого Ньюберри удивляла, пожалуй, ничуть не меньше. Представьте же себе, какое возбуждение охватило его, когда на третий день поисков явившиеся к нам трое бедуинов завели разговор о древних захоронениях, скрытых под толщей песков. Похоже, они были наслышаны о навязчивой идее мистера Ньюберри, поскольку, стоило ему упомянуть о древней легенде, повествующей о мятущемся духе фараона, как все трое принялись уверять, что могилу именно этого царя они и имели в виду.

Мы без промедления взгромоздились на своих верблюдов и, следуя указаниям проводников, углубились в пустыню. После нескольких часов утомительной езды по пескам кочевники вывели нас к древней дороге, путь по которой занял еще не менее двух часов. Наконец мы приблизились к глубокому и очень тесному ущелью, белесые стены которого были подернуты оранжево-розовыми прожилками, а на дне громоздились кучи щебня и обломков известняка. Ньюберри соскочил с верблюда. Некоторое время он перебегал от одной груды камней к другой, внимательно рассматривая каждую, а потом разочарованно воскликнул:

– Но это же карьер! Всего-навсего карьер!

Выглядел он при этом так, что жалко было смотреть.

Ньюберри поспешил к бедуинам и заговорил с ними на повышенных тонах. Спустя некоторое время бедуины принялись дружно указывать куда-то вперед, а мой спутник достал из кармана несколько монет и нетерпеливым жестом передал их в руки одного из кочевников. Тот спешился и направился вглубь ущелья, намереваясь проводить нас дальше.

– Что они говорят? – спросил я Ньюберри, поспешно следуя вместе с ним за бедуином.

– Утверждают, насколько я мог понять, что, поддавшись искушению и став слугой Иблиса, царь совершал нечестивые жертвоприношения на этом самом месте, – с сомнением в голосе ответил мой наставник, – и что где-то здесь будто бы имеются свидетельствующие о том надписи.

– А как насчет обещанных захоронений?

Ньюберри поджал губы и указал на девять шахтных стволов, уходящих под утесы.

– Это и есть так называемые гробницы, – с горечью произнес он. – И одному Богу известно, что он нам предъявит в качестве "надписей".

Я посмотрел вперед, вослед бедуину. Тот остановился у отходившей в сторону лощины, дожидаясь нас, а когда мы подошли, кивком указал на утопающий в тени проход. Ньюберри велел ему идти первым, но кочевник поежился, покачал головой, а потом, сбивчивой скороговоркой пробормотав молитву, быстро побежал обратно.

– Ну и народ! – с презрением буркнул Ньюберри и полез в расщелину.

Едва я последовал за ним, как почувствовал невероятный холод, буквально пробравший меня до костей. Мы и до этого продвигались в полутьме, но здесь тьма казалась непроглядно черной и ледяной. Я даже поймал себя на том, что дрожу точно так же, как сбежавший бедуин.

На мой вопрос о том, чувствует ли он холод, Ньюберри, раздраженно обернувшись, переспросил:

– Чувствую что?

Ответить мне не удалось: в горле вдруг пересохло и непонятный, необъяснимый страх лишил меня дара речи.

Настигнув Ньюберри у дальнего конца расщелины, я снова спросил, не испытал ли он каких-либо странных ощущений. Но мысли моего спутника были поглощены совсем иным. Похоже, он меня даже не услышал, ибо вместо ответа указал на стену.

– Судя по всему, вот то, что мы ищем. – Голос Ньюберри прозвучал уныло.

Я проследил за его жестом и действительно увидел какую-то высеченную на камне надпись. Над ней красовалось изображение солнечного диска и двух человеческих фигур – кажется, мужской и женской. Впрочем, они были так затерты, что утверждать с уверенностью я бы не взялся.

На миг мое сердце подскочило от радости, но, присмотревшись, я озадаченно нахмурился.

– Это, кажется, по-арабски? – В тоне моем звучало нескрываемое разочарование.

Мое знакомство с арабским языком было весьма поверхностным. Я провел пальцем по высеченным буквам, потом обернулся к Ньюберри.

– Можете вы прочесть, что тут написано?

Он покачал головой.

– Боюсь, моего знания языка хватит лишь на то, чтобы понять уличного попрошайку, когда тот клянчит бакшиш.

– Может, стоит это скопировать?

Ньюберри нахмурился.

– Чего ради?

– Ну-у... Я бы рискнул предположить, что перед нами изображение Атона. Это ведь его символ? – Я указал на солнечный диск.

– Не спорю, определенное сходство присутствует, – кивнул Ньюберри. – Но надпись-то арабская, а значит, этот рельеф никакого отношения к Эхнатону не имеет. И уж всяко не приведет нас к его гробнице.

– Однако, помнится, вы сами говорили...

– Что я говорил?

– Что история Египта уходит корнями в далекое прошлое... что истоки нынешних легенд лежат в глубочайшей древности... ну и все такое.

– Боюсь, это изображение к столь глубокой древности не относится, – промолвил он, глядя на диск солнца едва ли не с укоризной. – По моему разумению, оно появилось никак не раньше чем через две тысячи лет после смерти Эхнатона. Проку от него никакого. Как и от всего этого дурацкого ущелья. – Он со злостью пнул камень. – Пора идти, Картер. Надо отсюда выбираться!

Резко повернувшись, Ньюберри поспешно двинулся по тропе в обратном направлении. Прежде чем последовать его примеру, я все же достал листок бумаги и торопливо срисовал рельеф и надпись, а покончив с копированием, почти бегом устремился за своим наставником. Возможно, кому-то покажется, что у меня не в меру разыгралось воображение, однако, сам не знаю почему, оставаться в ущелье одному мне совсем не хотелось. Даже когда мы ехали на верблюдах через пустыню, я не переставал ощущать пронизывающий холод, так испугавший меня в расщелине. А когда поднявшийся ветер принялся с завыванием кружить песок, в моей памяти всколыхнулись древние суеверия, и мне почудилось, будто вой ветра и впрямь есть не что иное, как голос Сета, пробудившегося от глубокого сна и восставшего, дабы вернуть себе власть над миром.

В лагерь мы вернулись усталыми и подавленными, а поскольку наше состояние бросалось в глаза, не было ничего удивительного в том, что Блэкден и Фрэйзер поинтересовались, где это нас носило. Я ограничился лишь рассказом о найденном карьере, но по тому, как многозначительно переглянулись мои товарищи, понял: еще немного – и тайна наша будет раскрыта.

Время шло, а поиски гробницы не приносили никаких результатов. Ньюберри все больше и больше мрачнел, переживал и нервничал. Вся наша затея начинала казаться безнадежной.

Наконец рождественские каникулы подошли к концу, и я был готов вернуться к своим обязанностям по копированию. Оказалось, однако, что у Ньюберри на мой счет имелись иные планы. Он сообщил, что переговорил с моими покровителями и те дали согласие на мой переезд в Эль-Амарну, где Петри обучит меня методике поведения раскопок.

Разумеется, я отлично понимал, какими мотивами руководствовался Ньюберри: он хотел иметь в долине своего человека, чтобы без промедления узнавать о любой примечательной находке. Но какое мне было дело до его побуждений? Петри являлся величайшим археологом своего времени, и этот выдающийся человек вознамерился поделиться со мной своими знаниями. Со мной! С простым рисовальщиком-копиистом, то есть человеком, принадлежащим к едва ли не самой низшей касте в египтологии. Еще недавно я даже мечтать не смел о подобном везении. Недолгого – всего-то несколько месяцев – пребывания в Египте оказалось достаточно, чтобы детская влюбленность в эту страну чудес переросла в подлинную любовь. Я не желал для себя иной судьбы, кроме как изучать древние реликвии и раскрывать тайны далекого прошлого. А еще недавно дерзкая цель стать когда-нибудь в будущем настоящим археологом теперь уже не казалась недосягаемой.

Мне хотелось верить, что Петри – тоже самоучка – отнесется к моей увлеченности с пониманием. Впрочем, именно на увлеченность мне и следовало уповать, поскольку учение у мистера Петри едва ли обещало стать легким. Я уже был наслышан о его эксцентричности, и в самом ближайшем будущем мне предстояло в полной мере испытать ее на себе. Долго ждать не пришлось: в первый же день моего пребывания в лагере он направил меня на строительство хижины, ибо наемные рабочие занимались исключительно раскопками и использовать их в качестве слуг было строжайше запрещено. Мебель и постельное белье тоже не входили в число разрешенных в лагере бытовых удобств. Результат моих трудов был не в большей степени достоин восхищения, чем условия, в которых мне пришлось работать впоследствии. О странствиях по пустыне в поисках сокрытых гробниц или охоте за таинственными сокровищами пришлось забыть. Вместо этого мне приходилось день-деньской кропотливо просеивать песок и осторожно разбирать каменные обломки в надежде натолкнуться на черепок или осколок статуэтки. Именно из таких скудных фрагментов, как из элементов мозаики, должна была сложиться более или менее целостная картина древней жизни. Признаться, в ту пору я видел в своем учителе прежде всего упрямого, безжалостного педанта, за что ненавидел его смертной ненавистью. Но одновременно и преклонялся перед ним, поскольку он, несомненно, был гениальным археологом и, как верно заметил Ньюберри, обладал способностью воссоздавать историю из хаоса. Обливаясь потом под палящим солнцем, я трудился не покладая рук и постепенно начинал понимать, в какой мере результаты археологических исследований зависят от скрупулезного, тщательного изучения, казалось бы, несущественных мелочей. Источником познания в первую очередь служили не сногсшибательные открытия, а долгая, многомесячная, а то и многолетняя рутинная работа, связанная с исследованием, сопоставлением и осмыслением бессчетного числа мельчайших деталей. Короче говоря, Петри учил меня тому, что составляло альфу и омегу моей будущей профессии: археолог должен быть настоящим ученым, что подразумевает бесконечное терпение.

Однако, сколь бы старательно и уважительно ни относился я к этим урокам, порой мне, честно говоря, очень не хватало Ньюберри – его безоговорочной веры в необычное и той страстной увлеченности, которая окрашивала его поиски. А вот у Петри, как я знал, подобный эмоциональный подход был не в чести. Более того, однажды утром, когда я счищал со скал грунтовые наслоения, мой новый наставник едва ли не с оттенком удовольствия в голосе сообщил, что поблизости видели каких-то французов.

– Сюда, – заявил он, широким жестом обводя долину, – я их всяко не допущу, ибо это место отведено мне, и только мне. Однако если французы действительно шныряют среди утесов, тогда... – Он помолчал, поглаживая седую бороду. – Что ж, тогда можно догадаться, что именно они рассчитывают там отыскать.

Когда в тот же день в наш лагерь прибыл Ньюберри, меня это ничуть не удивило, ибо я был уверен, что он тоже прослышал про французов, и выражение его лица только подтверждало правильность этой догадки. Да Ньюберри, собственно, и не скрывал причину своего появления: он сам сказал, что собирается нанести французам визит, и даже предложил нам к нему присоединиться. Выбрав подходящий момент, мы направились в пустыню втроем. Ньюберри выглядел рассеянным и мыслями витал где-то далеко. И вдруг он буквально застыл на месте и побледнел.

– Смотрите! – воскликнул он, вытянув руку, и мы, проследив за его жестом, увидели на песке отпечатки сапог – зрелище для пустыни весьма редкое. Мы двинулись по следу, протянувшемуся на несколько миль, и он в конце концов привел нас к мрачному, окаймленному зазубренными скалами ущелью, на дне которого чуть впереди были видны две человеческие фигуры. Когда мы осторожно приблизились к ним, загадка разъяснилась. То были Блэкден и Фрэйзер. Они вели в поводу двух мулов с притороченными к седлам лопатами.

– Чем это вы тут занимаетесь, молодые люди? – осведомился Ньюберри, с трудом сдерживая гнев, а когда Блэкден забубнил в ответ что-то невнятное, схватил его за грудки. – Я спрашиваю, чем вы тут занимаетесь?

Неожиданно Блэкден рассмеялся.

– Да ничем особенным, – сказал он, – просто ищем гробницу Эхнатона.

У Ньюберри аж перехватило дыхание.

– Вы разве не знаете, что я сам искал эту гробницу? – яростно прошипел он.

– Знаем, – невозмутимо ответствовал Блэкден, – но один человек может заметить то, что проглядел другой. Вот, например... – Он достал из кармана связку бумаг. – Мы еще раз и более тщательно осмотрели карьер в пустыне. И обнаружили нечто прошедшее милю вашего внимания: загадочные граффити, относящиеся к Среднему Царству. – Он вручил Ньюберри бумаги. – Я счел себя вправе опубликовать находку.

– Но... Но ведь карьер был обнаружен мною! – взъярился Ньюберри.

– Карьер – да, но не граффити, – возразил Блэкден. – А некоторые из них представляют несомненный интерес.

– Конечно, – добавил с улыбкой Фрэйзер, – вы были настолько... как бы поточнее выразиться... увлечены собственными поисками гробницы, что на такие мелочи, как письмена, не обращали внимания. Отныне вам не стоит беспокоиться: местоположение гробницы известно. Она найдена.

– Что-о-о?! – Ньюберри утер лоб. – Где она? Где?

– Вон там, – Фрэйзер указал рукой, – в самом конце сухого русла, которое наполняется водой лишь в сезон дождей.

Дрожа от бешенства, Ньюберри несколько секунд смотрел на него неверящим взглядом, потом лицо археолога исказила судорожная гримаса, он повернулся и побежал прочь.

– Без толку! – крикнул ему вослед Блэкден, – мы только что оттуда. К гробнице они никого не подпускают.

Но если Ньюберри и услышал его, то не подал виду: он продолжал мчаться вперед. Мы с Петри, однако, за ним не последовали.

Позднее я узнал, что Ньюберри забросил свою работу, уехал в Англию и поклялся никогда более не ступать на землю Египта. Несколькими месяцами ранее мне было бы трудно поверить, что поиски гробницы могут породить столь жаркое соперничество и превратиться в навязчивую идею, способную довести человека до отчаяния, лишить его контроля над собой и побудить к совершению самых неожиданных поступков. С течением времени, однако, я стал относиться к его чувствам с пониманием, а точнее говоря, с некоторых пор в определенной мере даже разделять их, хотя, как сказал мне как-то вечером Петри, от всей этой истории остался неприятный осадок.

– Пусть случившееся послужит вам уроком, – посоветовал он мне. – Не следует направлять все свои силы и помыслы на достижение одной-единственной цели, ибо в этом случае вы рискуете пройти мимо множества других важных и интересных вещей.

Я кивнул, признавая правоту его слов. Но уже через минуту, сунув руку в карман и нащупав там бумажку с надписью, скопированной мною в карьере, я извлек для себя еще один урок: напав на какой-либо след, держи свои соображения при себе и не спеши сообщать всем и каждому о своей находке. В Египте скрытность отнюдь не является недостатком.

Несколько дней спустя, в начале января, Петри получил разрешение на посещение вожделенной гробницы. Я сопровождал его. Нетерпеливое желание узнать наконец, какие чудеса и тайны хранит это древнее захоронение, заставляло меня буквально трепетать от возбуждения. Увы, нас постигло горькое разочарование. Гробница оказалась пустой. Более того, даже роспись на ее стенах пострадала от рук каких-то вандалов. Я в полном недоумении растерянно озирался по сторонам, отказываясь верить, что перед нами действительно предмет страстных чаяний Ньюберри. Неужели таковым окажется результат ею многолетних поисков? Что же все-таки он рассчитывал найти на самом деле? Мне смутно припомнился наш давний разговор о тайной мудрости древних, о событиях, упоминать о которых по тем или иным причинам было строжайше запрещено, о веками хранимых тайнах, со временем превратившихся в народные предания, такие как, например, легенда о не нашедшем успокоения царе.

– А как насчет мумии? – спросил я француза, знакомившего Петри с результатами раскопок. – Удалось ли вам отыскать какие-нибудь следы самого Эхнатона?

Криво ухмыльнувшись в ответ, француз жестом пригласил нас следовать за ним. Пройдя по минному темному коридору и спустившись по каменным ступеням, мы оказались в круглом, обрамленном колоннами помещении. Француз поднял факел, и моему взору предстала погребальная камера.

Увы, повсюду были видны следы разрушения и насилия. Рисунки и рельефы на стенах уничтожали намеренно: головы, лица, имена в текстах исчезли – их старательно стерли. Пол усеивали каменные обломки, как оказалось – остатки разбитого саркофага. Я поднял и поднес к свету один из них. Поразительно! У меня в руках был осколок гранита!

– Какой же силой должны были обладать те, кто разрушил все это! – не сумев сдержать изумление, воскликнул я. – Такое впечатление, будто кто-то хотел навсегда искоренить саму память о погребенном здесь человеке!

– Так оно и есть, – кивнул Петри. – Думаю, на сей счет не может быть никаких сомнений. Он повернулся к французу.

– А на чем вообще основывается ваша уверенность в том, что здесь был захоронен именно Эхнатон?

Француз ответил на своем языке. Я не уловил смысл его слов, однако достаточно оказалось и жеста, которым они сопровождались: он указал на чудом сохранившийся над дверью картуш – овал, по традиции обрамлявший имя царя.

Внимательно рассмотрев картуш, Петри пожал плечами и повернулся ко мне.

– Да, это единственное, что здесь уцелело. Надо полагать, погромщики его просто проглядели.

Я покачал головой и, обведя взглядом картину разрушения, спросил:

– Но кому могло прийти в голову прилагать такие усилия ради того, чтобы уничтожить его имя?

– Кто знает? В конце концов, он был царем-вероотступником, еретиком. А ересь по самой своей природе угрожает власти и установленному порядку.

– Полагаете, это было сделано по повелению жрецов Амона?

Петри подобрал фрагмент саркофага и принялся тщательно его изучать.

– Несомненно, – задумчиво произнес он. – Эхнатон закрыл их храм и своими реформами практически лишил жрецов могущества и власти. Так что у них имелись веские основания для ненависти к мятежному фараону. Вполне естественно, что они намеревались предать его забвению.

Помолчав, археолог подошел поближе к фигуре со стертым лицом.

– И все же... – задумчиво пробормотал он. – И все же... – Петри провел рукой по самым крупным выбоинам в штукатурке. – Удары здесь наносились с куда большей силой, чем требовалось, чтобы просто сделать изображение неузнаваемым. Ненависть и отвращение, руководившие действиями разрушителей, можно назвать поистине безграничными. Осмелюсь утверждать, что ярость тех, кто крушил гробницу, смешивалась со страхом. Такое впечатление, будто одно лишь воспоминание об Эхнатоне повергало их в ужас. И не только о нем самом. Вот, взгляните... – Петри указал на следующий рисунок. – Видите? Здесь, судя по фигурам, были изображены его дети. Их лица тоже стерты. Нечто похожее мы встречаем не только здесь, но и в других местах. Неопровержимые свидетельства тщательного искоренения всего, что связано с именем Эхнатона, его деяниями и его родом, мы находим по всему Египту.

– Неужели? – удивился я. – Но разве и он, и его потомки не принадлежали к законно царствовавшей династии?

– Принадлежали, – кивнул Петри. – Им предшествовала долгая череда великих царей, но, похоже, эта древняя династия правителей Египта пресеклась именно на двух сыновьях Эхнатона.

Я попытался вспомнить все, что рассказывал мне о них Ньюберри. Особенно о том, который изменил свое имя.

– Один из них, кажется, назвался Тутанхамоном?

– Да. – Петри посмотрел на меня с удивлением. – Вот уж не думал, что вы о нем знаете.

– Увы, но, кроме имени, мне ничего не известно.

– Вы в этом не одиноки. Сведения о нем практически отсутствуют, а о его предшественнике Сменхкара информации и того меньше. Оба правили, обе умерли, а все остальное покрыто мраком. Что ни говорите, а жрецы Амона добились своего. Вплоть до начала нашего столетия, до времени, когда здесь начали проводить раскопки, никто даже не слышал о фараоне по имени Эхнатон.

– Неужели его имя было напрочь вычеркнуто из истории государства?

– О да, – кивнул Петри. – В сохранившихся египетских текстах вы не отыщете ни единого упоминания о нем. Похоже, саму память о нем предали проклятию.

– Да, похоже, – негромко подтвердил я, в который уже раз вспомнив легенду о лишенном покоя царе, и снова посмотрел на разбитый саркофаг. – Его и вправду постигло страшное проклятие.

Завершив наконец осмотр, мы направились к выходу. После сумрака погребальной камеры солнечный свет и голубизна неба показались нам особенно яркими и доставили обоим несказанное удовольствие. Похоже, посещение гробницы оказало странное воздействие не только на меня, но и на Петри, ибо пока мы шли пешком по равнине, он хранил молчание, да и весь тот вечер пребывал в меланхолическом настроении. Позднее, когда мы сидели возле костра, он заговорил об Эхнатоне и периоде его правления, причем слова его заставили меня вновь вспомнить о Ньюберри.

– Когда я стоял там, внутри, – признался археолог, – мне казалось, что сам воздух вокруг пронизан древними чарами. Откровенно говоря, меня всегда мутило от всяких дурацких суеверий, но на сей раз трудно было отделаться от впечатления, будто рядом витают какие-то тени.

Он поворошил костер. Оранжевые искры взметнулись и угасли в ночи.

– Какие же тайны хранит эта гробница, – с неожиданным чувством воскликнул Петри, – если она до сих пор источает ауру зла и отчаяния? Ведь если кто-либо из фараонов и заслуживал доброй памяти, то в первую очередь Эхнатон. В отличие от своих воинственных предков, безмерно восхвалявших себя за пролитые ими же реки крови, он был привержен свету, истине и животворной силе солнца. И все же... – Археолог умолк и нахмурился. – Интересно... – Он поднялся на ноги и устремил взгляд к видневшейся в отдалении линии утесов. – Как объяснить то, что я испытал в его погребальной камере?

Петри надолго замолчал.

– Вопросы, вопросы... – вновь заговорил он, раздраженно пожимая плечами. – Сплошные загадки. А вот ответов, увы, почти нет. Впрочем... – Мне показалось, будто в его голосе проскользнули усталые нотки. – Боюсь, такова уж печальная особенность нашей с вами профессии.

Однако при всем грустном скепсисе этого заявления Петри отнюдь не распростился с надеждой на новые открытия. Несколько дней спустя он сообщил, что добился для меня разрешения скопировать рисунки и рельефы со стен, и по этой причине я вновь оказался в усыпальнице Эхнатона. Петри не было надобности призывать меня к внимательности и скрупулезности, но, несмотря на все старания и жажду удовлетворить собственное любопытство, я не обнаружил ничего такого, что поразило бы мое воображение. Правда, выяснилось, что настенная живопись, к счастью, пострадала не столь безнадежно, как нам показалось на первый взгляд. Самому страшному надругательству подверглась главная погребальная камера, тогда как в боковых отсеках удалось обнаружить практически не поврежденные изображения. Наиболее сильное впечатление произвела на меня трогательная сцена оплакивания царем и царицей маленькой девочки, лежавшей на погребальных дрогах, – видимо, их дочери. Древний художник так убедительно передал неизбывную скорбь царя, рыдающего над телом горячо любимого ребенка, что я словно слышал исполненные страдания вздохи и стенания. В какой-то момент мне даже почудилось, будто владыка Египта вовсе не умер и если я оглянусь, то увижу его воочию – здесь, в этой камере, за моей спиной. Я непроизвольно обернулся и, конечно же, никого не увидел. Однако обратил внимание на нечто иное. Осознав, что именно предстало моим глазам в луче фонаря, я едва не задохнулся от волнения.

Изображение солнца! Оно пряталось в углу, глубоко в тени, и я запросто мог пройти мимо этого рисунка. Он был выполнен не в стиле остальных изображений, а так, словно над ним работали в большой спешке, и мне показалось, что подобный рисунок я уже рассматривал раньше. Стоило мне сделать шаг вперед, как последние сомнения исчезли: солнце, сидящие под ним человеческие фигуры и арабские письмена были идентичны тем, что я видел в карьере. Поскольку такое совпадение никак не могло оказаться простой случайностью, я дрожащими руками принялся копировать изображение. По окончании работы, когда чертежная доска была уже отложена в сторону, мне показалось, будто участок стены в круге падавшего на нее света фонаря имеет не совсем обычный оттенок. Я максимально напряг зрение и с изумлением обнаружил, что из-под небрежно нарисованного изображения солнца проступает другое – женский портрет. Судя по стилистическим особенностям, он относился к эпохе правления Эхнатона и, скорее всего, не был уничтожен так рьяно потрудившимися в гробнице ненавистниками фараона-вероотступника только благодаря своему неприметному положению. Однако при взгляде на лицо женщины мне пришла в голову другая мысль: руку осквернителя могил могла удержать и другая причина – несравненная, потрясающая красота, которая ошеломляла, завораживала, вызывала благоговение. Ею хотелось любоваться, любоваться и любоваться... Голова жившей в глубокой древности красавицы казалась величественной орхидеей, распустившейся на стройном стебле шеи; взгляд четко очерченных, огромных глаз был холоден и горделив; губы, слегка изогнувшиеся не то в одобрительной, не то в презрительной полуулыбке, манили в немыслимые, непостижимые глубины. Собственно говоря, только губы и сохранили первозданную яркость. Несмотря на минувшие тысячелетия, они остались свежими и насыщенно красными. Того же цвета, осенило меня внезапно, что и нарисованное тут же солнце.

Догадка относительно принадлежности портрета возникла у меня почти мгновенно. Тем не менее я наклонился в поисках какой-либо надписи и довольно скоро нашел рядом с изображением полустертые мазки. Приобретенные к тому времени навыки распознавания иероглифов позволили мне – хотя и не без труда – составить из сохранившихся символов слоги, а из слогов – слово. Точнее, имя: Не-фер-ти-ти. Радуясь в душе правоте собственных предположений, я невольно улыбнулся. Да, это она – супруга Эхнатона, царица Нефертити, "Красавица грядет".

Вниз по стене тянулись линейки других иероглифов. Я позволил себе вновь улыбнуться. Не приходилось сомневаться в том, что находка чрезвычайно заинтересует Петри, ибо царица Нефертити – фигура в истории столь же таинственная, как и Эхнатон. Я сам с первого же взгляда на чудом уцелевший потрет стал пленником ее чар. Красавица, что и сулило ее имя, явилась, но практически ничего больше о ней известно не было. Древняя, незыблемая традиция требовала, чтобы владыка Египта брал в жены свою сестру, однако Эхнатон был склонен попирать традиции. Кем в действительности являлась Нефертити, откуда она приехала и как оказалась при дворе – ответов на эти вопросы египтология не давала. Одно, во всяком случае, было известно точно: она не принадлежала к царствовавшему дому. У Петри, насколько мне было известно, имелись на сей счет некоторые соображения, но, к сожалению, абсолютно бездоказательные.

Я снова схватился за свою доску. Пусть скудные познания не позволяли мне прочесть всю надпись, но скопировать ее я мог. Петри сумеет перевести текст, и кто знает, какая информация может в нем содержаться.

И действительно, кто? Даже сейчас, тридцать лет спустя, когда я сижу здесь, под теплыми лучами фиванского солнца, этот вопрос вызывает у меня озноб. Вообще-то, я по природе своей вовсе не наделен избыточным воображением и отнюдь не склонен к фантазиям, однако в извинение своего тогдашнего, юношеского легкомыслия должен сказать, что случившееся несколько мгновений спустя заставило меня твердо усвоить одну непреложную истину. Археолог, алчущий открытий, находок и познания, зачастую склонен легко забывать о том, что являющаяся предметом его вожделений гробница есть нечто больше, нежели просто вместилище древних артефактов. Прежде всего, это усыпальница – место упокоения мертвых, и хотя я, конечно, скептически отношусь к россказням о привидениях, мне почему-то кажется, что умершие порой способны удивить тех, кто дерзновенно и бесцеремонно тревожит их покой.

Именно такое впечатление вынес я из случившегося в тот день. Сначала, когда я неотрывно таращился на изображение Нефертити, мне вдруг показалось, будто царица оживает... Улыбка ее сделалась шире, глаза заблестели... Меня парализовал ужас Никогда прежде мне не доводилось встречать столь страшный взгляд. Создавалось впечатление, будто в глубине прекрасных глаз таится первозданный кошмар, а сама их обладательница при всей своей красоте вовсе не человек, но некое таинственное и опасное порождение замогильного мрака Переполненный эмоциями, я, разумеется, все же осознавал нелепость подобных фантазий и, чтобы отделаться от наваждения, заставил себя отвернуться и протереть глаза. Взглянув на портрет снова, я убедился, что это не более чем рисунок и никакой угрозы для меня в нем нет. И тем не менее... Мне показалось, что губы царицы стали чуть полнее и сочне, чем несколькими минутами раньше. Крайне заинтригованный столь странной метаморфозой, я поначалу попытался убедить себя в том, что причиной ее послужило изменение угла падения света Но даже после того, как фонарь был перемещен в прежнее положение, моя галлюцинация – или уж не знаю, что это было, – не исчезла Стыдно признаться, но даже по прошествии стольких лет я краснею при одном только воспоминании о своем следующем поступке. Как бы то ни было, изумление и любопытство мои оказались столь сильны, что я склонился к портрету, словно намереваясь тронуть поцелуем соблазнительные губы, а рука моя сама собой потянулась к стене и кончик пальца едва не коснулся щеки царицы. В то же мгновение фреска, замерцав перед моим взором, отделилась от стены, повисла в воздухе, а потом осыпалась на пол, превратившись в тончайший слой невесомой пыли. На месте портрета остался лишь голый камень.

Я так и не решился рассказать о случившемся Петри – слишком уж сильно было чувство вины. Вместо этого на протяжении нескольких недель я лез из кожи вон, силясь обнаружить нечто невероятно ценное с исторической или эстетической точки зрения и таким образом искупить свой грех. Увы, все мои чаяния оказались тщетными. Ничего хотя бы отдаленно сопоставимого со столь постыдно и нелепо уничтоженной мною находкой отыскать так и не удалось.

Правда, почти перед самым окончанием нашей работы на этом участке раскопок я все же показал Петри скопированный рисунок с арабской надписью. Изображение солнца и солнцепоклонников вызвало у него мимолетный интерес, но не более того. Как и Ньюберри, мысль о том, что арабы могли воспроизвести изображение, относящееся к эпохе Эхнатона, он находил не заслуживающей внимания.

– Несомненно, это оригинальная гипотеза, – сказал он мне, – но, увы, ни на чем не основанная. Изучите как следует имеющиеся источники, Картер, и вы увидите: это нелепое предположение развеется в пыль.

Разумеется, археолог не мог знать, какой болью отзовется в моем сердце упоминание о "пыли". В наших последующих беседах я больше не возвращался к этому вопросу, однако, несмотря на пренебрежение, с каким воспринял мои домыслы Петри, мне все равно казалось, что и рисунок, и надпись чрезвычайно важны, а быть может, представляют собой ключ к величайшей тайне.

Два последующих открытия утвердили меня в этой точке зрения. Первым из них стал перевод арабской надписи. Поначалу я боялся, что она вообще лишена смысла, ибо Петри, прилично знавший арабский, не смог прочесть скопированную мною вязь, а когда я показал свою бумагу старейшине ближайшей деревни, тот лишь хмуро пожал плечами. Возможно, это заставило бы меня махнуть на всю затею рукой, но я случайно приметил, что, вперив взгляд в срисованные каракули, старик вздрогнул и побледнел.

На следующий день, когда Петри был в отлучке, я спросил десятника, не поможет ли он мне с переводом. Сносно объяснявшийся по-английски араб охотно согласился, но, стоило ему увидеть текст, тоже побледнел и замотал головой. Правда, в отличие от деревенского старейшины десятник не мог отрицать, что узнал эти строки, и я твердо вознамерился выяснить наконец правду.

– Плохие слова, – запинаясь, пробормотал араб. – Не надо их читать, не надо знать. Это плохо.

– Почему? – настаивал я, еще более заинтригованный таким поворотом дела.

Десятник затравленно огляделся по сторонам, словно надеясь на помощь, но поскольку ожидать ее, похоже, было неоткуда, вновь покачал головой и глубоко вздохнул.

– Это проклятие, – прошептал он, указывая на скопированную мною в карьере надпись. – Проклятие Аллаха: "Изыди навеки, ибо ты проклят". Так сказано в Священном Коране.

– А на кого пало проклятие Аллаха? – не отставал я.

– Конечно на Иблиса, на падшего ангела, – дрожа и запинаясь, ответил араб. – Теперь вы видите, господин, это плохие слова и знать их ни к чему.

– А это что? – игнорируя его страхи, указал я на вторую строчку. – Тоже выдержка из Священного Корана?

Десятник нервничал так, что на него жалко было смотреть. Однако отступать я не собирался. Бедняга застонал, покачал головой и пробубнил что-то невнятное.

– Прошу прощения, – гнул свое я, – боюсь, мне не все удалось разобрать.

– Нет, – чуть ли не со слезами вымолвил мой собеседник, – это гадкий стих, злой. Вовсе не из Корана, нет, Священный Коран был написан Всемилостивейшим Аллахом, а это... – Он указал дрожащей рукой на письмена. – Это написал Иблис, отец лжи.

– И что же именно он написал, этот Иблис?

Десятник завел свою прежнюю шарманку с нытьем, вздохами и качанием головой, но посредством небольшого финансового вливания мне удалось-таки склонить его к более продуктивному сотрудничеству.

– "О Лилат помыслил ли ты? – страдальческим голосом прочел он. – Помыслил ли об иной, великой? Воистину надобно трепетать пред ликом ее, ибо велика Лилат среди богов".

– Кто она такая, эта Лилат?

Десятник пожал плечами.

– Ты наверняка знаешь.

– Это запретное знание.

На сей раз не помогли и деньги.

– Клянусь, я не знаю, господин, – уверял меня араб, с сокрушенным видом отказываясь от очередной подачки. – Она из числа величайших демонов – одна из тех, кого следует страшиться... Но сказать больше, мой господин, я не могу... Истинная правда, господин, не могу!

Я поверил ему, тем паче что весь наш разговор о каких-то там демонах вдруг показался мне невероятно смехотворным, и, отпустив десятника, я остался наедине со своими мыслями. Надо признаться, невеселыми. Получалось, что все мои надежды и чаяния пошли прахом, а непомерные амбиции завели в трясину нелепых суеверий. Иблис! Лилат! Стихи из Корана! Какое отношение мог я иметь к подобной белиберде? Ну что общего может быть у серьезного исследователя с такого рода мифами? Стыдно даже всерьез думать о подобных вещах! Я вернулся к рутинной и не воодушевляющей, но зато и не сулящей подобных разочарований работе на раскопках. Выуживая из песка черепки и обломки, я дал себе слово навсегда выбросить из головы все вздорные фантазии.

Неукоснительно следовать этому решению мне удалось в течение нескольких недель. Наверное, я твердо придерживался бы данного себе слова гораздо дольше, не помешай тому сделанная мною в последние дни нашей работы в Эль-Амарне вторая, еще более поразительная, находка. Точнее сказать, находка была не совсем моей. Жара к тому времени стояла такая изнурительная, что я занедужил и поневоле все чаще оставлял работу, чтобы хоть немного отдохнуть и освежиться в тени пальм. Во время одной из таких передышек ко мне подошел землекоп. На раскрытой ладони его вытянутой вперед руки что-то сверкнуло. Золотое кольцо! Я был настолько измотан и слаб, что в первый момент находка не вызвала у меня особого интереса. Но стоило мне приглядеться, как от плохого самочувствия не осталось и следа. Отказываясь верить глазам, я тщательно потер их, дабы проверить, не окажется ли кольцо лишь навеянным жарой мороком. Нет! Вот оно! И гравировка на нем никуда не исчезла! Здесь повторялся так хорошо знакомый мне сюжет: две согбенные человеческие фигуры под солнечным диском. Заплатив землекопу, я поспешил в свою палатку, достал копии, сделанные мною с прежде найденных изображений, и сравнил их с рисунком, выгравированным на кольце...

Из груди моей невольно вырвался вздох.

Изображения были идентичны.

Оправившись от потрясения, я поспешил на поиски рабочего, и тот проводил меня на место, где была сделана находка. Я изучил раскоп и по характеру сопутствующих деталей – кирпичной кладки, глиняных черепков и всего прочего – пришел к выводу, что кольцо, несомненно, является артефактом эпохи Эхнатона. И все же, несмотря на столь очевидные доказательства, мне было трудно в полной мере поверить им и признать их неопровержимость. А еще труднее постичь и внятно объяснить, что же все это означает.

Как могли оказаться практически идентичными рисунки, разделенные колоссальным интервалом времени – в две тысячи лет? Могло ли это оказаться простым совпадением или здесь присутствовало нечто большее? Ответить на подобные вопросы я, разумеется, тогда не мог, но сомнений в их важности и в необходимости их постановки у меня не осталось.

Правда, задаваться ими мне предстояло уже не в Эль-Амарне, ибо вскоре работы на раскопках завершились и по окончании сезона я уехал. Но то, что удалось там узнать, переменило всю мою жизнь.

Петри заложил основу моего становления как профессионального археолога, человека, способного кропотливо трудиться, терпеливо искать и, главное, смирять необузданную энергию и порывы воодушевления, способные завести неведомо куда. Кроме того, работая под его руководством, я не только усвоил азы археологической науки, но и – в этом я был совершенно уверен – столкнулся с интригующей, непостижимой загадкой. Как выяснилось позже, этой загадке суждено было преследовать меня на протяжении многих и многих лет.

После отъезда из Эль-Амарны я, признаться, опасался, что вовсе лишусь работы и буду вынужден покинуть Египет. Но мне повезло – и, надо сказать, основательно: осенью 1893 года я получил должность, позволявшую заниматься любимым делом и удовлетворять свою любознательность. Благодаря рекомендациям и поддержке моих благодетелей мне предоставили не только работу, но и возможность исследовать именно тот район страны, который интересовал меня более всего. Рассказы Петри о величии Египетского царства пробудили во мне страстное желание собственными глазами увидеть храм в Карнаке и досконально изучить окрестности древних Фив. И вот наконец я оказался там, куда столь страстно мечтал попасть и где нахожусь сейчас.

Должен сказать, что, хотя мне довелось провести в этом месте долгие годы, оно никогда не переставало возбуждать мое удивление. Здесь в отличие от любой другой части Египта время кажется остановившимся, а прошлое и настоящее – слившимися воедино. Нил, пальмы, орошаемые поля, купающиеся в лучах полуденного солнца, воспринимаются не как элементы природного ландшафта, а как застывшие, не меняющиеся с течением веков декорации. Помню, как поразила меня эта мысль в самый день прибытия в Фивы, когда, выглянув из окна поезда, я увидел возвышающуюся над далекими пальмами каменную громаду и понял, что передо мной великий храм Карнака. Нетерпение увлекло меня к нему сразу же после приезда, а пребывание в этом воистину циклопическом сооружении утвердило во мнении, что монументальное величие храма действительно способно противостоять сокрушительной силе столетий. Дворы, колоннады, галереи... Казалось, будто храм бесконечен, и я, разумеется, не мог не сравнить его непревзойденную красоту с безжизненными песками пустыни возле Эль-Амарны, находившейся в двухстах милях к северу отсюда. Здесь, в сердце грандиозного комплекса, я проникся еще большим интересом к Эхнатону и его дерзновенным реформам, ибо понял, что своей попыткой уничтожить Карнак он вознамерился сотворить то, что не под силу самому Времени. Какие мечты могли подвигнуть его к решению бросить вызов подобному устрашающему величию? Какие надежды? Какие чаяния? Или, быть может, опасения?

Мне, конечно, хотелось бы задержаться в Карнаке, познакомиться с ним поближе и проникнуть хотя бы в некоторые хранимые им тайны. Однако новые служебные обязанности требовали моего присутствия в других местах, и в тот же вечер, едва стали сгущаться сумерки, я переправился на западный берег Нила.

Плодородные, щедро удобренные илом поля вскоре сменились рыжевато-коричневыми песками, за которыми, на фоне закатного зарева, выделялся невысокий скальный хребет. Здесь, согласно верованиям древних, пролегала граница между миром живых и царством мертвых. Считалось, что как солнце заходит за горизонт, так и души умерших отравляются на запад, в неведомые дали за пределами пустыни. Именно в районе этой предполагаемой границы мне и предстояло работать, ибо там были сосредоточены памятники, представлявшие огромный научный и художественный интерес. Сказочный город мертвых – своего рода врата в иной мир – стал подлинной Меккой для археологов.

На протяжении следующих шести лет я неустанно трудился, совершенствуясь в избранном ремесле. Мне посчастливилось участвовать в раскопках величайшего из погребальных храмов фараонов. Практически полностью скрытый песками в момент моего прибытия сюда, он постепенно раскрывал свои тайны, являя миру подлинные шедевры искусства Раскопки были изнурительными, и мне не удавалось найти что-либо, способное пролить свет на загадки Эль-Амарны, но тем не менее воспоминания о проведенных там годах не вызывают у меня досады. Порой мне казалось, что, если бы в начале моего жизненного пути карты судьбы легли по-иному, из меня мог бы получиться неплохой сыщик. Не Шерлок Холмс с его интуицией и блестящими озарениями, но добросовестный детектив, тщательно собирающий, исследующий, анализирующий и сопоставляющий все улики, дабы из-под множества наслоений извлечь зерно истины. Я понимал, что для достижения заветной цели мне потребуются профессиональные навыки, глубокие познания и опыт, и успешно приобрел все это за время шестилетней работы в храме. Именно в Карнаке я узнал о Древнем Египте, его истории и его жителях больше, чем мог бы узнать в каком-либо ином месте, и наилучшим образом подготовился к величайшему и важнейшему в своей жизни предприятию.

Справедливости ради следует сказать, что и в период своего ученичества, честно и скрупулезно исполняя свои рутинные обязанности, я отнюдь не забывал о загадках, взбудораживших мое юношеское воображение. Да оно и не диво: прямо за храмом, в котором велись работы, вздымался могучий утес, а за ним простиралась укрытая от ветров, а вместе с ними, кажется, и от самого дыхания жизни Долина царей. По моему разумению, ни одно из чудес Египта не пробуждало стольких фантазий и не вызывало большего любопытства. В древние времена целые династии сменявших друг друга фараонов находили последнее пристанище в вырубленных в толще камня гробницах, и даже по прошествии тысячелетий это место внушало благоговение и трепет, как то и подобает обиталищу смерти. Попавшему туда было очень легко вообразить, будто он оказался в каком-то ином мире, а петляющие по долине, четко выделяющиеся на фоне песка и скал белесые тропы есть не что иное, как известковые прожилки неимоверно огромного окаменевшего чудовища. Всю полноту впечатлений от тишины темных, с таящимися в углах черными тенями погребальных камер, где эхо шагов могло показаться громом, от жаркого, обжигающего при каждом вдохе воздуха, а главное, от незримой ауры всепроницающей Вечности невозможно передать словами.

Однако при всей грандиозности великолепных памятников Долины царей я не обнаружил на их стенах ни единого изображения, способного сравниться с непостижимо прекрасным и одновременно устрашающим портретом Нефертити. Ее лицо то и дело возникало перед моим мысленным взором наяву или представало в снах – оно будоражило фантазию, манило, увлекая меня к неведомой цели.

Не встретил я в Долине царей и каких-либо загадочных символов, равно как и арабских надписей, подобных виденным мною в Эль-Амарне, хотя, признаться, наличие таковых заслуживало бы куда большего удивления, нежели их отсутствие. В конце концов, стражем этой Долины был отнюдь не Атон, лучезарный образ единого бога, а древние божества подземного мира. Те самые, с почитанием которых так страстно желал покончить Эхнатон.

Чаще всего на стенах гробниц попадались изображения Осириса – бога и первого владыки Египта, чью власть над долиной Нила оспаривал его брат Сет. Изучая фрески и рельефы, я вспоминал легенду, рассказанную мне Ньюберри. Бог зла дважды убивал своего брата; в первый раз он заключил его тело в саркофаг, а во второй – расчленил и разбросал части тела по всему миру. Однако сестра Осириса, великая богиня Исида, вернула его к жизни, и этот бог навеки воцарился в подземном мире. Естественно, что образ владыки царства мертвых практически всегда присутствовал в местах погребений фараонов. Легенды умалчивали о том, как именно осуществила Исида воскрешение, однако едва различимую улыбку на непроницаемом лице вечного стража царских саркофагов можно было воспринять как намек на его готовность поделиться этой тайной по крайней мере с душами царей. И опять же, размышляя об этом, я вновь и вновь вставал в тупик перед загадкой Эхнатона: что могло побудить его отречься от почитания такого бога, то есть, по существу, отказаться от перспективы вечной загробной жизни.

К сожалению, у меня не было возможности проводить раскопки в Долине, а без них ни на какие серьезные открытия не приходилось и надеяться. Оставалась лишь тоненькая тропка, способная привести меня к истине. Та самая, которую указал Ньюберри. Вспоминая пересказанную им арабскую легенду о царе, предавшемся гордыне и не обретшем упокоения, я подумал о том, что такого рода мифы вполне могли бы бытовать и в окрестностях Фив. Кроме того, не следовало упускать из виду тот факт, что уж одна-то традиция, восходящая к глубочайшей древности, благополучно сохранилась здесь до наших дней. Со времен фараонов Долина царей из века в век притягивала к себе бесчисленные орды расхитителей гробниц. Следы их варварской деятельности попадались чуть ли не на каждом шагу: полузасыпанные углубления, откуда были похищены мумии, обрывки холстов, торчавшие из песка, осколки разбитых каменных гробов... и так далее, и так далее – перечислять можно бесконечно. Грабители вывезли или уничтожили несметное количество шедевров искусства и тем самым нанесли науке неоценимый и непоправимый ущерб. Однако, имея дело с материальными свидетельствами минувших эпох, они, сами того не подозревая, могли извлечь из своих находок крупицы интересной для меня информации. К тому времени мне уже удалось сносно освоить разговорный арабский, так что душными ночами, когда назойливая мошкара все равно не позволяла заснуть, я нередко покидал свое жилище и наведывался к старейшине соседней деревни.

Разумеется, прямых ответов на большую часть моих вопросов я не получал, но это меня не удивляло, поскольку рассчитывать на немедленный результат было бы нелепо. Опыт научил меня не торопить события. Расспрашивая о тайнах древних гробниц, я чувствовал, что мои собеседники многое скрывают, однако их поведение свидетельствовало о том, что интересующие меня предания все-таки существуют, а значит, следовало лишь терпеливо ждать, внимательно слушая рассказчиков и мотая на ус все, что могло иметь хотя бы косвенное отношение к предмету моих исканий.

Бывало, потягивая кофе и вслушиваясь в длинные, витиеватые истории, которые знатоки легенд излагали по памяти, я улавливал туманные намеки на некую магическую тайну, связанную с Долиной царей и защищенную страшным проклятием. Выделить что-либо конкретное мне удавалось далеко не всегда, но эти истории будоражили мое любопытство: трудно было не задуматься о том, какие реальные факты скрываются за поэтическими наслоениями позднейшего времени.

Впрочем, пока я был занят работой в храмовом комплексе за пределами Долины, этот вопрос едва ли можно было считать актуальным.

Осенью 1899 года, к концу шестого сезона полевых работ в Фивах, в моей судьбе внезапно произошел резкий поворот. Как выяснилось, упорное стремление начинающего археолога неуклонно следовать своему призванию и в совершенстве овладеть навыками избранной профессии было замечено и высоко оценено. Я получил неожиданное предложение: занять пост главного инспектора древностей. Столь высокая честь казалась мне тем более удивительной по двум причинам. Первая из них – молодость: мне минуло всего двадцать пять лет. Вторая, намного более серьезная, причина состояла в том, что я не француз. Предубеждения Петри оказали на меня большое влияние и сформировали весьма невысокое мнение о Службе древностей. Ничего хорошего от ее чиновников я не ожидал. Однако в действительности глава Службы древностей мсье Гастон Масперо оказался человеком дельным и весьма проницательным. Более того, смею предположить, что именно благодаря тому, что он был не англичанином, а французом, ответственная должность досталась лицу столь скромного происхождения, как ваш покорный слуга.

Разумеется, я принял это лестное предложение с гордостью, волнением и благодарностью. И с огромными ожиданиями, ибо теперь мне предстояло стать ответственным за историческое наследие всего Верхнего Египта.

В том числе и за исследовательскую работу в Долине царей.

Новое назначение пробудило во мне чувство внутренней удовлетворенности и позволило почувствовать себя настоящим археологом. Однако в первые месяцы работы я не раз вспоминал преподанный мне когда-то урок: рассыпающийся в прах портрет Нефертити. А кроме того, я все больше и больше укреплялся в убеждении, что главной в моей профессии добродетелью всегда было, есть и будет терпение, терпение и еще раз терпение. Разумеется, мне хотелось как можно скорее заняться раскопками и совершить великие открытия, однако я сознавал, что прежде всего надлежит по-настоящему изучить и тщательнейшим образом описать уже найденные гробницы. Итак, уподобившись любимому моему персонажу – детективу, расследующему запутанное преступление, я начал со скрупулезного сбора свидетельств и улик.

И почти сразу удалось обнаружить нечто поразительное. Оказалось, что кто-то меня опередил: во всех недавно раскрытых гробницах обнаружились крохотные амулеты. Их оставили либо на груди лежащих в саркофагах мумий, либо возле изображений Осириса – у его ног. Сами амулеты были изготовлены недавно, но зато запечатленный на каждом из них образ заставил мое сердце забиться так сильно, что, казалось, оно готово вот-вот выскочить из груди. То были грубовато выполненные копии так хорошо запомнившегося мне сюжета: солнечный диск и две человеческие фигуры.

Вот уж загадка, так загадка! Считалось, что символу Атона не могло быть места в Фивах, в сотнях миль от Эль-Амарны. Но еще более непостижимым казалось современное происхождение амулетов. Как объяснить их появление? Зачем местным жителям, правоверным мусульманам, изготавливать и подбрасывать в могилы языческих царей языческие же символы? Однако стоило вспомнить, что граффити из Эль-Амарны, судя по арабской надписи, тоже выполнили приверженцы Мохаммеда. Параллели – и весьма определенные, – несомненно, существовали, и все же подобное совпадение не могло не удивлять.

Правда, разговор с моим десятником, Ахмедом Гиригаром, помог пролить некоторый свет на удивительную загадку.

К Ахмеду я испытывал полное доверие, ибо он давно руководил землекопами, отличался порядочностью и основательностью и лучше кого бы то ни было знал Долину царей.

И вот однажды, обнаружив на груди мумии очередной амулет, я вручил находку Гиригару.

Десятник скривился.

– Ты знаешь, что это? – спросил я.

– Знаю. – Он презрительно передернул плечами. – Это доказательство того, что глупость по-прежнему живет и процветает.

Заинтригованный, я попросил объяснений.

Десятник вновь повторил пренебрежительный жест.

– Невежественные люди верят, что в каждой найденной и вскрытой гробнице нужно оставить такой амулет, чтобы усопший царь не пробудился.

– А с чего ему пробуждаться? – не понял я.

– Это все чепуха, господин, полнейшая чепуха.

– Естественно, – не отставал я. – Но что говорят люди?

– Есть старая история. – Ахмед посмотрел вниз, на мумию. – Очень старая... Будто бы когда-то, давным-давно, нашли гробницу. Богатую, полную золота и других несметных сокровищ, но и заключавшую в себе ужасную тайну.

Гиригар сглотнул и умолк – видимо, ему стало не по себе. Но я уже не мог оставить его в покое.

– Что еще за тайна? Какая тайна?

Ахмед посмотрел на меня исподлобья и неожиданно рассмеялся.

– А вы как думаете, господин? В наших дурацких историях, едва только речь заходит о сокровищах, непременно появляется какой-нибудь демон. Тот, с которым связывают этот амулет, был когда-то фараоном. Его захоронили в гробнице. А когда усыпальницу вскрыли, он жестоко наказал тех, кто осмелился на столь дерзновенный поступок, ибо обладал властью над духами мертвых.

Десятник умолк, склонился еще ниже над мумией и продолжил:

– В конце концов милостью Аллаха тот демон был уничтожен. Гробницу, как вы понимаете, господин, снова запечатали и на долгие годы Долину оставили в покое: люди боялись, что там, где найдутся сокровища, им наверняка встретятся и демоны.

– А как же теперь?..

Ахмед взглянул на меня вопросительно.

– Выходит, теперь люди перестали бояться демонов?

– Вовсе нет, господин, – прошептал Ахмед, неожиданно сделавшись серьезным. – Демонов они боятся ничуть не меньше, чем прежде. Но... – Он поднял свечу, чтобы получше рассмотреть амулет, и слегка улыбнулся. – Разве так было не всегда? Разве во все времена страх не отступал перед жаждой наживы?

Поразмыслив над услышанным впоследствии, я помимо всего прочего счел высказывание десятника разумным предупреждением, адресованным, собственно, даже не лично мне, а любому вознамерившемуся здесь работать инспектору. Естественно, игнорировать такое предупреждение было бы неразумно. Во избежание варварских грабежей я поспешил распорядиться об установке на входах во все гробницы прочных дверей с надежными запорами. Увы, мне еще не раз пришлось вспомнить слова Ахмеда насчет подавляющей страх алчности, ибо они получали все новые и новые подтверждения. Всего через несколько месяцев после нашего разговора воры вторглись в ту самую гробницу, где он имел место. Они сорвали даже пелены с мумии. К счастью, никаких ценных предметов ни в саркофаге, ни в самой погребальной камере не оставалось, а потому нанесенный ущерб был невелик. Однако мне стало ясно, что сохранность гробниц требует дополнительных усилий. Я приказал еще лучше укрепить двери и врезать в них дополнительные замки, а также смонтировать электрическое освещение и выставить ночные караулы. Более того, для верности я сам – один и без оружия – обходил по ночам утесы, дабы убедиться, что расхитители не ведут где-либо тайные раскопки. По правде сказать, в такие моменты, когда с неба струился звездный свет, вокруг царило безмолвие и повсюду в кромешной тьме скрывались бесчисленные древние могилы, поверить в демонов было совсем нетрудно.

Должен признаться, что неослабевающий интерес к Долине царей со стороны охотников за сокровищами усопших в определенном смысле добавлял мне оптимизма. Я пробыл в районе Фив достаточно долго, чтобы научиться доверять их чутью и с уважением относиться к их пусть специфическим, но основательным познаниям в определенных вопросах. Разумеется, о том, чтобы признаться в этом коллегам по правительственной службе, не могло быть и речи – в лучшем случае меня бы просто подняли на смех.

Тем не менее в моем сознании укоренилось стойкое убеждение: покопавшись даже в самых нелепых суевериях и ободрав шелуху, можно обнаружить зернышко реального факта. Рассказ Ахмеда о том, что некогда местные жители наткнулись на нетронутое захоронение, казался вполне достоверным. Но если такая гробница нашлась в не столь уж далеком прошлом, то почему бы не отыскаться такой же и в ближайшем будущем? По крайней мере в этом аспекте логика грабителей представлялась мне вполне здравой – настолько, что я сам был готов ей следовать.

Однако мысли мои занимала не только перспектива обнаружения сокровищ. Почему в гробницах оставляют амулеты, Ахмед мне растолковал, однако он никоим образом не объяснил происхождение их символики, явно связанной с Эхнатоном. У меня неоднократно возникало искушение выбросить эту загадку из головы, посчитав изображения на амулетах либо мистификацией, либо случайным совпадением. Был все же и другой вариант, напрашивавшийся, по правде сказать, в первую очередь и, возможно, имеющий под собой наиболее веские основания. Если согласиться с тем, что арабам действительно удалось отыскать не разграбленную до них гробницу, то почему не допустить, что вместе с золотом там были найдены и символы Атона?

Разумеется, данная версия оставалась не более чем допущением. Хотя... Подтверждением этой гипотезы послужил, на мой взгляд, один впечатляющий эпизод. Читателю он может показаться тривиальным, однако я его таковым не считаю.

Однажды ночью, обходя дозором утесы над Долиной, я услышал приглушенный скребущий звук, источник которого не вызывал сомнений. Шум исходил из располагавшейся как раз подо мной теснины. Стараясь двигаться как можно тише, я начал туда спускаться и в конце концов оказался перед освещенным лишь дрожащим светом факела входом в гробницу, до того момента не отмеченную ни на одной нашей карте. Привлекший мое внимание звук доносился именно оттуда. Остановившись перед проемом, я различил шепот переговаривавшихся людей. Один голос, властный и нетерпеливый, принадлежал мужчине, другой, дрожащий от страха и срывающийся чуть ли не на визг, скорее всего – отроку или мальчишке.

Я осторожно выглянул из-за угла и на фоне наполовину заваленного щебнем и песком темного проема увидел две неясно маячившие фигуры, облаченные в черные одежды. Человек постарше, видимо, заставлял своего спутника лезть в оставшуюся дыру, но тот дрожал от страха и ни в какую не соглашался. То и дело всхлипывая, он упорно отнекивался, и мне удалось разобрать пару упоминаний о демонах и об опасности потревожить спящего мертвеца. Потом паренек повернулся и указал рукой на стену, на какое-то изображение. Глаза его при этом блеснули, и я вздрогнул, ибо никогда прежде не видел взгляда, исполненного столь всепоглощающего панического ужаса. Увы, потрясенный разыгравшейся передо мной драматической сценой, я позабыл об осторожности, и шорох посыпавшихся из-под моей подошвы камешков всполошил грабителей. Я попытался было задержать их, однако старший из двоих, видимо, был опытным вором и закоренелым преступником, поскольку он не задумываясь выхватил нож и тем самым напрочь отбил у меня желание продолжать преследование. Расхитители убежали. Оставшись в одиночестве, я испытывал двойственное чувство: с одной стороны, мне не удалось призвать их к ответу, а с другой – благодаря им я обнаружил неизвестное ранее захоронение, проникнуть в которое ночные посетители, к счастью, так и не успели. У входа в гробницу я поставил вооруженный караул и приказал Ахмеду Гиригару подготовиться к проведению раскопок.

Увы, усыпальница оказалась разграбленной еще в глубокой древности. Внутри ее нам удалось обнаружить лишь обломки погребальной утвари. Следует добавить, что мы не встретили там ничего такого, что могло бы объяснить смертельный ужас в глазах молодого воришки. Однако страх этот был так очевиден и так силен, что его никак нельзя было объяснить одной лишь боязнью темноты или замкнутого пространства. Быть может, он слышал историю, которую поведал мне Ахмед Гиригар? Не она ли пробудила в нем такой ужас? Это, разумеется, было всего лишь мое предположение, но доводы в его пользу имелись, и достаточно веские. Юноша указывал на фигуру Осириса, того самого бога, который, по понятиям древних, являлся владыкой и верховным судьей загробного мира и перед образом которого во всех других гробницах непременно оставляли амулет с изображением Атона. Забегая вперед, скажу, что через пару дней я и здесь обнаружил перед фигурой Осириса точно такой же амулет. Кто его туда положил, так и осталось секретом.

Вся эта вроде бы окончившаяся ничем история преисполнила меня оптимизма: теперь можно было почти с уверенностью сказать, что моя первоначальная гипотеза соответствовала действительности и местные жители давным-давно нашли гробницу, украшенную символикой, связанной с Атоном. Это открытие по какой-то причине оказало на них существенное воздействие – иначе как объяснить тот факт, что они, понятия не имея, кто таков Атон и даже не зная такого слова, по сей день используют его знак для защиты от злых демонов, оберегающих покой мертвецов. Меня, конечно же, забавляла мысль о том, что туземцы, похоже, уверенно причисляли к демонам и Осириса. Трудно сказать, что именно заставило их сделать такой вывод, но, во всяком случае, дух Эхнатона, судя по всему, против этого не возражал.

Конечно, я понятия не имел, чью усыпальницу потревожили местные любители наживы. Гробница отца Эхнатона – великого фараона Аменхотепа Третьего – была разграблена в незапамятные времена, но захоронения нескольких членов семьи царя-отступника среди найденных не числились. Если грабители наткнулись на одно из таких захоронений, ничто не мешало кому-либо еще наткнуться на другое. На это требовались лишь время, ресурсы и терпение, так что я имел право надеяться на великое открытие и заслуженную славу. Времени и терпения мне было не занимать. Проблему могли составить лишь ресурсы, поскольку Служба древностей обилием финансов не располагала, а собственных средств у меня, понятное дело, не было, и быть не могло. Не было, однако, и намерения смириться с возможностью крушения надежд и планов по столь прозаической причине. Я был полон энтузиазма и, как кажется, уже нашел приемлемое решение.