10
В Путеолах в конце лета был заключен пакт с Секстом Помпеем. Антоний своего мнения об этом не разглашал, но что касается Октавиана, он знал, что Секст не будет вести себя как честный человек. В глубине души он был плебеем из Пицена, опустившимся до пирата и неспособным сдержать слово. В ответ на согласие разрешить свободно провозить зерно в Италию Секст получал официальное признание его губернаторства в Сицилии, Сардинии и Корсике. Он также получал греческий Пелопоннес, тысячу талантов серебра и право быть выбранным консулом через четыре года с Либоном в качестве консула на следующий год. Все, у кого ум был больше горошины, понимали, что это фарс. «Как ты, наверное, смеешься сейчас, Секст Помпей», — думал Октавиан после переговоров.
В мае жена Октавиана Скрибония родила девочку. Октавиан назвал ее Юлией. В конце июня Октавия тоже родила девочку, Антонию.
Один из пунктов контракта с Секстом Помпеем гласил, что оставшиеся ссыльные могут вернуться домой. Среди таких ссыльных был и Тиберий Клавдий Нерон, который не чувствовал себя достаточно защищенным после пакта Брундизия. Поэтому он оставался в Афинах до тех пор, пока не решил, что теперь может безнаказанно вернуться в Рим. Сделать это было сложно, так как состояние Нерона почти исчезло. Частично это произошло по его вине, поскольку он неумно инвестировал в компании по сбору доходов, которые отдавали на откуп сбор налогов с провинции Азия и прогорели, после того как Квинт Лабиен и его парфянские наемники вторглись в Карию, Писидию, Ликию — их самые богатые источники наживы. А частично — не по его вине, разве что более умный человек остался бы в Италии и умножал свое богатство, а не убегал, оставив его в распоряжении недобросовестных греческих вольноотпущенников и бездеятельных банкиров.
Таким образом, Тиберий Клавдий Нерон, возвращавшийся домой ранней осенью, находился в таком финансовом затруднении, что оказался плохим компаньоном для своей жены. Финансовые ресурсы позволили ему нанять только открытую тележку для багажа и паланкин. Правда, он разрешил Ливии Друзилле разделить с ним это средство передвижения, но она отказалась без объяснения причин. А причин было две. Во-первых, носильщики были слабые, жалкие, едва способные поднять паланкин с Нероном и его сыном. А во-вторых, она ненавидела находиться рядом с мужем и его сыном. Транспортное средство передвигалось со скоростью пешехода, а Ливия Друзилла шла пешком. Погода была идеальная: теплое солнце, прохладный бриз, много тени, запах пожухлой травы и специальных ароматных трав, выращиваемых фермерами, чтобы вредители погибали зимой. Нерон предпочитал ехать по дороге, Ливия Друзилла шла по обочине, где ромашки образовали мягкий ковер под ногами и можно было подобрать ранние яблоки и поздние груши, которые ветром сорвало с деревьев. Пока она не исчезала из поля зрения сидящего в паланкине Нерона, мир принадлежал ей.
У Теана Сидицинского они свернули с Аппиевой дороги на Латинскую: те, кто продолжал путь в Рим по Аппиевой дороге через Помптинские болота, рисковали жизнью, ибо место было малярийное.
У города Фрегеллы они остановились в скромной гостинице, и Нерон тут же заказал ванну.
— Не выливайте воду, после того как я и мой сын вымоемся, — предупредил он. — Моя жена сможет воспользоваться ею.
В их комнате он хмуро посмотрел на нее. Сердце у нее забилось, она боялась, что лицо выдаст ее, но стояла сдержанная и услужливая, готовая выслушать уже давно известное из многолетнего опыта.
— Мы приближаемся к Риму, Ливия Друзилла, и я напоминаю тебе: старайся не тратить лишних денег. Маленькому Тиберию в будущем году понадобится педагог — вынужденные расходы, — и ты должна быть достаточно экономной, чтобы облегчить это бремя. Никаких новых платьев, никаких драгоценностей и определенно никаких специальных слуг вроде парикмахера или косметолога. Это понятно?
— Да, муж, — покорно ответила Ливия Друзилла и вздохнула про себя.
Не то чтобы ей очень нужен был парикмахер или косметолог, но она отчаянно нуждалась в покое, в спокойной жизни без постоянной критики. Она хотела прибежища, где могла бы читать, что хотела, выбирать меню независимо от стоимости блюд и не отчитываться о тех ничтожных суммах, что она тратила. Она хотела, чтобы ее обожали, хотела видеть лица, которые светились бы при упоминании ее имени. Вот, к примеру, Октавия, благородная жена Марка Антония, чьи статуи стояли на рыночных площадях в Беневенте, Капуе, Теане Сидицинском. Что она сделала, в конце концов, кроме того, что вышла замуж за триумвира? Но люди воспевают ее, словно она богиня, молятся, чтобы хоть раз увидеть ее, когда она путешествует между Римом и Брундизием. Люди продолжают бредить о ней, приписывая наступивший в стране мир ее заслугам. О, если бы стать такой Октавией! Но кого интересует жена патриция, если его зовут Тиберий Клавдий Нерон?
Он в упор смотрел на нее, озадаченный. Ливия Друзилла вдруг очнулась, облизнула пересохшие губы.
— Ты хочешь что-то сказать? — холодно спросил он.
— Да, муж.
— Тогда говори, женщина!
— Я жду ребенка. Думаю, снова сына. Симптомы такие же, какие были, когда я носила Тиберия.
Сначала пришло потрясение, потом все возрастающее неудовольствие. Уголки рта опустились, Тиберий скрипнул зубами.
— Ливия Друзилла! Неужели ты не могла лучше следить за собой? Я не могу позволить себе иметь второго ребенка, тем более второго сына! Тебе надо пойти к Bona Dea и попросить снадобье, как только мы прибудем в Рим.
— Боюсь, будет уже поздно, господин.
— Cacat! — крикнул он в ярости. — Какой срок?
— Думаю, почти два месяца. А снадобье можно применять только до шести рыночных интервалов. А у меня уже семь.
— Даже если это так, ты примешь снадобье.
— Конечно.
— Не хватало только этого! — крикнул он, вскинув кулаки. — Уйди, женщина! Уйди и дай мне спокойно принять ванну!
— Ты хочешь, чтобы Тиберий присоединился к тебе?
— Тиберий — моя радость и утешение, конечно я хочу!
— Тогда позволь мне прогуляться, посмотреть старый город?
— Что касается меня, жена, ты можешь хоть шагнуть с утеса!
Фрегеллы уже сорок восемь лет представляли собой город-призрак, разграбленный Луцием Оптимием за восстание против Рима в те дни, когда полуостров представлял собой мозаику из италийских государств, между которыми были расположены «колонии» римских граждан. Несправедливость бесцеремонного обращения с ними заставила наконец италийские государства объединиться и попытаться сбросить римское ярмо. Ожесточенная война имела много причин, но началась она с убийства приемного деда Ливии Друзиллы, плебейского трибуна Марка Ливия Друза.
Может быть, потому, что его внучка все это знала, она с болью в сердце, сдерживая слезы, медленно шла среди разрушенных стен и сохранившихся старых зданий. О, как смеет Нерон так обращаться с ней! Как может он винить ее в беременности? Ее, которая, если бы это было возможно, никогда не легла бы в его постель? В Афинах она поняла, как быстро растет в ней отвращение к нему. Она оставалась покорной женой, но ненавидела каждый момент исполнения своего долга.
Она знала о своем деде. Но она не знала, что пятьдесят лет назад Луций Корнелий Сулла шел тем же путем, глядя на алые маки, удобренные кровью италийцев и римлян, с пятнами желтых ромашек, качавшихся на ветру, словно кокетливо строивших глазки, и задавал себе вопрос, на который никто не может ответить: ради чего было совершено убийство, почему мы идем войной на наших братьев? И как и он, Ливия Друзилла сквозь слезы, застилающие глаза, увидела римлянина, приближавшегося к ней, и подумала: реальный он или привидение? Сначала она огляделась в поисках места, где могла бы спрятаться. Но когда он приблизился, она опустилась на ту же секцию колонны, которую Гай Марий использовал как сиденье, и стала ждать, когда человек подойдет к ней.
На нем была тога с пурпурной каймой. Копна великолепных золотистых волос, грациозная и уверенная походка, под широкой тогой угадывалось стройное молодое тело. Он был уже на расстоянии нескольких шагов от нее, и его лицо стало отчетливо видно. Очень гладкое, красивое, суровое и в то же время доброе, с серебристыми глазами, обрамленными в золото ресниц. Ливия Друзилла смотрела, открыв рот.
У Октавиана тоже возникло желание убежать. Иногда люди утомляли его, каким бы благонамеренным ни было их внимание и какой бы неоспоримой ни была их лояльность. А старый город Фрегеллы находился совсем близко от Новой Фабратерии — города, построенного вместо него. Октавиан шел, подставив лицо солнечным лучам и позволив мыслям блуждать где-то, что он делал нечасто. Эти руины действовали удивительно успокаивающе, наверное из-за тишины. Жужжание пчел вместо гомона рыночной площади, еле слышное мелодичное пение какой-то птицы вместо концерта уличных музыкантов на той же рыночной площади. Покой! Как красиво, как необходимо!
Может быть, из-за того, что он отпустил мысли на волю, его охватило чувство одиночества. Впервые в его деятельной жизни он осознал, что нет вокруг него ни одного человека, который существовал бы только для него. О да, есть Агриппа, но это не то, что он имеет в виду. Кто-то только для него, кто-то вроде матери или жены, эта изумительная смесь женственности и бескорыстной преданности, какой Октавия одарила Антония или его мать — будь она проклята! — одарила Филиппа-младшего. Но нет, он не будет думать об Атии и ее непристойном поведении! Лучше думать о сестре, самой дорогой, любимой римлянке, когда-либо жившей на свете. Почему столько радости достается этому грубияну Антонию? Почему у него нет своей собственной Октавии, хотя и отличной от его сестры?
Вдруг он увидел, как кто-то идет по опустевшим каменным останкам Фрегелл. Женщина при виде его готова была убежать, но потом опустилась на основание колонны и осталась сидеть со слезами на щеках, блестевшими при солнечном свете. Сначала он подумал, что она привидение, но, остановившись, понял, что она реальная. Самое очаровательное личико повернулось сначала к нему, потом опустилось вниз. Красивые руки, сложенные на коленях, дрожали. На них не было драгоценностей, но больше ничто не говорило о том, что она низкого происхождения. Это была знатная дама, он чувствовал это нутром. Какой-то инстинкт в нем вырвался из клетки и закричал с такой силой, что внезапно он понял его божественный посыл: она послана ему, это божественный дар, который он не может — не хочет — отвергнуть. Он чуть не крикнул громко своему божественному отцу, но только покачал головой. Заговори с ней, разрушь чары!
— Я помешал тебе? — спросил он, улыбаясь своей чудесной улыбкой.
— Нет-нет! — выдохнула она, вытирая еще не высохшие слезы. — Нет!
Он сел у ее ног, недоуменно глядя на нее снизу вверх. Взгляд его поразительных глаз вдруг стал ласковым.
— На какой-то момент я подумал, что ты — богиня на рыночной площади, — сказал он, — а теперь вижу горе, которое можно было бы принять за оплакивание судьбы Фрегелл. Но ты не богиня — пока. Однажды я превращу тебя в богиню.
Какое безрассудство! Она не поняла его, сначала подумала, что он немного сумасшедший, но — тут же влюбилась.
— У меня появилось свободное время, — произнесла она с пересохшим ртом, — и я захотела осмотреть руины. Они такие мирные. А я так хочу покоя!
Последние слова вырвались у нее против воли.
— О да, когда люди покидают место, оно освобождается от всех своих ужасов. Оно излучает покой смерти, но ты слишком молода, чтобы готовиться к смерти. Мой двоюродный прадед Гай Марий однажды встретил другого моего двоюродного прадеда Суллу здесь, среди опустошения. Это была своего рода передышка. Видишь ли, оба они занимались тем, что делали другие города мертвыми.
— И ты тоже это делал? — спросила она.
— Не намеренно. Я скорее строил бы, чем разрушал. Но я никогда не буду восстанавливать Фрегеллы. Это мой памятник тебе.
Действительно сумасшедший!
— Ты шутишь, а я не заслуживаю этого.
— Как я могу шутить, если видел твои слезы? Почему ты плакала?
— Из-за жалости к себе, — честно призналась она.
— Ответ хорошей жены. Ты хорошая жена, не правда ли?
Она посмотрела на свое простое золотое обручальное кольцо.
— Я пытаюсь быть ею, но иногда это тяжело.
— Тебе не было бы тяжело, если бы твоим мужем был я. Кто он?
— Тиберий Клавдий Нерон.
Дыхание вырвалось со свистом.
— Ах этот. А ты?
— Ливия Друзилла.
— Из благородного старинного рода. И наследница.
— Уже нет. Моего приданого больше не существует.
— Ты хочешь сказать, Нерон потратил его.
— Да, после нашего побега. На самом деле я из рода Неронов, но ветви Клавдиев.
— Значит, твой муж — твой двоюродный брат. У вас есть дети?
— Один, мальчик четырех лет. — Ее черные ресницы опустились. — И еще одного я ношу. Я должна принять снадобье.
Ecastor, что заставило ее сказать это совершенно незнакомому человеку?
— Ты хочешь принять снадобье?
— И да, и нет.
— Почему да?
— Я не люблю моего мужа и моего первенца.
— А почему нет?
— Мне кажется, что у меня больше не будет детей. Bona Dea говорила со мной, когда я принесла ей жертву в Капуе.
— Я только что вернулся из Капуи, но тебя там не видел.
— Я тоже тебя там не видела.
Наступило молчание, сладкое и безмятежное, лишь где-то на периферии сознания пели жаворонки и жужжали крошечные насекомые в траве, словно даже тишина была слоистой. «Это магия», — подумала Ливия Друзилла.
— Я могла бы сидеть здесь вечно, — хрипло сказала она.
— Я тоже, но только если ты будешь со мной.
Боясь, что он дотронется до нее, а она не сможет его оттолкнуть, она быстро заговорила.
— На тебе toga praetexta, но ты так молод. Это значит, что ты один из приближенных Октавиана?
— Я не приближенный. Я — Цезарь.
Она вскочила.
— Октавиан? Ты — Октавиан?
— Я не откликаюсь на это имя, — сказал он, но не сердито. — Я — Цезарь, сын бога. Придет день, и я буду Цезарем Ромулом, согласно декрету сената, утвержденному народом. После того, как я одержу победу над моими врагами и мне не будет равных.
— Мой муж — твой заклятый враг.
— Нерон? — Он засмеялся, искренне развеселившись. — Нерон — ничтожество.
— Он мой муж и судья моей судьбы.
— Ты хочешь сказать, что ты его собственность. Я его знаю! Слишком многие мужчины обращаются со своими женами как с животными или рабами. Очень жаль, Ливия Друзилла. Я думаю, жена должна быть самым любимым товарищем мужа, а не рабыней.
— Ты именно так относишься к своей жене? — спросила она, когда он поднялся на ноги. — Как к твоему товарищу?
— Не к нынешней жене, нет. Бедной женщине не хватает ума. — Его тога немного съехала набок. Он поправил складки. — Я должен идти, Ливия Друзилла.
— Я тоже, Цезарь.
Они пошли вместе в сторону гостиницы.
— Я сейчас направляюсь в Дальнюю Галлию, — сказал он у развилки дорог. — Я планировал долго пробыть там, но теперь я встретил тебя и вернусь еще до конца зимы. — Он улыбнулся, и его белые зубы сверкнули на фоне смуглой кожи. — А когда я возвращусь, Ливия Друзилла, я женюсь на тебе.
— Я уже замужем и верна своим клятвам. — Она гордо выпрямилась. Достоинство ее было задето. — Я не Сервилия, Цезарь. Я не нарушу клятв даже с тобой.
— Поэтому я и женюсь на тебе.
Он пошел по левой дороге, не оглядываясь, но голос его был ясно слышен:
— Да и Нерон никогда не разведется с тобой, чтобы ты вышла замуж за подобного мне, верно? Какая ужасная ситуация! Как же ее разрешить?
Ливия Друзилла смотрела ему вслед, пока он не исчез из виду. Только тогда она вспомнила, для чего ей даны ноги, и пошла. Цезарь Октавиан! Конечно, все это чепуха. Из того, что она знала о мужчинах, он говорил похожие слова каждой симпатичной женщине, какую встречал. Власть дает мужчинам преувеличенное представление о своей привлекательности для женщин. Взять хотя бы Марка Антония, который так старался очаровать ее. Единственная проблема заключалась в том, что Антоний вызвал у нее отвращение, а вот в его врага она влюбилась. Один взгляд — и она пропала.
Когда она принесла яйца и молоко священной змее, живущей в храме богини Bona Dea в Капуе, та выползла из щели блестящей чешуйчатой лентой, которую солнечные лучи превратили в золотую, сунула морду в молоко, проглотила оба яйца, потом подняла клинообразную голову и посмотрела на Ливию Друзиллу холодными глазами. Она без страха взглянула в эти глаза, сердцем слушая, как змея что-то говорит ей на непонятном языке, потом протянула руку, чтобы погладить змею. Та положила голову на ее ладонь и стала высовывать и прятать язык, высовывать и прятать — словно что-то говорила ей. Что же она сказала? Словно сквозь плотный серый туман Ливия Друзилла силилась вспомнить. Она считала, что у змеи послание от Bona Dea: если она готова принести жертву, Bona Dea подарит ей целый мир. После этого дня она убедилась в своей новой беременности. Никто никогда не видел священную змею, которая ждала ночи, чтобы выползти и выпить молоко и съесть яйца. Но Ливии Друзилле она явилась при свете яркого солнца — длинная золотая змея толщиной с руку. «Bona Dea, Bona Dea, подари мне мир, и я восстановлю церемонию поклонения тебе, какой она была до того, как вмешались мужчины!»
Нерон был занят чтением многочисленных свитков. Когда она вошла, он зло посмотрел на нее.
— Слишком долго гуляла, Ливия Друзилла, для человека, который весь день провел на ногах.
— Я разговаривала с мужчиной на руинах Фрегелл.
Нерон весь напрягся.
— Жены не должны разговаривать с незнакомыми мужчинами!
— Он не незнакомый мужчина. Он Цезарь, сын бога.
Это вызвало поток слов, которые Ливия Друзилла слышала уже много раз, поэтому она сочла возможным покинуть мужа под предлогом принятия ванны, прежде чем вода совсем остынет. Что она и сделала, хотя для этого ей понадобились все силы. Сняв с поверхности воды пену от использованного бальзама и плавающие чешуйки мертвой кожи, она почувствовала запах пота. Зная Нерона, можно предположить, что он мочился в воду, да и маленький Тиберий тоже. Используя тряпку, Ливия Друзилла, сколько могла, удалила грязь, прежде чем погрузиться в почти остывшую воду. Она подумала, что с радостью отказалась бы от добродетели, полагающейся жене, ради любого мужчины, который предложил бы ей свежую, горячую, ароматную воду в красивой мраморной ванне, в которой будет мыться только она. И, прогнав мысли о таких вещах, как моча и грязная пена, она стала мечтать, что этим человеком будет Цезарь Октавиан и что его слова окажутся правдой.
Он говорил правду, хотя по пути к дому дуумвира в Фабратерии осуждал себя за самую неуклюжую в его жизни попытку объясниться в любви.
«Видишь, что получается, когда испытываешь богов? — спрашивал он себя, криво улыбаясь. — Я презирал приторную сентиментальность, считал слабыми мужчин, которые говорили, что при одном взгляде на женщину стрела Купидона пронзала их. Ну вот я сам с этой стрелой, торчащей из моей груди, по уши влюбленный в женщину, которой я даже не знаю. Как это возможно? Как могу я, такой рациональный и хладнокровный, поддаться чувству, противоречащему всему, во что я верю? Это наказание от какого-то бога, именно так! Иначе это не имеет смысла! Я действительно рациональный и хладнокровный! Тогда почему я чувствую, что меня накрыла немыслимая волна… любви? Эта женщина вызывает во мне такой трепет! Я хотел задушить ее поцелуями, я хотел быть с ней до конца моих дней! Ливия Друзилла. Жена претенциозного сноба Тиберия Клавдия Нерона. Из того же гнезда, только другого Клавдия. Ветвь Клавдиев Пульхров производит умелых, независимых, неортодоксальных консулов и цензоров, а ветвь Неронов знаменита производством ничтожеств. И Нерон тоже ничтожество, гордый, упрямый, мелкий человек, который никогда не согласится развестись с женой по приказу Цезаря Октавиана».
Ее лицо мелькало в воображении, сводило с ума. Глаза с прожилками, черные волосы, кожа цвета сливок, пухлые красные губы. Может быть, его сразила та же болезнь, которая постоянно кидает Марка Антония в жар? Нет, он не хочет этому верить. Каким бы незнакомым ни было это чувство, должна быть лучшая причина, чем просто зуд в пенисе. «Наверное, — думал Октавиан, сидя в повозке на пути в Рим, — каждый из нас имеет свою половину, и я нашел свою. Как у голубей. Жена другого человека и беременная от него. Это не имеет значения. Она принадлежит мне — мне!»
Радуясь своей тайне, он вскоре понял, что ему не с кем поделиться ею, даже если бы он захотел это сделать. Зерновой флот надежно стоял в Путеолах и Остии, цена зерна была снижена хотя бы на этот год. И Антоний решил вернуться в Афины, взяв с собой Октавию и ее выводок. Октавия — единственная, кому Октавиан мог доверить эту ужасную эмоциональную дилемму, но она явно была счастлива с Антонием и поглощена приготовлениями к путешествию. К тому же она может проговориться своему мужу, и тот будет торжествовать и дразнить не переставая. «Ха-ха-ха, Октавиан, тобой тоже может управлять твой mentula!» Он прямо-таки слышал это. Октавиан постарался выкинуть Антония из головы и стал размышлять, найдет ли Агриппа мудрые слова для него, когда он приедет в Нарбон на испанской границе, в месяце пути от Рима.
Это душевное состояние мучило его, ибо страсть неуютно чувствовала себя в человеке, чей мозг привык к холодной логике и решительно подавляемым эмоциям. Смущенный, раздраженный, жаждущий, Октавиан потерял аппетит и был близок к потере рассудка. Он заметно похудел, словно какая-то печь горячим воздухом испарила его вес. И он даже не хотел думать на греческом. Думать на греческом было его причудой, которой он неукоснительно следовал, потому что это было очень трудно. Он должен был написать на греческом полсотни писем, но продиктовал их на латыни и велел своим секретарям перевести их на греческий.
Мецената тоже не было в Риме, а это означало, что оставалась Скрибония, которая накануне отъезда Октавиана в Дальнюю Галлию собиралась с духом сказать что-то.
Она была очень счастлива на протяжении всей беременности и родила Юлию быстро и легко. Малютка была несомненно красива, от льняных волосиков до больших голубых глаз, таких светлых, что вряд ли потемнеют со временем. Не помня, чтобы Корнелия была радостью, Скрибония окружила новорожденную материнской заботой, более чем когда-либо любя своего равнодушного, педантичного мужа. То, что он не любил ее, не ощущалось большим горем, ибо он обращался с ней по-доброму, всегда вежливо, с уважением и обещал, что, как только она полностью оправится после родов, он снова посетит ее постель. «В следующий раз пусть это будет сын!» — молилась она, принося жертву Юноне Соспите, Великой Матери и Спес.
Но что-то случилось с Октавианом на его пути в Рим после посещения тренировочных лагерей для легионеров, расположенных вокруг Капуи. Скрибонии сказали об этом ее глаза и уши. И еще у нее были несколько слуг, включая Гая Юлия Бургунда, управляющего Октавиана, внука другого Бургунда, любимого вольноотпущенника-германца бога Юлия. Хотя он всегда оставался в Риме как управляющий дома Гортензия, у него хватало братьев, сестер, тетей и дядей в клиентуре Октавиана, так что несколько человек всегда были к услугам своего хозяина, когда тот путешествовал. И переполненный новостями Бургунд сообщил, что Октавиан пошел прогуляться во Фрегеллах, а вернулся в таком настроении, каким его никто никогда не видел. По теории Бургунда, это было божье наказание, но имелись и другие теории.
Скрибония боялась, что это психическое расстройство, потому что спокойный и собранный Октавиан стал обидчивым, вспыльчивым, критиковал вещи, на которые прежде не обращал внимания. Если бы она знала его так, как знал Агриппа, она поняла бы, что все это свидетельствовало об отвращении к самому себе, и была бы права.
— Тебе нужно быть сильным, мой дорогой, поэтому ты должен есть, — сказала она, велев приготовить особенно вкусный обед. — Завтра ты уезжаешь в Нарбон, а там не будет твоих любимых кушаний. Пожалуйста, Цезарь, поешь!
— Tace! — огрызнулся он и поднялся с ложа. — Исправляйся, Скрибония! Ты становишься мегерой. — Он остановился, приподняв ногу, чтобы слуга застегнул его ботинок. — Хм! Хорошее слово! Настоящая мегера, еще одна мегера!
С того момента она его не видела, пока не услышала на следующее утро, как он уезжает. Скрибония побежала, обливаясь слезами, и успела только увидеть его золотоволосую голову, когда он садился в повозку. Потом он натянул на голову капюшон от дождя, лившего как из ведра. Цезарь покидал Рим, и Рим плакал.
— Он уехал, не попрощавшись со мной! — плача, пожаловалась она Бургунду, который стоял рядом, опустив голову.
Не глядя на нее, он протянул ей свиток.
— Госпожа, Цезарь велел передать тебе это.
Сообщаю тебе, что я развожусь с тобой.
Мои основания следующие: ты сварливая, старая, у тебя плохие манеры, ты расточительна, мы несовместимы.
Я велел моему управляющему перевезти тебя и нашего ребенка в мой прежний дом в квартале Бычьи Головы, возле Древних курий, где ты будешь жить и воспитывать мою дочь, как подобает ее высокому рождению. Она должна получить лучшее образование, ее нельзя будет заставлять прясть и вязать. Мои банкиры будут выдавать тебе необходимое пособие, и ты будешь сама распоряжаться твоим приданым. Помни, что я могу в любое время перестать быть таким щедрым и сделаю это, если услышу какие-нибудь слухи, что ты ведешь себя аморально. В таком случае я верну тебя твоему отцу, сам буду воспитывать Юлию и не разрешу тебе видеться с ней.
Свиток был запечатан сфинксом. Скрибония выронила его из внезапно онемевших пальцев и села на мраморную скамью, опустив голову на колени, чтобы не потерять сознание.
— Все кончено, — сказала она Бургунду, продолжавшему стоять рядом.
— Да, госпожа, — тихо ответил он.
Она нравилась ему.
— Но я ничего не сделала! Я не сварливая! Во мне нет тех качеств, которые он перечислил! Старая! Мне еще нет тридцати пяти!
— Цезарь приказал, чтобы ты переехала сегодня, госпожа.
— Но я ничего не сделала! Я этого не заслуживаю!
«Бедная женщина, ты раздражала его, — думал Бургунд, не смея ничего сказать, связанный обязательством клиента. — Он скажет всему миру, что ты мегера, чтобы сохранить свое лицо. Бедная женщина! И бедная маленькая Юлия».
Марк Випсаний Агриппа был в Нарбоне, потому что аквитаны вели себя неспокойно и он был вынужден показать им, что Рим все еще способен иметь превосходное войско и очень компетентных генералов.
— Я разграбил Бурдигалу, но не сжег, — сообщил он Октавиану, когда тот прибыл после утомительной поездки, во время которой у него случился приступ астмы, первый за последние два года. — Ни золота, ни серебра, но целая гора хороших, крепких, обитых железом колес для повозок, четыре тысячи отличных бочек и пятнадцать тысяч здоровых жителей, которых можно продать в рабство в Массилии. Продавцы радостно потирают руки — давно уже на рынке не было такой первоклассной торговли. Я посчитал, что с точки зрения политики неразумно продавать в рабство женщин и детей, но, если ты хочешь, я могу и их продать.
— Нет, если ты этого хочешь. Выручка за рабов — твоя, Агриппа.
— Но не в этой кампании, Цезарь. За мужчин можно выручить две тысячи талантов, которые я хочу потратить с большей пользой, а не просто положить в свой кошелек. Я неприхотлив, запросы у меня простые, и ты всегда позаботишься обо мне.
Октавиан выпрямился в кресле, глаза засияли.
— План! У тебя есть план! Просвети меня!
Агриппа поднялся, взял карту и развернул ее на простом столе. Склонившись над картой, Октавиан увидел подробное изображение территории вокруг Путеол, главного порта Кампании в ста милях к юго-западу от Рима.
— Наступит день, когда у тебя будет достаточно военных кораблей, чтобы убрать Секста Помпея, — сказал Агриппа, стараясь говорить нейтральным тоном. — Четыреста кораблей, я думаю. Но где имеется достаточно большая гавань, чтобы вместить хотя бы половину? В Брундизии и Таренте. Однако оба этих порта отделены от Тусканского моря Регийским проливом у города Мессана, где у Секста логово. Поэтому мы не можем поставить наш флот на якорь ни в Брундизии, ни в Таренте. Возьмем гавани Тусканского моря: Путеолы заполнены торговыми судами, в Остии мешают приливы и отливы, Суррент перегружен рыболовецкими лодками, а Коссу надо сохранить, чтобы наваривать сталь на железные настыли с острова Ильва. К тому же эти гавани уязвимы для атак Секста, даже если мы сможем разместить там четыреста больших кораблей.
— Все это я знаю, — устало произнес Октавиан, обессиленный астмой. Он стукнул кулаком по карте. — Бесполезно, бесполезно!
— Есть альтернатива, Цезарь. Я думал об этом с тех пор, как стал посещать верфи.
Крупная, хорошей формы рука Агриппы провела по карте, указательный палец остановился на двух маленьких озерах возле Путеол.
— Вот наш ответ, Цезарь. Лукринское озеро и Авернское озеро. Первое очень мелкое, его вода нагревается от огненных полей. Второе бездонное, вода в нем такая холодная, что, кажется, она идет прямо в подземный мир.
— Во всяком случае, оно очень темное и мрачное, — сказал Октавиан, в каком-то смысле религиозный скептик. — Ни один фермер не будет рубить лес вокруг него, боясь рассердить лемуров.
— Лес пусть растет, — оживленно продолжал Агриппа. — Я намерен соединить Лукринское и Авернское озера, прорыв несколько больших каналов. Затем я разрушу дамбу, которая сдерживает море от переполнения Лукринского озера. Морская вода пойдет по каналам и постепенно сделает Авернское озеро соленым.
На лице Октавиана отразились ужас и недоверие.
— Но… но дамба была построена поверх отмели, отделяющей Лукринское озеро от моря, чтобы температура и соленость воды озера были пригодны для разведения устриц, — сказал он, думая о затратах. — Впустить море — значит окончательно разрушить места обитания устриц. Агриппа, все фермеры проклянут тебя!
— Они вернут своих устриц после того, как мы раз и навсегда побьем Секста, — резко отреагировал Агриппа, нисколько не беспокоясь о гибели индустрии, существовавшей на протяжении нескольких поколений. — То, что я снесу, они могут потом снова построить. Если сделать так, как я планирую, Цезарь, у нас будет огромное пространство тихой, защищенной воды, где можно будет поставить на якорь все наши корабли. И не только это: мы сможем учить их экипажи и матросов искусству морского боя, не боясь появления Секста на рейде. Вход будет слишком узким и сможет одновременно пропустить только два корабля. И чтобы быть уверенным, что Секст не спрячется неподалеку от берега, ожидая, когда мы будем выходить по двое, я собираюсь построить два больших тоннеля между Авернским озером и берегом в Кумах. Наши корабли смогут легко проплыть через эти тоннели и выплыть, окружив Секста с флангов.
Октавиан почувствовал шок, словно от погружения в ледяную воду.
— Ты равный Цезарю, — медленно проговорил он, настолько пораженный, что даже забыл назвать своего приемного отца богом Юлием. — Это план, достойный Цезаря, шедевр инженерной мысли.
— Я равный богу Юлию? — удивился Агриппа. — Нет, Цезарь, это просто здравый смысл, и, чтобы выполнить задуманное, нужно много и тяжело поработать. На пути от одной верфи до другой у меня было время подумать. Но кое-что я упустил. Корабли не могут идти сами. Нам нужны корабли, полностью укомплектованные экипажами, но, может быть, на две трети это будут новые корабли, без команд. Большинство галер, которые я реквизировал, — «пятерки», но я брал и «тройки» с верфей, на которых нет возможности строить суда почти двести футов в длину и двадцать пять футов в ширину.
— Квинкверемы очень неповоротливы, — сказал Октавиан, показав, что он не совсем невежда, когда дело касается военных галер.
— Да, но зато они имеют преимущество в размерах и могут иметь двойной нос из цельной бронзы. Я искал усовершенствованные «пятерки», не более двух гребцов на одно весло в трех рядах — два, два и один. Просторная палуба для сотни солдат, а также катапульт и баллист. В среднем по тридцать скамей у одного борта — это триста гребцов на одно судно. Плюс тридцать моряков.
— Я начинаю понимать твою проблему. Но конечно, ты решишь ее. Триста на триста гребцов будет девяносто тысяч. Еще сорок пять тысяч солдат и двадцать тысяч моряков. — Октавиан потянулся, как довольная кошка. — Я не войсковой генерал и не морской адмирал, но я владею тонкой римской наукой материально-технического обеспечения.
— Значит, ты скорее возьмешь сто пятьдесят солдат на каждое судно, а не сто?
— Да, думаю, так. Обрушимся на врага, как муравьи.
— Для начала мне достаточно двадцати тысяч человек, — сказал Агриппа. — В смысле, чтобы начать строить гавань, а для этого кто-нибудь может набрать бывших рабов, ходивших по Италии в поисках латифундиев, которые твои уполномоченные поделили на участки для ветеранов. Я буду платить им из выручки от продажи рабов, буду кормить их и помогу с жильем. Если они покажут себя хорошо, потом они смогут тренироваться на гребцов.
— Стимулирующий наем, — улыбнулся Октавиан. — Это умно. У бедняг нет средств, чтобы поехать домой, так почему бы не предложить им кров и полные желудки? Рано или поздно они едут в Луканию и становятся разбойниками. Этот путь лучше. — Он прищелкнул языком. — На это уйдет много времени, намного больше, чем я надеялся. Сколько времени надо, Агриппа?
— Четыре года, Цезарь, начиная со следующего. Этот год не в счет.
— Секст и трети этого срока не выдержит, нарушит условия пакта. — Густые золотые ресницы прикрыли глаза. — Особенно сейчас, когда я развелся со Скрибонией.
— Cacat! Почему?
— Она такая сварливая мегера, я не могу с ней жить. Чего хочу я, того не хочет она. Она ворчит, ворчит, ворчит…
Агриппа пристально посмотрел на Октавиана. «Значит, ветер подул с другой стороны, да? Но не могу определить с какой. Цезарь что-то задумал, все признаки налицо. Что же такое он задумал, что потребовало развода со Скрибонией? Сварливая? Ворчунья? Нисколько, Цезарь. Меня ты не можешь одурачить».
— Мне потребуется несколько человек для наблюдения за работой на озерах. Ты не против, если я сам их подберу? Возможно, армейских инженеров из моих легионов. Но нужен кто-то влиятельный, чтобы руководить ими. Пропретор, если у тебя есть свободный.
— Нет, у меня есть свободный проконсул.
— Проконсул? Увы, не Кальвин. Жаль, что ты послал его в Испанию. Это был бы идеальный вариант.
— Он нужен в Испании. В войсках волнение.
— Я знаю. Тамошние непорядки начались с Сертория.
— Сертория нет уже лет тридцать! Как можно его винить?
— Он навербовал местное население и научил его сражаться, как римляне. Так что испанские легионы дерутся здорово, но они не впитали с молоком матери римскую дисциплину. Вот одна из причин, почему я не стану проводить такой же эксперимент в Галлиях, Цезарь. Но, возвращаясь к нашей теме, кто?
— Сабин. Даже если бы какая-нибудь провинция умоляла дать ей губернатора — чего нет, — Сабин не хочет им быть. Он хочет остаться в Италии и участвовать в будущих морских маневрах. — Октавиан ухмыльнулся. — Не хотел бы я слышать, что он скажет, когда узнает, что до этого нужно ждать четыре года. Легионов я бы ему не доверил, но, думаю, он будет отличным надзирателем инженеров для Порта Юлия. Так мы назовем нашу гавань.
Агриппа засмеялся.
— Бедный Сабин! Он вечно будет страдать из-за того сражения, которое он провел так неумело, пока Цезарь завоевывал Дальнюю Галлию.
— Тогда он был о себе большого мнения, впрочем, как и сейчас. Я пошлю его к тебе, и ты ему подробно расскажешь, что надо делать. Ты будешь здесь, в Нарбоне?
— Нет, если он не поторопится, Цезарь. Я поеду в Германию.
— Агриппа! Серьезно?
— Совершенно. Свевы волнуются, они привыкли к виду того, что осталось от моста Цезаря через Рейн. Я не собираюсь использовать его. Я хочу построить собственный мост дальше вверх по течению. Убии едят с моей руки, и я не хочу, чтобы они или херуски тревожились. Поэтому я буду у свевов.
— И в лесу?
— Нет. Я-то мог бы, но солдаты боятся леса Баценис — слишком темный и мрачный. Они думают, что за каждым деревом прячется германец, не говоря уже о медведях, волках и зубрах.
— А они там действительно есть?
— Во всяком случае, за некоторыми деревьями. Не бойся, Цезарь, я буду осторожен.
Поскольку с точки зрения политики было необходимо, чтобы наследник Цезаря показался в галльских легионах, Октавиан остался достаточно надолго, чтобы посетить каждый из шести легионов, стоявших лагерем вокруг Нарбона. Он ходил среди солдат, улыбаясь им знакомой улыбкой Цезаря. Многие из них были ветеранами галльских войн, снова завербованными, потому что им надоела гражданская жизнь.
«Это должно прекратиться, — думал Октавиан во время этих обходов. Его рука распухла от многочисленных сильных рукопожатий. — Из десятка завербованных некоторые стали приличными землевладельцами. Их демобилизуют, они забирают каждый свои десять югеров земли, а через год возвращаются для другой кампании. Туда-сюда, туда-сюда, каждый раз получая землю. Рим должен иметь постоянную армию, в которой каждый прослужит двадцать лет без демобилизации. И в конце службы получит денежную пенсию, а не землю. Италия большая, и им не нравится, что их селят в Галлиях, или в Испаниях, или в Вифинии, или в каком-то другом месте. Они римляне и хотят провести старость на родине. Мой божественный отец расселил десятый легион вокруг Нарбона, потому что они подняли мятеж, но где они теперь? В легионах Агриппы!
Армия должна находиться там, где есть опасность, готовая сражаться уже через рыночный интервал. Не надо больше посылать преторов для вербовки, в огромной спешке снаряжать и обучать войско возле Капуи, а потом посылать их в тысячемильный поход, после которого им сразу же приходится вступать в бой. Капуя останется местом обучения солдат, Да, но, как только солдат научится, он должен немедленно поехать на какую-нибудь границу и вступить в тамошний легион. Гай Марий придумал вербовать неимущих — ох, как boni ненавидели его за это! По мнению boni, этих „хороших людей“, неимущим нечего было защищать, ведь они не владели ни землей, ни имуществом. Но солдаты из неимущих оказались даже храбрее, чем прежние солдаты, у которых есть имущество, и теперь римские легионы состоят исключительно из неимущих. Когда-то proletarii не могли дать Риму ничего, кроме детей. Теперь они отдают Риму свой героизм и свои жизни. Блестящий ход, Гай Марий!
Бог Юлий был странным. Легионеры боготворили его задолго до того, как он был объявлен богом, но он даже не думал ввести в армии изменения, в которых она очень нуждалась. Он вообще не думал о ней как об армии, он думал о ней как об отдельных легионах. К тому же он был приверженцем неписаного свода законов, mos maiorum, и не хотел его менять, несмотря на протесты boni. Но бог Юлий был не прав относительно mos maiorum.
Давно надо было внести изменения в mos maiorum. Эти слова означают устоявшийся порядок вещей, но память людская коротка, и новый mos maiorum скоро превратится в священную реликвию. Настала пора для другой политической структуры, более подходящей для управления раскинувшейся империей. Могу ли я, Цезарь, сын бога, позволить, чтобы за меня требовала выкуп кучка вознамерившихся лишить меня политической власти? Бог Юлий позволил такому случиться с собой и вынужден был перейти Рубикон, чтобы спасти себя. Но хороший mos maiorum защитил бы его, ибо бог Юлий не сделал ничего такого, чего эта самодовольная жаба Помпей Магн не делал десяток раз. Это был классический случай одних законов для этого человека, Магна, и других законов для Цезаря. Сердце Цезаря не выдержало пятна на его чести, как оно не выдержало, когда девятый и десятый легионы подняли мятеж. Ни один легион не восстал бы, если бы он строже следил и контролировал все, от своих полоумных политических оппонентов до своих беспомощных родственников. Со мной такого не произойдет! Я изменю mos maiorum и найду такой способ управления Римом, какой будет отвечать мне и моим требованиям. Меня они не вынудят стать изгоем. Я не начну гражданскую войну. То, что я сделаю, будет сделано законно».
Все это он сказал Агриппе за обедом в последний день пребывания в Нарбоне. Но он не говорил ни о своем разводе, ни о Ливии Друзилле, ни о стоящей перед ним дилеммой выбора. Ибо он ясно видел, что Агриппу надо держать подальше от своих эмоциональных страданий. Этот груз непосилен для Агриппы, который не был ни его близнецом, ни его божественным отцом, а только его военным и гражданским исполнителем, которого он сам создал. Его невидимой правой рукой.
Итак, он поцеловал Агриппу в обе щеки, сел в свою бричку и отправился в долгий путь домой, который обещал стать длиннее, потому что Октавиан решил посетить все легионы в Дальней Галлии. Они все должны увидеть его и познакомиться с наследником Цезаря. Они все должны лично присягнуть ему. Ибо кто знает, где и когда ему понадобится их преданность?
Даже при таком изнурительном графике он вернулся домой задолго до конца года с готовым списком неотложных дел. Но первой в его списке была Ливия Друзилла. Только после решения этой проблемы он сможет заняться более серьезными делами. Ибо эту проблему он не считал важной. Она взяла над ним власть только благодаря его слабости, которой он не мог понять, как ни пытался. Так что надо решить эту проблему раз и навсегда.
Меценат вернулся в Рим, счастливо женатый на Теренции. Ее двоюродная бабка, очень некрасивая вдова Цицерона, одобрила этого очаровательного мужчину из такой хорошей семьи. Ей было уже за семьдесят, она была на несколько лет старше Цицерона, но продолжала сама управлять своим огромным состоянием — железной рукой, с энциклопедическим знанием религиозных законов, позволявших ей уходить от уплаты налогов. Гражданская война Цезаря против Помпея Великого Раскидала и погубила ее семью. В живых остался лишь ее сын, буйный алкоголик, презираемый ею. Поэтому в ее груди образовалась пустота, в которую очень удобно вписался Меценат. Кто знает, возможно, однажды он станет наследником ее денег. Хотя он признался Октавиану, что убежден: она переживет их всех и найдет способ, как взять с собой свои деньги, когда наконец отойдет в мир иной.
Итак, на переговоры с Нероном Октавиан мог послать Мецената. Единственная проблема заключалась в том, что о своей страсти к Ливии Друзилле он до сих пор никому не сказал ни слова. Даже Меценату, который выслушает с серьезным видом и попытается отговорить его от этого странного союза. И уж конечно, зная глупость и несговорчивость Нерона, Меценат не обрадуется такому поручению. В душе Октавиан приравнял свою любовную лихорадку к отправлениям организма: никто не должен ни видеть этого, ни слышать. Боги не справляют нужду, а он — сын бога и однажды сам станет богом. В государственной религии было много такого, что он считал дешевыми эффектами, но его скептицизм не простирался до бога Юлия или до его собственного статуса. К богам он относился не так, как относятся греки. Для него бог Юлий — это не тот, кто сидит на горе или в храме, который Октавиан строил для бога Юлия на Форуме. Нет, бог Юлий был бесплотной силой, чье добавление к пантеону сил увеличивало власть Рима, мощь Рима, военное преимущество Рима. Какую-то часть этой силы получил Агриппа, Октавиан был уверен в этом. Но большая часть перешла к нему. Он чувствовал, как эта сила течет по его венам, и научился складывать пальцы пирамидкой, чтобы этой силы прибавлялось.
Мог ли такой человек признаться в слабости другому человеку? Нет, не мог. Он мог признаться в своих разочарованиях, переживаниях, приступах депрессии. Но никогда в слабости или в недостатках характера. Поэтому не могло быть и речи, чтобы прибегнуть к услугам Мецената. Придется самому провести переговоры.
В двадцать третий день сентября он праздновал день своего рождения. Ныне он отмечал этот день двадцать четвертый раз. После убийства его божественного отца словно туман опустился на все последующие годы. Он не помнил, как ему удалось распределить свои силы так, чтобы выстроить карьеру, зная, что некоторые его подвиги были обязаны безрассудствам юности. Но они дали хорошие плоды, и он помнил только это. Филиппы был как водораздел. После Филипп он ясно помнил все. И он знал почему. После Филипп он запугал Антония и победил. Простое требование: голова Брута. Тогда перед его мысленным взором открылось будущее, и он увидел свой путь. Антоний сдался после целого спектакля, который начался с ужасающего гнева и закончился трогательными слезами. Да, он сдался.
С тех пор его встречи с Антонием были редки, но с каждой встречей он чувствовал себя сильнее и при последней встрече высказал ему все на одном дыхании. Он больше не был равным Антонию. Он был выше Антония. По какой-то причине он вспомнил Катона Утического — может быть, потому, что богу Юлию никогда не удавалось сломить его, — и понял наконец то, что всегда понимал бог Юлий: никто не сможет сломить человека, который понятия не имеет, что у него есть изъян. Убери Катона Утического из этого уравнения — и ты получишь Тиберия Клавдия Нерона. Еще один Катон, только без интеллекта.
Он пошел к Нерону утром, после того как ушел последний его клиент, но до того, как сам Нерон отправится подышать влажным зимним воздухом и узнать, что происходит на Форуме. Если бы Нерон был известным юристом, он мог бы защитить какого-нибудь знатного негодяя от обвинений в казнокрадстве или мошенничестве, но его адвокатская практика не пользовалась успехом. Он защищал своих друзей, если они просили. Но в последнее время никто не просил. Круг его знакомых был невелик, состоял из аристократов-неудачников, таких как он, и большинство из них последовали за Антонием в Афины, предпочитая это жизни в Риме Октавиана, с его налогами и бунтами.
Нерон с огромным удовольствием отказал бы в приеме этому нежелательному посетителю, но вежливость говорила, что он должен принять, а педантичность просто требовала этого.
— Цезарь Октавиан, — жестко приветствовал он, вставая, но не выходя из-за стола и не протягивая руки. — Прошу, садись.
Он не предложил ни вина, ни воды, просто опустился в кресло, глядя на это ненавистное лицо, такое гладкое, потрясающе молодое. Оно напомнило, что ему уже сорок с лишним, а он еще не избирался консулом. Он был претором в год Филипп, но никому не помог в карьере, и меньше всего себе. Если он не сумеет поправить свое финансовое положение, то никогда не будет консулом, ибо, чтобы его выбрали, нужны огромные взятки. Почти сто человек претендовали на преторство на будущий год, а сенат говорил, что должность получат только шестьдесят или чуть больше. Это вызовет целый поток экс-преторов, претендующих на все консульства в следующем поколении.
— Что тебе нужно, Октавиан? — спросил он.
Лучше сказать сразу.
— Мне нужна твоя жена.
Нерон лишился дара речи. Тусклые глаза расширились, он открыл рот, хватая воздух, поперхнулся, неуклюже поднялся и побежал к графину с водой.
— Ты шутишь, — проговорил он, тяжело дыша.
— Вовсе нет.
— Но… но это смешно!
Затем смысл просьбы стал доходить до него. Стиснув губы, он возвратился к столу и снова сел, сжав в руке дешевый глиняный кубок. Его набор позолоченных бокалов и графинов давно исчез.
— Тебе нужна моя жена?
— Да.
— То, что она неверна, уже достаточно плохо, но чтобы с тобой!..
— Она тебе не изменяла. Я только один раз увидел ее на руинах Фрегелл.
Придя к выводу, что просьба Октавиана продиктована не похотью, а носит какой-то иной характер, Нерон спросил.
— Для чего она тебе нужна?
— Чтобы жениться.
— Значит, она все-таки мне изменила! И этот ребенок твой! Я проклинаю ее, проклинаю ее, cunnus! Но так просто ты ее не получишь, ты, грязный mentula! Она выйдет из моих дверей, и о ее позоре узнают все!
Вода из кубка расплескалась, рука, державшая его, дрожала.
— Она не повинна ни в каком грехе, Нерон. Как я сказал, я видел ее один только раз, и от начала до конца этой встречи она вела себя абсолютно прилично — такие изысканные манеры! Ты выбрал хорошую жену. Поэтому я хочу на ней жениться.
Что-то в обычно непроницаемых глазах Октавиана подсказало Нерону, что он говорит правду. Его умственный аппарат уже исчерпал свой лимит. Нерон обратился за помощью к логике.
— Но обычно люди не ходят к мужьям за их женами! Это нелепо! Что ты хочешь от меня услышать? Я не знаю, что сказать! Ты это несерьезно! Такие вещи не делаются! В тебе есть немного благородной крови, и ты должен знать, что такие вещи не делаются!
Октавиан улыбнулся.
— Как я понимаю, — произнес он спокойно, — дряхлеющий Квинт Гортензий однажды пошел к Катону Утическому и спросил его, может ли он жениться на дочери Катона, в то время еще ребенке. Катон ответил «нет». Тогда Гортензий попросил племянницу Катона. Катон ответил «нет». Тогда он попросил жену Катона. И Катон ответил «да». Видишь ли, жены не той же крови, хотя я признаю, что в твоем случае это не так. Той женой была Марция, моя сводная сестра. Гортензий вынужден был заплатить за нее огромную сумму, но Катон не взял себе ни одного сестерция. Все деньги он отдал моему отчиму Филиппу, эпикурейцу, хронически нуждавшемуся в деньгах. Может быть, если бы ты рассматривал мою просьбу в том же свете, в каком Катон отнесся к просьбе Гортензия, это сделало бы ее более правдоподобной. Если это тебе поможет, поверь, что мне, как и Гортензию, приснился сон, в котором ко мне явился Юпитер и сказал, что я должен жениться на твоей жене. Катон посчитал это разумной причиной. Почему ты не можешь посчитать так же?
Пока Нерон слушал Октавиана, ему пришла в голову новая мысль. У него в доме сумасшедший! Пока он достаточно тихий, но кто знает, в какой момент он может взорваться?
— Я сейчас позову слуг и прикажу им вышвырнуть тебя вон, — сказал он, считая, что построенная таким образом фраза не будет звучать слишком провокационно и не вызовет буйства.
Но прежде чем он открыл рот, чтобы позвать на помощь, гость наклонился через стол и схватил его за руку. Нерон онемел, как мышь под смертоносным взглядом обелиска.
— Не делай этого, Нерон. Или, по крайней мере, дай сначала мне договорить. Я не сумасшедший, поверь мне. Разве я веду себя как сумасшедший? Я просто хочу жениться на твоей жене, а для этого надо, чтобы ты развелся с ней. Но не с позором. Укажи религиозные причины, все это примут, и честь обоих не пострадает. В ответ на твое согласие отдать мне эту бесценную жемчужину я облегчу твои финансовые затруднения. Я изгоню их лучше самосского мага. Скажи, Нерон, разве это тебе не нравится?
Нерон вдруг отвел глаза, глядя куда-то за правое плечо Октавиана. На худом мрачном лице появилось хитрое выражение.
— Как ты узнал о моих финансовых затруднениях?
— Весь Рим знает, — холодно ответил Октавиан. — Тебе следовало вести дела с банками Оппия или Бальба. Наследники Флава Гемицилла хитрый народ, разве что дурак не понимает этого. К сожалению, так получается, что дурак — ты, Нерон. Я много раз слышал, как мой божественный отец это говорил.
— Что происходит? — крикнул Нерон, промокая носовым платком разлитую на столе воду, словно это занятие помогало ему скрыть замешательство, владевшее им последние пятнадцать минут. — Ты смеешься надо мной, да?
— Все, что угодно, только не это, уверяю тебя. Я лишь прошу, чтобы ты немедленно развелся с женой по религиозной причине. — Он сунул руку в складку тоги и вынул оттуда сложенный лист бумаги. — Эти причины детально разработаны, и тебе не нужно ломать голову и придумывать что-то. А тем временем я поговорю с коллегией понтификов и с коллегией Пятнадцати относительно моей женитьбы, которую я намерен отпраздновать как можно скорее. — Он поднялся. — Конечно, само собой разумеется, ты будешь иметь полную опеку над обоими своими детьми. Когда родится второй ребенок, я сразу же отошлю его тебе. Жаль, что они не будут знать свою мать, но я далек от того, чтобы лишить отца права на своих детей.
— А-а-ах… а-а, — произнес Нерон, не в силах понять ту ловкость, с какой его обработали.
— Я думаю, ее приданое ушло безвозвратно, — презрительно произнес Октавиан. — Я оплачу твои огромные долги — анонимно, дам тебе доход в сто талантов в год и помогу с взятками, если ты хочешь быть консулом. Хотя я не в том положении, чтобы гарантировать, что тебя выберут. Даже сыновья богов не могут преодолеть мнение публики. — Он прошел к двери, обернулся. — После развода ты сразу отошлешь Ливию Друзиллу в Дом весталок. Как только ты это сделаешь, наша сделка состоится. Твоя первая сотня талантов уже лежит в банке братьев Бальбов. Хорошая фирма.
И он ушел, тихо прикрыв за собой дверь.
Многое из случившегося тут же улетучилось, но Нерон все сидел и пытался понять смысл того, что имело отношение к его финансовым заботам. Хотя Октавиан не говорил этого, здоровое чувство самосохранения подсказало Нерону, что у него есть две альтернативы: сказать всему миру или замолчать навсегда. Если он расскажет, останутся долги и не будет обещанного дохода. Если он будет молчать, то сможет занять в Риме подобающее ему положение в высшем обществе, а это он ценил больше, чем свою жену. Поэтому он будет молчать.
Он развернул лист бумаги, оставленный Октавианом, и внимательно изучил несколько строчек одной колонки. Да, Да, это успокоит его гордость! С религиозной точки зрения безупречно. К тому же, подумал он, если проклясть Ливию Друзиллу как неверную жену, он будет носить рога обманутого мужа и над ним будут смеяться. Старик с привлекательной молодой женой, и вот появляется молодой человек… Ох, этого никогда не будет! Пусть мир думает что угодно об этом разводе. Что касается его, он будет вести себя так, словно ничего непристойного не случилось, но вот религиозные препятствия. Он взял лист бумаги и стал писать иск о разводе. Сделав это, он послал за Ливией Друзиллой.
Никто даже не подумал сказать ей, что приходил Октавиан, поэтому она появилась как всегда покорная и скромная — квинтэссенция хорошей жены. Красивая, подумал он, разглядывая ее. Да, она действительно красива. Но почему Октавиан воспылал именно к ней? Хоть он и выскочка, но мог выбирать. Власть привлекает женщин, как огонь мошек, а у Октавиана была власть. Что такого в ней есть, что он разглядел за одну встречу, а муж не сумел разглядеть за шесть лет брака? Слепой он, что ли, или это Октавиан заблуждается? Наверняка последнее.
— Да, господин?
Он протянул ей иск о разводе.
— Я немедленно развожусь с тобой, Ливия Друзилла, по причине религиозных препятствий к браку. Очевидно, коллегия Пятнадцати истолковала какой-то стих в последней Книге Сивиллы-прорицательницы как относящийся к нашему браку, который должен быть расторгнут. Собери свои вещи и немедленно уходи в Дом весталок.
От потрясения она онемела и застыла, ничего не чувствуя. Но не упала в обморок, только лицо ее вдруг побледнело.
— Могу я видеть детей? — спросила она, когда обрела дар речи.
— Нет, это будет кощунством.
— Значит, я должна отказаться и от ребенка, которого ношу.
— Да, как только он родится.
— Что со мной будет? Ты вернешь мне мое приданое?
— Нет, я не верну тебе приданого ни целиком, ни частично.
— Тогда на что я буду жить?
— На что ты будешь жить, меня не касается. Мне приказали послать тебя в Дом весталок. Вот и все.
Она повернулась и пошла на свою крохотную территорию, заставленную ненавистными ей вещами, от ручной прялки до ткацкого станка, чтобы прясть нить и ткать полотно, которое никто никогда не носил, потому что она плохо делала и то и другое, да и учиться не хотела. В это время года в помещении стоял плохой запах. Ее обязанностью было вязать пучки блошницы от паразитов, а она на восемь дней опоздала, потому что ненавидела это занятие. Ох, когда-то Нерон давал ей несколько сестерциев, чтобы она могла взять на время книги из библиотеки Аттика. А теперь все свелось к прялке и станку.
Ребенок стал усиленно толкаться — снова мальчик, по всем признакам. Пройдет, наверное, час, прежде чем он успокоится. Его упражнения дорого ей встанут. Скоро ее кишечник возмутится, нужно будет бежать в уборную и молиться, чтобы там никого не было и ее никто не услышал. Слуги считали ее недостойной их внимания. Она не могла собраться с мыслями, села на стул у станка и стала смотреть в окно на колоннаду и неухоженный сад перистиля за нею.
— Успокойся, ты же человек! — крикнула она ребенку.
Словно по волшебству, толчки прекратились. Почему она не делала так раньше? Теперь можно было и подумать.
Свобода, и оттуда, откуда никто даже представить не мог, а она — меньше всего. Стих в последней Книге Сивиллы! Ливия Друзилла знала, что пятьдесят лет назад Луций Корнелий Сулла поручил коллегии Пятнадцати искать везде фрагменты частично сгоревших Книг Сивиллы — что делать этим фрагментам за пределами Рима? Но она всегда считала эту коллекцию малопонятных куплетов и четверостиший совершенно нереальной, не имеющей никакого отношения к обычным людям и к обычным явлениям. В книгах пророчеств говорилось только о землетрясениях, войнах, вторжениях, пожарах, смерти могущественных людей и рождении детей, которые Должны спасти мир.
Хотя Ливия Друзилла спросила Нерона, на что она будет жить, ее это не беспокоило. Если боги обратили на нее свое внимание — как явствовало из происходящего — и избавили ее от этого мрачного замужества, то они не позволят ей опуститься до проституции у храма Венеры Эруцины или до голодания. Ссылка в Дом весталок должна быть временной. Весталками становились девочки шести-семи лет, которые должны были оставаться девственницами в течение тридцати лет своего служения, ибо их девственность была залогом удачи Рима. Женщин весталки не брали в свои ряды. Значит, ее случай какой-то особенный! Она не могла догадаться, что ждет ее в будущем, да и не старалась. Достаточно того, что она свободна, что ее жизнь обретает наконец другое направление.
У нее был небольшой чемодан, куда она укладывала свою немногочисленную одежду во время путешествий. Когда по прошествии нескольких минут пришел управляющий спросить ее, готова ли она совершить небольшую прогулку от Гермала, северо-западного склона Палатинского холма, до Римского Форума, чемодан был уже упакован и перевязан веревкой, а на Ливии Друзилле был теплый плащ от холода и возможного снегопада. В туфлях на высокой пробковой подошве, чтобы не запачкать ноги грязью, она поспешала за слугой, который тащил ее чемодан и громко жаловался всем и каждому на свою участь. Потребовалось какое-то время, чтобы спуститься по лестнице Весталок, после чего надо было пройти мимо небольшого круглого храма Весты к боковому входу на половину Общественного дома, предназначенную для весталок. Там служанка передала ее чемодан смуглой галльской женщине и провела ее в комнату, где стояли кровать, стол и стул.
— Уборные и ванны — по тому коридору, — сказала экономка, ибо это была экономка. — Ты не должна питаться вместе с весталками, еду и питье будут приносить тебе сюда. Старшая весталка говорит, что ты можешь гулять в их саду, но не тогда, когда они сами там гуляют. Мне велено спросить тебя, любишь ли ты читать.
— Да, очень люблю.
— Какие книги ты хочешь читать?
— Любые на латыни или греческом, одобренные святыми женщинами, — ответила хорошо вышколенная Ливия Друзилла.
— У тебя есть вопросы, госпожа?
— Только один: я должна делить с кем-то воду в ванне?
Прошли три рыночных интервала нереального покоя, в котором птичьими перьями падал снег. Понимая, что присутствие ее, беременной, против правил весталок, Ливия Друзилла не пыталась увидеть хозяек дома. Даже старшая весталка не приходила навестить ее. Ливия Друзилла проводила время в чтении, прогулках по саду и с удовольствием купалась в чистой, горячей воде. Весталки имели возможность радоваться лучшим удобствам, чем те, какие мог предложить дом Нерона. Сиденья в их уборных были из мрамора, ванны сделаны из египетского гранита, а еда оказалась очень вкусная. Ливия Друзилла обнаружила, что в их меню входит вино.
— Это Агенобарб, великий понтифик, отремонтировал атрий Весты шестьдесят лет назад, — объяснила экономка, — а потом великий понтифик Цезарь поставил обогрев во всех жилых помещениях, даже в помещениях архива. — Она прищелкнула языком. — Наше цокольное помещение было отдано под архив завещаний. Но великий понтифик Цезарь рассчитал, сколько надо отделить от него, чтобы сделать лучший в Риме гипокауст. Как нам его не хватает!
Спустя восемь дней после Нового года экономка принесла ей письмо. Развернув свиток и придавив края двумя порфировыми держателями, Ливия Друзилла принялась читать. Читать было легко, так как над первой буквой каждого нового слова стояла точка. Почему копиист Аттика не делал этого?
Приветствую тебя, Ливия Друзилла, любовь моей жизни. Эти слова говорят о том, что я, Цезарь, сын бога, не забыл тебя после нашей встречи во Фрегеллах. Потребовалось какое-то время, чтобы найти способ, как освободить тебя от Тиберия Клавдия Нерона без скандала и ненависти. Я велел моему вольноотпущеннику Гелену читать последнюю Книгу Сивиллы, пока он не найдет стих, который можно применить к Нерону и к тебе. Но этого было недостаточно, ему надо было еще найти стих, который можно было бы применить к тебе и ко мне, а это оказалось труднее. Он отличный человек — я так рад был вернуть его себе после его годичного пребывания у Секста Помпея. Он действительно намного лучший грамотей, чем адмирал или генерал. Я так счастлив, обретя возможность писать тебе это, что чувствую себя Икаром, взмывающим в небеса. Пожалуйста, моя Ливия Друзилла, не отвергай меня! Разочарование убьет меня.
Муж и жена, черные, как ночь.
Соединенные вместе, — вред для Рима.
Должны быть разъединены, и незамедлительно.
Иначе Рим навсегда будет брошен на произвол судьбы.
По сравнению с этим стихом твой и мой стих — это розы Кампании.
Сын бога, светлый и золотоволосый,
Должен взять в жены мать двоих
Черных как ночь, из потерпевшей крах пары.
Вместе они заново построят Рим.
Тебе это нравится? Когда я их прочитал, мне понравилось. Гелен очень умный, настоящий эксперт по рукописям. Я поднял его статус до старшего секретаря.
В семнадцатый день месяца января мы с тобой поженимся. Когда я принес эти два стиха в коллегию Пятнадцати — я один из них, — они согласились, что моя интерпретация правильная. Все помехи и препятствия были отметены, и был принят lex curiata, санкционирующий твой развод с Нероном.
Старшая весталка Аппулея — моя родственница, она согласилась приютить тебя, пока мы не сможем пожениться. Я пообещал, что, как только Рим встанет на ноги, я поселю весталок в их собственный дом, отдельно от великого понтифика. Я люблю тебя.
Ливия Друзилла сняла держатели — свиток снова свернулся, — затем встала и проскользнула в дверь. Каменная лестница, ведущая в цокольный этаж, была недалеко. Ливия Друзилла побежала к ней по коридору и спустилась вниз, прежде чем кто-либо ее увидел. В атрии весталок все слуги были свободными женщинами, включая тех, кто колол дрова и клал их в печи, чтобы дрова превратились в угли. Да, ей повезло! Печи были загружены дровами, но еще не наступило время класть раскаленные угли в гипокауст для обогрева верхнего этажа. Как тень, Ливия Друзилла подошла к ближайшей печи и бросила свиток в огонь.
«Почему я это сделала? — спросила она себя, уже находясь в безопасности в своей комнате и стараясь справиться с дыханием. — О, хватит, Ливия Друзилла, ты же знаешь почему! Потому что он выбрал тебя, и никто никогда не должен заподозрить, что он доверил тебе тайну. Это дом женщин, и все, что здесь происходит, интересует всех. Они не посмели сломать его печать, но как только я отвернусь, они придут сюда и прочитают письмо.
Власть! Он даст мне власть! Он хочет меня, я ему нужна, он женится на мне! Вместе мы заново отстроим Рим! Книга Сивиллы говорит правду, кто бы ни написал стих. Если судить по этим двум стихам, тогда и тысячи других стихов должны быть очень глупыми. Но никто никогда не требовал, чтобы восторженный пророк был подобен Катуллу или Сапфо. Тренированный ум может мгновенно сочинить такую чепуху.
Сегодня ноны. Через двенадцать дней я буду женой Цезаря, сына бога. Куда уж выше. Поэтому я должна помогать ему, не щадя сил, ибо если падет он, паду и я».
В день ее свадьбы она наконец увидела старшую весталку Аппулею. Этой внушающей благоговение даме не было еще и двадцати пяти, но в общине весталок был такой порядок. Несколько женщин почти одновременно достигали «пенсионного» возраста в тридцать пять лет, оставляя молодых весталок своими преемницами. Аппулее предстояло быть старшей весталкой по меньшей мере еще лет десять, поэтому она тщательно старалась превратиться в подобие тирана. Ни одну симпатичную молодую весталку не смогут обвинить в непристойности, пока правит она! В противном случае наказание — быть заживо погребенной, имея только кувшин с водой и кусок хлеба. Но прошло уже много лет с тех пор, как эта мера была применена, ибо весталки ценили свой статус и мужчины для них были более чуждыми, чем полосатая африканская лошадь.
Ливия Друзилла подняла голову, потому что Аппулея оказалась очень высокой.
— Надеюсь, ты понимаешь, — с грозным видом сказала старшая весталка, — что мы, шесть весталок, подвергли Рим большой опасности, взяв в свой дом беременную женщину.
— Я понимаю это и благодарю вас.
— Не надо благодарить. Мы принесли жертвы, и все обошлось, но ни ради кого, кроме сына бога Юлия, мы не согласились бы принять тебя. То, что ты не принесла никакого вреда ни нам, ни Риму, — знак твоей чрезвычайной добродетели, но я успокоюсь только тогда, когда ты выйдешь замуж и уйдешь отсюда. Если бы сейчас в резиденции находился великий понтифик Лепид, он мог бы отказать тебе в нашей помощи, но Веста Очага говорит, что ты нужна Риму. Наши собственные книги говорят о том же. — Она протянула дурно пахнущую рубаху унылого светло-коричневого цвета. — Надень это сейчас. Маленькие весталки соткали эту одежду из шерсти, которую никогда не валяли и не красили.
— Куда я пойду?
— Недалеко. К храму в Общественном доме, который мы делим с великим понтификом. В этом храме не проводили публичных церемоний с тех пор, как великий понтифик Цезарь лежал там после своей ужасной смерти. Церемонию проведет Марк Валерий Мессала Корвин, старший жрец в Риме на данный момент, но там будут и фламины, и Rex sacrorum.
Мрачная волосяная рубаха больно кололась, Ливия Друзилла следовала за одетой в белое Аппулеей через огромные комнаты, где весталки трудились над завещаниями. Под их опекой находились семь миллионов завещаний римских граждан, раскиданных по всему миру, но в течение часа они могли найти любое завещание.
Веселые маленькие весталки лет десяти сделали Ливии Друзилле прическу из шести локонов и надели ей на голову корону, состоявшую из семи жгутов шерсти. Поверх короны ее накрыли вуалью, почти полностью скрывшей ее от чужих взоров, настолько плотной и грубой была ткань. Никакой огненно-красной или шафрановой накидки, которую можно продеть в ушко штопальной иглы. Невеста была одета для вступления в брак с Ромулом, а не с Цезарем, сыном бога.
Храм без окон представлял собой смесь черноты и пятен желтого света. Это священное место внушало ужас. Ливия Друзилла представила себе, что здесь обитают тени всех, кто формировал религию Рима за тысячу лет, начиная с Энея. Нума Помпилий и Тарквиний Приск ходят здесь рука об руку с великим понтификом Агенобарбом и великим понтификом Цезарем, молча наблюдая из непроницаемой темноты каждой щели.
Он уже ждал, один, без друзей. Она узнала его только по блеску волос — мерцающей точке под огромным золотым канделябром, в котором была, наверное, сотня фитилей. Разные люди в разноцветных тогах стояли далеко позади, некоторые одеты в шерстяные плащи, островерхие шапки жрецов-фламинов и туфли без шнурков или пряжек. У нее перехватило дыхание: она поняла, что это свадьба, проводимая по древнему обычаю confarreatio. Он женился на ней навечно, без права развода. Их союз нельзя разорвать, как обычный брак. Аппулея усадила ее на двойное сиденье, покрытое овечьей шкурой. Верховный жрец усадил рядом Октавиана. Другие люди стояли в тени, но кто они были, она не могла разглядеть. Затем Аппулея, как подружка невесты, накрыла их огромной вуалью. Мессала Корвин, в великолепной тоге в пурпурную и алую полосы, связал их руки вместе и произнес несколько слов на архаичном языке, которого Ливия Друзилла никогда не слышала. Аппулея разломила пополам печенье из жертвенной муки и дала половинки брачующимся, чтобы они их съели. Неприятная смесь соли и сухой муки спельта.
Самым неприятным было последующее жертвоприношение: Мессале Корвину пришлось бороться с визжащей свиньей, которую, видимо, недостаточно опоили предварительно. Чья это была вина? Кто не хотел этого брака? Свинья убежала бы, если бы не грум, который выскочил из-за занавеса и схватил свинью за заднюю ногу, тихо посмеиваясь про себя.
Жертву все-таки принесли. Свидетели подтвердили акт confarreatio — пять членов от Ливии и пять членов от Октавиана — и растворились в темноте. В тяжелом воздухе, пропитанном кровью, раздался слабый возглас «Feliciter!» — «Счастливо!».
Возле храма, на Священной дороге, ждал паланкин. Люди с факелами усадили Ливию Друзиллу в паланкин, ибо церемония затянулась до ночи. Она опустила голову на мягкую подушку и закрыла глаза. Такой длинный день для беременной на восьмом месяце! Подвергалась ли подобному еще какая-нибудь женщина? Наверняка это уникальный случай в анналах Рима.
Она задремала, пока паланкин взбирался вверх по Палатину, и уже крепко спала, когда занавески раздвинулись и в паланкине стало светло от пламени факелов.
— Что? Где? — смущенная, спросила она, почувствовав, что чьи-то руки помогают ей выйти из паланкина.
— Ты дома, госпожа, — ответил женский голос. — Пойдем со мной. Ванна готова. Цезарь позже присоединится к тебе. Я — старшая среди твоих служанок, меня зовут Софонисба.
— Я очень хочу есть!
— Еда будет, госпожа. Но сначала ванна, — сказала Софонисба, снимая с нее вонючие брачные регалии.
Это сон, думала она, направляясь в огромную комнату, где стояли стол и два стула, а по углам три старых, грузных ложа. Когда она села на один из стульев, вошел Октавиан в сопровождении нескольких слуг, несущих блюда, тарелки, салфетки, чаши для мытья рук, ложки.
— Я подумал, что мы поедим по-деревенски, сидя за столом, — сказал он, усаживаясь на второй стул. — Если мы будем сидеть на ложе, я не смогу смотреть в твои глаза.
Его глаза при свете ламп стали золотыми и сияли как-то сверхъестественно.
— Глаза темно-голубые, с тонкими желтовато-коричневыми прожилками. Удивительно! — Он взял ее руку, поцеловал. — Ты, наверное, умираешь от голода, так что ешь. О, это один из величайших дней в моей жизни! Я женился на тебе, Ливия Друзилла, confarreatio. До конца жизни. Не убежишь.
— Я не хочу убегать. — Ливия Друзилла откусила от вареного яйца и заела кусочком хрустящего белого хлеба, предварительно обмакнув его в масло. — Я действительно голодна.
— Возьми цыпленка. Повар полил его медовой водой.
Они молчали, пока она ела. Октавиан тоже пытался есть, наблюдая за ней. Он заметил, что она ест аккуратно, манеры у нее изысканные. В отличие от его грубых рук ее руки были идеальной формы, концы пальцев узкие, с ухоженными овальными ногтями. Они словно порхали. Красивые, красивые руки! Кольца, она должна носить кольца.
— Странная брачная ночь, — сказала она, когда уже не могла проглотить ни кусочка. — Цезарь, ты намерен спать со мной?
На лице его изобразился ужас.
— Нет, конечно! Я не могу даже придумать более возмутительную вещь для меня и для тебя. Времени достаточно, малышка. Годы и годы. Сначала ты должна родить ребенка Нерона и оправиться от этого. Сколько тебе лет? Сколько лет тебе было, когда ты вышла замуж за Нерона?
— Мне двадцать один, Цезарь. Я вышла за Нерона в пятнадцать.
— Это отвратительно! Ни одна девушка не должна выходить замуж в пятнадцать лет! Это против римских законов. Восемнадцать лет — вот правильный возраст для брака. Неудивительно, что ты была так несчастна. Я клянусь, что со мной ты не будешь несчастной. У тебя будет свободное время и любовь.
Лицо ее изменилось, она расстроилась.
— Цезарь, у меня было слишком много свободного времени, и это было моей самой большой бедой. Чтение и писание писем, прядение, ткачество — ничего серьезного! А я хочу какую-нибудь работу, настоящую работу! Нерон держал несколько служанок, но атрий Весты был полон женщин — плотников, штукатуров, укладчиков плиток, каменщиков, врачей, дантистов. Была даже ветеринар, которая следила за любимой собачкой Аппулеи. Я им завидовала!
— Надеюсь, любимая собачка была сукой, — улыбнулся Октавиан.
— Конечно. Только кошки и суки. Думаю, им очень хорошо живется в атрии Весты. Мирно. Но весталки должны работать. Экономка сказала, что они много работают. Все представляющие какую-либо ценность должны работать, а если я не работаю, то никакой ценности не представляю. Я люблю тебя, Цезарь, но чем я буду заниматься в твое отсутствие?
— Тебе будет чем заняться, это я тебе обещаю. Почему, ты думаешь, я женился на тебе, выбрав из всех женщин? Потому что я посмотрел в твои глаза и увидел там душу истинного товарища по работе. Мне нужно, чтобы рядом со мной был настоящий помощник, кто-то, кому я мог бы доверить даже мою жизнь. Есть так много вещей, на которые у меня нет времени и которые лучше подходят для женщины. И когда мы будем лежать с тобой в одной постели, я попрошу совета у женщины — у тебя. Женщины по-другому видят вещи, и это важно. Ты образованна и очень разумна, Ливия Друзилла. Даю слово, я намерен загрузить тебя работой.
Теперь улыбнулась она.
— Откуда ты знаешь, что у меня есть все эти качества? Один взгляд в мои глаза наводит на мысль о безосновательном предположении.
— Я увидел твою душу.
— Да, я понимаю.
Октавиан вдруг поднялся, затем опять сел.
— Я хотел провести тебя на то ложе. Ты, наверное, очень устала, — объяснил он. — Но на нем ты не отдохнешь, на нем неудобно лежать. Поэтому вот твоя первая работа, Ливия Друзилла. Обставь этот дворец, как подобает Первому человеку в Риме.
— Но покупать обстановку — это не женское дело! Это привилегия мужчины.
— Мне все равно, чья это привилегия. У меня на это нет времени.
В ее голове уже возникла идея цвета, стиля. Она засияла.
— Сколько денег я могу потратить?
— Сколько нужно. Рим бедный, и я потратил довольно много из моего наследства, чтобы хоть немного облегчить его положение, но еще не обеднел. Цитрусовое дерево, золото со слоновой костью, эбонит, эмаль, каррарский мрамор, — все, что хочешь.
Вдруг Октавиан о чем-то вспомнил и вскочил с места.
— Я сейчас вернусь.
Он возвратился, неся в руках что-то завернутое в красную ткань, и положил это на стол.
— Разверни, жена моя любимая. Это тебе свадебный подарок.
В ткани лежало ожерелье и серьги из жемчуга цвета лунного света. Семь ниток. Застежками служили две золотые пластинки. Каждая серьга — это семь жемчужных кисточек, прикрепленных к золотой пластинке, которая крепилась к мочке крючком.
— О, Цезарь! — прошептала она как завороженная. — Они великолепны!
Он улыбнулся, довольный ее реакцией.
— Поскольку я считаюсь слишком бережливым, я не скажу тебе, сколько они стоят, но мне повезло. Фаберий из Жемчужного портика только что выставил их на продажу. Жемчужины так идеально подобраны, что можно подумать, их готовили для царицы Египта или Набатеи, поскольку жемчуг Доставлен с Тапробаны — острова в Индийском океане. Но они никогда не украшали царскую шею или царские уши, потому что их украли. Вероятно, очень давно. Фаберий увидел их на Кипре и купил за… конечно, не за столько, сколько заплатил я, но недешево, во всяком случае. Я дарю это тебе, потому что Фаберий и я считаем, что до тебя их никто не носил. Ты будешь первой владелицей этого украшения, meum mel!
Ливия Друзилла позволила ему застегнуть ожерелье на ее шее, вдеть в уши серьги, потом встала и дала ему полюбоваться ею. Восторг переполнял ее, лишал дара речи. Жемчужина Сервилии размером с клубнику бледнела перед этим ожерельем — целых семь ниток! У старой Клодии было ожерелье из двух ниток, но даже Семпрония Атратина не могла похвастать более чем тремя нитями.
— Пора спать, — вдруг сказал Октавиан и взял ее под локоть. — У тебя будут свои комнаты, но если ты захочешь другие — я не знаю, какой вид из окна ты предпочитаешь, — просто скажи Бургунду, нашему управляющему. Тебе понравилась Софонисба? Она подойдет тебе?
— Я словно заблудилась на Элисийских полях, — сказала она, позволив ему направлять ее. — Столько трат на меня, столько беспокойства! Цезарь, я взглянула на тебя и полюбила. Но теперь я знаю, что с каждым днем, проведенным с тобой, моя любовь к тебе будет расти, вот увидишь.
