— Так почему же ты остаешься с ним? — поинтересовался Кабера.

Стоящий рядом грозный воин в серебряных доспехах лишь отдаленно напоминал прежнего юношу, и мало кто в лагере осмелился бы задать Бруту этот вопрос.

Они наблюдали, как Юлий поднимается по дубовым ступеням возвышающегося на бастионе укрепления лучников. Брут стоял слишком далеко и не мог заметить всех деталей, хотя прекрасно видел, как блестит в нагрудной пластине солнце. С трудом оторвав взгляд от притягательного зрелища, он посмотрел на Каберу, словно только что вспомнил о присутствии целителя.

— А ты взгляни на этого человека, — ответил он. — Меньше двух лет назад Цезарь уехал из Испании почти с пустыми руками, и вот сейчас он консул и обладает мандатом сената. Кто еще отдал бы мне в полное распоряжение целый легион, чтобы я привел его сюда? За кем же еще мне следовать?

В голосе воина звучали горькие нотки, и Кабера забеспокоился: ведь и Юлия, и Брута он знал с самого детства. Во всех деталях знал историю разрыва Юлия с Сервилией, хотя сын красавицы не сказал об этом ни слова. А так хотелось спросить — чтобы представить возможные последствия драмы.

— Но ведь он твой самый давний друг, — заметил Кабера и тут же увидел, как поежился от этих слов Брут.

— Ну да, а я — его меч. Когда спокойно обдумываю все, что удалось сделать Цезарю, то просто не могу не поражаться. Неужели в Риме сидят глупцы, которые не замечают его амбиций? Юлий рассказал о той сделке, которую заключил, но я до сих пор не могу поверить, что дело действительно обстоит так. Помпей искренне считает, что получил солидную выгоду? Возможно, он и распоряжается городом, но живет, словно арендатор, ожидающий приезда хозяина. И люди это знают. Ты и сам видел те толпы, которые пришли на Марсово поле проводить нас. И если Помпей считает, что Юлий остановится на чем-то меньшем, чем корона, то он глубоко заблуждается!

Брут замолчал и интуитивно оглянулся, чтобы проверить, не слышал ли кто неосторожных слов. Они с Каберой стояли, прислонившись к стене укрепления, строительство которого заняло несколько месяцев. Двадцать миль земляного вала, а на нем — стена. Сооружение получилось внушительным — не ниже роста троих высоких мужчин. Оно возвышалось над рекой Роной и тянулось вдоль ее русла — по северной границе римской провинции. Заграждение казалось почти таким же надежным, как и возвышавшиеся на востоке Альпы.

Бастион выглядел настолько прочным, что без труда мог остановить любую армию, которая попыталась бы переправиться через реку. Легионы уверенно охраняли свои посты, хотя все в лагере прекрасно понимали, что оборона Юлия не удовлетворит — не зря ведь он привез с собой специальный документ.

Цезарь показал бумагу претору приютившейся у подножия Альп крошечной римской провинции, и тот, едва прочитав ее, побледнел и благоговейно притронулся пальцем к печати сената. Он никогда еще не встречал настолько туманно изложенного приказа, а потому, представив все возможные последствия, лишь низко склонил голову. Помпей и Красс не вдавались в детали и не разменивались на мелочи. На самом же деле Юлий сам продиктовал документ своему секретарю Адану, а потом отправил его двум членам триумвирата, чтобы те представили бумагу на голосование сената. Приказ кратко формулировал основное положение: вся власть в Галлии отныне принадлежит Юлию Цезарю. Очень скоро это стало известно каждому легионеру.

Кабера потер дряблый подбородок, и Брут взглянул на старика с искренней симпатией. После того страшного напряжения, которого потребовало исцеление Домиция, старик страдал от слабости: половина лица выглядела безвольно обвисшей, а половина тела отказывалась служить. Никогда уже ему не ощутить в руках тетивы туго натянутого лука, да и во время марша легионеры несли целителя на носилках. Никто и никогда не слышал от Каберы ни единой жалобы, хотя Бруту и казалось, что жизнь в этом тщедушном теле теплится лишь за счет неугасимого любопытства. Вокруг постоянно происходило множество увлекательных событий, да и сама Галлия казалась настолько дикой и странной, что умереть было просто стыдно.

— Болит? — поинтересовался Брут.

Кабера, как мог, пожал плечами и убрал руку от лица. Смотрел он теперь лишь одним глазом, так как второй был постоянно закрыт безвольно опущенным веком. А кроме того, приходилось постоянно вытирать левый угол рта, чтобы не капала скопившая слюна. Этот жест уже стал привычным.

— Еще никогда не чувствовал себя лучше, дорогой мой римский полководец, которого я знал еще сопливым мальчонкой. Никогда не чувствовал лучше, хотя подняться на бастион и полюбоваться окрестностями мне удастся лишь с посторонней помощью. От слабости теперь уже никуда не деться, а чтобы взобраться на холм, необходима пара сильных ног.

Брут выпрямился.

— Я и сам туда пойду — ведь на левом берегу собираются воины гельветов. Когда они услышат, что Юлий не пропустит их через территорию нашей маленькой провинции, может произойти довольно интересная сцена. Ну, вперед, старик! О, да ты легкий, словно пушинка!

Кабере пришлось потерпеть, пока молодой сильный воин взвалил его на спину и крепко обхватил ноги. Сам же старик держался лишь правой рукой — левая беспомощно повисла.

— Главное не вес, а качество груза. Запомни это, о юноша! — шутливо прошамкал целитель, и хотя из-за нарушенной дикции слова прозвучали невнятно, Брут все понял и улыбнулся.

Юлий стоял на вершине бастиона и смотрел на стремительно бегущие воды Роны. Мощное весеннее течение бурлило, то и дело вздымая барашки пены. Противоположный берег заполнили люди: мужчины, женщины, дети. Некоторые просто сидели на берегу и болтали ногами в воде, как будто впереди их не ожидало ничего более серьезного, чем долгий приятный отдых. Одежда детей и стариков выглядела очень просто: грубая домотканая материя, веревочный пояс. Явно преобладал каштановый цвет волос, хотя встречались и золотые, и даже рыжие головы. Люди вели с собой быков и ослов, нагруженных запасами продовольствия и всего, что необходимо такой армии на марше. Юлий прекрасно понимал все трудности, ведь ему самому приходилось кормить легионы, которыми он командовал. С таким количеством голодных ртов просто невозможно надолго задерживаться в одном месте, поскольку те земли, по которым проходило войско, оказывались поистине опустошенными, причем на полное восстановление хозяйства и запасов крестьянам потребовались бы долгие годы. Гельветы тоже оставляли за спиной бедность и разруху.

Их воины отчетливо выделялись темными кожаными доспехами. Они пробирались сквозь толпу, окликая тех, кто подошел к воде слишком близко. Юлий увидел, как один даже вытащил из ножен меч и, держа его плашмя, начал расчищать путь, чтобы товарищи могли протащить лодку. Зрелище казалось живым, ярким, но абсолютно хаотичным. В холодном воздухе даже разносился напев флейты, хотя самого музыканта разглядеть не удалось.

Ритмично скандируя, гельветы спустили лодку на воду и, придерживая ее на мелководье, дождались, пока гребцы займут свои места. У каждого борта сели по три человека, и все же Юлий прекрасно понимал, как трудно им будет грести против мощного, все сметающего на своем пути течения. Никому даже в голову не приходила мысль о возможности преследования, а потому наблюдающие со своего укрепления римляне сохраняли полное спокойствие.

Численность армии трудно было оценить даже приблизительно. Юлий слышал, что гельветы опустошили свои земли и двинулись на юг. Что ж, сомневаться не приходилось. Если эти люди не остановятся, путь их неизбежно должен пройти по той узкой полоске земли у подножия Альп, которая находится во власти римлян.

— Никогда еще не видел такого скопления людей, — едва слышно, почти про себя пробормотал Юлий.

Стоящий рядом претор взглянул на полководца. Он доброжелательно встретил римские легионы, а особенно ветеранов Десятого. Некоторых из постоянных обитателей торгового аванпоста возмущала та перемена власти и уклада, которую нес с собой Цезарь, однако другим нововведения казались глотком свежего воздуха. В разговорах ощущался радостный оптимизм и надежда на новые, выгодные и интересные сделки. Римским купцам больше не придется терпеть откровенное презрение галльских торговцев и мириться с мыслью, что их лишь с трудом выносят, но не принимают. Под защитой всего лишь одного легиона провинция вряд ли могла считаться полностью принадлежащей Риму, а если бы вдруг прервалась торговля вином, ее и вообще забросили бы. Те, кто все еще не оставил надежды на развитие и собственную карьеру, встречали войско Цезаря с распростертыми объятиями. Но больше всех, конечно, радовался командир форпоста, Марк Антоний.

Едва Юлий показал ему приказы сената, лицо военачальника озарилось широкой улыбкой.

— Наконец-то у нас здесь затеплится жизнь, — заметил он. — Я написал уже целую кучу писем и начал терять всякую надежду.

Юлий готовился к иной встрече и даже опасался неповиновения. В поселение римлян он явился, словно громовержец, готовый карать и принуждать, однако такая встреча мгновенно растопила лед, и полководец радостно рассмеялся: искренняя радость Марка Антония была очень приятной. Да и сам претор оказался человеком чрезвычайно симпатичным. Юлий с живым интересом выслушал рассказ о жизни местного населения и о том шатком перемирии, которое римлянам удалось заключить с племенами. Марк Антоний не скрывал возникающих проблем; больше того, он говорил о них с таким глубоким проникновением в суть дела, что Юлий немедленно включил этого человека в число советников.

Если кому-то столь внезапный взлет новой личности и не понравился, внешне это никак не проявилось. Сам же Марк Антоний служил в провинции уже четыре года и вполне мог нарисовать детальную картину той паутины альянсов и противоречий, которая препятствовала выгодной торговле и связывала руки эффективному управлению.

— Это не столько переселение, сколько марш захватчиков. — Марк Антоний кивнул в сторону толпы на противоположном берегу. — Не столь многочисленное племя попросту потеряет и женщин, и продовольствие — практически все, что имеет.

Претор испытывал благоговейный ужас перед присланным самим Римом грозным человеком, однако он получил приказ говорить свободно и теперь наслаждался новым статусом, особенно заметным среди подчиненных.

— И что же, повернуть их никак нельзя? — внимательно вглядываясь в происходящее за рекой, уточнил Цезарь.

Марк Антоний посмотрел туда, где в полном боевом порядке строились легионы. В их стройности ощущалась такая сила, что по коже претора пробежал приятный холодок возбуждения. Десять тысяч человек привел Юлий, а еще три легиона подошли с севера Италии. Их появление как нельзя ярче показало всю власть, которой обладал Цезарь: стоило ему разослать гонцов с копиями приказа, как на его зов через Альпы тут же поспешили пятнадцать тысяч человек.

— Если заставить этих людей повернуть обратно, то зимой они умрут с голоду. Мои разведчики насчитали четыреста горящих деревень, причем сожжены не только дома, но и амбары с запасами. Гельветы понимают, что отступать некуда, а потому будут драться еще отчаяннее.

На площадке показался Брут. Он осторожно опустил на землю Каберу — так, чтобы здоровой рукой старик мог ухватиться за поручень деревянного заграждения и вместе со всеми наблюдать за событиями. Подойдя к Юлию, центурион отсалютовал по всем правилам, ведь перед новым человеком дисциплину требовалось соблюдать особенно строго. Марк Антоний не вызывал у Брута особого восхищения: казалось фальшивым полное согласие этого человека и с целями, и с амбициями Цезаря. Впрочем, собственное мнение центурион решил оставить при себе, опасаясь, что ничего, кроме ревности, окружающие в нем не обнаружат. И правда, глядя, как свободно, словно давние друзья, беседуют два почти не знакомых между собой воина, Брут ощутил внезапный укол разочарования и зависти. Вот Марк Антоний сказал что-то забавное насчет огромной толпы гельветов, и Юлий явно оценил шутку, ответив на нее собственной остротой.

Претор выглядел сильным, крупным, добродушным человеком. Такие Юлию встречались редко, но неизбежно привлекали внимание и вызывали живой интерес. Брут знал, что дороже всего на свете Цезарь ценил раскатистый смех и мужество людей, похожих на его дядю Мария. Марк Антоний точно подходил под этот тип, словно специально готовился к роли любимца. Он казался на целую голову выше консула, а характерный нос гордо заявлял всему миру, что человек этот принадлежит к благородному римскому роду. И этот прямой нос, и густые, всегда насупленные брови придавали лицу серьезное, даже суровое выражение. Оно изменялось лишь в минуты смеха. При каждом удобном случае Марк Антоний принимался перечислять имена собственных предков, как будто верил, что одно лишь их количество подтверждает благородство родословной.

Конечно, Сулла не мог не полюбить такого человека, раздраженно подумал Брут. Голова претора казалась переполненной идеями, которые можно было осуществить именно сейчас, с появлением Цезаря, однако сам он почему-то не претворил в жизнь ни одной из них. Невольно Брут спросил себя, понимает ли этот благородный римлянин, как развернулся бы на его месте сам Цезарь, даже если бы в его распоряжении находился всего лишь один легион.

Отбросив провокационные мысли, Брут оперся на перила рядом с Каберой и начал наблюдать за лодкой. Вот она подошла к римскому берегу, гребцы выпрыгнули на мелководье и принялись вытаскивать суденышко на берег. Гельветы стояли в тени той самой стены, которую римляне возвели специально, чтобы их остановить. Даже несмотря на необычную многочисленность, эти люди вряд ли отважатся посягнуть на линию обороны.

— Они должны понимать, что любую лодку мы сможем потопить копьями и камнями еще до того, как она пристанет к берегу. Атаковать для них — значит обречь себя на верную смерть, — заметил Юлий.

— А если они идут с миром? — уточнил Марк Антоний, не отводя взгляда от стоящих чуть в стороне от гребцов посланников.

Цезарь пожал плечами.

— Ну, в таком случае я продемонстрирую им действенность римского правления. Так или иначе, я сумею утвердиться в этой стране.

И Брут, и Кабера одновременно повернулись, чтобы взглянуть на того, кого так хорошо знали. Юлий стоял на бастионе, выпрямившись во весь рост и ожидая обращения гельветов. На лице его играла улыбка жестокого удовольствия.

С таким же выражением несколько месяцев назад полководец слушал выступление Марка Антония на первом военном совете.

— Я рад, что вы здесь, соотечественники, — заявил тогда претор. — Дело в том, что нам грозит вторжение.

Брут невольно подумал, что Юлий давным-давно мечтал о победе над этими дикими землями. Гельветы были лишь одним из племен, населявших эти края, а ведь Юлий стремился подчинить Риму всю страну. Однако, несмотря на всю целеустремленность, сейчас рядом с ними, на этом бастионе, стоял совсем не тот человек, которого они знали в Испании. Это чувствовали все, а Кабера даже прикрыл глаза, позволив внутреннему взору обратиться в будущее.

Старик покачнулся и, не поймай его Брут, непременно упал бы. Все остальные стояли неподвижно, внимательно вслушиваясь в произносимые посланниками непонятные слова. Юлий повернулся к переводчику, который повторял все сказанное на плохой латыни. Отвернувшись от посланников, он улыбнулся, словно собственным мыслям, а потом, положив обе руки на перила, обратился к чужестранцам.

— Нет! — громко произнес он. — Вы не пройдете!

Потом взглянул на Марка Антония.

— Если они отправятся на запад, вдоль Роны, а потом резко свернут на юг, какие племена окажутся на их пути?

— Непосредственно к западу от нас живут эдуи, соответственно, они пострадают больше всех, хотя амбарры и аллоброги…

— Какое из них самое богатое? — быстро прервал Юлий.

Марк Антоний задумался.

— Говорят, что у эдуев огромные стада и…

— Привези ко мне их вождя — как можно быстрее. И обеспечь безопасность, — снова устремив взгляд вниз, распорядился Юлий. Лодка уже отчалила и направилась к противоположному берегу, а сидящие в ней люди казались очень недовольными и рассерженными.

Прошли сутки, за ними вторые. Наступила третья ночь. Небольшой форт погрузился в тишину, хотя Юлий и слышал шаги сменявшихся на стене часовых. Для пришедших из Рима легионеров построили новые казармы, но три легиона с севера Италии все еще продолжали ночевать в палатках, в укрепленном лагере. Юлий не собирался строить для них более надежное жилище. Надеялся, что можно будет обойтись и без него.

Полководец нетерпеливо ждал, пока найденный Марком Антонием переводчик передаст его слова вождю племени эдуев. Тот говорил гораздо дольше, чем можно было бы ожидать, однако Цезарь решил не сообщать о том, что Адан не только понимает язык, но и сам может говорить на нем. Надежнее казалось сохранить тайну. Впервые услышав речь галлов, секретарь-испанец поначалу сам поразился. Оказалось, что его собственный народ говорил на родственном языке, так что юноша без труда понимал значительную часть разговоров. Юлий решил, что давным-давно, когда Рим был всего лишь приютившейся среди семи холмов небольшой деревушкой, из каких-то далеких стран пришло одно кочевое племя и заселило земли Галлии и Испании.

Теперь Адан не пропускал ни одной встречи с местными жителями и внимательно вслушивался во все, что на них говорилось, делая при этом вид, что переписывает продиктованные Цезарем заметки и письма. Потом, оставшись с консулом наедине, секретарь посвящал его в малейшие детали сказанного, намеренно или невольно упущенные переводчиками. Память никогда не подводила его.

Пока переводчик подозрительно долго излагал вождю суть исходящей от гельветов опасности, Юлий украдкой бросил взгляд на усердного испанца. Местный предводитель казался типичным представителем своего народа: темноволосый, с худым, резко очерченным лицом, часть которого пряталась за блестящей от масла бородой. Эдуи утверждали, что царя у них нет, но этот человек, по имени Мхорбэйн, выступал в качестве главного магистрата, получившего должность не по наследству, а в результате выборов.

Наконец Мхорбэйн ответил на речь римского полководца, и Юлий с нетерпением ждал, пока переводчик соберется с мыслями и передаст сказанное.

— Эдуи хотят, чтобы ты помог им прогнать гельветов от границ их земель, — наконец произнес переводчик.

Юлий рассмеялся так резко, что Мхорбэйн от неожиданности даже вздрогнул.

— Хотят? — переспросил он с иронией в голосе. — Скажи этому человеку, что я готов спасти его народ от гибели, но только в том случае, если он заплатит за это зерном и мясом. Моих воинов надо хорошо кормить. А чтобы прокормить тридцать тысяч сильных мужчин, надо каждый день забивать не меньше двухсот голов коров и быков. Не меньше! Впрочем, в это количество мяса может войти и дичь, и баранина. А еще мне необходимы зерно, хлеб, масло, рыба и специи. И пока я все это не получу, с места ни за что не тронусь.

Переговоры приняли серьезный оборот, хотя их и замедлял неуклюжий перевод. Цезарь едва сдерживался, чтобы не прогнать прочь бестолкового толмача и не поставить на его место быстрого и сообразительного Адана. Однако делать этого было нельзя, а потому час тянулся за часом, и вот уже за спиной, над горами, показалась ярко-оранжевая луна. Судя по всему, терпение Мхорбэйна тоже лопнуло, и, так и не дождавшись, пока переводчик справится с очередным предложением, вождь махнул рукой и сам заговорил на чистой латыни, да еще и с очевидным римским акцентом.

— Хватит с нас услуг этого глупца. Я прекрасно понимаю твои слова и без его помощи!

Открытие развеселило Юлия, и он от всей души расхохотался.

— Правда, он убивает мой язык. Но кто же научил тебя речи Рима?

Галл пожал плечами.

— Едва появившись в наших краях, Марк Антоний разослал своих людей во все племена. Мало кому из них довелось остаться в живых, но я не убил учителя. Вот этот несчастный постигал латынь у того же римлянина, да только плохо. Способностями к языкам он, конечно, похвастаться не может, но, кроме него, мне некого было предложить.

Теперь уже разговор пошел значительно быстрее, и Юлий не переставал удивляться попытке вождя скрыть свое прекрасное знание языка. Может быть, этот умный человек догадывается и о той роли, которую играет на переговорах Адан? Все возможно. Вождь, несомненно, отличался проницательностью, и Юлий постоянно ощущал на себе его оценивающий взгляд.

Когда наконец соглашение было достигнуто, Цезарь поднялся и положил руку на плечо Мхорбэйна. Под толстым шерстяным плащом ощущались твердые мышцы. Галл был в большей степени военным предводителем, а не магистратом, во всяком случае в понимании римского консула. Проводив гостя туда, где его ждали лошади, Юлий вернулся к Адану.

— Ну и что же? — поинтересовался он. — Много ценного я упустил, пока вождь не потерял терпение?

Адан улыбнулся любопытству полководца.

— Мхорбэйн спрашивал переводчика, хватит ли у тебя сил остановить гельветов, и тот ответил, что это вполне возможно. Все остальное ты и сам слышал. У галлов нет выбора: если мы им не поможем, все их стада окажутся съеденными этими захватчиками.

— Прекрасно. Я прямо на глазах превращаюсь из чужестранного завоевателя, не менее опасного, чем гельветы, в благородного римлянина, готового прийти на помощь дружественным племенам. Обязательно подчеркни это обстоятельство в эпистоле. Пусть мой народ знает о тех благих делах, которые мы здесь вершим.

— А это важно? — наивно поинтересовался Адан.

Юлий улыбнулся.

— Ты даже не представляешь, насколько важно. Гражданам вовсе не интересно знать, как именно завоевываются страны. Им приятнее думать, что враждебные армии падают ниц не перед нашей силой, а перед нашим нравственным превосходством. Приходится действовать осторожно, даже несмотря на мандат сената. Если власть в Риме вдруг покачнется, меня призовут обратно, и тогда уж непременно найдутся недоброжелатели, готовые любым способом очернить консула. Так что отошли доклад, а в придачу отправь столько денег, чтобы его читали на каждой улице и на форуме. Пусть люди знают, как мы здесь стараемся ради их блага.

Юлий замолчал, и лицо его неожиданно потемнело: уйти от проблем никак не удавалось.

— Дело за малым. Осталось всего лишь победить самую многочисленную армию из всех, которые мне доводилось видеть, и вот тогда уже действительно можно будет послать в Рим добрые вести. Позови Брута, Марка Антония, Октавиана, Домиция — всех советников. И Рения тоже, он всегда дает здравые советы. Да, и скажи Бруту, чтобы немедленно выслал вперед разведчиков. Необходимо точно знать, где сейчас гельветы и как именно они организованы. Ну, быстрее, парень. Еще предстоит составить план боя, а на рассвете надо выступать.