Накануне величайшей катастрофы ничего не подозревающие жители Рима праздновали величайший триумф. Наконец-то ценой огромных усилий удалось победить одного из старейших врагов.

Город Вейи находился всего в двадцати милях от Рима. Человек с крепкими ногами мог пройти это расстояние за один день, а всадник одолевал его в считаные часы. Однако поколение за поколением горделивые Вейи сохраняли независимость и жили с Римом то в мире, то в состоянии войны, даже когда Рим покорил куда более отдаленные земли. При жизни последних поколений богатство и влияние Рима особенно возросли, и Вейи, в союзе с другими городами, стали оспаривать его господствующее положение на Соляном пути и его контроль над судоходством по Тибру.

Каждое лето, десять лет кряду, римские армии осаждали Вейи, однако с наступлением очередной зимы военные действия прекращались, и Вейи опять оставались непобежденными. Чтобы положить конец Вейям, был необходим воистину великий военачальник, и он наконец появился. Его звали Марк Фурий Камилл.

Никто из тех, кому посчастливилось стать свидетелем триумфального шествия Камилла, не мог забыть это зрелище до конца дней. Все сошлись на том, что это самый грандиозный триумф на памяти живущих. Количеством пленных, великолепием трофеев (Вейи славились своим богатством) и ликованием народа это событие превзошло все предыдущие торжества.

Однако при всей зрелищности триумфа самым незабываемым стал вид самого Камилла, ехавшего в колеснице, запряженной четверкой белых коней.

Стоявшая на высоком помосте, возведенном специально для религиозных сановников, весталка Пинария ахнула и, склонившись к стоявшей рядом жрице, прошептала:

– Фослия, видела ли ты когда-нибудь что-нибудь подобное?

– Пожалуй, нет. Никто ничего подобного не видел! Четверка белых коней!

Пинария покачал головой в изумлении:

– Точь-в-точь как квадрига Юпитера на вершине храма на Капитолии.

– Ни один военачальник не добивался подобного триумфа, – заявила Фослия.

Из шести жриц Весты семнадцатилетняя Пинария была самой юной. Фослия была всего на два года старше, но отличалась широкими познаниями и слыла чуть ли не всезнайкой. Особенно она была начитанна в области истории религиозных обрядов, а триумф, как всякий публичный акт в Риме, тоже считался священной церемонией.

– Ромул во время своих триумфов шел пешком. На квадригу первым взобрался Тарквиний-старший. До него ни один военачальник не осмелился подражать Юпитеру и запрягать свою колесницу четверкой белых коней.

– Ты думаешь, это неблагочестивый поступок? – спросила Пинария.

– Об этом не мне судить, – чопорно ответила Фослия.

– И все же зрелище выдающееся.

– Это правда, – улыбнулась Фослия.

– И триумфатор такой красивый, даже когда его лицо раскрашено красным!

Две юные жрицы переглянулись и рассмеялись. Вирго максима не одобряла таких разговоров, но все весталки так или иначе позволяли себе их. Пинарии вообще казалось, что стоит им отвлечься от религиозных обязанностей, как разговор тут же заходит о мужчинах, и в первую очередь – о Камилле. В свои пятьдесят с небольшим он был более крепок, чем многие тридцатилетние, с великолепной гривой седых волос, широкой грудью и могучими руками.

– Как ты думаешь, он знает, насколько впечатляюще белые кони подчеркивают белизну его волос? – спросила Фослия.

– Уверена, человек, который покорил Вейи, не может предаваться суетному тщеславию, – сказала Пинария.

– Чепуха! Кто может быть более тщеславен, чем полководец, особенно в день своего триумфа? Но посмотри туда, позади него, – это ведь статуя Юноны Регины!

Из всех вывезенных из захваченного города трофеев самым ценным была огромная статуя божественной покровительницы города, царицы – матери богов Юноны, в честь которой был воздвигнут самый величественный в Вейях храм.

Из поколения в поколение Юнона Регина оберегала вейянцев. Накануне решающей битвы Камилл поклялся, что, если Вейи падут, он привезет Юнону Регину в Рим и построит для нее еще более величественный храм. Первую часть своего обещания он уже сдержал.

Люди, сорвавшие голос, восхваляя Камилла, при виде статуи заорали еще громче. Ее везли на массивной повозке, запряженной вейянскими пленниками. Среди них были закованные в цепи жрецы Юноны, с которых сняли одеяния.

Статуя была сделана из дерева, но работа лучших этрусских мастеров была столь искусна, что никаких стыков и соединений видно не было. Ярко раскрашенная, покрытая позолотой, Юнона Регина восседала на троне, держа скипетр в одной руке и чашу для возлияний в другой. У ног ее сидел павлин.

– Великолепно! – заявила Фослия. – Никакое другое изображение Юноны не может с ней соперничать. Даже статуя, сделанная великим Вулкой для храма Юпитера, не может с ней сравниться. Эта богиня в три раза выше любого смертного! Какой величественный у нее взгляд! И этот гигантский павлин с распростертыми крыльями… Ты видела когда-нибудь такое буйство красок?

Пока они смотрели, какой-то подзадоренный друзьями мальчишка выскочил из толпы, сорвал с одного из тащивших богиню жрецов набедренную повязку и, с гиканьем размахивая своим трофеем, вернулся к сорванцам. Жрец, мужчина средних лет, уже спотыкавшийся от усталости, покраснел и заплакал от стыда, не в состоянии прикрыться, потому что его руки были примотаны к веревке, за которую он тянул повозку.

Пинария ахнула, а Фослия подняла бровь, но ни та ни другая не отвели взгляда.

– Интересно, что думает об этом богиня? – пробормотала Пинария.

– А ты следи за ней. Она может заговорить в любой момент!

– Ты это серьезно?

– А почему бы и нет? Ты ведь знаешь эту историю. Когда Камилл послал солдат забрать статую из храма в Вейях, один из них смеха ради поклонился и спросил богиню, хочет ли она, чтобы ее отнесли в ее новый дом. Какое же потрясение испытали эти вояки, когда статуя кивнула, а потом громко заговорила! Они решили, что кто-то, спрятавшись внутри, разыгрывает их, поэтому спросили ее снова. И так же отчетливо, как я говорю тебе сейчас, она ответила: «Да, отвезите меня в Рим, немедленно!» Говорят, у нее был сердитый голос: Юнона Регина не любит повторять. Конечно, она хотела попасть сюда, да и как иначе: не лишись Вейи ее покровительства, они бы не пали. Камилл приказал построить на Авентине новый храм, специально, чтобы поместить в него статую: материалы предполагалось оплатить, продав захваченные в Вейях ценности, а в качестве рабочей силы использовать рабов, захваченных там же. Таким образом, бывшему жрецу краснеть было нечего: рабу не нужна одежда, чтобы копать канавы или носить кирпичи.

– Ты думаешь, греки, когда взяли Трою, обращались с троянцами так же? – спросила Пинария.

В последнее время весталки, толкуя о нынешней победе, часто сравнивали падение Вейи с падением Трои: о Троянской войне римляне узнали от греков-колонистов, живших к югу от Рима. Сходство и впрямь было поразительным. Осада Трои продолжалась десять лет, столько же длилась и осада Вейи. Греки захватили город хитростью, использовав знаменитого троянского коня, придуманного Одиссеем. Римляне одержали победу тоже благодаря военной хитрости. Они сделали подкоп под стены, пробрались ночью в город и открыли ворота.

– Конечно, – сказала Фослия. – Троянские женщины, включая царицу Гекубу и царевен, были обращены в рабство. Да и мужчины тоже, во всяком случае те, которых не перебили. Ни один город нельзя победить, если его жители не оскорбили богов. Значит, богам угодно, чтобы победители убивали или обращали в рабство побежденных. Народ Рима всегда знал это. Унижение наших врагов – это один из способов угодить богам, а угождая богам, мы продолжаем процветать.

Как обычно, религиозная логика Фослии была безупречна, и Пинария охотно согласилась с ней, однако вид опозоренного вейянского жреца беспокоил ее. Она повернула голову и посмотрела на триумфальную колесницу, которая теперь удалялась от них в направлении Капитолия. Камилл, поворачиваясь туда и сюда, чтобы помахать толпе рукой, случайно глянул через плечо, и его взгляд вдруг остановился на Пинарии. Он перестал махать, наклонил голову под комичным углом и изобразил загадочную улыбку.

Фослия схватила ее руку и пискнула от восторга.

– Пинария, он смотрел прямо на тебя! А почему бы и нет? Ты такая прелестная, даже с коротко подстриженными волосами. О, если бы он посмотрел так на меня, я бы, наверное, умерла!

Пинарию бросило в жар, и она опустила глаза, а когда снова решилась поднять их, колесница завернула за угол и исчезла из виду.

Неожиданно толпа разразилась смехом и аплодисментами: вслед за статуей Юноны Регины шествовало стадо гусей. Белые птицы шли вперевалку, потягиваясь и хлопая крыльями, вытягивая шеи и гогоча. То были священные птицы Юноны, захваченные у вейянцев вместе с ее статуей, – предметы религиозного почитания и объекты добродушного подшучивания. Избалованные гуси, похоже, понимали свое привилегированное положение, они смотрели на толпу, высоко подняв надменные головы. Один из них вдруг устремился к лишившемуся набедренной повязки жрецу и укусил его за лодыжку. Жрец издал жалобный стон.

– Воздает своему бывшему хранителю за какой-то проступок, я в этом не сомневаюсь, – прошептала Фослия.

Толпа взревела от смеха.

В последний час дневного света, после принесения в жертву белого быка на алтаре перед храмом Юпитера и ритуального удушения высокородных пленников в Туллиануме, когда стали стихать музыка и танцы на улицах, весталки собрались в своем храме.

Пока все остальные любовались триумфальным шествием, одна из них, как всегда, оставалась поддерживать священный огонь в очаге круглого храма. Теперь пять ее сестер-девственниц снова вернулись к ней для прочтения вечерних молитв, ведомые главной весталкой, носившей титул вирго максима. Поддержание священного огня было главной обязанностью их ордена: потухни он, на Рим обрушились бы неисчислимые беды.

Не менее важным обязательством весталки являлся священный обет целомудрия. Нарушившая его могла скрыть преступление от других смертных, но не от богини. Веста узнавала все, и вследствие непростительного греха священный огонь начинал шипеть, чахнуть и угасать.

Только непорочная девственница могла поддерживать ровное пламя в очаге Весты.

Весталки соединили руки и встали в кружок вокруг огня. В то время как остальные, плавно и ритмично покачиваясь, подпевали с закрытыми ртами, вирго максима нараспев произносила вечернюю молитву.

– Богиня Веста, услышь нас. Мы поддерживали твое пламя еще один день, и теперь наступает очередная ночь, темнота коей освещена, как всегда, твоим неугасающим светом. Ты даришь нам тепло и освещаешь наш путь. Тот же самый неколебимый огонь, который согревал при рождении младенца Ромула, греет и нас в твоем храме.

Постумия была старшей, но в ее коротких седых волосах все еще можно было увидеть черные пряди, и ее голос еще оставался сильным, без дрожи. Несколько мгновений она мурлыкала и покачивалась в такт с другими девственницами, неотрывно глядя на огонь, потом возобновила чтение молитвы.

– Каждая из нас дает обет служить тебе, богиня Веста, на протяжении тридцати лет. Мы приходим к тебе, когда нам нет и десяти. Десять лет мы учимся, десять лет исполняем публичные обряды, десять лет учим других послушниц. Потом мы вольны уйти или остаться. Благослови меня, богиня Веста! Мои тридцать лет давно истекли, но я решила остаться у тебя на службе. Позволь мне служить тебе, пока мои глаза могут следить за священным огнем и есть силы, чтобы поддерживать его. Столько, сколько мне хватит мудрости, чтобы наставлять юных дев. Благослови всех нас, богиня Веста, но более прочих одари своей благодатью и открой свои объятия самой юной из нас – Пинарии. Семь лет пребывает она среди нас, и теперь, когда Фослия начала десятый год своего служения, Пинария у нас – единственная послушница. Ей еще многому надо учиться. Удостой ее особого внимания, богиня Веста.

Пинария, которая, ритмично мурлыча и глядя на пламя, вошла в транс, слегка встрепенулась, услышав свое имя. Нечасто вирго максима называла весталок по имени в своих молитвах. Почему она так сделала и упомянула Пинарию? То, о чем она заговорила потом, встревожило девушку еще больше.

– Мы молим тебя, богиня, чтобы ты помнила всех весталок, бывших здесь до нас, начиная со времен царя Ромула, который назвал первых четырех весталок в Риме, и царя Тарквиния-старшего, который увеличил их число до шести и установил для любой весталки, если она нарушит свой обет, справедливое наказание, гораздо более страшное, чем простая смерть. Это наказание остается в силе и по сей день.

Пинария, как и остальные весталки, затаила дыхание: в их безмятежные мысли неожиданно вторглись картины этой самой страшной из всех смертей. Ритмичное мурлыканье смолкло, в маленьком храме воцарилась полная тишина, нарушавшаяся лишь потрескиванием огня в очаге. Сердце Пинарии билось так сильно, что она боялась, как бы его стук не услышали остальные. Почему вирго максима упомянула ее в молитве и буквально в следующий момент заговорила о страшном наказании для тех, кто оступился?

– Укрепи наши силы, богиня Веста, – прошептала Постумия. – Путь весталки не всегда легкий, и для некоторых он сложнее, чем для других. Только присутствие твоего священного огня в наших сердцах может сберечь нашу чистоту.

Молитва закончилась. Весталки выпустили руки друг друга. Сумерки за открытыми дверями храма уже успели смениться темнотой.

– Каждая из вас может зажечь маленькую свечу от священного огня, чтобы осветить себе путь до Дома весталок. На следующие четыре часа следить за пламенем выпадает Пинарии… Поскольку она послушница, я некоторое время побуду с ней.

– Но, вирго максима, я уже не раз следила за огнем всю свою очередь, от начала до конца. Мне хорошо известно, как…

Пинария встретила грозный взгляд Постумии и опустила глаза.

– Конечно, вирго максима, для меня это большая честь.

Остальные гуськом, неся свои свечки, покинули святилище. Фослия, которая уходила последней, прежде чем закрыть за собой дверь, оглянулась на Пинарию с виноватым выражением лица. Долгое время Постумия неотрывно смотрела на пламя и молчала. Наконец она тяжело вздохнула:

– Может быть, тебе трудно представить, Пинария, но когда-то мне было столько же лет, сколько тебе сейчас. Правда, я не была такой красивой, как ты. К добру или худу, Пинария, с твоими каштановыми волосами и яркими зелеными глазами ты – прелестная девушка. Но я была молода, вполне миловидна и настолько тщеславна, насколько это возможно для девушки. Я приняла обет целомудрия и относилась к этому очень серьезно, но тем не менее не видела худа в том, чтобы украшать себя. Носила браслеты из серебра, а порой и ожерелье из сердолика, доставшееся мне от бабушки. Людям говорила, что этот красный камень очень хорошо гармонирует с красно-белой повязкой, которую мы носим на голове, но на самом деле думала, что он оттеняет розовый блеск моих щек. Смазывала руки и лицо надушенным маслом, которое привозили из Египта – так, во всяком случае, утверждал купец, который приезжал раз в месяц в Дом весталок.

– Тогдашняя вирго максима разрешала это? – удивилась Пинария.

Постумия никогда не позволяла никому из весталок носить украшения или использовать какие-либо духи и благовония, а мужчины, хотя правила и позволяли входить в Дом весталок в дневные часы (но ни в коем случае не после наступления темноты), могли зайти, только если имели к одной из весталок официальное или семейное дело. Торговцу благовониями вход сюда был запрещен.

– Тогдашняя вирго максима была весьма снисходительна. Она души не чаяла в молодых весталках, а особенно во мне: я была ее любимицей. Она поощряла меня: «Как красиво смотрится на тебе это ожерелье, Постумия, – бывало, говорила она. – Надо же, какая у тебя прелестная кожа, безупречная и гладкая!» Конечно, мне не пристало винить ее в собственном тщеславии, но она ничего не сделала, чтобы подавить его, как ничего не сделала, чтобы подавить мою природную склонность к кокетству. Видишь ли, женское тщеславие ведет к кокетству. Что толку быть хорошенькой, если этого никто не замечает? И как может девушка узнать, что ее заметили, если сама не посмотрит другим в глаза? Поначалу она принимает их восхищенные взгляды, потом выслушивает их комплименты, а потом…

Постумия покачала головой.

– Такое поведение опасно для весталки. Очень опасно! И все начинается с глаз. Мужчины смотрят на нас, и мы с удовольствием принимаем их взгляды, и это удовольствие, которое кажется таким невинным, побуждает нас желать других удовольствий.

Пинария призадумалась.

– Вирго максима, я не поняла, почему ты рассказываешь мне это. Я никогда не ношу ювелирных украшений, ты не позволяешь этого. Но даже если бы ты разрешала, у меня нет никакого желания…

– Камилл посмотрел на тебя сегодня.

Пинария моргнула.

– Может быть.

– Он посмотрел на тебя с удовольствием.

Пинария пожала плечами:

– Разве? Я не могу сказать, что…

– И тебе было приятно, не так ли? Такой великий человек, герой, такой сильный и красивый, пожелал посмотреть на тебя.

Пинария покраснела.

– Я ничего плохого не делала, вирго максима.

– Ты ответила взглядом на его взгляд.

– Может быть, но только на миг!

Пинария нахмурилась. На какой-то краткий, не имеющий значения миг ей показалось, будто вирго максима позавидовала тому, что Камилл бросил на нее взгляд.

– Наставница! Камилл, несомненно, человек благочестивый. Ни один римлянин не почитает богов более или не любим ими более, чем он. Перед последней осадой Вейи он дал обет построить в Риме грандиозный храм Юноне Регине, и в ответ богиня позволила ему захватить город. А еще он пообещал отдать десятую часть всех трофеев богу Аполлону…

– Я не подвергаю сомнению благочестие Камилла. Но благочестивый мужчина – это тем не менее мужчина. Пинария! Я вовсе не имею в виду, что сам Камилл представляет для тебя угрозу, если только ты не станешь завлекать его. Угроза таится в тебе самой.

– Но, вирго максима…

– Молчи!

Грудь Постумии вздымалась и опадала от неожиданно нахлынувшего волнения: она смотрела на пламя, пока не успокоилась.

– Послушай меня, Пинария. Как я тебе говорила, когда мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, я любила украшения, принимала взгляды мужчин и отвечала на них. Смеялась, когда они шутили, старалась проявить ответное остроумие и, когда мужчины смеялись, чувствовала прилив радостного волнения. Я не делала ничего плохого – конечно ничего, что нарушало бы мой обет Весте. Но мое поведение обратило на себя внимание. В тот год, когда меня перевели из послушниц в полноправные жрицы, случилось несколько дурных предзнаменований. Родился козленок с двумя головами. Летний град пролился дождем с крохотными лягушками. Самое худшее было в том, что авгуры, один за другим, предсказывали неудачу на поле боя. Люди встревожились. Они хотели узнать причину. Может быть, полководцы не принесли надлежащих жертв богам? А возможно, виновен сам великий понтифик – верховный жрец, носитель высшей духовной власти и оплот государственной религии, если он пренебрег своими обязанностями? Или жрецы, которые хранят Сивиллины книги, неправильно истолковали пророчества и сбили людей с толку? Все эти возможности были изучены, однако никакого небрежения в исполнении священных ритуалов обнаружено не было и никакой нечестивости в тех, на кого были возложены обязанности исполнять эти ритуалы, тоже не нашли. И тогда… следствие обратилось ко мне.

Постумия вновь погрузилась в молчание, неподвижно глядя на пламя.

– Ты знаешь, какое наказание положено весталке, которая утратила девственность?

Пинария едва смогла промолвить почти шепотом:

– Конечно знаю, вирго максима.

– Тогда скажи мне.

Пинария тяжело сглотнула:

– Если весталке предъявлено обвинение в утрате девственности, это дело расследует сам великий понтифик. Приговор выносит коллегия жрецов. Если ее найдут виновной…

– Продолжай.

– …жрецы срывают с нее жреческое облачение. Мужчину, с которым она нарушила свой обет, приводят закованным в цепи и забивают до смерти у нее на глазах. Потом жрецы обращают свою ярость на весталку. Они секут ее плетьми так, чтобы у нее не осталось сил стоять, одевают ее, как труп, во все черное и привязывают ремнями к похоронным носилкам так туго, что она не может крикнуть. Носилки кладут на задрапированный черной тканью катафалк и везут их через весь город, как если бы она была мертва и ее везли хоронить…

– Продолжай.

– Ее привозят в место, где под городской стеной выкопана крипта, снимают с повозки, опускают в этот склеп, закрывают вход и заваливают землей. Никаких погребальных обрядов над ней не совершают и вообще больше о ней не говорят.

Во рту у Пинарии пересохло настолько, что она едва могла говорить.

– Никто не проливает ее крови. Никто не видит, как она умирает. Что происходит с ней в могиле, известно только Весте.

Постумия хмуро кивнула.

– Кто была последняя весталка, понесшая это наказание?

Пинария задумалась.

– Ну, ну, Пинария! Фослия ответила бы моментально.

– Я вспомню сейчас. Это было сто лет тому назад…

– Это было ровно семьдесят девять лет тому назад, – резко оборвала ее Постумия, – во времена моей бабушки.

– Тебе видней, вирго максима. Каковы были обстоятельства? Как звали ту весталку?

– Ее звали Урбиния. В ту пору женщины Рима стали жертвами какого-то поветрия, особенно беременные женщины: один выкидыш следовал за другим. Великий понтифик заподозрил нарушение непорочности. Выяснилось, что Урбиния отдавалась не одному мужчине, а двум и при этом осмеливалась поддерживать священный огонь. Урбинию судили, сочли виновной и подвергли подобающему наказанию, после чего поветрие прекратилось. Но она была не первой. Ты происходишь из очень старой семьи, не так ли, Пинария.

– Да, вирго максима.

– Твоя семья старше, чем республика. Она старше царей. Это семья, которая дала Риму много консулов и магистратов, много воинов и жрецов и немало весталок. Но в истории даже самых почтенных фамилий могут быть темные или позорные пятна. Какой каре должны подвергаться согрешившие весталки, установил царь Тарквиний-старший. А как звали самую первую весталку, которую постигла эта кара?

– Ее звали… – Сердце Пинарии упало.

– Ну же, дитя, ты знаешь ответ!

– Ее звали так же, как и меня, – Пинария. Жрица из моего рода была первой весталкой, которую…

– Похоронили заживо! – прошептала Постумия и резко вдохнула. – Похоронили заживо – вот что сделали с Пинарией и Урбинией. Вот что хотели сделать со мной. Даже сейчас я не могу говорить об этом спокойно, без дрожи в голосе.

– Но ведь ты была невинна?

– Конечно была, глупая ты девчонка! В противном случае меня бы сейчас здесь не было. В конце концов благодаря богине я смогла убедить великого понтифика в своей непорочности. Но само расследование… страх, который я испытала… унижение… ужас… кошмары, от которых я так и не избавилась по ночам в течение всех этих лет!

Постумия прокашлялась:

– Когда же по прошествии многих лет мне выпала честь стать вирго максима, я дала себе слово, что ни одна весталка на моем попечении не пострадает от такого испытания. Хранить свой обет не достаточно. Невинности не достаточно! Весталка должна быть выше искушения. Но она должна быть и выше подозрения. Ты поняла, Пинария?

– Да, вирго максима. Я поняла.

Пинария поежилась и заплакала.

Постумия обняла ее, крепко прижала к себе и погладила коротко остриженные волосы.

– Ну, ну, успокойся! Я напугала тебя, дитя. Но я делаю это ради твоего собственного блага. Я делаю это ради блага всех нас.

Хотя дверь была закрыта, неожиданный порыв ветра прошел по помещению, как будто сам храм испустил вздох. Язычки священного пламени задрожали, заколебались, и на какой-то миг могло показаться, что они исчезли совсем.