1953 год, монастырь Мусиндо

Иногда сразу по пробуждении старая настоятельница Дзинтоку оказывалась не там, где ей следовало бы проснуться, в двадцать седьмом году правления императора Сёва, а в пятнадцатом году правления императора Мэйдзи, или шестом году правления императора Тайсё, или, чаще всего, в двадцать первом году императора Комэй. В пятнадцатом году правления императора Мэйдзи Макото Старк впервые появился в монастыре. Шестой год императора Тайсё был памятен тем, что с этого времени Япония начала представлять собою вполне оформившуюся силу, войдя в число победителей в Великой войне. А в двадцать первом году императора Комэй она просыпалась часто потому – так ей казалось – что именно тогда произошла вторая битва при Мусиндо, та самая, в результате которой погибла госпожа Хэйко, Дзинтоку стала настоятельницей, и… и что же там было еще? Что-то ведь было…Вот и нынешним утром старая настоятельница Дзинтоку, проснувшись, принялась размышлять об этом, но так и не смогла вспомнить. Ну и ладно. Само вспомнится. Или не вспомнится. И то, и другое неважно.

Дзинтоку терпеливо сидела на подушке, пока прислуживающая ей монахиня и трое гостей суетились в маленькой гостиной ее домика. Здесь было слишком мало места для такой толпы. Особенно с учетом того, что гости притащили с собой кое-какое весьма габаритное оборудование, в том числе что-то вроде кинокамеры.

Вы готовы, преподобная настоятельница? – спросила молодая монахиня.

Я всегда готова. Или вы хотите, чтобы я была готова к чему-то особенному?

Великолепно! – сказал мужчина в безвкусном западном костюме. – Пусть она скажет это в камеру. Эй, Яс, установи-ка камеру прямо здесь.

У него была стрижка, вошедшая в моду во времена американской оккупации; волосы были длинные и сальные, и смотрелась эта стрижка одновременно и по-гангстерски, и как-то по-бабьи. Дзинтоку не знала этого человека, и он ей не нравился. Не из-за одежды, и не из-за волос, а из-за того, как у него блестели глаза и как он зыркал по сторонам. Такими были глаза у молодых людей во время войны – не Великой войны, та закончилась тридцать пять лет назад, а Великой Восточноазиатской войны, которую все теперь называли Великой Тихоокеанской войной, или еще, в подражание американцам, Второй мировой войной. А были у них такие глаза потому, что прежде, чем отправить их умирать на самолетах или кораблях, им давали маленькие белые таблетки, от которых они теряли потребность во сне и пище, и рвались обрушиться на американские корабли в самоубийственной атаке.

Это будет нелегко, – сказала монахиня.

Почему? – спросила молодая женщина.

Она была одета в том же стиле, что и мужчина, который не понравился Дзинтоку – на американский манер, кричаще и безвкусно; юбка открывала большую часть толстых, некрасивых икр. И косметики у нее на лице было столько, что впору было бы шлюхе из Гинзы. Волосы были уложены в сложную прическу и завиты – это называлось «химия». Молодая женщина не вызвала у Дзинтоку той неприязни, какую вызвал мужчина. Вместо этого настоятельнице стало жалко ее. Несомненно, она так нелепо изуродовала себя ради мужчины – не ради этого, так ради другого. Женщины всегда делают то, чего хотят мужчины, даже если те хотят чего-нибудь странного и вредного. Как это печально!

Преподобная настоятельница никогда не повторяется, – пояснила монахиня.

Но мы просто зададим ей тот же самый вопрос, – сказал мужчина.

Она никогда не дает на вопрос тот же самый ответ, – сказала монахиня.

Вот это типаж! – сказал мужчина, как будто Дзинтоку здесь не было. – Это тоже здорово. Мы получим изумительный материал для программы.

Какой программы? – поинтересовалась Дзинтоку.

Разве вы не помните, преподобная настоятельница? – сказала монахиня. – Сегодня к нам приехали репортеры с канала НХК, чтобы взять у вас интервью. Они хотят заснять вас для своей передачи о жителях Японии, которые перешагнули столетний рубеж. Это часть программы празднования первой годовщины избавления от американской оккупации.

Да, преподобная настоятельница, – подал голос репортер. – Япония снова свободна.

Япония никогда не была свободна, – возразила Дзинтоку. – Князья правили ею прежде, и правят поныне.

Я это заснял, – сказал оператор.

Клево, – сказал репортер, – но мы не сможем это использовать. Это слишком милитаристское замечание.

Она что, не в курсе, что феодализм закончился сто лет назад? – спросила женщина, разрисованная под шлюху.

Преподобная настоятельница говорит метафорически, – ответила монахиня. Это была уже не та монахиня, которую приставили к ней в прошлом месяце. Ту Дзинтоку замотала и выжила. Эта была пока полна сил. И она была молодая. Возможно, она продержится дольше прочих.

Ну, как бы то ни было, давайте переведем разговор на более безопасную почву, – сказал репортер. Он заглянул в свои записи, чтобы освежить память, и произнес, как будто говорил наизусть: – Преподобная настоятельница, вы – одна из самых известных долгожителей нашей страны. Вы как мать-основательница монастыря Мусиндо воплощаете в себе связь с нашими высоко ценимыми традициями. В Японии больше долгожителей, перешагнувших столетний рубеж, чем в любой другой стране мира – пропорционально общей численности, конечно. Как вы думаете, является ли это результатом того глубокого интереса к вопросам духовности, который разделяют столь много японцев?

Я думаю, что это своего рода проклятие, – ответила Дзинтоку. – Мы, японцы, очень медленно учимся. Мы совершаем одни и те же ошибки снова и снова, войну за войной, убивая всех, кто попадается нам на глаза. Потому боги и Будды обрекают нас на долгую жизнь, исходя из большего количества ошибок у нас на пути.

Снято, – доложил оператор, – но, боюсь, это мы тоже не сможем использовать.

Может, и сможем, – сказал репортер. – Это антимилитаризм, и это звучит достаточно покаянно. Может и пойти.

Человеку не следует жить так долго, – сказала Дзинтоку. – Все, кого я знала в молодости, уже тридцать лет как мертвы. И невозможно удерживать такое количество лет в порядке.

Оператор вопросительно взглянул на репортера. Репортер описал пальцем круг в воздухе, и оператор стал снимать дальше.

Вы, конечно же, находите утешение в религии и помогаете обрести его другим?

Я ничего не знаю о религии.

Вы слишком скромны, преподобная настоятельница. Вы почти на протяжении века являетесь очень уважаемым религиозным лидером. Тысячи людей пришли к вере благодаря вашему духовному руководству.

Не обвиняйте меня за то, во что верят другие, – сказала Дзинтоку. – Секта Мусиндо учит освобождению от иллюзий. Это не имеет ничего общего с религией – это просто упражнения. Тренировка. Либо вы это делаете, либо нет. Все очень просто. При этом вы можете верить или не верить во все, что пожелаете. Вера не имеет ничего общего с реальностью.

Это новый, непривычный взгляд на проблему, преподобная настоятельница. Он явно отличается от того, что сказали бы настоятели других обителей и храмов Японии.

Не обязательно, – возразила Дзинтоку. – Один из дзенских патриархов древности – или это был кто-то из мудрецов секты Кегон? – сказал об этом коротко и точно. Очень известное высказывание, относящееся ко времени Опиумной войны, когда англичане заставляли китайцев покупать опиум. Он сказал: «Религия – опиум для народа».

Репортер провел ладонью по горлу, будто изображал, что перерезает его.

Оператор поднял голову.

Я уже остановил камеру. Еще когда она обозвала англичан наркоторговцами.

Потрясающе, – сказал репортер. – Она умудрилась оскорбить наших английских союзников, опорочить дзенскую и кегонскую церкви и ввернуть противозаконную коммунистическую пропаганду, и все это в каких-нибудь трех предложениях.

Спросите ее про ее книги, – сказала женщина с противоестественно тугими кудрями и кроваво-красной помадой. – Их все любят.

Верно, – подтвердил оператор. – И это – реальная связь с нашими почитаемыми национальными традициями.

Ну, ладно, – с некоторым сомнением сказал репортер. – Фуми, покажи ей какие-нибудь ее книги. Возможно, ей требуется освежить память.

Безвкусно размалеванная женщина, которая была бы довольно красивой, если бы не вся эта косметика, вручила Дзинтоку детскую книжку с красочными иллюстрациями. Это была сказка про Персикового Мальчика, родившегося в персике. Иллюстрации были яркие и веселые. Даже демоны, и те выглядели дружелюбными.

Мне очень нравится, – сказала Дзинтоку. – Спасибо.

Нет-нет! – сказал репортер. – Это вы написали эту книгу, так же как и эти все. – Он положил на стоящий между ними столик целую стопку книг. – Они пользовались огромной популярностью в эпоху Мэйдзи. Теперь, когда оккупация закончилась, эти книги снова стали популярны. Я думаю, они напоминают людям о старых добрых временах.

Я написала эти книги? – Дзинтоку пролистала другую книжку. В ней рассказывалось про Принцессу-Черепаху. – А я и не знала, что умею так хорошо рисовать. Как это печально. Я так безвозвратно утратила этот талант, что даже не помню, что я им когда-то обладала.

Вы написали эти книжки. Записали пересказ старых сказок. Вы не рисовали иллюстрации. Это сделал попечитель этого монастыря. – Репортер повернулся к оператору. – Очень жаль, что мы не можем поговорить с ним. Получилась бы изумительная история.

Не уверен. Вдруг он тоже принялся бы нести то же самое, что и она? – отозвался оператор.

Так эти рисунки нарисовал Горо?

Репортер повернулся к женщине.

Кто такой Горо?

Она просмотрела свои бумаги и покачала головой.

Понятия не имею. Его нет в списке.

Выясните, – приказал репортер и снова повернулся к Дзинтоку. – Вы не помните попечителя этого храма? Это был американец, Макото Старк.

Макото? Макото – наш попечитель?

Он им был, преподобная настоятельница. Он скончался много лет назад.

Бедный мальчик!..

На глаза Дзинтоку навернулись слезу. Неужто он так и не оправился от полученной раны? А ведь когда она видела его в последний раз, он вроде бы так хорошо выглядел… Насколько могла припомнить Дзинтоку, эта встреча произошла в пятнадцатом году эпохи Мэйдзи, семьдесят один год назад. Если Макото и вправду нарисовал картинки к этим книжкам, как утверждает этот развязный человек, значит, должно быть, он все-таки оправился от раны и умер позднее, по какой-то другой причине. И все равно печально. Дзинтоку помнила молодого человека, и потому в душе оплакивала именно того молодого человека, которого сохранила ее память.

Ну чего, можем заканчивать, – сказал репортер.

Что, все провалено? – понитересовался оператор.

Ничего подобного, – отозвался репортер. – Я – мастер монтажа. Соберем все фрагменты, где она улыбается, и вообще все, что удалось. Никаких непосредственных разговоров с нею. Фуми поработает голосом за кадром. В общем, я из нее сделаю конфетку.

Он поклонился Дзинтоку.

Большое вам спасибо, преподобная настоятельница. Мы обязательно сообщим вам, когда передача должна будет выйти в эфир, чтобы вы могли посмотреть на себя по телевизору.

Я вижу себя каждый день, – сказала Дзинтоку. – Мне не нужен для этого телевизор.

Спасибо за то, что вы приехали, чтобы побеседовать с преподобной настоятельницей, – сказала монахиня. – Она не хотела быть невежливой. Просто она всегда идет прямым путем, вот и все. Насколько я понимаю, она была прямодушной с самого детства.

Пока Дзинтоку наблюдала за отъездом телевизионщиков, ей вспомнилось, о чем она думала, когда проснулась этим утром. В начале осени четырнадцатого года правления императора Комэй, когда ей, кажется, было четырнадцать лет, она нашла свиток, спрятанный под камнем старого фундамента. Она собиралась отдать его госпоже Ханако, но госпожу Ханако убили в бою, и потому она решила припрятать этот свиток до тех пор, пока не представится возможность отдать его в руки князю Гэндзи. По причинам, которые настоятельница сейчас уже не помнила, свиток так и остался у нее, по сей день. Разворачивала ли она его, читала ли? Если и да, то сейчас она ничего не помнит. Но точно помнит, куда она его спрятала. Или она его переложила?

Старая настоятельница Дзинтоку с трудом поднялась на ноги и двинулась в сторону своей спальни, расположенной в дальней части монастырского флигеля. Но когда она одолела только половину пути, кто-то крикнул ей от главной двери:

Бабушка! Бабушка! Мы здесь!

Голос принадлежал маленькому мальчику и звенел от нетерпения. Должно быть, он проскользнул мимо отъезжающей группы телевизионщиков. И кто бы это мог быть? Она должна знать его голос. А может, и нет. Их так много!.. После того, как правительство Мэйдзи постановило, что все хранители буддийских храмов должны вступить в брак или отказаться от религиозной деятельности, Дзинтоку вышла замуж. Не то, чтобы ей так уж сильно этого хотелось – но если бы она этого не сделала, она утратила бы контроль над монастырем, а монастырь был для нее всем.

Бабушка! Ты куда?

Это был уже другой голос, на этот раз – девчоночий. Но она и его не узнала. Очень уж их много. Внуки, правнуки, пра-правнуки. Или даже еще и пра-пра-правнуки? Нет, не получается вспомнить. Память у нее уже не та, что прежде. А была ли она и прежде хорошей?

Иду! – отозвалась она.

Старая настоятельница Дзинтоку, которая когда-то была Кими, самой смышленой девчонкой во всей деревне Яманака, повернулась и поразительно бодро для человека ее возраста зашагала к своим потомкам.

Что там казалось ей таким важным несколько мгновений назад? А, неважно!

Нет ничего настолько важного, чего нельзя было бы забыть.