КНИГА ВТОРАЯ
Из Ура, Урука, Ларсы, Лагаша, Эриду, Ниппура, Киша, Куты, Сиппара, Описа, Марада, Дильбата, Шуруппака, Исина, Сураппа, Уммы, Кеша, Борсиппы и Вавилона на холм Гила прибыли наместники или их поверенные.
Так повелел верховный военачальник Набусардар, намереваясь держать совет о защите городов, заботу о которых возложил на наместников царь. Кроме того, Набусардар полагал, что при личной встрече он сможет лишний раз убедиться в их преданности.
В покоях верховного военачальника халдейской армии царило оживление. Высокие должностные лица заполнили многочисленные залы дворца. Пламя светильников, сделанных из раковин, бронзы, цинка, меди, серебра или золота, разгоняло сумрак могучих сводов, скупо пропускавших дневной свет. Одежды военачальников сверкали и переливались всеми цветами радуги; у одних – в зависимости от чина – это были накидки, отделанные пурпуром розового, фиолетового и синеватого отлива, у других – парчовые повязки на бедрах, узкие и широкие, усыпанные жемчугом и драгоценными каменьями; некоторые из наместников носили широкую ленту через плечо, знак особого расположения царя. Черные, как смоль, волосы, черные курчавые бороды оттеняли мужественность лица. Темные, сверкающие глаза светились, словно небо над Аравийской пустыней, где и днем можно видеть звезды.
Воздух в комнатах был напоен сладким ароматом алоэ, кинамона, халвана и нарда.
Гостям подавали освежающие, настоянные на пряностях напитки и густые сирийские вина в красочных сидонских кубках и глубоких чашах египетского стекла. Их подносили восточные девушки и гречанки вместе с дворцовыми невольниками.
Многолюднее всего было в среднем зале, отделанном красным офирским деревом и украшенном барельефами, высеченными на черном граните. Его убранство составляли столики из твердого, как гранит, черного дерева и обтянутые темно-красной бараньей кожей скамьи.
Первым здесь появился управитель царского дворца, огромный грузный мужчина с курчавой бородой, переплетенной золотой канителью. Человек он был неуживчивый, заносчивый и злой на язык,
Плюхнувшись в. кресло, он тотчас ударил в ладоши и потребовал вина. Вбежала узкобедрая филистимлянка со звонкими браслетами на щиколотках, поклонилась и, сверкнув глазами, подала ему розовый напиток.
Он потянулся было к чаше, но внезапно схватил девушку за руку и украдкой прошептал:
– А ты резва, ты прямо создана для моего ложа. Приходи утром, покуда все спят, приходи ко мне во дворец.
Девушка была прислужницей в доме верховного военачальника и не осмелилась согласиться…
– Придешь?
Она обомлела от страха, кувшин и чаша задрожали в ее руках.
– Я люблю горячих, а ты что искра. Придешь? Смешавшись, девушка не могла выговорить ни да, ни нет, сердце ее учащенно билось.
– Ну? – не отступал вельможа.
Ужас сковал ее, от робости и смущения она чуть не выронила кувшин с вином. А вельможа смотрел требовательно и жадно.
Но тут за спиной девушки раздались шаги. Кто-то вошел и нечаянно выручил ее.
Управитель, поспешно схватил чашу, поднес ее к губам.
Узкобедрая филистимлянка удалилась мелкими шажками, позванивая монистами и браслетами.
В зал вошли наместники Ларсы, Урука, Куты, Сиппара и Киша. За ними следовали несколько военачальников, в том числе высший военачальник Аскудам и предводитель лучников Исма-Эль, рослый, плечистый мужчина лет тридцати пяти, наделенный редкостной красотой. Филистимлянка задержала на нем взгляд, и это не укрылось от управителя.
Он поморщился и фыркнул, точно вино было прокисшим.
Военачальники приблизились к управителю и окружили его.
Наместник Ларсы, его давнишний друг, спросил с поклоном:
– Что это ты, светлейший, встречаешь нас гримасой? Иль мы спугнули твою хрупкую филистимлянку?
– Упаси меня Мардук! – деланно и зло рассмеялся князь. – Девчонка суха, что борзая. Полно! И как это тебе пришло в голову? Я от вина морщусь. Не вино, а конская моча.
– Правда, светлейший?
– Отведай – и убедишься, – ответил тот раздраженно. – У Набусардара сроду не водилось хорошего вина!
– О нет, – улыбнулся Исма-Эль, – с той поры как Набусардар возглавил армию, отменное вино пьют не только вельможи, которых он принимает, но и солдаты.
– Кто этот дерзкий? – процедил сквозь зубы управитель.
– Исма-Эль, предводитель лучников, – ответствовал кто-то из окружающих.
– Гм! – вельможа оскалил зубы, как хищник, которого порядком раздразнили.
– Полно вам, – вмешался наместник Куты, примирительно поднимая руку.
– В самом деле, – поддержал его наместник Сиппара, окинув управителя презрительным взглядом, а про себя подумал: «Недаром говорят, что Вавилон разлагается. Стоит поглядеть хотя бы на этого – бочка с помоями, да и только. Гнусные речи, отвислое брюхо, масляные глазки, побрякушки. А перстни на пальцах! Мерзость!.. Нет, прав был гутийский наместник. Гобрий, говоря, что Персия, а не Вавилон, пышет здоровьем и силой, потому и будущее за ней. Не дай, Мардук, уверовать в это! Как-то не по нутру мне обретаться среди трупов и падали. Я тоже поклоняюсь здоровью и силе».
И словно ощутив неприятный вкус во рту, он хлопнул в ладоши, потребовал вина, чтобы запить горечь.
Вбежали девушки с подносами, кувшинами, блюдами. ковшами, чашами и кубками. Кротко улыбаясь, они молча предлагали угощение.
Один лишь кутский наместник не пил вина и не смотрел на красавиц. Он думал о царе Набониде, который решил покинуть Куту и отправиться на север, в Харран, чтобы завершить воздвижение великолепного Э-хул-хула, храма бога Сина. В последнее время царь стал еще более набожным и верил, что лишь богу Луны дано осветить потемки души человеческой, подобно тому как он разгоняет мрак ночи; с его помощью Набонид надеялся сокрушить Валтасара.
Размышляя о низложенном царе Набониде, кутский наместник не замечал, что Аскудам не сводит с него пристального взгляда, пока тот не обратился к нему:
– О чем задумался, светлейший? Уж не молишь ли Иштар послать тебе сына, дарителя воды, который станет орошать твою могилу, чтоб душа твоя не изнывала от жажды?
– О нет, – очнулся наместник и добавил: – Я думаю о другом. Перед тем как отправиться сюда, видел я блюдо, судя по всему, оно принадлежало Хираму Первому, сыну Абибаала Тирского. Вот я и подумал: а что, если и вправду это блюдо Хирама?
– Блюдо Хирама Первого? – недоверчиво переспросил наместник Киша, не скрывая зависти.
– Ты ведь тоже ценитель древностей, – как бы между прочим вспомнил наместник Куты. – Отчего же так безразличен твой голос, светлейший?
– Ты думаешь – я завидую? Ничуть, даже если оно и впрямь подлинное, это блюдо! В моей коллекции хранится щит работы литейных дел мастера, прославленного Храмаби из Тира, творца знаменитого медного барельефа в храме Соломона. Щит настоящий. Это подтвердил даже его величество царь Набонид. Его величество изволит нынче пребывать в Куте, можешь показать ему и свое блюдо. Если оно не поддельное – я за ценою не постою.
– Э, нет, – уклонился наместник Куты, – я блюдо не продам, да и царя Набонида в Куте уже нет.
– Нет? – удивился Аскудам.
– Нет, – подтвердил Наместник. – Он отправился в Харран достраивать святилище Сина.
«Нужно немедленно уведомить об этом Набусардара», – подумал Аскудам и удалился.
– Стало быть, не продаешь? – домогался кишский наместник.
Правитель Куты отрицательно покачал головой.
– А лук из носорожьего рога, стянутый шестью обручами разных металлов, принадлежавший великому ассирийскому завоевателю, царю Тиглатпаласару, сыну царя Ашшуришши, разве не достоин упоминания? – чванливо и громогласно заявил наместник Урука.
– Куплю за любую цену! – выпалил кишский вельможа.
– Нет, нет, лук не продается, светлейший, – насмешливо осадил его глава древнего города Урука, – зато скоро ты сможешь купить лук царя Кира. Сколько дашь за него?
– Лук царя Кира? Отчего ты говоришь о нем, князь Урука?
– Я полагаю, здесь не торжище, где распродаются знаменитые древности, в этих стенах больше пристало говорить о будущем, а не о прошлом.
– Но ведь совет еще не начался! – возразил кто-то.
– А до совета вы не считаете своим долгом обдумать завтрашний день Халдейской державы?
– Ну стоит ли гневаться? – попробовал увещевать сиппарский наместник князя из Урука, в душе целиком соглашаясь с ним, и машинально протянул недопитую чашу киферской девушке, стоявшей с кувшином поодаль в выжидательной позе. – Налей!
Вино забулькало, заискрилось и успокоилось, застыв золотой монетой.
– Налей и повелителю Урука! – приказал он. Девушка налила.
– Испей же вина, князь из достославного города Урука, колыбели шумерской династии!
– Да хранит тебя богиня здоровья, князь из благословенного города Сиппар, колыбели первой династии вавилонской!
Едва содвинули они свои сосуды, как в дверях гранитного зала появились новые лица. Одни только что прибыли, другие пожаловали из соседних покоев.
Когда все были в сборе, трижды прогудел гонг, приглашая гостей в зал для совещаний.
Кубки и чаши были поставлены на подносы, и проворные служанки – дочери Моава, Эдома, Бактрии, Эмпории, Крита, Родоса, Киликии, Иберии, Египта, привезенные оборотистыми финикийцами в обмен на доброе вавилонское золото, – бесшумно унесли их.
Наконец в зал вошел Набусардар в сопровождении высшего военачальника Наби-Иллабрата, своего доверенного, и писцов.
На столе перед Набусардаром покоились символы царской власти: жезл, перстень с изумрудом и бесценная тиара. Они как бы напоминали о том, что все, что совершается здесь, – совершается волеизъявлением царя.
Приветственную речь держал Наби-Иллабрат, вместе с Набусардаром создававший новую халдейскую армию.
– Именем его величества царя Валтасара, – так он начал ее, – царя царей, высокородного наследника властелинов Шумера и Аккада, князей Киша и Лагаша, Ура и Урука, преемника династий ларсской и ниппурской, которым покровительствовали боги Мун и Энлиль – победитель хаоса, творец мира и охранитель мужества, – именем преемника могущественной династии сиппарской, освященной самим богом Солнца, что пребывает в Эбабаре, в белом доме, и имя которому – Шамаш…
Затем поднялся главный писец и огласил предварительные сведения о положении в армии. Число солдат из провинций, а также число солдат, которых выставит сам Вавилон, включая уже завербованных, составит около ста пятидесяти тысяч. Сто тысяч Вавилон предназначает для нужд собственной обороны, остальные пятьдесят будут размещены в провинциях.
– Всего пятьдесят тысяч? – подивился наместник Сиппара. – Но этого слишком мало.
– И я так полагаю, – поддержал наместник Урука, – -пятьдесят тысяч потребуются для защиты одной лишь Мидийской стены.
– Мидийская стена защищена надежно, – заверил их Наби-Иллабрат, – но теперь мы не станем вдаваться в подробности. Как разместить эти пятьдесят тысяч, об этом позаботятся военачальники. Может быть, они и направят их к Мидийской стене.
– А кто же в таком случае защитит города? – прервал его наместник Куты.
– Куту и Киш – вавилонское войско, поскольку они лежат неподалеку. Городам Нижней Вавилонии:
Ниппуру, Уруку, Ларсе, Лагашу, Уру и Эриду – надлежит собрать войско из рабов. Состоятельным халдеям придется отказаться примерно от двух третей своих рабов и поденщиков, обрабатывающих теперь полу и виноградники.
– А что станется с полями и виноградниками? – растерянно улыбнулся вавилонский управитель.
– Надо распустить гаремы, и тогда поля будут обрабатывать женщины.
– Пресвятая Иштар, ты шутишь, светлейший Наби-Иллабрат? – В голосе управителя слышалось раздражение.
– Стоит ли спорить об этом! – махнул рукой наместник Лагаша. – Ответьте лучше, на чей счет предполагается содержать сторожевые отряды, набранные из невольников и поденщиков?
– На счет их хозяев, а как же иначе! – подал наконец голос Набусардар. – Испокон веков это было их повинностью. Это их долг. Ведь решается судьба Вавилонского царства.
– Взвалить такое бремя на знать… – ледяным тоном заметил кишский вельможа.
Но тут вскочил наместник Урука и в негодовании обрушился на него.
– Минуту назад, светлейший, за блюдо Хирама и лук царя Тиглатпаласара ты предлагал любую плату, а теперь сам скаредничаешь и других отговариваешь пожертвовать золотой на лук Кира. Неспроста я спросил тебя, сколько ты дашь за лук персидского царя!
– Ишь каков… – буркнул кишский вельможа. – Да ты похитрее любого финикийца… Ладно, будь по-твоему.
Набусардар улыбнулся про себя находчивости урукского наместника.
Голоса умолкли, в зале наступила тишина.
Было слышно, как возле светового проема в потолке вышагивает стража. Во дворе раздавались голоса наемных солдат, приносивших присягу.
– Как велики должны быть наши отряды, светлейший? – заговорил наместник Эриду, и в голосе его прозвучала озабоченность.
– Не менее легиона, – ответил Наби-Иллабрат.
– Сколько же нынче насчитывает легион?
– Четыре тысячи воинов, как и прежде.
– А оружие, снаряжение?
Теперь настал черед Набусардара. Наступившую тушину нарушило лишь пение, доносившееся из царских казарм. То были куплеты Тиртея, и распевали их, по всей видимости, наемные греческие солдаты.
– Как вы знаете, досточтимые халдейские князья. – начал он, – до сих пор наша армия была оснащена самыми разными видами оружия, каждый вельможа снаряжал войско на свой лад. поэтому вооружение одного легиона разительно отличалось от вооружения другого. Я распорядился изготовить за счет казны одинаковое снаряжение и оружие для всей армии. Не забыл и о тех, кому предстоит сражаться в горной местности, для них ведено заготовить шаровары по примеру персов и башмаки на толстой подошве. На случай если война затянется до зимы, припасены плащи, войлочные одеяла и теплые шатры.
На лицах вельмож выразилось удовлетворение. Это им понравилось: снаряжение и обмундирование за казенный счет. Оставалось выяснить лишь размер жалованья для солдат и расход на их содержание. Если бы Набусардар избавил знать и от этой обузы, они вернулись бы домой вполне довольными. Поэтому вельможи наперебой превозносили ум и талант верховного военачальника – недаром царь доверил Набусардару армию, возложив на него ответственность за ее победы и поражения! К счастью, Набусардар был достаточно образован и обладал необходимыми качествами полководца, в том числе и опытом, почерпнутым во время пребывания в чужих странах. Он в совершенстве постиг стратегию и тактику, отдавая предпочтение первой. Но не об этом думали сейчас халдейские сановники. Они ликовали, услыхав о намерении Набусардара снарядить армию за счет казны, и он сразу же вырос в их глазах.
Лишь один из наместников, приличия ради, поинтересовался:
– Не можешь ли ты подробнее рассказать о снаряжении?
– Изволь, – отозвался Набусардар и подал знак писцу.
Тот обратился к большим, густо испещренным письменами глиняным таблицам в переплете из сандалового дерева, с плетеными кожаными завязками, и, приосанившись, стал читать:
– «Тяжелая пехота: железные шлемы, доспехи с металлическим нагрудником, обтянутые кожей и обитые железом овальные деревянные щиты. Вооружение – обоюдоострые мечи и копья.
Легкая пехота: кожаные шлемы, круглые щиты, дротики и секиры.
Конница: кольчуга и чешуйчатый панцирь, длинный меч или копье, кинжал и круглый металлический щит».
– Кроме того, – добавил Набусардар, – по-особому будут снаряжены щитники, пращники, лучники, копейщики. Само собой, в снаряжение входит также запас провианта, солдатский инструмент и миски.
– Откуда мы все это возьмем, Непобедимый? – полюбопытствовал наместник Описа.
– Провиант будет поставлять знать, она же будет выплачивать жалованье, как всегда во время войны. Расходы на снаряжение и оружие будут покрыты из царской казны. Прежде эти расходы несли вельможи, но я стремился облегчить вашу участь; однако если война затянется и царская казна оскудеет, долг знати – дать необходимые средства.
– Где мы их возьмем? – вскинулся управитель Вавилона.
– Все вы достаточно богаты, и богатство это нажили на халдейской земле, – отчеканил Набусардар.
– В Персии, – вмешался сиппарский наместник, – все вельможи отказались от своих богатств и передали их Киру и его воинству. Вельможи сели на коней, опоясались мечами и добровольно выступили вместе с Киром. А то, что все мы здесь наблюдали, – недостойно, халдейские вельможи. Гутийский наместник Гобрий заметил как-то, что Персия пышет силой и здоровьем и потому уверена в будущем. Глядя же на вас, я словно чувствую, что здесь пахнет гнилью.
– Предательские речи, – вскипел наместник Борсиппы, – и поношенье знатного сословия! Именем всех здесь присутствующих я прошу тебя, верховный военачальник его величества царя Валтасара, образумь сиппарского князя. А Гобрий… ведь ходят слухи, будто он склоняется на сторону персов. Я бы не стал доверять ни ему, ни наместнику Сиппара.
– Наместник Сиппара не так уж далек от истины, – примирительно молвил глава Урука. – Он хотел только напомнить нам о наших обязанностях, коль мы стоим на пороге войны.
– Если мы правильно поняли тебя, князь из Урука, ты первым собираешься пожертвовать свои несметные богатства?
Кто-то засмеялся.
– Если понадобится, не откажусь. Да, я готов пожертвовать своим богатством.
– Всем богатством? – насмешливо переспросили его.
– Всем без остатка! И не только богатством.
– Уж не намерен ли ты распустить гарем? – осклабился вавилонский у правитель.
– Князья Вавилонии, – обратился к вельможам Набусардар, – я полагаю, что мы едины в стремлении защитить свое отечество и не пощадим для этого своей жизни.
– Других легко призывать, верховный военачальник, – бросил ему в лицо посланец Борсиппы. – А ты сам готов ли поступиться своим состоянием, – всем, без остатка? У тебя ведь нет детей, как у нас, и нет иной заботы, кроме как тешиться армией!
Набусардар стиснул зубы, лицо его помрачнело. Да, он был дальновиден, созвав этот сброд и убедившись, что таится у них в душе. Они предстали перед ним в подлинном своем обличье, раскрывшись до конца. Лицемерие, ложь, алчность, себялюбие – вот они, их добродетели. Будь его воля, он вытолкал бы их взашей. Взгляд Набусардара выдавал его беспокойство и возмущение.
Наби-Иллабрат, уже немолодой, искушенный воин, хорошо понимал состояние Набусардара; он посмотрел на собравшихся и покачал головой:
– Что с вами, потомки мужественных князей из Ура, Урука, Ларсы и Ниппура, Лагаша и Эриду, Киша и Куты, Сиппара и Описа, Борсиппы и Вавилона? Сейчас вы грубо оскорбили верховного военачальника, которому не сегодня-завтра придется защищать ваши дома, вашу жизнь. Кощунство – укорять того, кто давно уже содержит часть войска на собственные средства, а совсем недавно распорядился заколоть для вавилонской бедноты сто тучных волов из своих стад. Неразумно вы себя ведете.
По залу прошелестел шепот, многие потупили головы. Набусардар овладел собой и, словно оледенев, сдержанно сказал:
– Вы были приглашены сюда не затем, чтобы домогаться выгод. Я благосклонно позволил вам говорить все, что взбредет на ум, но призвали мы вас, чтобы ознакомить с указом царя. Указ гласит: для защиты городов наместники обязаны выставить войско в количестве, необходимом для безопасности жителей. Расходы на содержание войск покрываются за счет состоятельных горожан. Уклонившиеся от исполнения своего долга вельможи лишаются состояния. Наместники устраняются от командования войском и передают его назначенным Вавилоном военачальникам.
Противиться царскому указу безрассудно. В этом красноречиво убеждал вельмож твердый, решительный голос Набусардара. Верховный военачальник сделал короткую паузу, а когда заговорил снова, от строптивости вельмож не осталось и следа:
– Таков царский наказ, с ним я и отпускаю вас, халдейские князья.
Одни – в растерянности, другие – затаив в душе коварство, третьи – в унынии покидали вельможи дом верховного военачальника, и лишь немногие по достоинству оценили важность услышанного.
Наместник Урука пристал напоследок к кишскому правителю и, теребя холеной рукой брильянтовую подвеску на груди, не без язвительности проговорил:
– Имеется старинное, двух с половиной тысяч лет шелковое волокно. Оно из кокона, принадлежащего китайской императрице Си Линь-ши, открывшей шелкопряда. Не раскошелишься ли, светлейший?
Благовоспитанный наместник из Куты расхохотался от души, а ниппурский наместник злорадно хмыкнул.
– А у меня припасена трава, исцеляющая людей от глупости. Не пожелаешь ли приобрести, светлейший? – запальчиво парировал наместник Киша и величественно прошествовал к выходу.
Когда в зале остались одни военные, Аскудам наклонился к Исма-Элю, предводителю лучников, шепнув ему:
– Похоже, князь Урука по праву занимает свое место, да хранит его Иштар из Арбелы.
– Видимо, так, да пошлет ему силы Ниниб.
Набусардар и Наби-Иллабрат негромко переговаривались между собой. По лицам военачальников нетрудно было догадаться, что они думают об ушедших. Затем начались переговоры о защите Вавилона. Совет длился долго, высказывались разные суждения, однако все сходились на одном: Город Городов становится неприступнее день ото дня. Войска и оружия прибывает, как воды во время прилива. Оружейные мастерские завалили склады луками, копьями, дротиками, мечами, кинжалами; сотнями изготовлялись пращи, стрелы, катапульты, подвижные башни, боевые колесницы, лестницы, крюки, секиры, доспехи. Склады переполнены горючими веществами, которыми предстояло уничтожать осадные орудия неприятеля. Пирамидами высятся стрелы, обмотанные куделью, – во время сражения их зажигают, предварительно обмакнув в смолу, и запускают во вражеский стан. Множество сосудов с трудно погашаемыми составами стоят подле ящиков, наполненных глиняными ядрами, – во время приступа их раскаляют на огне и посылают во вражеское войско.
Был запасен и провиант – припасов хватило бы на несколько лет: в амбарах лежало зерно, в сушилках – мясо, в ларях – мука, в надежных хранилищах – соль, коренья, финики, фиги, масло и вино. Кроме того, меж стенами, опоясывающими город двойным кольцом, оставалось столько пахотной земли, что урожай с нее мог бы прокормить жителей в течение целого года.
Городу Городов нечего бояться. Силой его не взять, измором не одолеть…
Вера в это была неколебима.
Разногласия вызывал лишь вопрос о том, где надлежит дать сражение Киру – у стен города или на подступах к нему.
– Разумеется, на подступах, – убеждал Наби-Иллабрат, – так мы отдалим штурм городских укреплений, которые как можно дольше должны оставаться нетронутыми.
– Нет, милый Наби-Иллабрат, – возражал Набусардар, – нам выгоднее встретить неприятеля у самых стен. Стоит ли подвергать войска опасности на голой равнине, если можно укрыться за стенами? К тому же, чтобы выиграть сражение в открытом поле, нужна хорошая конница, а наша, как ты сам знаешь, оставляет желать лучшего. Пожалуй, она попросту слаба в сравнении с отменной персидской конницей, которая теперь еще более усилилась за счет мидийских и лидийских всадников.
– Если ты придаешь такое значение коннице и опасаешься персидской кавалерии, то, пожалуй, светлейший, твое решение правильно.
– Безусловно, правильно, – с уверенностью подтвердил Набусардар, – вряд ли можно рассчитывать, что Кир отважится взять Вавилон неожиданным приступом. Ему придется удовольствоваться длительной осадой, для того мы и опоясали город преградами, чтобы как можно дольше сдерживать неприятеля.
– По здравом размышлении, непобедимый мой повелитель, я вынужден признать основательность твоих доводов. Право, глубокие рвы, наполненные водой, утыканные острыми кольями, волчьи ямы послужат отличной ловушкой для солдат Кира. Не понеся урона, мы будем посмеиваться да глядеть с валов, как тонут враги во рвах, словно крысы, как кони их вспарывают себе животы на острых кольях.
Слова Наби-Иллабрата вызвали оживление и улыбки.
– Да, решение дать бой у городских стен пришло как-то сразу, – снова заговорил Набусардар, – гораздо больше меня заботит север, нужно не мешкая послать туда подкрепление.
– Отчего, Непобедимый? – откликнулся военачальник Унну-Мун. – По-моему, ты напрасно так тревожишься о севере.
– И я так думаю, – подхватил Аскудам.
– Вы забываете, – горько усмехнулся Набусардар, – что Мидийская стена, по сути дела, в руках Эсагилы, Которая, пережив разгром, теперь ничем не погнушается. Во главе ее солдат стоит Сан-Урри, а он пойдет на все.
– Да, войско к Мидийской стене нужно отправить немедля. Я не хочу кого-нибудь упрекнуть за то, что дело еще не сделано, но отрядам следовало бы уже находиться в пути, – заявил один из военачальников.
Набусардар нахмурился. Какая дерзость в присутствии верховного военачальника его величества царя Валтасара! Набусардар недовольно взглянул на смельчака.
Но тот не дрогнул под его пристальным взором, стоял прямо и бесстрашно глядел в глаза верховному военачальнику. Его мужественное лицо, дышавшее спокойной решимостью, отражалось в зрачках Набусардара.
– Исма-Эль, предводитель лучников? – спросил Набусардар.
– Ты не ошибся, я Исма-Эль, предводитель лучников, назначенный тобой, Непобедимый, и готовый служить тебе верой и правдой до последнего вздоха.
– Я разделяю твои опасения, – уже спокойнее заметил Набусардар, – и я был бы доволен, если бы отряды уже находились в пути. Но я не мог послать необученных солдат. Защита Мидийской стены – задача очень ответственная. Собственно, на ней зиждется безопасность всего государства.
Он провел ладонью по лбу и потер пальцами нестерпимо ломившие виски, – казалось, в них вгоняли железные скобы.
В правом углу зала предводитель щитников шептал склонившимся к нему военачальникам:
– Уж не злая ли Лабарту надоумила его насчет этой Мидийской стены?
– Видно, тут не все в порядке, – кивнул начальник пращников.
– Вот-вот… – согласился начальник тяжелой пехоты.
– Что ты имеешь в виду – его или Мидийскую стену? – спросил предводитель копьеносцев.
Набусардар опустил руку и вопросительно повернулся к Наби-Иллабрату: не упустили ли они чего-нибудь?
Нет! Все обсуждено до малейших подробностей. Остается лишь назначить военачальников для проверки двухсот городских ворот. Девять главных Набусардар осмотрит сам.
Забот у верховного военачальника прибавлялось – одна серьезнее другой. Порой Набусардара охватывал страх: что, если он не выдержит нечеловеческого напряжения и тогда все труды его пойдут прахом?
В изнеможении он дал Наби-Иллабрату знак отпустить собравшихся.
Наби-Иллабрат обратился к присутствующим:
– Именем его величества царя Валтасара, царя царей, высокородного наследника властелинов Шумера и Аккада…
Дальнейшего Набусардар не слышал: свинцовая усталость охватила его. Слова не доходили до слуха, подобные слабому дуновению ветра, бессильного шевельнуть листом на дереве, подобные стоячей воде, в которой замерло течение, подобные иссушенной зноем земле, в которой не осталось ни капли животворящей влаги.
Он не слышал слов Наби-Иллабрата и перенесся мыслью к лазарету при храме бога Эа, который он посетил накануне. Там под наблюдением эсагильских лекарей дочери вавилонских сановников и богачей приготовляли лекарства, мази и повязки для его воинов. Девушки нарезали полосами белое льняное полотно, беря их осторожно, словно уже касались израненных тел защитников города.
* * *
Близилась пора взиманий податей.
Храмовые сборщики отправились по ближним и дальним деревням в сопровождении солдат, которым надлежало защищать их при исполнении столь тягостных обязанностей, – времена были неспокойные.
Отряды вызывали смятенье жителей и вместе с тем вселяли страх и предчувствие еще больших бед.
Один из самых многочисленных, отрядов появился ранним утром на пыльной дороге, ведущей к Деревне Золотых Колосьев. Впереди двигались вооруженные мечами и луками конники, за ними – повозки, куда должны были ссыпать зерно и складывать бурдюки с вином из кожи. За ними следовал нестройный ряд погонщиков скота с бичами и палками в руках: на обратном пути им предстояло перегнать отобранных у крестьян овец и коров в усадьбы, принадлежавшие храмам.
Первым увидел солдат Сурма, который пас овец на опушке Оливковой рощи. Мигом сообразив, в чем дело, он загнал стадо подальше в чащу, чтобы никто не смог его обнаружить. Но ему не сиделось в лесной тиши. Мысль о том, что ожидает его единокровных братьев, не давала ему покоя. Ему были памятны бесчинства сборщиков, нагрянувших в деревню несколько месяцев тому назад, и он мог себе представить, что они примутся творить теперь, когда Эсагила в наказание повысила налог на одну четверть, а людям платить нечем. Если бы кто приглядел за овцами, он не мешкая побежал бы в деревню.
И тут Сурма заметил, что от деревни бредет отец Нанаи, Гамадан. С той поры как Нанаи отправилась искать защиты у Набусардара, старик ежедневно сам пригонял своих овец к стаду племянника. Вот Гамадан и приглядит за всеми овцами, а он сбегает в деревню.
Отряд достиг поворота дороги. Вооруженные луками всадники заметили Гамадана. Тотчас двое из них рванулись по тропинке вдоль канала и преградили ему дорогу.
– Вы ошибаетесь, братья, – дружелюбно обратился он к ним, – я подданный царя Валтасара, покровительством которого пользуются семьи потомственных воинов в нашей общине. Царская десница простирается надо мной и моим имуществом. Я ничего не должен Храмовому Городу, ступайте с миром.
Сидевший в повозке жрец выслушал Гамадана, неприязненно усмехнувшись при имени царя.
– Что Царский Город, что Храмовый, – сказал он, – оба творение богов. И всем, что принадлежит богам, мы вправе распоряжаться сами.
– Меня не провести, – возразил отец Нанаи, – да будет вам известно, я Гамадан, а Гамаданы всегда немножко разбирались в законах. На мне лежит лишь ратная повинность, а подати я и царю не плачу.
Брови жреца взметнулись и сошлись у переносицы. Так, значит, это тот самый Гамадан, который слыл вернейшим слугой царя среди военных поселенцев, бдительно следившим за благонамеренностью своих собратьев! Не худо накануне войны с персами обезвредить влиятельного старца. Это соображение решило судьбу Гамадана. Стараясь до поры не показать, какой чудовищный замысел зреет в его мозгу, жрец попытался быть приветливым. Но вдруг он вспомнил, что из-за Гамадановой дочери они лишились одного из своих братьев, умерщвленного на пастбище чьей-то отравленной стрелой! Жрец зловеще нахмурился, уже не тая своей ненависти. «Смерть за смерть!» – мелькнуло у него.
– Связать его! – крикнул он в бешенстве. Гамадан недоуменно оглянулся вокруг и увидел, что с повозки, послушные приказу, спрыгивают двое здоровенных слуг. У одного из них на руке висит моток веревки, которую он, проворно разматывая, подает второму.
Гамадан возмутился.
– Один царь вправе покарать меня, – предупредил он, а сам искоса поглядел, как там его овцы.
На слова старца никто не обратил внимания. Тяжбу Эсагилы с Валтасаром добром не решишь. Насильем за насилье – таков закон времени. Прислужники, стиснувшие Гамадана, как клещами, своими мускулистыми ручищами, твердо это усвоили. В одиночку с ними не совладать. Его связали и бросили на дощатое дно повозки, куда потом насыплют ячмень. Он задохнется под грудой зерна, мелькнуло у Гамадана в голове, и в отчаянии он позвал на помощь.
Не колеблясь больше, Сурма сбежал со склона на дорогу.
Запыхавшийся юноша нагнал отряд данщиков. Сперва он по-хорошему попросил освободить своего родственника. а потом пустил в ход угрозы. Но тщетно – он был беспомощен перед всемогущей Эсагилой. Догадываясь, какая участь ожидает старика, Сурма крепко ухватился за край повозки и поклялся не отпускать ее до тех пор, пока не вызволит обреченного на унизительную смерть Гамадана.
Лежа на дне повозки, старик не спускал глаз с этой судорожно вцепившейся руки. В ней его последняя надежда. Вслед ему блеяли овцы, которых в туче пыли гнали слуги Эсагилы.
С замиранием сердца жители встречали солдат. Они выбегали из домов и хмуро приветствовали незваных гостей. Не так давно у них забрали остатки урожая. Остается лишь снять с себя рубаху, отдать последнюю козу да мотыгу – все исчезнет в ненасытной пасти Храмового Города! Тем, кто позажиточнее, тоже не сладко приходится. После повышения дани заметно поубавилось и в их закромах. Только жрецов это мало заботит. Они ссыпают в повозку прибереженные запасы, выпрягают скотину, не гнушаются и мотыгой, а тех, за кем даже после этого остается недоимка, целыми семьями выгоняют со двора. Их отправят на работы в мастерские и рудники Храмового Города; беспорядочной толпой пойдут они на осушку болот-, чтобы новые пашни множили несметные богатства Эсагилы. Иных приходится связывать веревками. Так поступают они с людьми, почитая себя наместниками всевышних на земле.
В тупом отчаянии, с понуро опущенными головами влекутся по пыльным дорогам новые рабы Храмового Города. А рядом громыхают повозки, до краев груженные пшеницей, ячменем и кожами. Лишь одна из них пока что полегче других – в ней лежит связанный Гамадан. Караван тянется вдоль Евфрата, держа путь обратно, к Вавилону.
Сурма, не выпуская из рук края повозки, бежит сбоку. Никто из поселян не отважился вырвать из цепких когтей святош несчастного Гамадана. Солнце палит, но Сурма не чувствует ни жары, ни усталости. Лицо и шею заливает пот. Ноги иногда по щиколотку увязают в пыли. Возницы подхлестывают коней, нарочно торопят их. Но Сурма бежит вровень, не отстает. Он молод и крепок, он выдержит до самого Вавилона. Солнце печет невыносимо, но тем крепче сжимает
Сурма доску повозки. Порой ему кажется, будто рука у него из меди и зной солнечных лучей припаял ее к повозке. Нестерпимая жажда одолевает его. Сурма вдруг почувствовал, что выбивается из сил, но тут показались стены Вавилона.
– Куда меня везут, Сурма? – спросил Гамадан.
– В Вавилон, они что-то затеяли. Мужайся, – отвечал юноша, – тебя должны отпустить, закон на твоей стороне.
Наконец караван остановился у городских ворот. Повозки свернули к амбарам Эсагилы, а Гамадана повезли в темницу храма.
Сурме только это и нужно знать. Взглянув еще раз на замученного и изнемогающего от жары Гамадана, он отцепился от повозки, подбодрил старика, уверив, что непременно придет вызволить его, распрощался и поспешил улицами города к восточному каналу Либилхегал, где жил верховный судья Вавилона Идин-Амуррум.
Идин-Амуррум прогуливался по саду. Вокруг шумели деревья. Благоуханные кустарники окаймляли посыпанные красным и желтым песком дорожки. На шестах, вытесанных из пальмового дерева, висели клетки с певчими птицами. Все свое свободное время Идин-Амуррум проводил в саду, так как наблюдение за птицами доставляло ему громадное удовольствие.
Здесь Идин-Амуррум не только проводил досуг, но и принимал решения, важные для государства. С болью в душе ему приходилось сознаваться, что на посту верховного судьи он нередко вынужден был кривить душой, так как в Вавилоне теперь не властны ни царь, ни право, ни разум.
Верховный судья понимал, что воскресить Вавилонию из мертвых сможет лишь основательная встряска, он не исключал возможности, что подобное действие совершит персидская рука. Участь народа не могла не волновать его. Будучи судьей, Идин-Амуррум на каждом шагу сталкивался с подлостью и видел, что государство насквозь прогнило. Он верил, что только нравственная чистота рождает силу и уверенность. Нарушение нравственного порядка приближает срок гибели страны. Нередко во время судебного разбирательства он пытался внушить это обвиняемым и истцам, но желаемого результата не достигал – у судей на уме были только взятки. Сановников тоже вполне устраивало положение, при котором они, издавая законы, могли обходить их. А бедняки – те уже ничему не верили, и менее всего – его речам, речам судьи, который то ли по доброй воле, то ли по принуждению, но судил несправедливо.
Снедаемый угрызениями совести, не находя спасения от беспокойства, переполнявшего ум и сердце, стоял он, прислонясь к стволу дерева, и не отводил взгляда от птиц в клетках.
Тут и застал его изнемогший от бега Сурма. Выслушав просителя, Идин-Амуррум вспыхнул.
– Я теперь же отправлюсь к верховному жрецу Исме-Ададу, – решил он, – ему надо бы понять, что неподходящее сейчас время для того, чтобы будоражить народ. Ныне нельзя забывать об опасности, которая грозит нам извне. Как же мы собираемся одолеть неприятеля, если в нашем собственном доме царят вражда и разлад?
Не медля дольше, судья отправился в Эсагилу. Сурма остался ждать его на скамье в саду, куда служанка принесла ему поесть.
Но Идин-Амуррум ничего не добился от духовного пастыря. Тот помнил речь верховного судьи на государственном совете. Взгляды Идин-Амуррума никак не разделялись жрецами. Мстительный и надменный, Исме-Адад остался глух к заступничеству судьи.
– Но ведь этот человек ни в чем не повинен, – горячась и повышая голос, повторял Идин-Амуррум, – кстати, преследование за недоимки я тоже считаю насилием, мы еще поплатимся за это, любая несправедливость со временем отомстит за себя, – предостерег он.
Презрительно усмехаясь, Исме-Адад большим пальцем правой руки поглаживал драгоценный камень в перстне, надетом на указательный палец левой, всячески давая понять, что, на его взгляд, верховный судья – предатель и отступник.
– И наконец, – настаивал на своем верховный судья, – вы совершаете беззаконие. Гамаданы находятся под защитой царя, это военные поселенцы.
– Но если они провинились перед Мардуком, – верховный жрец недобро посмотрел на судью, – Мардук вправе покарать их, тем паче, что страною правит незаконный царь…
Он щелкнул согнутыми пальцами по столу и поднялся в знак окончания беседы.
Домой Идин-Амуррум возвратился мрачнее прежнего. Сурма уже издали понял это по его застывшему, хмурому лицу.
– Видно, – с горечью и негодованием сказал он Сурме, – нынче верховный судья ничего не значит. Поэтому я и хотел сложить с себя полномочия и принять место выборного. Тщетны мои усилия, ничто не изменится в Вавилонии, пока в ней царят беззаконие и произвол. Мне хочется во весь голос кричать о том, что я думаю о нашем государстве, о его уложениях, правителях, о его духовенстве и храмах, о его войске и блюстителях порядка, о его царе и сановниках!
Судья разгорячился. Сознание бессилия не давало ему покоя, и он возбужденно принялся расхаживать по саду, переполошив при этом птиц.
Внезапно остановившись, Идин-Амуррум задумался.
– Кажется, не все потеряно, Гамадана еще можно спасти. На заседании совета я впервые оценил Набусардара. Это человек справедливый, великодушный и волевой. Я дал себе слово навестить его, и вот теперь у меня есть для этого повод;
На лице Сурмы мелькнуло беспокойство, он нехотя проговорил:
– Слыхал я, на Хебаре он велел умертвить ни в чем не повинного иерусалимского пророка.
– Это не совсем так, – возразил Идин-Амуррум, – Набусардар располагает неопровержимыми доказательствами того, что иудеи ждут не дождутся Кира. Более того, они будто бы вступили в тайные сношения с персами, точнее говоря – с персидскими лазутчиками, засланными в нашу страну. Это уже измена, а измена карается смертью! Таков закон, и тебе об этом известно. Стало быть, Набусардар действовал в согласии с законом.
– Но ведь ты сам, достойнейший, – в сердцах воскликнул Сурма, стремительно поднявшись со скамьи, – ты сам говоришь, что ничего не изменится, пока у нас царят беззаконие и произвол! Если богатые соотечественники попирают наши права, стало быть, вся надежда на то, что их помогут нам добыть чужеземцы. – Он помолчал, раздумывая, говорить ли все до конца, но так как олицетворением персов был для него добрейший Устига; то Сурма, поколебавшись, добавил: – Хотя бы тот же Кир…
– Ты тоже надеешься на него? – резко прервал его изумленный судья.
Сурма промолчал, не посмев открыть всю правду. Несмотря на то что отношение обоих к происходящему в стране во многом совпадало, каждый из них по-своему смотрел на персидскую опасность. Сурма жил под впечатлением разговоров и встреч с Устигой и его отрядом. Узнав персидского князя поближе, он не мог не верить ему. Юноша всем сердцем привязался к персу, верил его обещаниям, но никогда бы не посмел признаться в этом судье. Проницательный Идин-Амуррум догадывался, что происходит с Сурмой, и, чтобы разубедить его, проговорил:
– Истинный халдей полагается только на себя.
– Где они, эти халдеи?! – не сдержавшись, не скрывая раздражения, воскликнул юноша.
– Я не сомневаюсь, что Набусардар – истинный халдей, он желает добра нашей родине. Набусардар – благородный человек, мудрый полководец и к тому же храбрый воин. А впрочем…
Тут Идин-Амуррум задумался, вспомнив обстоятельство, опровергавшее только что высказанное им суждение. Кажется, Набусардар обошелся несправедливо не только с пророком, приказав его засечь у Хебара, но и с Устигой; поговаривают, он заточил перса в подземелье, потому что ревновал его к дочери Гамадана. Правда, кое-кто высказывал предположение, будто Устигу подкупили и он по своей воле сел в темницу, чтобы предоставить Набусардару улики против Кира. Так или иначе, но что-то тут не ясно даже Идин-Амурруму, хотя он и гонит прочь сомнения в благоразумии столь высокого вельможи. Остается одно – свято верить Набусардару и дать отпор персам.
– Это – единственный путь в нашем теперешнем положении. Нам грозят войной, и мы должны защищаться.
Судья не убедил Сурму, но ему не хотелось больше говорить об этом, надо было вернуться к делу, которое привело его сюда. Юношу беспокоила участь старого Гамадана.
– А что будет с Гамаданом, достойнейший? – спросил он и тут же добавил: – Ведь это только начало, и если не помешать Эсагиле, она уничтожит лучших мужей нашего воинства.
– Я не упущу ни малейшей возможности освободить Гамадана. Самый верный путь – обратиться к Набусардару, но, сколько мне известно, теперь он совершает объезд сторожевых отрядов. Он лично хочет убедиться, надежны ли их укрепления, проверить силу и боевую готовность войска. Если он задержится, мы не будем мешкать. Я сделаю все, что в моих силах, посоветуюсь с наместником Ларсы Наби-Иллабратом, это мой старинный приятель… Доверься мне и со спокойным сердцем возвращайся домой.
Сурма ушел, и судья остался один; мысли его снова невольно обратились к Устиге. Он попытался представить себе его облик. Память послушно восстанавливала знакомые лица, и среди них он отыскивал черты Устиги. О персидском князе говорили очень много. Рассказывали о его большом чувстве к дочери Гамадана, о том, как он верил ей и беззаветно любил.
– Я бы не верил ей, князь, – усмехнулся судья, – я бы не верил. Мне приходилось судить женщин на холме Гила.
Погруженный в свои мысли, Идин-Амуррум шел по дорожке меж папоротников, астр и майорана. Сорвав стебелек майорана, он растер его в пальцах; пряный запах, как ему показалось, успокоил его.
Куда хуже приходилось тому, кто занимал его ум и воображение.
Устига лежал на охапке ячменной соломы в подземелье борсиппского дворца Набусардара, бездумно уставясь в потолок. Неожиданно он приподнялся: ему послышались шаги. Он настороженно ждал, но дверь не отворилась. Поникший, снова опустился Устига на свое ложе, глядя на едва мерцавший каганец в углу. Жалкий огонек дрожал, метался из стороны в стороны, будто хромоногий нищий. Вот пламя замерло, словно остановилось, переводя дух, словно устав от вечного мерцания, и снова забилось, заметалось, подобно сердцу Устиги.
– До каких же пор это будет продолжаться, до каких пор? – прошептал он. – Когда же ты вызволишь меня, мой могущественный повелитель, мой славный Кир?
Шепот умолк и послышался снова:
– Не будет ли это слишком поздно? Подоспеешь ли ты вовремя? Ты знаешь, духом я тверд, но тело мое день ото дня слабеет в духоте и сырости подземелья. Поспеши же, мой царь, поспеши! Шепот ненадолго смолк и опять:
– Если бы ты видел, как прочны эти стены, ты бы признал, что голыми руками их не сокрушить. Ты должен прийти, мой царь, ибо я все еще верю, что любовь одолеет ненависть, правда одолеет ложь, а справедливость – произвол.
Он встал и медленно подошел к огню. На стену и потолок легла тень от его плеч и головы. Высоко под самыми сводами виднелась узкая, забранная решеткой щель, Устига часто пел, чтобы хоть голос его выбрался наружу, на вольный, бескрайний простор. Хотя бы голос, если не он сам.
Мысль его непрестанно искала выхода, и голова гудела от напряжения. Тщетные усилия – он не мог себе помочь и чувствовал, что мысли, рвавшиеся на волю, разбивались о стены темницы, словно ослепленные горлицы.
Единственным человеком, с кем ему разрешалось видеться и с кем он мог перемолвиться, была старая рабыня Тека. Но та скупилась на слова, и Устига не на шутку опасался разучится говорить.
Время от времени он спрашивал ее:
– Когда меня выслушает великий Набусардар?
– Не знаю, господин, – отвечал рабыня.
– Что там, наверху, – война или мир?
– Не знаю, господин.
Он попробовал заговорить о другом и однажды сказал ей:
– Говорят, прежде, в молодости, ты была подругой Табы, сестры Синиба. Если ты любишь ее, исполни одну мою просьбу.
Тека в недоумении остановилась и смущенно потупилась – она вспомнила, что когда-то говорила об этом с Нанаи. Может, перс слышит на расстоянии? Тека опустила взгляд, опасаясь, как бы узник не прочитал ее мысли.
Устига настаивал:
– Не бойся исполнить мою просьбу. Я осмелился бы попросить об этом и самого Набусардара, да вот он не является сюда. Скажи хоть, во дворце ли твой хозяин?
– Я уже сказала тебе, господин, что не знаю.
– В Вавилоне ли он, по крайней мере?
– Не знаю, не знаю.
– А-а, тебе запрещают говорить со мной, как я мог забыть об этом? Но об одном я все-таки попрошу тебя. Ты была подругой Табы, помогала ей… Помоги же и родственнице ее, племяннице Синиба – Нанаи! Я вознагражу тебя, чем только пожелаешь, если ты принесешь мне весточку о ней. Я хочу знать, жива она или мертва. Я должен знать, что с нею. Проси за это, чего твоей душе угодно. Заточение не помешает мне достойно отблагодарить тебя. Ты получишь много золота, сможешь уплатить выкуп и стать свободной.
– Я не покину своего господина, я останусь с ним до конца моих дней, – решительно ответила Тека.
– Тогда исполни мою просьбу просто из милосердия, из простого милосердия.
– Не могу, господин, – прошептала Тека. В голосе рабыни прозвучала было сочувственная нотка, но страх заглушил ее. Тека схватила стоявшую перед узником пустую миску и поспешно вышла.
– Смилуйся, Тека!.. – Услыхала она душераздирающий вопль, но дверь захлопнулась и отрезала, оборвала фразу на полуслове.
Но как-то раз Тека все же отважилась сказать Нанаи, что плененный персидский князь помнит о ней и просит принести весточку – он хочет знать, жива ли она, сулит в награду золото и волю и молит о милосердии.
После этого разговора Нанаи часто слушала песни узника и отыскала на галерее оконце, откуда доносилось его пение.
Песни его были тоскливые, жалобные. Да, это был его голос, голос Устиги, он проникал ей в самую душу. Сперва она бежала от него, молила бога живого и богиню Иштар вернуть ей покой. Ночи напролет плакала Нанаи и дрожала от страха. С замиранием сердца думала она о том, что настанет минута, когда она не выдержит больше.
В это же время Гедека дал девушке знать об участи, постигшей ее отца. Отчаянье с новой силой охватило ее. Она просила Гедеку известить Набусардара, но того не было в Вавилоне, он находился в одной из халдейских провинций. Время шло, и измученная Нанаи, обессилев от страданий, стала винить в случившемся самое себя.
– Это мне в наказание за Устигу, – внушала она себе, с мучительной остротой переживая страдания, на которые был обречен томившийся в мрачном подземелье персидский князь.
Не в силах более переносить угрызения совести, она порывалась хотя бы облегчить его положение и просила обходиться с ним помягче. Быть может, он нуждается в охапке свежей соломы, теплом покрывале, свежем воздухе? Хорошо было бы пробить еще одно окошко, чтобы не задыхался он в удушливом воздухе подземелья. Денно и нощно изводила себя Нанаи и наконец решилась на шаг, продиктованный отчаяньем и беспомощностью.
Погожим, солнечным днем она поклялась исполнить свое намерение. Нанаи покинула покои и вышла в сад набрать земляники. Жужжали пчелы, среди кустов паслась молодая серна, по лужайке неслышно выступали павлины и павы. В ветвях гранатового дерева сновал паук и ткал свою серебристую пряжу; пока Нанаи собирала ягоды, паутина опутала ее локоны.
Нанаи принесла ягоды домой, залила их сливками и медом и. войдя в комнату Теки, поставила перед служанкой.
– Ах, избранница моего господина, – умилилась рабыня, – за что ты так добра ко мне?
Ягоды были такие спелые и ароматные. Но, едва отодвинув пустую тарелку, Тека вдруг почувствовала странную усталость, и ей захотелось вздремнуть. Нанаи видела, как тяжело поднялись и после короткой борьбы опустились ее века. Тека вслепую нащупала край стола, положила на него голову и заснула. Рабыня и не подозревала, что Нанаи подсыпала в мед снотворный порошок.
Нанаи тотчас переоделась в ее платье, повязала голову ее платком и, сняв с шеи бусы из ракушек, надела на себя. Затем, взяв приготовленную для Устиги миску, направилась в подземелье.
В дверях она опасливо обернулась. Нет, нет, ей нечего было бояться. Снотворный порошок, всыпанный в мед, оказал свое действие. Тека будет спать долго и никогда не узнает, что произойдет за это время.
Труднее всего не вызвать подозрений у стражи. Но часовые настолько привыкли к тому, что служанка приходит аккуратно в одно и то же время, что, завидев длинную пеструю юбку, бусы из ракушек, платок и миску, сразу отомкнули дверь.
С гулко бьющимся сердцем, ни жива ни мертва от страха, Нанаи переступила порог темницы. На нес пахнуло затхлой сыростью. Усилием воли Нанаи удержалась на ногах, преодолевая головокружение.
Устига лежал на соломе. Свет едва освещал его лицо. Огромная тень колыхалась у его губ, под глазами чернели круги. Волосы его были всклокочены и спутаны. Руки высохли, пальцы удлинились, как у мертвеца.
В ужасе Нанаи приблизилась к его ложу. Ее била дрожь, ноги подкашивались, когда она склонилась, чтобы поставить миску.
– Благодарю, – промолвил он и снова застыл. И тут Нанаи заметила, что прежняя миска не тронута.
Набравшись храбрости, девушка спросила:
– Отчего ты не ешь, господин?
– Не могу, нет ни сил, ни желания. Я слишком ослаб. Должно быть, близится последний час, от которого никому нет спасения. Я лелеял надежду, Тека, что ты исполнишь мою предсмертную просьбу, но ты отказалась…
Нанаи затаила дыхание.
– Помоги мне, – продолжал князь. – Я должен знать, жива ли Нанаи, думает ли обо мне, не раскаялась ли в содеянном. Она так молода и безрассудна! Не ведала греха, не умела отличить добро от зла. Иначе предпочла бы меня, не твоего господина Набусардара. Неискушенная, она не смогла этого понять. Но я ей все простил…
– Ты все ей… простил…
Устига вдруг вскинул голову и заглянул служанке в лицо. Приподнявшись на локтях, он сел, оперся ладонями о землю и, не сводя с Нанаи изумленного взгляда, прошептал:
– Ты…
– Я новая служанка Набусардара, господин, – солгала она.
Он снова опустился на солому.
– Мне показалось… что ты из Деревни Золотых Колосьев. Ты очень похожа на девушку, по которой истомилось мое сердце. Очень похожа…
Князь в изнеможении закрыл глаза. Он тяжело дышал. По его щеке скатилась слеза.
Нанаи наклонилась и смахнула ее.
Ее прикосновение словно разбудило его.
– Да, да, это ты! Я узнаю тебя! – Устига схватил девушку за руку. – Это ты, только не хочешь в этом признаться. Почему ты таишься передо мной? Иль ты стыдишься того, что любовь привела тебя к узнику?
Он привлек ее к себе.
– Ты пришла, я знал, ты придешь. Вера не покидала меня.
В сумраке подземелья он напряженно всматривался в ее лицо.
Но девушка отстранилась со словами:
– Нет, нет, господин. Я не та, за которую ты меня принимаешь. Это слабое освещение, обман зрения. Я недавно служу во дворце и принесла тебе поесть, потому что Тека больна. Но я полюблю тебя, если ты забудешь ту, другую.
– Нет, нет, я не в силах забыть ее, хотя ты очень добра ко мне.
– Я часто слышу, как ты поешь, господин. Песни твои так жалостны, так безотрадны… Ты грустишь о ней? Или оплакиваешь утраченную волю?
Устига молчал.
– …Песни твои так печальны, что у меня сердце разрывается от горя. Ночи напролет плачу я о тебе, дала себе слово хотя бы раз отнести тебе миску с едой… Сегодня я подсыпала Теке снотворного порошку, а когда она уснула, надела ее платье, и вот я здесь. О господин, я с радостью разделю твои страдания. Не горюй, молю тебя. Может, мне удастся еще раз провести Теку и стражу, тогда я принесу что-нибудь, что утешит тебя. У меня есть нефритовая фигурка бога, я подарю ее тебе, чтобы ты не был таким одиноким. А еще я принесу тебе горсть благовонных семян, ценных и дорогих жертвенных семян. Ты можешь бросать их в огонь и наслаждаться ароматом. Я принесу тебе теплое покрывало, чтобы ты не зяб холодными ночами. Днем спрячешь его под солому, никто и не найдет. Может быть, тебе нужно что-нибудь еще?
– О да, – умоляюще произнес он, – я одарю тебя золотом и драгоценными каменьями, чем пожелаешь, прошу только…
– Что же я должна сделать? – негромко спросила Нанаи.
– Иди в Деревню Золотых Колосьев и выведай о ней, что удастся, – не обидели ли ее царские солдаты, не бедствует ли она.
– Лучше бы ты забыл о ней, – отозвалась Нанаи упавшим голосом. – Быть может, она и поныне не умеет отличить добра от зла и в неведении отдала свое сердце другому.
– Я не позволю себя убедить, пока не узнаю всей правды. Ступай же в Деревню Золотых Колосьев и попытайся хоть что-нибудь разузнать о Нанаи, дочери Гамадана. Проси чего хочешь: золота, каменьев…
– Нет, господин. – Она приложила ладонь к его воспаленному лбу. – У тебя, верно, лихорадка, и ты бредишь.
Может, он не бредил, может умышленно произносил имя Нанаи, втайне надеясь услышать известие о Кире, и за это сулил золото и драгоценности?
Нанаи испуганно отдернула руку и встала. Устига проводил ее взглядом. Это был взгляд обреченного. Если бы злые боги или злые люди не навязали странам войны и вражду, Устига мог бы жить и жил бы, являя собой пример благородства. Да будут же прокляты те, кто сеет раздоры меж племенами и ненависть среди людей! Такая же смерть ждет и ее отца в темнице Эсагилы…
Как искупить свою вину, не терзать себя сознанием, что эти страдания человеку причиняет человек? Как сделать, чтобы в мире не было больше страданий?
Шум за дверью прервал ее размышления. Нанаи замешкалась в темнице, и это возбудило у стражи подозрения.
Девушка с трудом нащупала миску рукой и, пошатываясь, вышла.
Когда она поднималась по лестнице, один из солдат поднес фонарь к ее лицу.
Только предательские лучи были свидетелями того изумления, какое отобразилось на лице стражника.
* * *
Над крышами и дворами Храмового Города кружили голуби. Сизые, розовые, белые крылья колебали воздух, напоенный ароматом цветущих нарциссов и сирени. Бабочки и ласточки порхали над изумрудными бассейнами. В водяной пыли фонтанов плясали мушки, и ласточки на лету хватали их своими клювиками. На белоснежных перьях птиц переливались серебристые капельки влаги.
Из храмов неслись звуки арф, цимбал и лютен, под эту музыку уманы, младшие жрецы, покидали капища богов и, миновав гигантские изваяния крылатых быков, собирались под навесом, оплетенным плющом и диким виноградом.
В святилище Мардука жрецы высшего сана возносили хвалы небесному владыке страны Субар, страны, раскинувшейся между Евфратом и Тигром, – страны халдеев.
В отдаленье, в тени сикоморов и кипарисов, молились своим богам чужеземцы; На каменных и мраморных пьедесталах возвышались священные покровители едва ли не всех соседних племен. Они мирно сносили друг друга, чуждые гнева и ненависти. Стояли, словно купцы на торгах, и молча принимали золото.
Среди них был повелитель гор Ливана – Амуруа, народ которого поработил Навуходоносор второй и повелел выбить об этом надпись на скале в долине Вади Бриса; возле него помещались Ашрату, владычица пустыни; Амон, солнцеподобный повелитель страны Мусури, утвердившейся на берегах Нила; Неита, царица неба, простирающегося над Египтом; Осирис и Исида, брат и сестра в любви; рогатая Ашторет, бесстыдно расставившая ноги и поддерживающая руками груди; божественный властелин Элама – Мемнон, святилище которого в Сузах было сплошь из слоновой кости; мать богов Кибела, благословенное лоно которой явило златоносный Пактол; Атис со знаком солнца, – точно такая же, как и в Гордии, где под сводами храма подвешена на веревке священная колесница, – согласно пророчеству, тот, кто развяжет на ней узел, станет властелином Азии; критская Диктина, богиня моря и мореплавания, чертоги которой раскинулись на горных вершинах.
Стояло там и множество других божеств, изваянных из золота и камня.
Недоставало только изображения Ягве, запечатленного в золоте или камне, но, согласно верованиям иудеев, Ягве жил, и дух его был вездесущ.
В то время как верующие молились и приносили жертвы идолам, на верхнем дворе Эсагилы, возле башни Этеменанки верховный жрец Исме-Адад провожал в дальний путь небольшой отряд своих единомышленников но главе с Сан-Урри, который нес в кожаной суме план Мидийской стены, скрепленный печатью Эсагилы и обвитый медными цепочками. Для вящей безопасности вместе с ним отправлялись жрецы, военачальник и четыре наемных солдата из эсагильского войска, – поверх воинского платья на них для отвода глаз были надеты мантии священнослужителей.
Когда они тронулись, Исме-Адад молвил:
– Да хранит вас в пути зеница Мардука, ибо деяние ваше вершится по воле его.
Сан-Урри ответил ему взором, исполненным решимости.
– Да падет на меня месть и гнев Мардука, если не сложу эту сумму вместе с заключенным в ней бесценным даром к стопам царя Кира!
– Всем жрецам высшего сана я велю молиться за вас, дабы хранили вас боги, покуда не достигнете цели. Ты же воздай за меня хвалу Киру.
– Останешься доволен мною, святейший. Я сделаю все, чтобы услужить тебе и Мардуку. Должно быть, тебе внушает опасение войско, несколько дней тому назад посланное Набусардаром на север?
– Да, я думал, нам удастся их опередить, и Кир будет поджидать Набусардара у Мидийской стены.
– Еще не поздно. Я уверен, что Кир не начнет войны накануне месяца ава, месяца смерти. Клянусь, святейший, мы вовремя доберемся до персидского стана, даже если нам придется преодолеть труднейшие препятствия. Да пребудет в спокойствии твоя душа, – с горячей убежденностью говорил Сан-Урри.
Исме-Адад, благословив, отпустил их.
Озабоченный думами, не спеша прошел он в свои покои и долго сидел там, заслонив ладонью дрожащие веки.
Наконец-то персидские мечи помогут рассечь узел неразрешимых противоречий внутри государства; Они прогонят с трона узурпатора Валтасара и устранят вероотступника Набусардара. Вновь будет Мардук внушать халдеям священный трепет, учить их послушанию и почтению к жрецам – единственным, кто способен править державой, ибо только их просветили боги, наделив непогрешимой мудростью. Вновь будут жрецы учить уму-разуму лучших мужей страны, чтобы, напитавшись ученостью, стали они на многие тысячелетия украшением и гордостью славной Вавилонии. Лишь в союзе с Киром против Валтасара смогут они претворить в жизнь свои благородные замыслы.
Чтобы укрепить свою веру в благополучный исход посольства Сан-Урри, верховный жрец взял ключ и незамеченным сошел в подземелье. Там он долго творил молитвы и бился лбом о подножие золотого колоса. Коленопреклоненный, с мольбой вперял он взор в застывший лик Мардука, окутанный клубами сизого дыма от возжженных во славу бога смол.
* * *
Дни летели неудержимо.
Тревога Набусардара за судьбу северных укреплений несколько улеглась, когда он получил донесение о том, что полки, предводительствуемые Унну-Муном, достигли Мидийской стены.
И все же искра беспокойства тлела в душе верховного военачальника. Всего лишь маленькая искра, в остальном – все было в порядке.
По обеим сторонам Мидийской стены были прорыты глубокие судоходные каналы. С внутренней стороны пролегал первый по величине канал в государстве – Нагар Малка, Царская Река. По нему даже самые громоздкие суда могли пройти из Евфрата в Тигр. Царь Кир захватил пятнадцать крупнейших судов финикийского корабельного сообщества, на которых везли царю Валтасару долгожданных кипрских красавиц, и Набусардар опасался, как бы персы не высадились с этой флотилии ниже Мидийской стены, откуда открывался свободный доступ к Вавилону. В минуты мучительных раздумий он утешал себя тем, что дал Унну-Муну исчерпывающие наставления и что на полководца можно положиться.
Хотя угроза персидского вторжения уже нависла над Вавилонией, лишь немногие из ее обитателей сознавали это в полной мере. На халдейской земле, если не считать того, что повсюду встречались отрады солдат Набусардара, пока царило спокойствие. Кое-кто даже посмеивался, наблюдая лихорадочные военные приготовления.
Халдейская армия собиралась достойно встретить незваных гостей. По всей стране войско находилось в боевой готовности.
Вавилон тоже был забит солдатами.
Город Городов совершенно преобразился.
Дома затихли, сады опустели. Лишь кое-где, играя в войну, мальчишки распевали веселые ямбы Архилоха. На перекрестках стояли нищие калеки, перед дворцовыми воротами хилые ребятишки невольников наигрывали на дудочках жалобные мелодии, прося подаяния. Даже ослепительные красотки, свезенные в Вавилон со всего света, почти совсем не появлялись на улицах. Их места заняли регулярно сменявшиеся патрули. Встречать солдат на каждом шагу было неприятно, и люди предпочитали отсиживаться в жилищах.
Лишь Телкиза вела прежний образ жизни. Теперь она, пожалуй, даже чаще покидала дом и почти не прибегала к услугам носильщиков. Она выходила на прогулку в сопровождении прислужниц, ведя на вызолоченных цепочках двух борзых. Люди видели, как из своего дворца она направлялась то в Муджалибу, то к Сибар-Сину или в храм богини Иштар, чтобы возложить жертву на ее алтарь, то попросту разглядывала новые дорогие товары в торговом доме Эгиби.
Однако все это было скорее предлогом. Ее влекло иное. Прежние связи ей приелись, интриги не веселили, Набусардар не принял ее раскаяния, и теперь Телкиза искала новых утешений.
Раз на прогулке ей повстречался статный мужчина неброской, застенчивой красоты. Лицо его обрамляла коротко подстриженная борода, под ясным лбом сияли бездонные черные глаза.
Почувствовав их взгляд, Телкиза вдруг остановилась и вся затрепетала. Золоченые звенья поводков зазвенели в ее руке.
– Кто это? – шепнула она Гемезе, которую считала самой верной своею служанкой.
– Это Зоробабель, внук царя Иоакима, того, что правил Иудеей до царя Седехиаша.
– Еврей? – разочарованно переспросила Телкиза, не спуская тем не менее с незнакомца глаз.
– Еврей, – кивнула Гемеза, – но его принимают во дворце наравне с халдейскими вельможами. Другая служанка добавила:
– Там бывает много знатных иудеев. Ни о чем больше не спрашивая, Телкиза обернулась ему вслед. Зоробабель продолжал идти, почтительно склонив голову. Быть может, он испугался за свою жизнь; в ту пору у евреев почва горела под ногами. Но ему нечего было бояться, видит бог, нечего… Вавилонская тигрица жаждала не крови…
– Остановить его, моя благородная повелительница? – спросила Гемеза, вводя ее в искушение.
Телкиза не кивнула и, натянув поводки, молча двинулась дальше.
Она шла не спеша, покачивая округлыми бедрами. На ее желтых одеждах переливалась бирюза, вокруг головы трепетала бирюзовая вуаль, пришпиленная к волосам золотой булавкой. Руки Телкизы от запястья по локоть были унизаны дорогими браслетами работы египетских и лидийских ювелиров. Указательный палец левой руки овивала золотая змейка перстня – подарок фараона Псаметиха ее бабушке.
Телкиза шла не спеша, и путь ее лежал к казармам лучников. Стремясь отомстить Набусардару, она пыталась привлечь внимание его военачальников – Вавилон теперь изобиловал ими, – статных, широкоплечих, загорелых, сильных, с пламенным взглядом и боевым задором в крови.
До сих пор из всех любовных перипетий победительницей выходила она; с проницательностью красивой женщины Телкиза отметила, что не напрасно разгуливает пешком по площадям и дворцам царских владений. Тысячи мужчин мысленно сжимали ее в своих объятиях, тысячи прекраснейших мужей Вавилона. Однако мысли ее были поглощены лишь одним.
– Ты говорила, его зовут Исма-Эль? – наклонилась она к Гемезе, которая помогала завлекать вожделеющих в ее тенета.
– Да, благородная моя повелительница, – подтвердила та, – Исма-Эль, начальник лучников.
– И ты уверяешь, что он красив и силен?
– О нем говорят, что он – украшение непобедимой халдейской армии.
– Ты говоришь, он заглядывает с террасы казарм в мои носилки? Как часто?
– Всякий раз, когда мы проходим мимо, всякий раз.
Войдя в аллею перед казармой, Телкиза встала под пальмой, сама стройная, как пальма, и устремила взор на террасы.
Вскоре у зубчатой стены появился отлично сложенный мужчина и оглядел улицу; казалось, он поджидал кого-то.
– Это он нас высматривает, – сказала Гемеза, – нас, потому что мы всегда проходим здесь в это время.
– Он знает, кто я? – спросила госпожа, не сводя глаз с его лица цвета золотистых спелых олив.
– Нет, моя повелительница.
– А какого он происхождения?
– Мать его была гречанка, отец знатный халдей. Он с юга, почти с самого устья Евфрата и Тигра.
Телкиза что-то прошептала, но служанка ее не поняла. Да и походило это скорее на вздох, чем на слова, вздох, понять который способен лишь тот, кто изведал муки сердца и честолюбия.
Наконец Исма-Эль заметил их. Голова Телкизы была покрыта струящейся волнами бирюзовой кисеей, над лбом вились черные локоны, каких он в жизни не видел ни у одной женщин. О да, таких он еще не видывал. Это была прекраснейшая из прекраснейших женщин.
То же думала об Исма-Эле и Телкиза. Она не помнила среди мужчин, с которыми разделяла ложе, более красивого. Сила и пылкость южанина сочетались в нем с утонченностью северного жителя.
Исма-Эль скрестил на груди руки, намереваясь поклониться, но в этот момент Телкиза закрыла лицо вуалью и удалилась.
Она ушла, но сердце ее рвалось к нему. Она жаждала близости. Жаждала его прикосновений. Жаждала никнуть в огне его глаз. Жаждала принадлежать ему. Телкиза уже сама не понимала, чего желает сильнее, – принадлежать Исма-Элю или отомстить Набусардару.
С того дня она не раз проплывала в роскошном паланкине мимо казарм лучников – всегда в одно и то же время, и всегда на террасе за зубцами стены стоял Исма-Эль. Наконец, утомленная этой игрой, она приказала однажды остановиться в аллее перед казармой и пригласить Исма-Эля к себе.
Раздвинув занавески и прикрывая лицо веером, усыпанным крупинками жемчуга, словно слезами, она протянула приблизившемуся воину шелковый свиток.
Исма-Эль, уже проведавший, кто эта красавица, тотчас узнал ее. Он с волнением развернул свиток и прочел:
«Нынешней ночью буду ждать тебя в саду моего дворца. Войди в ворота, обращенные к Евфрату. Стража тебя пропустит. Да не оставит тебя своей милостью богиня Иштар».
«Нынешней ночью буду ждать тебя в саду… войди в ворота, обращенные к Евфрату… Да не оставит тебя… богиня Иштар…» – словно не понимая, повторял он про себя… Наконец Исма-Эль очнулся и хотел было поцеловать край ее платья, благодарный за та что она удостоила его своей любви, но, подняв глаза, обнаружил, что паланкин уже далеко.
Исма-Эль снова перечитал послание от начала до конца. Потом еще и еще… Не чудо ли это? Остаток дня военачальник провел в сильнейшем волнении и вечером отправился ко дворцу Телкизы.
Сад Телкизы пышностью уступал лишь муджалибским. Великолепие Старого Света было представлено в нем с расточительной щедростью. Сад перегораживали толстые стены, выложенные мрамором, терракотой и причудливой мозаикой, разделяя его на несколько частей, куда можно было попасть через отдельные входы. Калитки были украшены орнаментом из золота, серебра и драгоценных каменьев. В фонтанах перед калитками лепетала вода всевозможных оттенков, над причудливыми цветными водоемами парили легкие стрекозы. Посреди сада, на берегу искусственного пруда со скульптурной нимфой в центре был разбит розарий. С ажурной решетчатой аркады свисали гирлянды вьющихся роз, лозы и листья которых густо переплелись. В их сени скрывались пышные ложа на подставке из глазурованного кирпича, перламутра и тибетской яшмы.
Сюда от евфратских ворот привела Гемеза начальника лучников.
Некоторое время он сидел в одиночестве, окруженный пьянящим благоуханьем цветов. Но вот среди розовых гирлянд мелькнула фигура Телкизы.
Растерявшись, Исма-Эль не мог выговорить ни слова. Телкиза поняла его удивление и слабо улыбнулась, желая рассеять его тревогу, вызванную сознанием, что перед ним жена верховного военачальника. Исма-Эль в глубине души понимал, что все поставил на одну карту, что безрассудно рискует головой, но красота Телкизы лишила его способности размышлять трезво.
Телкиза шла к нему, легонько касаясь руками решетчатых стенок навеса. На шее у нее позванивало ожерелье из золотых лилий, а в волосах мерцали топазы, подобные каплям росы, упавшим на вороново крыло. В легкой прозрачной тунике Телкиза блистала и светилась ярче звезд. Ее тело было рядом и благоухало, благоухало всеми ароматами этого неповторимого сада. Черные алмазы ее глаз сверкали в лунном сиянье, словно сказочная долина. Казалось, она касается. не изгороди, а струн треугольной лиры, и каждое ее прикосновение рождает новый, иной звук.
Исма-Эль затаил дыхание. Он не мог больше ждать, когда она приблизится к нему, и, скрывая волнение, двинулся ей навстречу.
– Приветствую тебя, – молвила Телкиза, и бархатный ее голос мягко прозвучал в сумеречных далях и в душе Исма-Эля.
– Богиня любви, – произнес он почтительно и склонился, чтобы поцеловать край воздушной ее одежды. Когда Исма-Эль поднял глаза, Телкиза произнесла:
– Я супруга Набусардара, супруга твоего верховного повелителя, и вижу – тебя это немного смущает. Но теперь забудь на мгновенье, кто я и кто ты.
– Богиня любви, – повторил он.
Опустившись на ложе, Телкиза запрокинула голову и вперила взор в бездонную небесную высь, сквозившую сквозь листву.
– Чем заслужил я этот миг?
Она ответила, следя за кружившей над цветком божьей коровкой:
– Жизнь так коротка, к чему сокращать ее пустыми вопросами? Когда мы хотим сорвать плод, то не раздумываем, к чему нам это, – мы предвкушаем его сладость. Что тебе в моем звании! Забудь о нем, вообрази, что я – плод самого прекрасного дерева в этом саду.
Телкиза подняла и закинула руки за голову, прозрачная кисея соскользнула с ее округлых локтей, руки обнажились до плеч. Словно рассветный туман из долин севера, проступали формы ее тела, на миг помутившие сознание Исма-Эля. Молча, с неистово колотящимся сердцем, протянул он руки к ее плечам, провел по ним ладонями, а потом, уже не видя и не слыша ничего вокруг, сжал ее в своих объятьях.
– Забудь обо всем, кроме нас… – прошептала она. И он забыл обо всем, он не мог ни о чем думать. О, никогда в жизни Исма-Эль не испытывал столь сладостного, столь могучего, всепоглощающего волнения. Он покрыл ее тело благодарными поцелуями, оно было осыпано ими, как небо звездами. Телкиза приняла этот дар, полузакрыв глаза. На устах ее блуждала улыбка, так улыбаются младенцы во сне или девушки – своей первой любовной грезе.
А он, забывшись, прерывистым шепотом говорил ей:
– Ты – прекраснейший плод этого сада, плод райского дерева. О, мне не забыть этой ночи и тебя. С твоим образом в сердце я пойду побеждать. Чем мне доказать свою любовь?
Но тут он вдруг заметил неожиданную перемену в ее лице – то ли лукавство, то ли равнодушие?
Ему почудилось, что она совсем не слушает его, думая о своем, словно речи его пустой бред. Зачем же тогда она заманила его в сад, зачем подарила эту ночь? Исма-Эль выпустил Телкизу из объятий и пытливо заглянул в окаменевшее лицо. Телкиза невольно вспомнила о Нанаи. Она не ревновала своего мужа ни к одной из его любовниц, но эта возбуждала в ней открытую ненависть. Она вспомнила, как недавно на коленях молила Набусардара о любви, как унижалась перед ним. Она надеялась, что любовь начальника лучников поможет ей забыть об этом унижении, но сердце зло подшутило над ней: в объятиях Исма-Эль Телкизой овладела жажда мести, жестокой и страшной мести. Все бурлило и трепетало в ней, как бурлит вода в горной стремнине. Откуда-то со дна ее души поднялась затаенная боль. Словно ища поддержки у Исма-Эля, женщина посмотрела на него испытующим взглядом. Если бы он теперь спросил, какие доказательства ей нужны, она знала бы, что ответить.
Словно читая в ее глазах, Исма-Эль повторил свой вопрос.
– Я прошу многого. Я прошу почти невыполнимого, – сказала она.
– Только прикажи, богиня любви, прикажи, – повторял он со страстной мольбой, – невыполнимого нет! Если это во власти человека, а не богов…
– Да, это во власти человека, но я не знаю, достанет ли у тебя отваги…
– Приказывай!
– Я хочу, чтобы ты овладел дочерью Гамадана, любовницей Набусардара. Похить ее – днем или ночью – и доставь сюда, в мой дворец, живую или мертвую – все равно.
Исма-Эль оторопел.
– Так вот чем обязан я твоему благоволенью! – вспыхнул он. – И как я не догадался, что за ним скрывается подлость?
По лицу Телкизы пробежала тень.
– Это и есть доказательство твоей любви! – воскликнула она.
– Ты замышляла провести меня, как этот перс провел весь белый свет. Но знай – нет женщины, чья любовь заставила бы меня нанести оскорбление моему верховному повелителю. Я чту непобедимого Набусардара. Я – воин, как и он, и признаю лишь ратные доблести. Под его началом я готов сразиться с Киром – И если мне суждено умереть, то от меча врага, а не от руки моего повелителя, карающей предателя.
Телкиза негромко рассмеялась, стремясь рассеять его подозрения.
– Я хотела лишь испытать тебя и убедиться, как сильна твоя любовь. Но если ты столь же труслив в бою как и в любви, Набусардару не о чем жалеть. Моя страсть к тебе погасла этой ночью, едва вспыхнув. Прощай. Можешь уйти через те же ворота. Стража пропустит тебя.
Он с достоинством поднялся и поклонился. Все было кончено.
Телкиза застыла от удивления, видя, что он и в самом деле собирается уйти. Стало быть, хитрость ее не удалась, этот тоже отверг ее любовь. Она понимала, как бессмысленно обидела его, но не находила в себе сил исправить оплошность. Скорбным взглядом проводила она воина, гордо удалявшегося по аллее. В эту минуту ей хотелось лишь одного: чтобы змея подползла к ней в ночном безмолвии и выгрызла у нее сердце.
Назад: КНИГА ПЕРВАЯ
На главную: Предисловие
