ГЛАВА 7

— Вас, исландцев, и вправду где только не встретишь, а? — заметил подручный Бритмаэра, глядя на исчезающий вдали низкий берег Англии. Этот норвежский кормчий-судовладелец, не оповестив начальство причалов о предстоящем отплытии, приказал поднять якорь с ранним приливом. Надо думать, королевский смотритель давно привык к тому, что этот корабль уходит украдкой в неурочное время, и получает мзду за то, что закрывает на это глаза.

Погруженный в горестные мысли о том, что каждая пройденная миля отдаляет меня от Эльфгифу, я едва обращал внимание на слова кормчего. И во все время нашего с Турульфом трехдневного путешествия до владений короля Линна я был слишком несчастлив. Мы ехали на пони, сопровождаемые двумя слугами и вереницей вьючных лошадей, и я не знал, как именно Бритмаэр объяснил своему племяннику необходимость этого путешествия со всеми этими предосторожностями и зачем он должен выдавать меня за своего помощника. Наши слуги громко трубили в рог и звонили в колокольчики всякий раз, когда мы приближались к поселению или проезжали через лес, и я заметил Турульфу, что, по моему мнению, было бы разумнее двигаться, поменьше оповещая о себе, поскольку мне не желательно привлекать внимание властей.

Турульф усмехнулся и ответил:

— Все как раз наоборот. Если мы поедем по королевскому большаку с осторожностью, больше похожей на скрытность, нас примут за бежавших преступников или за грабителей. И обязательно нападут, могут даже убить. Честные путешественники обязаны объявлять о себе как можно громче.

Турульф проводил меня до самого причала, где стояло норвежское судно, препоручил меня кормчему вместе с запиской от Бритмаэра, в которой было сказано, что меня должно переправить за пределы королевства, и что будет разумнее скрывать меня, покуда мы не покинем Англии. После чего Турульф уехал к своей семье в Норвич. Расставание с другом еще больше растравило мне сердце, и без того опечаленное разлукой с Эльфгифу.

— А не знаешь ли ты случаем человека по имени Греттир Асмундсон? Он — твой соотечественник. — Голос кормчего вновь нарушил течение моих мыслей. Имя было смутно знакомым, но не сразу я смог припомнить, кто это. — У него громкая слава. Прозвище — Греттир Силач. В первый раз он убил человека всего в шестнадцать лет и был приговорен к трехлетнему изгнанию. Став изгоем, решил провести часть срока в Норвегии. Вот он-то и попросил меня кое-что прикупить в Англии, только прикуп тот оказался гораздо дороже, чем мне думалось. Может статься, ты подскажешь мне, как с ним уладить это дело получше, чтобы он выплатил мне все без обиды. Он опасный человек, гневливый. — Кормчий пытался завязать со мной разговор, чтобы выяснить, кто я сам такой.

— Вряд ли я его знаю, — ответил я, но слово «изгой» пробудило мою память.

В последний раз я видел Греттира, сына Асмунда, шесть лет назад в Исландии. Я вспомнил молодого человека, который сидел на скамье во дворе хутора и обстругивал палку. Был он почти одних лет со мной, светлокожий, конопатый, с коричневыми волосами, разделенными на пробор. Только я — сложения легкого и гибкого, а он, будучи роста среднего, казался широк и приземист; я обычно владею собой и по природе своей спокоен, а Греттир казался человеком горячим и вечно настороже. Я помню, как мелкая стружка взлетала в воздух из-под острого лезвия его ножа — как будто человек этот с трудом сдерживал гнев. Даже в том возрасте в Греттире виден был человек бешеный, непредсказуемый и опасный.

— Смутьян от рождения, а когда вырос, стал еще хуже, — продолжал кормчий. — Нарочно дразнил своего отца при всяком удобном случае, хотя родитель его был человек приличный по всем статьям, тихий такой хуторянин. Сын же отказывался помогать по хозяйству на хуторе. Переломал крылья гусям и поубивал гусят, когда его послали загнать их на ночь, покалечил любимую отцовскую лошадь, когда ему велено было присмотреть за ней. Так исполосовал ей спину, что бедная тварь вставала на дыбы, стоило только притронуться к ее спине. Совершенно никудышный человек. Отец давно бы выгнал его из дома, если бы мать всякий раз не просила дать ему еще одну попытку. Образчик избалованного мамкина сыночка, вот что он такое, по-моему.

— Что заставило его убить человека? — спросил я.

— Все, не поверишь, случилось из-за котомки с дорожной сухой снедью. Разве из-за этого стоит нападать на человека с такой яростью?

Я вспомнил летящие из-под ножа стружки и подумал, не повредился ли этот Греттир, сын Асмунда, в уме.

— Так или иначе, скоро у тебя будет возможность самому во всем убедиться. Коль продержится ветер из этой четверти, первой нашей остановкой будет место, где он живет со своим единоутробным братом Торстейном. А Торстейн — совсем другой человек, нравом столь же ровен и спокоен, сколь Греттир — гневлив и норовист. А прозвали его «Дромундом» по неуклюжей походке — он ходит, раскачивается, словно те, не наши, корабли при боковой волне.

Я понял, что имел в виду кормчий, когда три дня спустя мы бросили якорь в заливе перед двором Торстейна в Норвегии, в Тунсберге. Оба брата встречали нас на берегу. Торстейн, высокий и спокойный, ждал, твердо упершись ногами в гальку; Греттир же, на голову ниже брата, нервно топал взад и вперед. Он был невысокий и широкий, словно огнедышащая гора, готовая извергнуться. Но едва глаза наши встретились, я ощутил то самое потрясение от узнавания, какое испытал уже с полдюжины раз за свою жизнь: такое же выражение я видел в глазах скрелинга-шамана в Винланде и в глазах матери эрла на Оркнеях, знаменитой прорицательницы, во взгляде жены конунга Дублина Сигтрюгга, которую многие считали ведьмой, и в отсутствующем взгляде старого воина Транда, моего наставника в Исландии, который научил меня волхвовать на рунах. То был взгляд человека, обладающего ясновидением, и я понял, что Греттир, сын Асмунда, как и я, видит вещи, скрытые от обычных людей. Но того, что Греттир станет моим лучшим другом, я не предвидел.

Вначале мы относились друг к другу настороженно, почти недоверчиво. Никто никогда не назвал бы Греттира спокойным или дружелюбным. От природы он был наделен замкнутостью, которую люди ошибочно принимали за угрюмство, и всякое дружеское замечание встречал резким ответом, обидным и дающим понять, что любое сближение между людьми ему претит. Едва ли мы с ним обменялись полудюжиной фраз в те дни, пока плыли вдоль берега по направлению к Нидаросу, норвежской столице. Греттир спросил, может ли он отправиться с нами, потому что он хочет явиться к норвежскому двору и просить о должности в хозяйстве конунга, ибо его семья находится в отдаленном родстве с норвежским конунгом Олавом.

Мы шли обычным путем, по узкому проливу между внешними островами и скалистым берегом, мимо высоких нагорий и устьев фьордов. Плавание было легким, и мы не торопились. Под вечер наш кормчий находил удобную стоянку, мы причаливали на ночь, бросали якорь и привязывали корабль прочной бечевой к удобному камню. Часто мы сходили на берег, чтобы приготовить пищу, и предпочитали ставить палатки на берегу, а не спать на корабле. Во время одной из таких стоянок как раз на закате солнца я заметил некий странный свет, вдруг вспыхнувший над ближайшим нагорьем. Он вспыхнул на миг, будто кто-то зажег яростное пламя у входа в пещеру и тут же загасил. Я указал кормчему на то место, он же ответил мне недоуменным взглядом. Он ничего не видел.

— На этом нагорье нет никакого жилья. Только старый могильный холм, — сказал он. — Местный род, владеющий всею землей в округе, хоронит в нем своих. И приходят они сюда, только когда у них есть новый покойник. Это место принесло им удачу. Нынешний глава рода зовется Торфинном, и вот, когда он схоронил здесь своего отца Кара Старого, призрак покойника вернулся и стал являться в этих краях столь упорно, что другие хуторяне решили податься отсюда. И Торфинн скупил все лучшие земли. — Потом он добавил осторожно: — Ты, верно, видел какую-то игру света. Может статься, блестящий камень в последних лучах заходящего солнца.

Остальные корабельщики поглядывали на меня искоса, словно мне все поблазнилось, а потому я и не стал настаивать. Но по окончании вечерней трапезы, когда все закутались в свои тяжелые морские плащи и устроились на ночлег, Греттир украдкой подошел ко мне и тихо молвил:

— Этот блеск вовсе не походит на отражение. Я тоже его видел. И мы оба знаем, что означает огненное сияние, исходящее от земли: золото под землей.

Он немного помолчал, а потом шепнул:

— Я хочу подняться туда и посмотреть поближе. Пойдешь со мной?

Я оглядел остальных. Большая часть корабельщиков уже задремала. Мгновение я колебался. Я вовсе не был уверен, что мне хочется карабкаться в гору — в темноте, да еще с человеком, осужденным за убийство. Однако любопытство одержало верх.

— Ладно, — прошептал я. — Дай только натяну сапоги.

Вскоре мы с Греттиром оставили лагерь и стали пробираться между темными очертаниями валунов на берегу. Ночь была ясная, сухая, теплая для этого времени года, луну то и дело застили облачка, но света хватало, чтобы разглядеть путь к подножью нагорья и начать подъем. Когда мы поднялись выше по склону, я четко различил горб могильного кургана на фоне звездного неба. И еще кое-что я заметил: всякий раз, когда облака закрывали луну, и нас внезапно окутывала тьма, Греттир начинал тревожиться, и я слышал, как дыхание его учащается. И нутром я почуял, что на него накатывает страх, и понял, что Греттир Силач, известный убийца и изгой, отчаянно боится темноты.

Мы шли по узкой тропинке, по которой поднимались похоронные процессии, пока она не привела нас на неширокую травянистую площадку вокруг самого кургана. Греттир глянул влево, на черную пелену моря, унизанную отражением звезд.

— Прекрасное место для могилы, — сказал он. — Когда я умру, надеюсь, мне достанется местечко вроде этого, и кормчие с проходящих кораблей будут указывать на место моего последнего упокоения.

Учитывая славу Греттира как человекоубийцы, я подумал — что же может быть написано на его могильном камне?

— Идем, Торгильс, — сказал он и начал карабкаться по заросшему травой склону кургана.

Я последовал за ним, и так мы оба взобрались на вершину холма, похожего на китовью спину. Греттир вынул из-под одежды тяжелый железный прут.

— Что ты делаешь? — спросил я, хотя ответ был очевиден.

— Я хочу залезть внутрь и забрать добро из могилы, — ответил он беспечно. — Ну-ка, дай мне руку.

И он начал копать яму в земле, покрывавшей могилу. Ограбление могил для меня было делом новым, однако, увидев с каким неистовством Греттир роет и кромсает землю своим железным прутом, я решил, что будет благоразумней потакать ему. Я испугался того, что он может сделать, коли я попытаюсь остановить его. По очереди выгребая землю, мы добрались до кровли могилы. Когда кончик железного прута уткнулся в доски свода, Греттир довольно хмыкнул, и парой мощных ударов проделал в них дыру, достаточно большую, чтобы он смог спуститься в могилу.

— Посторожи тут, ладно? — попросил он. — На случай, если я застряну и мне понадобиться помощь, чтобы выбраться.

Он развязывал веревку, обмотанную вокруг пояса, и я понял, что еще прежде, чем я согласился отправиться с ним на нагорье, он уже задумал разрыть могилу.

Вскоре Греттир спустился в черное отверстие, и я слышал только его голос, когда он исчез в темноте. Сначала мне показалось, что он разговаривает со мной, и я попытался понять, что он такое говорит. Потом я понял, что разговаривает он сам с собой. Он шумит, чтобы не утратить храбрости, чтобы одолеть свой страх темноты. Слова его, доносившиеся из отверстия в кровле, не имели смысла. Затем послышался вдруг сильный грохот, тут же последовал громкий вопль, в котором звучала нарочитая, напускная храбрость. И опять грохот, и еще, и я решил, что он бродит в темноте, натыкаясь и перелезая через одно препятствие за другим, падая и круша в темноте могильное добро, и все это в приступе неуправляемого страха.

Вдруг шум стих, и тогда я услышал голос Греттира, зовущего меня:

— Тяни веревку! Я поднимаюсь.

Я стал тянуть, и вскоре из отверстия в кровле могилы появились голова и плечи Греттира, и он выбрался на траву. Потом повернулся и начал тянуть за веревку, пока не появился ее конец с привязанным к нему свертком. Он использовал свою рубаху вместо мешка для разных найденных в могиле вещей. Он разложил их на траве, чтобы рассмотреть. Там оказалось несколько бронзовых блюд, несколько пряжек и кожаных ремней от лошадиной сбруи, серебряный кубок и два серебряных обручья. Однако лучше всего был короткий меч, который покойник должен был иметь на случай, если валькирии изберут его воином в его посмертной жизни. Греттир вынул оружие из ножен, и при свете луны я увидел затейливые узоры, которые мастер-оружейник выковал на клинке.

— Это благородное оружие, — заметил я.

— Да, мне пришлось из-за него драться с haugbúi, — ответил Греттир. — Он не желал отдавать мне меч.

— Житель кургана? — переспросил я.

— Он ждал меня, сидя на скамье покойника, — сказал Греттир. — Я бродил на ощупь в темноте, собирал могильное добро и рукой наткнулся на его ногу, тут он вскочил и бросился на меня. Мне пришлось бороться с ним в темноте, а он пытался схватить меня мертвой хваткой. Но, в конце концов, мне удалось отрезать ему голову и убить его. Тогда я положил его ничком, лицом вниз, а головой — между ягодицами. Теперь он больше никогда не оживет.

Я не знал, правду ли говорит Греттир. На самом ли деле там был haugbúi? Всем известны рассказы о духах-мертвецах, живущих в могильной тьме, готовых защищать свои сокровища. Порой они принимают плотский облик draugr, ходячего мертвеца, который выходит из могилы и бродит по земле, пугая людей — как draugr Кара Старого, который распугал здешних хуторян. Отрезать haugbui голову и положить ее ему на ягодицы — единственный способ заставить это существо, наконец, успокоиться. А может статься, Греттир наплел мне небылиц, чтобы объяснить гром и лязг, сопровождавший этот грабеж, и свои громкие бессмысленные речи, и нарочитые храбрые крики? Стыдился ли он признаться, что Греттир Силач испугался темноты и всего лишь наткнулся на скелет Кара Старого, сидевшего на своей погребальной скамье? Я не стал подвергать сомнению рассказ Греттира о курганнике, дабы не унизить его, но я-то уже знал наверняка, что он боится темноты больше любого шестилетнего ребенка.

Бахвальство и самоуверенность Греттира стали очевидны на другое утро, когда все проснулись, и он даже не попытался скрыть свою добычу. Еще больше я удивился тому, что он прихватил ее всю, когда мы отправились на хутор Торфинна, чтобы купить припасов. Когда Греттир дерзко выложил могильное добро на стол хуторянина, Торфинн сразу же признал свое.

— Где ты нашел это? — спросил он.

— В могиле на холме, — ответил Греттир. — Призрак Кара Старого, в конце концов, не так уж и страшен. Лучше бы вы оставили все это добро себе.

Должно быть, Торфинн был наслышан о подвигах Греттира, а потому и не думал пререкаться.

— Ну что же, и то правда — от схороненных сокровищ никому нет пользы, — добродушно проговорил он. — Прими мою благодарность за то, что вернул нам эти наследственные вещи. Могу я предложить тебе награду за твою храбрость?

Греттир в ответ пожал плечами.

— Нет. Мне такие вещи не нужны, росла бы только слава. А впрочем, я оставлю себе меч на память об этом дне, — сказал он.

С этими словами он резко повернулся и вышел из дома, прихватив лишь прекрасный короткий меч, а остальное могильное добро оставив на столе.

Я размышлял над его ответом по пути на корабль, пытаясь понять, что двигает Греттиром. Если он ограбил курган, чтобы завоевать восхищение людей своей храбростью, почему после этого он повел себя так по-детски грубо? Почему он всегда так груб и драчлив?

Я поравнялся с ним. Как всегда, он шел один, на расстоянии от остальных.

— Тот человек, из-за смерти которого тебя изгнали из Исландии, почему ты убил его? — спросил я. — Убийство человека из-за такого пустяка, из-за котомки с едой, не прибавит славы и чести.

— То случилось нечаянно, — ответил Греттир. — В шестнадцать лет я еще не сознавал своей силы. Я ехал по пустоши с кем-то из отцовских соседей и вдруг заметил, что котомка с дорожной снедью, которую я приторочил к седлу, пропала. Я вернулся на то место, где мы останавливались дать отдых лошадям, и увидел, что какой-то человек уже ищет в траве. Он сказал, что он тоже потерял свою котомку с едой. А потом он, воскликнув, поднял какую-то котомку и говорит, что нашел то, что искал. Я подъехал посмотреть, и мне показалось, что это моя котомка. Тогда я попытался отобрать ее, а он схватил свою секиру и без всякого предупреждения хотел ударить меня. Я же перехватил топорище, перевернул лезвие и ударил его. А он вдруг выпустил секиру, и поэтому удар пришелся ему прямо по голове. Он тут же и помер.

— А ты не пытался объяснить людям, как это вышло, когда они узнали об этом? — спросил я.

— А что толку — свидетелей-то не было. А человек так или иначе умер, и убил его я, — сказал Греттир. — Да и не по нутру мне обращать внимание на мнения остальных. Я не ищу ни их одобрения, ни презрения. Важно только, какую славу оставлю я в потомках.

Он говорил так открыто и убежденно, что я почувствовал — он признает связь между нами, дружество, которому положило начало совместное ограбление кургана. Мое предчувствие оправдалось, одного лишь не удалось мне разглядеть — того, что Греттир несет в себе свою собственную гибель.

Мореходы сочли Греттира опрометчивым дурнем, потревожившим дух умершего. Всю дорогу они шептались между собой, что его дурость навлечет несчастье на всех. Среди нас была пара христиан — так они чурались от дурного глаза крестным знамением. Их опасения подтвердились, когда мы вернулись туда, где оставили наш корабль. Пока мы ходили, порыв ветра сорвал судно с якоря и развернул бортом к берегу. Якорь не выдержал, и корабль бросило на скалы. Когда мы вернулись, оно лежало на боку, морская волна перехлестывала через борт. Обшивка оказалась повреждена настолько, что кормчий решил, что придется бросить судно и пуститься в Нидарос пешком, унеся на себе самое ценные из наших товаров. Ничего иного не оставалось, как только добраться вброд по мелководью и спасти, что можно. Я заметил, что корабельщики стараются держаться подальше от Греттира. Они обвиняли его в этом несчастье и считали, что на этом наши беды не кончились. Только я единственный шел рядом с ним.

Продвигались мы необычайно медленно. Морем нам хватило бы двух дней, чтобы добраться до норвежской столицы, а дорога по суше вилась, повторяя изгибы берега, огибая заливы и фьорды. От всех этих крюков наше путешествие растянулось на две недели. Всякий раз, оказавшись в устье фьорда, мы пытались договориться с тамошним хуторянином, чтобы он перевез нас, платили ему товаром или, есть у меня такое подозрение, фальшивыми монетами Бритмаэра. Однако все равно приходилось ждать, пока хуторянин принесет свою маленькую лодку, и снова ждать, пока он гребет через залив, взяв за раз в лодку двух-трех человек.

И вот настал вечер, когда мы подошли к устью одного из таких фьордов и увидели хутор, расположенный на другом берегу. Мы продрогли до костей, устали и пали духом. Мы кричали и махали руками, чтобы кто-нибудь с хутора, заметив наши призывы, приплыл и перевез нас, однако время уже было позднее, и с далекого берега никто не отозвался, хотя мы видели дым, поднимавшийся из дымового отверстия в крыше хутора. Место, где мы стояли, было совершенно открытое, голый галечник, а позади крутой утес. Удалось набрать мокрого плавника, достаточное количество, чтобы развести маленький костер, когда бы у нас было, чем высечь огонь, но трут наш тоже намок. Мы сбросили поклажу с плеч и рухнули на гальку, обреченные на голодную и холодную ночь.

Вот тогда-то Греттир вдруг объявил, что переправится через фьорд вплавь и доберется до хутора на той стороне. Все смотрели на него как на сумасшедшего. Расстояние было слишком велико для всякого, даже для лучшего пловца, и уже почти стемнело. Однако Греттир по своему обыкновению не обратил на то внимания. На хуторе найдется запас сухих дров, сказал он. Он принесет сюда немного, и еще горящую ветку, так что мы сможем согреться и приготовить поесть. Мы смотрели на него недоверчиво, а он принялся скидывать с себя одежду, пока не остался в нижней рубахе и свободных шерстяных портах, а мгновение спустя уже входил в воду. Я глядел, как его голова исчезает вдали, когда он пустился вплавь к дальнему берегу, и вспомнил его слова, что живет он ради чести и славы. Не утонет ли он ради этой новой своей похвальбы?

Было далеко заполночь, и на фьорд пал густой туман, когда мы услышали плеск, и из тьмы появился Греттир. Он пошатывался от усталости, но к нашему изумлению, нес в руках маленькую деревянную кадку.

— Хватит дров, чтобы развести костер, а на дне там немного тлеющих углей, — сказал он, после чего разом сел, ибо ноги его уже не держали.

Я заметил на лбу у него свежий синяк и глубокую рану на руке, из которой сочилась кровь. А еще его била дрожь, и мне почудилось, что не только от холода.

Все занялись костром, а я отвел Греттира в сторону.

— Что случилось? — спросил я, укутав его в свой теплый морской плащ. — Что там случилось?

Он смотрел на меня страдальческим взглядом.

— Снова все вышло, как с тем мешком снеди.

— О чем ты говоришь?

— Когда я доплыл до того берега фьорда, света еще хватало, чтобы различить тропинку к тому, что мы приняли за хутор. Оказалось, это не подворье, а лачуга, какие ставят на берегу, чтобы было где укрыться мореходам, застигнутым непогодой. Я услышал внутри смех и пение, подошел и толкнул дверь. Затвор был непрочный и сломался сразу же. Вижу, там люди, числом с дюжину, и судя по виду — корабельщики. Все хмельные, горланят, сидят развалясь, и вряд ли из них кто сможет встать. А в средине — жаркий костер. Вот я и подумал, что просить пьяных о помощи — проку не будет. Слишком уж упились, чтобы понять, что мне нужно. Тогда я подошел прямо к костру и взял деревянную кадку с сухими дровами, она тут же стояла, рядом. Потом вытащил горящую ветку из очага. Вот тут-то один из бражников и напал на меня. Вопит что-то, вроде того, что я — тролль или водяной, из тех, что являются по ночам. Протопал он по комнате и сильно ударил меня. Я же без труда сбил его с ног, но тут все его сотрапезники взревели, вскочили на ноги и попытались напасть на меня. Повыхватывали поленьев из огня и попробовали броситься на меня. Надо думать, они накидали в огонь соломы — слишком много искр и уголков взлетело кверху. И я тоже вытащил горящее полено и отмахиваюсь, а сам пячусь к двери. Потом выскочил, побежал к берегу, бросился в воду и поплыл сюда. — Он снова содрогнулся и плотнее натянул на себя морской плащ.

Я пробыл с ним до самого конца этой черной ночи. Греттир сидел, сгорбившись, на скале, размышляя и леча свою раненую руку. Мое присутствие как будто успокаивало его, и он черпал утешение из моих рассказов, а я час за часом поведывал ему о том, как рос я в Гренландии, как жил в Винланде, пока тамошние жители не изгнали нас. С первым светом корабельщики зашевелились, ворча и дрожа. Один из них уже раздувал угли, чтобы разжечь огонь, как вдруг кто-то испуганно воскликнул:

— Поглядите-ка вон туда!

Все обернулись и посмотрели на другой берег. Солнце уже поднялось из-за утеса позади нас, и пелена тумана разрывалась. Сноп ярких утренних лучей озарил далекий берег фьорда и то место, где стояла деревянная хижина. Только там ее не было. От нее осталась груда почерневших бревен, над которой тонкой серой струйкой вился дым. Все сгорело дотла.

Пораженные, все молчали. Потом повернулись и посмотрели на Греттира. А он тоже уставился на тлеющие останки дома. И на лице его написан был совершенный ужас. Никто не молвил ни слова: мореходы страшились силы и нрава Греттира, а Греттир был слишком потрясен, чтобы что-нибудь говорить. А я придержал язык, потому что никто не поверил бы никаким объяснениям: по общему мнению — Греттир, задира и буян, снова нанес удар.

Через час показалась маленькая лодка. Какой-то хуторянин, живший выше по берегу фьорда, заметил дым и теперь греб, чтобы узнать, что случилось. Когда он перевез нас на тот берег, мы пошли осмотреть сгоревшее пристанище. Все пошло прахом. Постройка сгорела до основания, и от пьяных мореходов, находившихся в ней, следа не осталось. Мы решили, что все сгорели в огне.

Угрюмые корабельщики столпилась вкруг обугленных бревен.

— Не нам судить об этом деле, — заявил кормчий. — Оно подлежит королевскому суду. А суд не начнется, пока не будет подан надлежащий иск. Но здесь я говорю за всех моих людей и говорю, что больше мы не потерпим среди нас Греттира. Он проклят и приносит несчастье. Правда или неправда то, что случилось ночью, но, куда бы он ни пошел и что бы ни сделал, он приносит беду. Мы отвергаем его общество, и нам с ним больше не по пути. Пусть идет своей дорогой.

Греттир даже и не пытался доказать свою невиновность или хотя бы проститься. Он взял свою котомку, перебросил через плечо, повернулся и пошел прочь. Именно этого я от него ожидал.

И тут же понял, что мне должно сделать то же самое. Мы с Греттиром очень схожи. Оба мы чужаки. И ради самозащиты вскормили в себе упрямую независимость. О себе-то я понимал, что моя обособленность проистекает из неприютного детства, оттого, что я почти вовсе не знал своих родителей, а вот за Греттира я боялся, что эти его злоключения, нежданные и очевидно случайные, еще больше собьют его с толку. Ему и в голову не приходило, как часто он навлекает на самого себя несчастья своей необузданностью или делая что-то, не подумав наперед о последствиях. В Греттире было то, чем я восхищался, — отвага, искренность, честность. Будь рядом с ним кто-нибудь, кто бы мог его образумить, обуздать его вспыльчивость, Греттир был бы замечательным и верным товарищем.

В голове у меня промелькнуло еще одно присловье Эдгара: «Будь с другом терпелив, — говаривал Эдгар, — это лучше, чем потерять его навсегда». Не успел Греттир отойти на несколько шагов, как я закинул за спину свою суму и поспешил за ним.

Дурная слава Греттира бежала впереди нас. К тому времени, когда мы с ним добрались до Нидароса, весь город говорил о сожжении лачуги. Люди, погибшие в огне, были корабельщиками из Исландии, все из одной семьи. Глава ее, Торир, который был в то время в Нидаросе, уже подал жалобу на Греттира за убийство. Наши бывшие спутники по кораблю ничем не помогли Греттиру. Они пришли в Нидарос раньше нас и распространили пагубный для него рассказ о том, как он вернулся избитый, в синяках, после того как сплавал через фьорд. Меньше всего, разумеется, толковали они о том, что Греттир рисковал жизнью, чтобы принести им огонь и помочь в беде, и, нарочно или нет, еще больше опорочили его имя, добавив ужасные подробности о том, как он разграбил могилу.

Норвежский конунг Олав вызвал Греттира во дворец на суд, и я пошел с ним, намереваясь свидетельствовать в его защиту. Слушание происходило в большом зале дворца, конунг Олав сам вел допрос надлежащим порядком. Он выслушал, как отец погибших объявил о своем деле, после чего опросил наших бывших товарищей, и те пересказали свою историю того рокового вечера. Наконец, он обратился к Греттиру и спросил у него, что он имеет сказать. Греттир же упрямо молчал, сердито глядя на конунга, и я понял, что мне ничего иного не остается, кроме как заговорить. Я повторил то, что Греттир рассказал мне о нападении бражников, вооружившихся горящими поленьями. Когда я кончил, конунг вновь обратился к Греттиру:

— Ты можешь что-нибудь добавить?

— Все пьянчуги в том доме были живы, когда я ушел оттуда, — только и сказал он.

Конунг Олав был справедлив и внимателен.

— Все свидетельства, которые я слышал сегодня, недостоверны, поскольку никто из участников дела не выжил, кроме Греттира, — объявил он, — а свидетельство Греттира следует принимать с осторожностью, ибо в этом деле он обвиняемый. Посему добраться до истины будет трудно. Сам я склонен думать, что Греттир, скорее всего, невиновен в умышленном убийстве, ибо у него не было причин поджигать дом.

Я уже готов был поздравить Греттира с таким вердиктом, но Олав продолжил:

— Посему мое решение таково: наилучший способ уладить дело — это подвергнуть Греттира, сына Асмунда, испытанию в моем новом храме и в присутствии верующих. То будет испытание раскаленным железом.

Я как-то забыл, что конунг Олав никогда не упускает случая показать преимущества христианской веры. Страстный приверженец Белого Христа, он желал, чтобы все его подданные приняли это вероучение и следовали христианским обычаям. Суд через испытание был одним из них. И то правда, что суды с испытанием на вину или невиновность признаются и верой исконной: обычно это — поединок, бой один на один между истцом и обвиняемым. Однако у христиан испытания куда хитроумнее. Опускают, к примеру, обвиняемого в узкий колодезь и решают: потонул — значит, виновен, а выплыл — стало быть, невиновен. Или льют кипяток, чтобы посмотреть, загноятся ли раны; или — как предполагалось в случае Греттира — заставляют держать раскаленный докрасна кусок железа и смотрят, сколько шагов человек сможет пройти, прежде чем рука его не покроется волдырями. И по какой-то непонятной причине полагают, что эти испытания кипятком и огнем будут вернее и справедливее, коль происходят в церкви.

Множество прихожан собралось посмотреть на испытание Греттира. Любопытство на их лицах свидетельствовало о том, какую славу уже стяжал мой друг. Очевидно, рассказы о его деяниях разошлись повсюду: о том, как он набросился на медведя-шатуна и убил зверя в одиночку, и — не лучшее напоминание в его нынешнем положения — как он запер шайку мародеров-берсерков в деревянном сарае и поджег его, погубив их всех. А теперь они пришли посмотреть, сможет ли Греттир выдержать боль, держа кусок раскаленного железа в ладонях, и пройти при этом десять шагов. Я тихонько проскользнул в церковь прежде Греттира, хотя совершенно не представлял себе, чем смогу ему помочь. Лучшее, что я мог сделать, пока паства распевала молитву своему богу, это повторять снова и снова заговорный стих, выученный мною давным-давно, седьмое заклинание Одина, которое гасит сильный огонь.

Один услышал мою мольбу, потому что когда Греттир вошел в церковь и двинулся по проходу туда, где у жаровни стояли священник и его причт, какой-то молодой человек выбежал из толпы прихожан и принялся скакать и приплясывать перед Греттиром. То был неистовый в своей вере христианин. Он корчил гримасы и кричал, размахивал руками и ругался. Этого Греттира, мерзопакостного язычника, кричал юноша, ни в коем случае не следовало впускать в храм, дабы не осквернил бы он своими стопами освященную землю. Закатывая глаза и плюясь, он насмехался над Греттиром, извергая потоки оскорблений, пока, наконец, Греттир не размахнулся и не нанес своему мучителю такой удар в голову сбоку, что юноша отлетел и пал ничком в проходе. Прихожане разинули рты. Все ждали, что юноша сейчас встанет на ноги, однако он не шевелился. Греттир не произнес ни слова, он только стоял и терпеливо ждал. Кто-то стал на колени и повернул малого лицом вверх.

— Он мертв, — объявил этот человек. — У него сломана шея.

Воцарилось ужасное молчание, потом священник подал голос:

— Насильственная смерть в божьем доме! Убийство перед лицом Господа нашего! — закричал он.

Греттир начал медленно отступать по проходу к двери. Столь велик был страх людей перед ним, что никто не смел пошевелиться. Однако прежде чем Греттир дошел до двери, конунг Олав стоявший ближе к алтарю, чтобы наблюдать за испытанием, вмешался. Он, надо думать, понял, что его показательный христианский суд не получился.

— Греттир! — крикнул он. — Нет на свете человека столь, несчастливого или злополучного, как ты. Твой вспыльчивый нрав помешал тебе засвидетельствовать свою вину или невиновность. Сим я объявляю: ты должен покинуть эту землю и вернуться к себе на родину. За то поношение, которое ты претерпел, тебе по милости моей дается отсрочка в шесть месяцев. Но никогда больше ты не должен возвращаться в Норвегию.

Несколько дней мы с Греттиром искали судно, которое доставило бы нас обратно в Тунсберг, где жил его брат Торстейн. Но найти кормчего, который взял бы нас на борт, оказалось непросто. Мореходы — народ самый суеверный, а о Греттире говорили, что он самый злосчастный из людей на всем белом свете. И коль скоро не сам он, то его судьба губит тех, кто находится рядом с ним. А врагов его не удовлетворил приговор конунга Олава. И вот однажды семья Торира решилась на месть. Мы с Греттиром сидели в прибрежной харчевне, в задней комнате, коротая один из темных и непогожих вечеров норвежской зимы. Пятеро ворвались в комнату, вооруженные секирами и копьями. Четверо бросились прямо на Греттира, а пятый занялся мною. Меня застали совершенно врасплох — я не успел даже подняться на ноги, как нападающий изо всех сил ударил меня пяткой копья в голову, сбоку. Я спиной повалился со своего сиденья, в голове у меня помутилось от боли, так что я почти ничего не видел. Когда зрение прояснилось, я увидел, что Греттир схватил скамью и воспользовался ею, как оружием. Силы он был невероятной. Он размахивал тяжелой скамейкой, словно боевой дубинкой — сперва сбил с ног двух своих противников, а потом со страшным грохотом обрушил тяжелое сидение на плечи третьего. Тот взвыл и схватился за ставшую бесполезной руку. Четвертый, улучив момент, бросился на Греттира сбоку с секирой. Мой друг увернулся, и когда тот промахнулся, Греттир с легкостью выхватил оружие у него из рук. Расклад сил изменился сразу. Увидев, что Греттир теперь вооружен и опасен, нападающие бросились к двери, отталкивая друг друга. Тот, что сбил меня с ног, поднял копье, намереваясь пронзить меня. По сравнению с Греттиром я был беспомощной целью. Греттир же успел повернуться и свободной рукой выхватить копье у напавшего на меня, и тот тоже выбежал из двери, плотно захлопнув ее за собой.

— С тобой все в порядке? — спросил Греттир, когда я, пошатываясь, встал на ноги. Голова у меня словно раскалывалась.

— Да, сейчас я оправлюсь. Погоди немного.

Я слышал, как его враги за дверью выкрикивают оскорбления, вопят, что они с нами еще покончат. А Греттир, склонив голову набок, слушал. Потом, вижу, поднял захваченное копье, уравновесил его, ухватил половчее и размахнулся. Он метнул копье прямо в дверь. Такова была его сила, что оружие пробило доску, расщепив ее. Послышался крик боли. Еще несколько мгновений — и нападавшие ушли.

— Мне очень жаль, — тихо сказал Греттир. — Не думал я, что наша дружба навлечет на тебя опасность. Это не твоя распря.

— А разве дружба не для того, чтобы делать все сообща, в том числе и сражаться? — сказал я.

Несмотря на боль в голове, я почувствовал, как во мне возрождается уверенность в себе. Я понял, что со смерти Эдгара и после разлуки с Эльфгифу я просто плыл по течению, и жизнь моя день ото дня теряла смысл. Но теперь моя жизнь приобрела новые очертания: Греттир признал меня своим другом.