Глава Х
Головы На Форуме
81 год до Р. Х
– Как можно было до такого дойти? – бормотал себе под нос Луций Пинарий, спеша через Форум.
Несмотря на мягкую весеннюю погоду, на нем был плащ с капюшоном. Он нервно теребил пальцами висевший на шее фасинум – родовой амулет, доставшийся от покойного деда, – и шептал молитвы, прося богов спасти и сохранить его.
Уже клонившееся к западу солнце заливало кровавым багрянцем крыши домов, отбрасывавших длинные тени. Проходя мимо Ростры, Луций ускорил шаг, ибо ныне ораторское возвышение украшали не только корабельные носы. Он старался не смотреть, но вопреки собственному желанию скользнул-таки взглядом по головам, выставленным на высоких шестах вокруг помоста. Некоторые из них находились на Ростре уже месяц, а то и два и пришли в такое состояние, что черты лиц казненных стали практически неразличимы. Другие еще сочились кровью и были помещены сюда так недавно, что их разинутые рты и выпученные глаза еще выражали потрясение и ужас.
Луций торопливо всмотрелся в эти лица и возблагодарил богов за то, что не нашел среди них знакомых.
Водруженное на высокий пьедестал, над Рострой нависало новое украшение Форума – конная статуя полководца. В свете угасающего солнца золоченая статуя полыхала красным огнем так ярко, что было больно глазам. Скульптор в совершенстве передал самоуверенный вид и смелые черты лица диктатора Луция Корнелия Суллы. Казалось, что изваяние взирает на отсеченные головы с улыбкой спокойного удовлетворения.
Выше и позади статуи Суллы можно было видеть еще одно свидетельство того, до чего дошел Рим: крутой склон и вершину Капитолийского холма с руинами древних храмов. Два года назад на Капитолии случился страшный пожар, уничтоживший все, включая старинный храм Юпитера. Этот пожар был дурным знамением, предвещавшим невыразимый ужас гражданской войны и отвратительной мести торжествующего победителя.
Луций отвернулся от Ростры и быстрым шагом поспешил к стене объявлений. Там уже собралась группа римлян, читавших последний список. Такие списки назывались проскрипционными, ибо содержали имена людей, официально объявленных врагами диктатора Суллы. Человек, попавший в такие списки, мог быть убит кем угодно, даже своими домочадцами. За его голову полагалась награда. Его собственность полностью конфисковалась и выставлялась государством на торги.
Читая очередной список, люди вздыхали с облегчением, немногие позволяли себе издать возгласы отчаяния. По большей части пришедшие скрывали лица. Луций и сам, проталкиваясь вперед, чтобы ознакомиться с листом, надвинул капюшон до бровей. Он страшился увидеть в списках имя младшего брата своей жены, но его там не было. Луций коснулся фасинума и прошептал благодарственную молитву.
– Что это там?
Человек, стоявший позади, потянулся через плечо Луция, всматриваясь в перечень, и вдруг, нарочито громким голосом, произнес:
– Возможно ли это? Кого я здесь вижу – Луций Пинарий!
Луций резко обернулся, сердце его сжалось. Громогласного болтуна он вроде бы знал – какой-то знакомый его знакомых, но имени его не помнил. Глядя на потрясенное лицо Луция, человек глумливо захохотал.
– Вот, пришел взглянуть, нет ли кого знакомых, а увидел тебя. Не в списке, а наяву!
– Ничего смешного. Тоже, нашел с чем шутки шутить, болван! Меня могли бы убить на месте, прежде чем я успел бы вымолвить слово.
То была правда, подобное случалось каждый день. Стоило человеку, пришедшему к стене объявлений и увидевшему в списке свое имя, выдать себя возгласом ужаса, как он становился жертвой отиравшихся поблизости негодяев, подстерегавших врагов диктатора, чтобы получить награду за убийство.
Орудуя локтями, Луций выбрался из толпы и зашагал через Форум настолько быстро, насколько осмеливался, – излишняя поспешность тоже могла привлечь нежелательное внимание. Крутая, но прямая тропа, проходившая позади храма Кастора, быстро привела его на вершину Палатина, откуда до его дома было уже совсем недалеко.
Луций свернул в узкую улочку и невольно вздрогнул: одного из его соседей силком вытаскивали из собственного дома. Бедняга цеплялся за дверь, но его оторвали и швырнули на землю. Изнутри дома доносились крики и плач близких.
Несколько случайных свидетелей тут же пустились наутек, но Луций, ошеломленный увиденным, словно прирос к месту. Послышался ужасный звук разрубаемой металлом плоти: жена и дети несчастного выскочили на улицу в тот миг, когда главарь убийц поднял за волосы его голову.
Луций узнал главаря: то был пользующийся зловещей славой приспешник Суллы по имени Корнелий Фагит.
– Можете поверить, – промолвил Фагит, обращаясь к своим подручным, – имя этого мерзавца внесли в списки больше месяца назад. И все это время он скрывался невесть где, пока не осмелился появиться дома. Думал ускользнуть от меня, тварь безмозглая! За врагов государства, долго избегавших заслуженной кары, положена особая награда. Когда мы доставим эту голову Сулле, за нее хорошо заплатят.
Фагит ухмыльнулся, показав редкие, кривые зубы (один передний зуб отсутствовал), и вдруг заметил оцепеневшего Луция. Он скривил верхнюю губу и бросил на него такой злобный взгляд, что Луций чуть не обмочился.
– Ты чего уставился, гражданин?
Ничего не ответив, Луций поспешил дальше. Домой он явился, весь дрожа, и, едва зашел, раб запер за ним дверь на тяжелый засов. Жена стояла в атриуме, сразу за передней, держа у груди новорожденного сына. Увидев искаженное ужасом лицо мужа, Юлия оторвала младенца от груди, передала рабыне и, только когда та ушла, заговорила с мужем.
– Дурные новости? Говори сразу, не тяни.
– Не то, что ты думаешь…
Луций поспешил обнять жену, стремясь успокоить и ее, и себя.
– Просто я увидел неподалеку… нечто ужасное. Ужасное! Но новый список…
– Попал Гай в список или нет?
Юлия вырвалась из его объятий и схватила его за руку так, что пальцы впились в плоть.
– Нет, Юлия, нет! Успокойся. Имени Гая там не было.
– Значит, пока еще нет, – прозвучал из тени болезненно хриплый голос. – Но непременно появится. Меня известили об этом доброжелатели.
Юлия выпустила руку мужа и поспешила к скорчившейся в тени фигуре.
– Брат, ну зачем же ты встал с постели? Ты слишком болен, тебе нужен покой.
Гаю Юлию Цезарю минуло всего лишь восемнадцать, но его лицо было изможденным, и двигался он с трудом, как старик: горбился и волочил ноги.
Он был небрит, волосы, словно в насмешку над его фамилией, были всклочены. Несколько поколений назад основатель его ветви рода, выходец из Юлиев, получил прозвище Цезарь, что значит «прекрасно причесанный».
– Я чувствую себя гораздо лучше, сестра. Лихорадка пошла на убыль. Дрожь унялась.
– Унялась, но вернется: при четырехдневной малярии всегда так. Она накатывает, ослабевает и накатывает снова.
– Ты сейчас мне все – и сестра, и лекарь.
Юлия поцеловала брата в лоб.
– Да, жар и вправду не такой, как раньше. Как думаешь, не выпить ли тебе немного бульону? Нужно набираться сил.
* * *
В трапезной Луций поднял обеими руками серебряное блюдо, склонил голову и нараспев прочитал молитву:
– Асилей, отборные яства наши мы подносим тебе – тебе, кого особо чтил отец наш Ромул, тебе, покровителю бродяг, беглецов и изгнанников, чей древний алтарь на Капитолии предоставляет убежище тем, кому не обрести его нигде более. Спаси и сохрани дорогого гостя этого дома, моего брата по браку, юного Гая. Даруй ему священное убежище под моим кровом. Тебя, Асилей, молю об этом!
– Асилей, защити моего брата! – подхватила Юлия.
– Защити нас всех! – прошептал Гай.
Луций, склонившись к Юлии, ковырялся в выложенной на серебряное блюдо жареной свинине. Желудок его был пуст, но после всех ужасов этого дня вид обгорелой плоти вызывал у него отвращение. У Юлии тоже не было аппетита, а вот Гай быстро выпил целую чашку бульона и принялся за вторую.
Видя, что Луций уставился на него, Гай изобразил улыбку:
– Ты поступил смело, зять, выйдя сегодня на Форум и прочитав новый список. Спасибо тебе за это.
Луций пожал плечами:
– Я сделал это для собственного спокойствия. До тех пор, пока ты официально не внесен в списки, нас с Юлией не могут обвинить в укрывательстве преступника.
– Я уберусь завтра же, обещаю.
– Чушь! – возразила Юлия. – Ты можешь оставаться у нас сколько угодно.
Луций внутренне застонал, но Гай избавил его от необходимости возражать, что было бы неловко.
– Спасибо за доброту и гостеприимство, сестра, но мне нужно двигаться в интересах собственной безопасности. Чем быстрее покину город, тем будет лучше, а еще лучше, если я уберусь из Италии как можно дальше. Кабы не эта проклятая лихорадка, меня бы уже здесь не было. Сулла желает моей смерти.
Луций покачал головой:
– До чего же мы дожили? Во времена наших дедов был убит Гай Гракх, его убийца получил награду, а тела Гракхов были брошены в Тибр без погребения. Но тогда это повергло многих достойных граждан в негодование. Теперь же головы каждый день рубят дюжинами и выставляют их на Ростре, но все молчат. Обезглавленные тела швыряют в реку, как потроха с рыбного рынка. А слышал ли ты о последнем кощунстве? Сулла выкопал и намеренно осквернил тело твоего дяди Мария, единственного человека, который мог остановить его безумие. Он разрубил тело на куски, вымазал нечистотами, выковырял глаза и отрезал язык. Что за времена! Сильные люди больше не боятся богов! Злоба и бесчестье не ведают пределов!
Гай побледнел.
– Это правда? Неужто Сулла решился на такое кощунство?
– Об этом шепчутся на каждом углу. Почему бы и нет: карая своих врагов, Сулла не остановится ни перед чем. Он мучил и уничтожал их, пока они были живы, а после смерти оскверняет их тела.
Гай уставился в свою миску. Лицо его ничего не выражало, но Луций знал, что его зять глубоко задумался. По своей природе молодой Гай был бесстрастным аналитиком: даже когда казалось, что и болезнь, и обстоятельства оборачиваются против него, он не терял самообладания.
– Луций, ты спрашивал, как мы дошли до этого, но ведь ты и сам намекнул на ответ, помянув Гракхов. Во времена наших дедов перед Римом стоял выбор – идти по пути Гракхов или по пути их врагов. Враги победили. Был избран неверный путь, и с тех пор все делалось не так. Гай Гракх хотел расширить права рядовых граждан и распространить гражданские права на наших союзников. Себялюбивые, недальновидные враги разрушили его планы, но проблемы, проистекавшие из несправедливости и неравенства, никуда не делись. Они вылились в долгую, кровавую войну между нами и нашими союзниками в Италии. То, чего Гракхи могли достичь мирным путем, было в конце концов установлено с помощью грубой силы, ценой крови. Совершенно напрасно! Гракхи, видевшие дорогу к светлому будущему, были уничтожены. Победители достигли своего с помощью убийства, и с тех пор люди, располагавшие властью, уже не останавливались перед насилием. Когда убили Гракхов, сам тот факт, что римляне могут убивать римлян, повергал в ужас, но с тех пор мы пережили полномасштабную гражданскую войну и то, чего наши предки не могли себе даже вообразить, – римская армия осаждала Рим.
В ретроспективе гражданская война, о которой говорил Гай, казалась неизбежной. Успешные завоевательные войны Рима вели к тому, что огромные армии и огромные богатства сосредоточивались в руках полководцев. Эра завоеваний породила генерацию военачальников, чья реальная власть превзошла власть сената. Движимые в большей степени личным честолюбием и взаимным недоверием, нежели политическими разногласиями, эти военачальники просто не могли не схватиться один с другим с оружием в руках. Последовавший за этим период ожесточенных гражданских войн закончился тем, что Сулла просто пережил обоих своих соперников – Мария и Цинну. Он двинул войска на Рим, осадил город и вынудил сенат провозгласить его диктатором.
– Теперь победитель держит город цепкой хваткой. Сулла дал клятву восстановить республику и вернуть власть сенату, но не раньше чем очистит государство от своих врагов, в том числе и от потенциальных врагов, и разделит их собственность между своими приверженцами.
Гай снова опустил глаза к миске. Поскольку Марий был его дядей, а сам Гай недавно женился на Корнелии, чей отец, Цинна, тоже являлся одним из главных соперников Суллы, отношение Суллы к нему и его отношение к Сулле были очевидными.
– То, что подобный монстр может править Римом, свидетельствует о крайнем упадке, – заявила Юлия. – Боги гневаются, наказывают нас. Наших предков они благословили таким диктатором, как Цинциннат, мужем, который возвысился, чтобы спасти государство, а потом удалился от власти. После Суллы само слово «диктатор» навсегда станет ругательством.
– Монстр, говоришь? – пробормотал Луций, нервно покусывая ноготь большого пальца. – Сумасшедший! Помните, что было, когда вывесили первый проскрипционный список? Люди собрались у стены объявлений, чтобы прочесть имена. Как потрясены они были, увидев там восемьдесят имен. Восемьдесят граждан были объявлены вне закона! Восемьдесят достойных римлян были приравнены к зверям, которых можно безнаказанно загнать и убить! Это количество ужаснуло нас. Но на следующий день на том же самом месте появился дополнительный список – еще двести имен. А на следующий – еще двести! На четвертый день Сулла произнес речь о восстановлении закона и порядка. Нашелся смельчак, спросивший, сколько еще людей он намерен подвергнуть проскрипциям. Почти извиняющимся тоном, как чиновник, которому указали на недоработку, Сулла сказал: «Честное слово, я внес в проскрипционные списки все имена врагов, какие смог вспомнить, но некоторые наверняка запамятовал. Обещаю, как только вспомню, внесу в списки и их».
– Это он пошутил, – уныло промолвил Гай. – Ты должен признать, Сулла не чужд остроумия.
– Он сумасшедший, как Кассандра! – заявил Луций. – Убийства не прекращаются. Ежедневно появляется новый список. И каждый, кто дает приют объявленным вне закона, подвергается той же каре, даже если это его родители. Сыновья и внуки внесенных в списки лишаются гражданства и права наследования имущества. И это творится не только в Риме, но по всем городам Италии. Люди гибнут непрерывно, убийства не прекращаются ни на минуту, и каждый убийца получает награду, даже раб, убивший хозяина, даже сын, убивший отца. Это безумие, посрамление наших предков и оскорбление богов.
– Это способ, позволяющий Сулле и его пособникам завладеть огромными средствами, – возразил Гай. – Первые имена в списках действительно принадлежали врагам, тем, кто сражался против него в гражданской войне. Но затем в них стали появляться совсем другие имена – имена всадников, никогда вообще не интересовавшихся политикой, или богатых земледельцев, в жизни не бывавших в городе. Почему они подверглись проскрипциям? Да потому, что обладали собственностью, которая была нужна Сулле. Государство распродавало конфискованное имущество на публичных аукционах, но участвовать в торгах осмеливались лишь друзья диктатора.
– Как все просто, – промолвил Луций. – Людей убивают ради их имущества.
– Людей убивает их имущество, – с нажимом произнес Гай. – Недавно, проезжая через Альбу, я видел дивное имение с садами и виноградниками, и один из бывших со мной людей сказал: «Вот имущество, которое убило Квинта Аврелия».
– Гай, это не смешно! – простонала Юлия.
– Да что уж тут смешного, если люди, совершившие убийства, добиваются включения своих жертв в проскрипционные списки задним числом. Говорят, Луций Сергий Катилина использовал этот ход, убив своего зятя. Убийство не только было признано законным, но Катилина еще и получил награду.
Невеселый разговор на некоторое время прервался. Гай выпил еще бульона, Луций так и сидел над нетронутым блюдом.
Наконец заговорила Юлия:
– Как думаете, можем мы верить, что Сулла, как обещал, сложит с себя диктаторские полномочия и вернется к частной жизни? Он уверяет, что сделает это через год, самое большее через два.
– Мы можем лишь молиться, чтобы это оказалось правдой, – печально ответил Луций.
– А если и так, что с того? – спросил Гай. – Что изменится, если Сулла отречется от власти? Возобновятся выборы, восстановятся полномочия сената, в котором перебиты все люди Мария, а их места заняты приспешниками Суллы? Государство останется изуродованным. Все, что было сломано и разбито еще перед гражданской войной, останется сломанным и разбитым. Временными средствами это можно только подлатать, но не скрепить заново. Гай Гракх, представься ему такая возможность, мог бы расставить все по своим местам и вдохнуть в республику новую жизнь, но мелкий, мстительный тиран вроде Суллы – не тот человек, который на это способен. Для спасения Рима нужен человек, который совместил бы в себе политическую прозорливость Гракха, военный гений Сципиона Африканского и толику беспощадности Суллы.
Взор Гая при этих словах был устремлен куда-то вдаль, как если бы он говорил о собственном будущем, но Луций приписал это влиянию лихорадки. Сейчас Гаю впору было думать не о грядущем величии и спасении республики, а о спасении собственной головы.
– Возможно, – промолвил Луций, – Помпей Великий как раз такой человек.
Он говорил об одном из выдвиженцев Суллы, необычайно одаренном полководце всего шестью годами старше Гая. Сулла, любивший прозвища и именовавший себя не иначе как Феликс Счастливый, молодого Помпея – то ли в насмешку, то ли в знак искреннего восхищения – всегда называл Магнус Великий. И это прозвище за ним закрепилось.
– Помпей! – Гай усмехнулся. – Мне так не кажется. Он не обладает той силой характера, которая необходима настоящему вождю.
– Да?
Луций поднял бровь. Не то чтобы он восхищался Помпеем, но ему казалось, что Гай недостаточно искушен, чтобы давать столь уничижительную характеристику. Гай уловил выражение его лица и сказал:
– Я должен обосновать свое заявление? Прекрасно! Приведу лишь один пример, доказывающий отсутствие у Помпея крепкого стержня. В чем, кроме рубки голов, в первую очередь проявляется деспотизм Суллы? В том, что он по своей прихоти устраивает браки всех, кто его окружает. И не просто подбирает подходящие пары, а принуждает женщин выходить за своих любимчиков: такой брак – насилие, он оскорбляет богов. Сулла даже расторгает уже заключенные браки, а принудительно разведенных супругов сочетает заново, по своему усмотрению.
– Еще один симптом сумасшествия, – сказал Луций.
– Возможно. Но даже если Помпей тоже так думает, то этот «Великий» оказался не настолько велик, чтобы воспротивиться своему патрону, когда тот развел его с Антицией – примерной по всем понятиям женой – и женил на своей приемной дочери Эмилии, уже беременной от предыдущего мужа. Хваленый Помпей, словно лизоблюд какого-нибудь азиатского монарха, беспрекословно повиновался. И такой человек выведет Рим из упадка? Позволю себе в этом усомниться!
Гай покачал головой.
– Я никогда не подчинился бы столь позорному приказу, чтобы снискать благоволение другого человека, вне зависимости от последствий. Никогда!
– Ну, – промолвила Юлия, искавшая случая снизить возникшее напряжение, – давайте помолимся за то, чтобы никому из нас не пришлось встать перед таким ужасным выбором. Да будет твой брак с Корнелией счастливым и плодовитым.
На ее лице появилась слабая улыбка.
– Когда я думаю о счастливом браке, мне всегда вспоминаются наши с тобой родители, Гай. Казалось, они всегда были счастливы вместе. Если бы только боги не призвали отца к себе так неожиданно, так рано…
Юлия и Гай лишились отца три года назад. Старший Гай, здоровый, крепкий мужчина во цвете лет, отроду ничем не хворавший, в один ужасный день, обуваясь, вдруг накренился и упал мертвым. Его собственный отец тоже умер молодым, тоже нежданно и весьма схожим образом. Для сына и дочери эта смерть стала страшным потрясением, но последовавшие за ней годы сблизили их еще больше.
Гай, сочувственно взглянув на сестру, потянулся и коснулся ее плеча.
Неожиданно из прихожей донесся какой-то шум: все трое вскочили на ноги. Кто-то не просто стучал в дверь, а молотил, грозя ее выломать. Потом дерево затрещало, и дверь сорвалась с петель. Гай собрался было бежать, но смог сделать лишь несколько шагов: он был слишком слаб и не устоял бы на ногах, не подхвати его Юлия.
Группа вооруженных людей ввалилась в комнату, и Луций побледнел, увидев во главе их Корнелия Фагита.
Фагит ухмыльнулся, показав редкие, кривые зубы.
– Ага, а вот и тот, кого я разыскиваю, – молодой Цезарь.
Юлия обхватила Гая, как мать, защищающая дитя. Луций, подавляя дрожь в коленях, встал перед Фагитом, который был много выше его, и, высоко держа голову, промолвил:
– Ты ошибаешься. Это брат моей жены, Гай Юлий Цезарь. В проскрипционных списках его имени нет.
Фагит рассмеялся.
– «Его имени нет», – передразнил он. – Я это каждый день слышу.
– Но это правда! Я сам проверял списки сегодня в полдень. Да ты же видел меня, когда я возвращался с Форума. Разве не помнишь?
Фагит покосился на него.
– Ну… если его имя пока и не попало в списки, то вполне может быть внесено позже, – промолвил он, но в его голосе все же прозвучало сомнение.
Луций решил извлечь из этого сомнения все возможное.
– Фагит, задержать человека из списка – это одно, а схватить гражданина, не внесенного туда, – совсем другое. Рано или поздно диктатор Сулла, по его собственному слову, сложит с себя полномочия. Правда, при этом за ним сохранится пожизненный иммунитет от судебного преследования, но я сомневаюсь, чтобы он распространил такого рода неприкосновенность и на тебя. Или, может быть, распространил?
Фагит нахмурился:
– Нет.
– Из этого следует, что с тебя можно будет в полной мере спросить за… допущенные ошибки. А это ошибка, Фагит. Гай Юлий Цезарь не включен в списки. Он полноправный гражданин, а не враг государства. Ты не имеешь права причинять ему вред.
Фагит повернулся к одному из своих подручных. Тот достал лист пергамента, и они оба стали рассматривать его, перешептываясь и перемигиваясь. Потом Фагит вновь напустил на себя чванливый вид и, с ухмылкой глядя на Луция с высоты своего роста, промолвил:
– Ну и сколько ты готов заплатить мне, чтобы я… не совершил ошибки?
Луций закусил губу и после затянувшегося молчания шепотом назвал сумму.
Фагит рассмеялся:
– Не могу винить тебя в том, что ты говоришь шепотом. Должно быть, стыдно предлагать столь ничтожную сумму за то, чтобы с драгоценным братцем твоей жены ничего не случилось. Подними ее вчетверо, тогда я подумаю.
Луций сглотнул подступивший к горлу ком.
– Хорошо.
– Но это не все. Ты должен умолить меня взять деньги, и тогда я, так и быть, уйду.
– Что?
– Сказано же, умоляй меня. Должен же я как-то позабавиться? Встань на колени, гражданин, и покорнейше проси меня принять твои деньги.
Луций покосился на Юлию, которая отвела глаза. Гай, казалось, лишился последних сил и едва стоял на ногах. Луций преклонил колени.
– Я умоляю тебя, Корнелий Фагит, принять эти деньги и оставить нас с миром.
Фагит расхохотался и взъерошил Луцию волосы.
– Так-то оно лучше, малыш. Очень хорошо, тащи деньги. Но как честный человек я должен сказать, что сделку ты заключил никудышную. До следующих ид твой родственничек все равно умрет. Денежки твои я сейчас возьму, и голова юного Цезаря останется на месте. Но в другой раз обязательно заберу его голову, а денежки получу от Суллы. Согласись, совсем не плохо, когда тебе платят дважды за одну и ту же голову.
Луций принес деньги. Фагит забрал их и ушел вместе со своими людьми, не сказав больше ни слова. Гай бессильно сполз на обеденное ложе. Луций приложил ладонь к его лбу. Так и есть: юношу опять свалила лихорадка.
* * *
Позже, уже ночью, несмотря на тяжелое состояние Гая, Луций и Юлия приказали перенести его на носилках в другое убежище. Если Гая нашел Фагит, значит мог найти и кто-то еще. То, что его имя еще не попало в проскрипционные списки, отнюдь не гарантировало ему безопасности.
В последовавшие дни и ночи Гай, несмотря на терзавшую его лихорадку, беспрестанно менял прибежище. В то же самое время старшие Юлии вступили в отчаянные переговоры с приближенными Суллы, пытаясь отвести от Гая угрозу. Каждый день Луций встречался с Юлиями, надеясь услышать хорошие новости.
Проскрипции продолжались. В списки вносились все новые и новые имена. Луций начал бояться, как бы туда не попало и его имя. Дверь, выбитую громилами Фагита, заменили другой, более крепкой. Сам он не расставался с кинжалом, а для Юлии на крайний случай раздобыл у какого-то сомнительного типа на набережной быстродействующий яд. Смерть через отсечение головы хоть и ужасна, но быстра, говорил себе Луций. Но он приходил в ужас при мысли о том, что могут сделать после его гибели с беззащитной Юлией, и хотел, чтобы у нее имелась возможность быстрого и безболезненного избавления. В какие же времена выпало им жить, если любящий муж вынужден так заботиться о своей жене!
Однажды в дом заявился в сопровождении множества телохранителей очень красивый молодой человек с пышной гривой золотых волос. Луций узнал его: то был актер Хризогон, один из фаворитов Суллы. Еще с юности нынешний диктатор питал слабость к актерам, особенно светловолосым. Хризогон был одет в тунику из великолепной зеленой ткани, расшитую серебряной нитью и стоившую, должно быть, целого состояния. Луций невольно подумал о том, кому пришлось умереть, чтобы любимчик Суллы смог так вырядиться.
– Я совсем ненадолго, – промолвил Хризогон, озирая прихожую взглядом человека, полагающего, что в один прекрасный день это имущество может перейти к нему. – Мой друг Феликс просил передать тебе послание.
Луций едва сдержал негодование, порожденное тем, что какой-то актеришка, бывший раб, так фамильярно говорил о самом могущественном человеке Рима. Хризогон, почувствовав его настроение, вперил в него холодный взгляд.
У Луция пересохло во рту.
– Что говорит Сулла?
– Брат твоей жены получит пощаду…
– Это правда?
Юлия, до сих пор державшаяся поодаль, бросилась к Луцию.
– Может быть, ты дашь мне закончить? – Хризогон поднял бровь. – Гай Юлий Цезарь получит пощаду, но лишь при условии, что мой друг Феликс встретится с ним лицом к лицу.
– Чтобы он мог обезглавить мальчика у меня на глазах? – воскликнул Луций.
Хризогон бросил на него злобный взгляд:
– Сегодня вечером диктатор нанесет тебе визит. Если Цезарь действительно хочет получить его прощение, он должен быть здесь.
Актер театрально повернулся на каблуках и удалился, сопровождаемый телохранителями.
* * *
Вечером у дома Луция появилась веселая компания. В ее составе был Хризогон вместе с несколькими другими актерами и мимами – мужчинами и женщинами. Телохранители больше походили на уличных задир, чем на суровых, трезвых ликторов. Впрочем, трезвость явно не относилась к основным добродетелям этой компании. Многие в ней были откровенно пьяны.
Рассматривая гуляк в глазок передней двери, Луций качал головой.
Сам Сулла прибыл на занавешенных красных носилках, несомых фалангой рабов. Один из них встал на четвереньки, и диктатор, используя его спину как ступеньку, сошел на землю. Луций при виде этого тяжело вздохнул, ужасаясь тому, что судьба республики и ее граждан зависит от этого человека.
Некогда подтянутый и мускулистый, соответствовавший идеальному образу неудержимого римского полководца, Сулла растолстел, обрюзг, приобрел нездоровый цвет лица – оно было все в красных пятнах – и вздувшиеся вены.
Диктатор громко ударил кулаком в дверь, и Луций кивнул рабу, чтобы тот открыл, сам же выступил навстречу, чтобы приветствовать гостя. Сулла прошел мимо него в прихожую, не сказав ни слова, но ни один телохранитель за ним не последовал. Может быть, он уверовал в собственную неуязвимость? В конце концов, называл же он себя Счастливым.
Гай ждал в атриуме. Трудно было представить себе человека, чья внешность так контрастировала бы с обликом диктатора. От природы стройный, с вытянутым лицом, юноша совсем исхудал за время болезни – глаза его и сейчас горели лихорадочным блеском. Несмотря на слабость, держался он бесстрашно: стоял, расправив плечи, с гордо поднятым подбородком. По такому случаю Гай надел тогу, которую одолжил у Луция. Она была ему велика и, несмотря на все ухищрения Юлии, висела на нем мешком.
В то время как Луций стоял в стороне, Сулла смерил Гая долгим оценивающим взглядом и подступил ближе.
– Итак, вот ты какой, молодой Цезарь, – промолвил наконец диктатор. – Я смотрю на тебя, ты – на меня. Я хмурюсь, но ты не бледнеешь. Кем ты себя воображаешь, юноша?
– Я Гай Юлий Цезарь, сын своего отца, который был претором, отпрыск древнего патрицианского рода Юлиев. Наша родословная восходит к самой Венере.
– Может быть, и так. Но, глядя на тебя, юноша, я вижу второго Мария.
У Луция перехватило дыхание, сердце его упало. Неужели Сулла вознамерился убить Гая собственноручно?
Диктатор рассмеялся:
– Тем не менее я решил пощадить тебя и сделаю это, если будут выполнены мои условия.
Луций выступил вперед.
– Диктатор, ты потребовал, чтобы юный Цезарь встретился с тобой лицом к лицу. Он сделал это. Чего ты еще хочешь?
– Первое и главное условие, – произнес Сулла, обращаясь к Гаю. – Ты должен развестись со своей женой Корнелией. Затем…
– Никогда! – прервал его Гай.
Он стоял спокойно, с невозмутимым лицом, но голос его был тверд.
Сулла поднял бровь. Его мясистый лоб сморщился.
– Повторяю, ты должен развестись с Корнелией. Твой брак соединяет два враждебных мне дома – Мария и Цинны. Подобный союз для меня нетерпим.
– Я отказываюсь!
– Что?
– Отказываюсь! Даже диктатор не вправе требовать такого от римского гражданина.
Сулла тупо уставился на Гая, его физиономия побагровела еще пуще. Потом он медленно кивнул.
– Понимаю.
Луций обхватил себя руками. Он нащупал под тогой рукоять кинжала и сейчас гадал, хватит ли у него мужества воспользоваться им. Как вообще Гаю пришло в голову говорить с Суллой таким тоном? Наверное, все дело в лихорадке.
И тут Сулла разразился долгим, громким смехом. А когда отсмеялся, заговорил тоном, выдававшим удивление:
– А ведь точно, юноша, я вижу перед собой Мария! Или себя самого? Я удивлен! Ладно, так и быть, оставляю тебе и твою голову, и твою жену. Но, по моему разумению, будет справедливо, если в благодарность за эту милость твоя семья тоже сделает что-нибудь для моего удовольствия.
Сулла оглянулся через плечо и в первый раз за все время посмотрел на Луция.
– Как насчет тебя?
– Меня?
– Тебя, тебя. Этот молодой человек тебе кто? Зять?
– Да, диктатор.
– А где его сестра, твоя жена? Думаю, прячется где-то рядом, они всегда так делают. Выходи, женщина. Выходи в атриум, чтобы я мог тебя видеть.
Юлия с кротким видом предстала перед Суллой.
– Надо же, как похожа на брата! Ну и хорошо. Вот она вместо него и будет. Ты и этот малый – как тебя зовут, запамятовал?
– Луций Пинарий, диктатор.
– Ага, ты и Луций Пинарий немедленно разведетесь. Поскольку это патрицианский брак, вы должны развестись с соблюдением всех формальностей. Даю вам два дня, не больше. Вы меня поняли?
– Диктатор, пожалуйста… умоляю… – бормотал Луций.
– Что будешь делать ты, Луций Пинарий, после расторжения этого брака, мне безразлично. Но ты, Юлия, должна будешь сразу же выйти замуж снова. Ты племянница Мария, твой брат его племянник, и я должен держать всех Юлиев под присмотром. Но за кого тебя выдать? Дай подумать… – Он почесал лоб, потом щелкнул пальцами. – Квинт Педий! Вот самый подходящий жених!
– Но я его даже не знаю! – воскликнула, обливаясь слезами, Юлия.
– Ничего, скоро ты узнаешь его очень близко.
Сулла широко улыбнулся.
– Итак, все улажено. Имя молодого Цезаря не будет включено в следующий проскрипционный список. Но даже при этом советую ему убраться на некоторое время из города, во избежание недоразумений. Ну и, как было сказано, молодой Цезарь может оставить себе свою жену. А вы двое разведетесь…
– Диктатор!
– Пожалуйста, называй меня Счастливый.
– Луций Корнелий Сулла Счастливый, я умоляю тебя изменить решение. Моя жена и я преданы друг другу. Наш брак… – Он хотел сказать, что они вступили в брак по любви, но ему показалось, что говорить о любви в присутствии Суллы просто нелепо. – У нас маленький сын. Он еще сосет материнскую грудь…
Сулла пожал плечами:
– Ну так пусть ребенок останется с матерью. Ты откажешься от всех прав на него, а Квинт Педий его усыновит.
Луций был настолько ошеломлен услышанным, что потерял дар речи. Юлия зарыдала.
Гай, нетвердо державшийся на ногах, выступил вперед.
– Диктатор, я вижу, что был не прав, противясь тебе. Я сделаю, как ты просил, – разведусь с Корнелией…
– Ничего подобного ты не сделаешь!
– Диктатор, у меня не было намерения…
– Твои намерения здесь ничего не значат. Важны лишь мои. Тебе дарована пощада. Твой брак сохранен. Но твоя сестра разведется со своим мужем.
Он повернулся к Луцию:
– Или ты сделаешь это, Пинарий, или твое имя окажется в проскрипционных списках, а твоя голова на колу!
С этими словами, сопроводив их театральным жестом, достойным Хризогона, Сулла повернулся и покинул дом. Поджидавшая снаружи компания встретила его пьяными восклицаниями и смехом. Раб быстро закрыл дверь, чтобы отсечь отвратительные звуки.
Луций смотрел себе под ноги.
– После стольких усилий… всех жертв… бессонных ночей… взятки Фагиту… такое унижение!
– Зять, – прошептал Цезарь, – я и представить себе не мог…
– Не называй меня так! – оборвал его Луций. – Мы больше не родственники.
Из спальни донесся плач разбуженного ребенка. Юлия упала на колени, сотрясаясь от рыданий.
– Нам с Юлией придется расплачиваться за твою гордость. Чтобы сберечь твою шею и сохранить твое драгоценное достоинство, нам придется пожертвовать всем. Всем!
Гай открыл было рот, но не нашел что сказать.
– Ты в долгу перед нами! – возгласил Луций, уставив в Цезаря палец. – Запомни это. Никогда не забывай, что ты в долгу перед моим сыном и сыном моего сына до тех пор, пока будешь жив!
* * *
Постепенно, после того как тысячи людей погибли или были отправлены в изгнание, проскрипции сошли на нет, однако Сулла продолжал удерживать Рим железной хваткой.
Развод оставил Луция Пинария сломленным горем. Никто не винил его в этом несчастье. Друзья, многим из которых самим довелось пережить подобное, делали все, чтобы его утешить, а многие даже превозносили его самопожертвование.
– Ты поступил как следовало ради спасения других, – говорили они, – позаботился о жене и о своем маленьком сыне. В случае отказа тебя внесли бы в проскрипционные списки, а твою семью оставили бы без средств существования.
Но боли и муки Луция не смягчались никакими доводами: чтобы спасти семью, он лишился ее, а чтобы спасти свою голову, поступился своим достоинством.
Новый муж Юлии, Квинт Педий, не ограждал приемного сына от общения с настоящим отцом. Не препятствовала их встречам и сама Юлия, но Луцию было стыдно смотреть в глаза сыну. Он считал, что столь постыдное повиновение умалило его почти до положения раба, ибо римлянин, лишившийся чести, уже не римлянин.
Он решил, что лучше дорогим ему людям считать его умершим, чтобы Юлия была как бы вдовой, вышедшей замуж, а его сын – усыновленным сиротой. Насколько лучше было бы всем, если бы Луций умер. Подцепил бы от Гая ту четырехдневную малярию и скончался!
Словно и впрямь умер, он преждевременно, до совершеннолетия, передал сыну фамильную драгоценность, золотой фасинум.
Амулет был настолько истерт, что первоначальная его форма практически не поддавалась определению. Тем не менее Луций отослал его Юлии с молитвой о том, чтобы этот магический талисман защитил дитя от несчастий, выпавших на долю его отца.
Не имея больше желания вступать в брак, унылый и одинокий, он жил в своем доме на Палатине.
Гай воспользовался советом Суллы и, как только оправился от болезни, покинул Рим. Он принял назначение в отдаленный военный гарнизон на Эгейском побережье, где служил под началом претора Мунция Терма.
Луций старался вообще не думать о Гае, но однажды на Форуме он оказался рядом с группой оживленно говоривших людей и, услышав имя Гая, напряг слух.
– Да-да, Гай Юлий Цезарь, – повторил говоривший. – Тот самый, отец которого умер пару лет назад.
– Бедняга! Полагаю, царь Никомед всячески изображает из себя заботливого отца, но пристало ли римлянину угождать другому человеку, даже если это царь.
– Особенно, если это царь!
Компания разразилась похотливым смехом. Луций подошел поближе.
– Вы о чем толкуете?
– О выходках молодого Цезаря на Востоке, – ответил один из собеседников. – Претор Терм направил его с посланием в Вифинию, к царю Никомеду. Цезарю там так понравилось, что он не хочет возвращаться. Говорят, он здорово поладил с царем Никомедом, даже слишком здорово, если ты понимаешь, о чем я. Вся эта роскошная жизнь при царском дворе вскружила ему голову, да и Никомед – симпатичный малый, если судить по профилю на монетах. Вот и получается, что Терм, как брошенный муж, шлет ему гонца за гонцом, чтобы он вернулся, а Цезарь и слышать не хочет о том, чтобы покинуть царскую постель.
– Да откуда ты это взял? – возмутился Луций. – Мало ли какие причины могли быть у Цезаря для задержки.
– Ой, причины! – Сплетник закатил глаза. – Да об этом говорят на каждом углу. Слышал последнюю шутку? «Сулла сохранил Цезарю голову, но задница досталась Никомеду!»
Последовал новый взрыв смеха, а удрученный Луций, стиснув зубы, поплелся своей дорогой. Руки его сжимались в кулаки, к глазам подступали слезы. Для чего он пожертвовал всем в своей жизни? Чтобы глупый мальчишка мог пренебречь своим воинским долгом ради роскошной Вифинии? Что же он за римлянин, этот Цезарь, восхищавшийся Гаем Гракхом и мечтавший о возрождении Римского государства, а теперь предающийся постельным утехам с развратным монархом Вифинии? Не лучше ли было бы в свое время Сулле сделать с ним что заблагорассудится?
