Шлюп «Мыс Мурото», у южного берега острова Сикоку
Эмилия, Ханако и Таро стояли у леерного ограждения правого борта и смотрели, как шлюп огибает мыс. Низкие прибрежные холмы расступились, открывая вход в залив, и их взору открыличь семь крылатых этажей замка «Воробьиная туча», парящего над поросшими лесом утесами.
Когда Эмилия впервые увидела этот замок – а это произошло вскоре после ее приезда в Японию, в 1861 году, – то была глубоко разочарована. Замок показался ей чересчур хрупким и слишком изящным. Тогда для нее слово «замок» означало массивную каменную крепость европейского типа, в точности как дворянин должен был быть рыцарем наподобие Уилфреда Айвенго. Тогда она была слепой и глупой. Теперь, прожив в Японии шесть лет, она узнала, что изящество и смертоносность прекрасно могут сопутствовать друг другу – как это и было в случае с замком «Воробьиная туча», – а рыцарь может быть не только европейским принцем, герцогом или бароном, но и самураем или даймё, здешним князем. Мы часто оказываемся слепы, столкнувшись с тем, чего не ожидаем. Эмилия была исполнена решимости при следующем таком столкновении – а она была уверена, что оно произойдет, – смотреть во все глаза.
Ханако тоже смотрела на замок, но мысли ее были отравлены тоскою. Прежде всякий раз, когда она возвращалась в Акаоку, один лишь вид этих крыш, напоминающих стаи взлетающих птиц, заставляли ее вердце взмыть к небесам. Но не сегодня. Завидев замок, Ханако невольно вернулась мыслями к свиткам, обнаруженным Эмилией. Ханако пока что прочитала мало. Эмилия советовала ей читать во время плавания, но Ханако боялась, что соленый воздух может повредить древней бумаге, и сдерживалась. Однако же, она прочитала достаточно, чтобы чувствовать тревогу, и по мере того, как они приближались к причалу, эта тревога неумолимо перерастала в страх.
«Посетитель».
В первой же строке первого свитка упоминался «посетитель», явившийся к одному из князей древности. И это слово, использованное вместо более употребительного «гость», напомнило Ханако о том, как она в последний раз видела князя Киёри. Это было шесть лет назад, всего за несколько часов до его смерти. Тогда князь тоже принимал у себя кого-то, кого Ханако и не видела, и не слышала, хотя ясно слышала, как Киёри словно бы с кем-то разговаривает. И это слово, встреченное в свитке, напугало ее, потому что Ханако не могла избавиться от ощущения, твердящего ей, что тот посетитель, явившийся к князю древности, и незримый собеседник князя Киёри – одно и то же лицо.
Но если это и вправду так, то этот посетитель мог быть только одним человеком, имя которого не следовало произносить даже мысленно, и уж тем более – вслух, а им с Эмилией лучше было бы избегать здешних мест, а вовсе не стремиться сюда.
Все знали, что князь Киёри умер, отравившись желчью рыбы-луны, которую подлил ему в суп его сын, сошедший с ума господин Сигеру. Телохранители старого князя тут же схватили Ханако и вторую служанку, подававшую ужин. Несомненно, их бы замучали, и вполне справедливо, ибо они, пусть даже сами того не зная, сделались частью чудовищного преступления. Но прибывший господин Гэндзи приказал клановому врачу осмотреть труп. После короткого совещания новый князь объявил, что его дед скончался от сердечного приступа – вполне естественного для его почтенного возраста явления. Затем он взял Ханако к себе на службу, как того желал князь Киёри, и тем самым спас ее от подозрений и всеобщего отчуждения.
В целом, все полагали, что князь Киёри действительно был отравлен, но князь Гэндзи, желая свести скандал к минимуму, постарался избежать необходимости казнить своего дядю за убийство его отца. Кроме того, понимая, что служанки ни в чем не виноваты, и жалея их, он сочинил историю про сердечный приступ.
В течение долгого времени именно в это Ханако и верила. Но теперь, прочитав то место в свитке, она стала думать иначе. Теперь она была убеждена, что посетитель сыграл свою роль в смерти князя Киёри, и что этот дух, бессмертный и злонамеренный, до сих пор, скорее всего, таится в мире теней между реальным и нереальным, и терпеливо подкарауливает следующую жертву, кого-нибудь такого, чьи мысли и чувства сделают его уязвимым.
А у замка всегда было семь этажей? – спросила Эмилия.
Нет. Когда его захватил господин Масамунэ, отец нашего первого князя, в нем было всего два этажа.
Захватил? А я думала, что это родовой замок клана Окумити.
После этого он и стал родовым. Все ведь имеет свое начало. – И конец, подумала Ханако, но не стала говорить этого вслух. – Масамунэ достроил еще четыре этажа, а последний, седьмой, построил Хиронобу.
Так значит, самую высокую башню построил Хиронобу.
Ханако поежилась. Ветер на море был слабеньким – сходным скорее с летним бризом, чем с настоящим зимним ветром. Наверное, она сделалась более чувствительной к холоду.
Таро не обращал внимания на женскую болтовню. Его мысли занимали более серьезные вещи.
Убийство.
Похищение.
Измена.
Можно ли совершить подобное и по-прежнему называть себя самураем? А если он не сделает этого, не совершит ли он еще худшего предательства?
Таро повзрослел во время кризиса 1861 года. Князь Киёри внезапно умер, оставив княжество на своего неиспытанного внука, князя Гэндзи. Враги увидели в том непреодолимое искушение, возможность наконец-то уничтожить клан Окумити. Два старших военачальника клана, не веря в князя Гэндзи, предали его. Величайший воин княжества, сын Киёри и дядя Гэндзи, господин Сигеру, также выбрал самый неподходящий момент для того, чтобы окончательно сойти с ума. Сложившаяся ситуация не обещала ничего хорошего. Но Таро и его друг, Хидё, остались верны своей клятве, и сражались на стороне князя Гэндзи в героической битве на перевале Мие и у монастыря Мусиндо. С их помощью князь Гэндзи восторжествовал над своими врагами. Оба они получили щедрое вознаграждение, и с тех пор их престиж и благосостояние продолжали неуклонно расти. Хидё теперь был не только главой телохранителей, но еще и управляющим. Таро в свои двадцать пять сделался командиром кавалерии клана, вот уже пять сотен лет остающейся лучшей кавалерией во всей Японии.
Но имело ли все это хоть какое-то значение теперь? Чужеземцы проникли в Японию вместе со своими военными кораблями, пушками и наукой, и мир, на протяжении веков принадлежавший самураям, начал таять, словно утренний туман под солнцем. Люди Добродетели говорили, что есть всего один выход: нужно изгнать варваров и снова закрыть страну от них. И Таро все больше и больше казалось, что они правы.
Его с самого начала терзали сомнения. Он как самурай дал клятву верности князю Гэндзи. Однако же Гэндзи, самый непохожий на самурая изо всех князей империи, никогда, казалось, не следовал воинскому кодексу, на котором зиждилась его собственная власть. Гэндзи недостаточно было того, что существовало с незапамятных времен. Он желал логического обоснования для действий. Логика превыше традиции. Он был совсем как чужеземец. Истинный самурай не спрашивает – почему? Он поступает так, как поступали его предки, и, не задавая вопросов, следует путем воина. Когда Таро сказал об этом, князь Гэндзи рассмеялся.
Путь воина, – сказал князь Гэндзи. – Бусидо. Неужто ты вправду думаешь, будто наши предки верили в подобную белиберду?
Таро был настолько потрясен, что у него отвисла челюсть.
Будь верен одному господину, – сказал Гэндзи, – вне зависимости от того, каким дураком или мерзавцем он себя выказал. Пожертвуй собою, своей женой, своими родителями, даже своими детьми ради чести господина. Разве на подобном зле может вырасти благородная философия? Таро, если я когда-нибудь попрошу тебя пожертвовать ради меня своим ребенком, можешь убить меня на месте. Я разрешаю.
У меня нет детей, господин.
Ну так заведи их поскорее. Мой дед говорил, что человек, не имеющий детей, не понимает ничего, что следует понимать.
Но у вас тоже нет детей, господин.
И я всерьез размышляю о том, как восполнить этот пробел. О чем это я? Ах, да, конечно же, о мести. Никогда не забывай обиды, даже самой малой, и стремись отомстить от нее – пусть даже на это уйдет жизнь десяти поколений. Это не учение наших предков, Таро. Это подделка, сфабрикованная сёгунами Токугава. Они создали эту мифологию для подстраховки, чтобы остаться у власти навсегда, чтобы никому и в голову не пришло сделать то же самое, что сделали они – принести своим господам лживые обещания, предать наследников своих господ, действовать исключительно ради собственного возвеличения и приковать внимание всех прочих к прошлому, чтобы будущее принадлежало им одним.
Князь Гэндзи, – сказал Таро, когда к нему вернулся дар речи, – вы же знаете, что это не так. Наши досточтимые предки…
…были жестокими, безжалостными людьми, – сказал Гэндзи, – жившими в жестокие, безжалостные времена. Времена, не так уж сильно отличающиеся от наших. Их путем было не бусидо, а будо, путь войны. Будо не имеет никакого отношения к традиции. Оно имеет отношение к наибольшей эффективности. Прежде, чем мы узнали науку Запада, будо было нашей наукой. Пеший самурай уступал в эффективности конному, и потому мы стали воинами-всадниками. Длинный, прямой меч тати оказался слишком громоздким для конного боя, потому мы отказались от него и перешли к более коротким, изогнутым мечам-катана. Когда замки сделались привычным местом схваток, мы обнаружили, что для боя в помещении – который, кстати, из-за предательства зачастую вспыхивал внезапно – нужен еще более короткий меч, и потому мы стали носить наряду с катана еще и вакидзаси. А для ближнего боя – например, на тот случай, если нам потребуется заколоть кого-нибудь во время трапезы или чайной церемонии, – мы стали носить еще и кинжал танто.
Это неправда! – возмутился Таро. Слова Гэндзи настолько задели его, что он позабыл о вежливости. – Мы носим танто потому, что самурай должен быть всегда готов заколоться, если того потребует честь.
Гэндзи улыбнулся Таро, как улыбаются не очень умному, но все же любимому ребенку.
Именно этого и желали сёгуны Токугава, чтобы мы так думали, чтобы когда нам захотелось заколоть кого-то, мы закалывали бы себя, а не их.
Этот разговор состоялся как раз перед нынешней поездкой Таро.
Если мы действительно таковы, какими были наши предки, – сказал тогда Гэндзи, – то мы научимся от чужеземцев всему, чему только можно, и как можно скорее, и без колебаний и сожалений отбросим все, что мешает нашему продвижению вперед. Абсолютно все.
Таро был охвачен таким ужасом и гневом, что даже не решился заговорить. Он лишь склонил голову. Возможно, Гэндзи принял это за знак согласия. Но это не было согласием.
Разве Гэндзи не совершил предательство, куда худшее, чем то, которое замыслил Таро? Это было предательством против самого пути самурая. Гэндзи вознамерился превратить самураев в нелепое, безнравственное, лишенное чести подобие чужеземцев. Кому нужна честь, если главной ценностью объявляется выгода? Кому нужно мужество, если врагов убивают не лицом к лицу, стоя от них на расстоянии клинка, а за много миль, при помощи зловонных и шумных приспособлений?
Таро взглянул на двух женщин, которых ему было велено охранять. Он командовал лучшей кавалерией империи – но долго ли в том мире, который стремится создать князь Гэндзи, останется место для кавалерии? Ханако была женой его лучшего друга, Хидё, но Хидё был слепо, безрассудно предан князю Гэндзи. Эмилия была той самой чужеземкой, чье присутствие, согласно пророчеству, во время кризиса принесло клану Окумити победу, но она была всего лишь… всего лишь чужеземкой.
Настанет день…
Рука Таро не потянулась к мечу. Но мысли потянулись.
Послышался скрежет цепей, а следом – всплеск якоря, упавшего в мелкую воду.
Мы дома, – сказала Ханако.
