Великий Царь гораздо лучше меня знает все подробности той интриги, в результате которой защитники прохода оказались окончательно преданы. Предателем был фракиец, пришедший сообщить военачальникам Великого Царя о существовании горной тропы в обход Горячих Ворот. Ведомо ему и о том, какое вознаграждение было выплачено из персидской сокровищницы этому преступнику.

Греки получали некоторые намеки об этом злополучном событии – сначала из знамений, замеченных в то утро перед вторым днем сражения, потом в течение всего дня сведения подкреплялись слухами и донесениями перебежчиков, а в конце концов, к вечеру шестого дня нахождения союзников в Фермопильском проходе, подозрения подтвердило свидетельство очевидца.

Во время первой смены часовых, примерно через два часа после прекращения дневной брани, сквозь греческие ряды прошел один персидский вельможа. Он назвал себя Тиррастиадом Кимским, начальником тысячи государственного призыва. Этот принц был самым высоким, красивым и великолепно наряженным врагом из всех, кто до сих пор перешел на нашу сторону. Он обратился к собранию на безупречном греческом языке и сказал, что его женой была Елена из Галикарнаса и что это обстоятельство и веление чести заставили его перейти на сторону союзников. Он сообщил спартанскому царю, что сам находился перед шатром Ксеркса в тот самый вечер, когда предатель, чье имя я знаю, но ни здесь, ни где-либо не стану повторять, пришел потребовать обещанную Великим Царем награду и предложил свои услуги, обещая провести персидские силы по тайной тропе.

Благородный Тиррастиад рассказал, что лично видел, как Великий Царь отдал персидским отрядам приказ пройти по ней и занять позиции в тылу союзников. Бессмертные, чьи потери были возмещены и чье число опять составляло десять тысяч, выступили с заходом солнца под командованием Гидарна. В этот самый момент они находятся на марше, ведомые предателем, а к рассвету должны занять позиции в нашем тылу, готовые к атаке.

Великий Царь, осведомленный о катастрофических для греков последствиях этого предательства, может удивиться реакции греческого собрания на своевременное и счастливое предупреждение благородного Тиррастиада.

Они ему не поверили.

Решили, что это хитрость.

Столь неразумную реакцию, столь удивительное стремление обмануть самих себя можно понять, лишь учитывая, что сердца союзников к тому времени охватил сопутствующий подобной битве восторг, невыразимое презрение к смерти.

Первый день сражения дал примеры необычайной доблести и героизма.

Второй начал плодить чудеса.

Самым удивительным был сам факт, что мы выжили. Сколько раз в течение предыдущих сорока восьми часов бойни каждый из нас переживал мгновение собственной гибели – и все же оставался жить. Сколько раз неисчислимые массы врагов с неудержимой мощью и отвагой обрушивались на союзников – и все же строй держался.

Три раза в тот второй день ряды защитников прохода колебались на грани, готовые рухнуть. Великий Царь видел тот момент – сразу после захода солнца,– когда противник прорвался к самой Стене и мириады воинов Державы с победным криком полезли на нее. И все-таки каким-то образом Стена устояла и проход удалось удержать.

В течение всего дня, этого второго дня сражения, два флота сражались у Скиафоса, зеркально отражая сухопутные войска у Ворот. Под утесами Артемизия моряки направляли бронзовые тараны в деревянные борта, а их братья бились металлом о металл на суше. 3ащитники прохода видели на горизонте дымные пятна горящих кораблей, а ближе к берегу – обломки бимсов и рангоута, разбитые в щепки весла и тела моряков, плывшие лицом вниз в прибрежном течении. Казалось, не греки и персы схватились в единоборстве – нет! Обе стороны как будто заключили какой-то извращенный союз, цель которого заключалась в совместной окраске почвы в темно-красный цвет. Сами небеса в тот день казались не населенным богами царством, которое придавало осмысленность происходящему внизу, а безобразной синевато-серой рожей, безразличной и не знающей сострадания.

Горная стена Каллидрома, нависавшая над резней, своим каменным безмолвным лицом без черт словно воплощала эту утрату сострадания. Все летавшие в воздухе существа исчезли. Ни на земле, ни в расщелинах скал не осталось ни малейшего признака зелени.

Сострадание имела лишь сама грязь. Только зловонный суп под ногами воинов давал передышку и оказывал поддержку. Ноги воинов размесили землю в жидкую похлебку по лодыжку глубиной, потом углубили жижу по голень; после люди проваливались по колено и сражались так. Пальцы хватались за почерневшую от крови жижу, ноги упирались в нее, ища опору, зубы умирающих кусали ее, словно люди челюстями копали себе могилу. Крестьяне, чьи руки раньше с удовольствием брали темные комья родных полей, чьи пальцы перетирали богатую почву, питающую урожай, теперь ползли на брюхе по этой суровой земле, хватались за нее обрубками переломанных пальцев и бесстыдно корчились, стараясь закопаться в эту земную мантию, чтобы защитить спину от безжалостного металла.

Греки любили борьбу в эллинских палестрах. С тех пор как дети научились стоять, они валяли друг друга по земле, запыленные в песчаных ямах или покрытые грязью в лужах. Теперь эллины боролись там, где по канавам текла не вода, а кровь, где наградой была смерть, а судья пропускал мимо ушей все призывы остановиться или прервать поединок. Снова и снова можно было видеть в тот второй день сражения одну и ту же картину: эллинский воин сражался два часа подряд, отходил на десять минут, чтобы выпить лишь пригоршню воды, после чего возвращался в бойню. Снова и снова можно было видеть, как кто-то получает удар, вгоняющий зубы в челюсть или раскалывающий кости плеча, но остается на ногах.

На второй день я видел, как Алфей и Марон расправились с шестью врагами так быстро, что последние двое умерли еще до того, как первая пара успела упасть на землю. Скольких братья убили в тот день? Пятьдесят? Сто? Они убивали больше и быстрее, чем мог какой-нибудь Ахилл посреди врагов, и дело было не только в их силе и сноровке, а в том, что эти двое сражались единым сердцем.

Весь день лучшие войска Великого Царя подходили волна за волной, непрерывно, так что было не различить разные народы и разные части.

Смена сил, которую союзники производили в первый день сражения, оказалась невозможной. Воины по собственной воле отказывались отойти в тыл. Оруженосцы и слуги брали оружие павших хозяев и занимали опустевшее место в строю.

У людей уже не хватало дыхания, чтобы подбодрить друг друга. Сердца воинов больше не наполнялись торжеством, никто не хвастал подвигами. Теперь в мгновения передышки они просто падали, отупевшие и онемевшие, в кучи других таких же бесчувственных тел. Под прикрытием Стены в каждом углублении песчаного грунта виднелись горстки воинов, разбитых изнеможением. Они лежали там, где упали, в неподвижных позах, выражающих крайнюю усталость и горе. Никто не разговаривал и не шевелился. Только глаза у всех, не видя, уставились в невыразимое царство ужаса – у каждого свое.

Существование превратилось в туннель, чьи стены представляли собой смерть, а внутри не нашлось бы ни надежды, ни спасения. Неба больше не осталось, как не осталось ни солнца, ни звезд. Одна лишь земля, на каждом шагу готовая принять вывалившиеся кишки и раздробленные кости идущего по ней, впитать его кровь, его жизнь. 3емля была в ушах, под ногтями и меж ягодицами. Она покрывала пропотевшие и просолившиеся волосы. Люди отхаркивали землю из легких и высмаркивали из носа.

У воинов есть один секрет, такой сокровенный, что никто не смеет высказать его вслух,– разве что товарищам, которые через испытание оружием стали им ближе братьев. Это знание сотни проявлений собственной трусости. Никем не замеченных мелочей. Товарищ упал и позвал на помощь, а я прошел мимо, счел свою шкуру дороже. Это мое преступление, в котором я обвинил себя перед трибуналом своего сердца и признал виновным.

Все, что нужно человеку,– это жить. Жить прежде всего: вцепиться в дыхание. Выжить.

И даже этот самый основной из инстинктов, инстинкт самосохранения, даже эта растворенная в крови необходимость, разделяемая под небом всеми, как зверьми, так и людьми,– даже это могут преодолеть усталость и чрезвычайный ужас. В сердце проникает некая форма мужества, и это не истинное мужество, а отчаяние, и даже не отчаяние, но самозабвение. На этот второй день люди превзошли себя. Подвиги, чудеса отваги сыпались дождем, а те, кто их совершал, даже не могли с уверенностью сказать, что именно они совершили их.

Я видел, как один флиунтский оруженосец, простой мальчишка, надел доспехи своего хозяина и ринулся в гущу сражения. Не успел он нанести и одного удара, как персидский дротик раздробил ему челюсть, пройдя сквозь кость. Один из товарищей поспешил к нему, чтобы перевязать бьющую кровью рану и отвести раненого в безопасное место, но юноша ударил спасителя плашмя мечом, оперся на копье, как на костыль, потом опустился на колени прямо посреди сражения, но продолжал рубить врага с земли, где и умер.

Другие оруженосцы и слуги брали железные колья и, босые, без доспехов, влезали по отвесному склону над Тесниной. Они вбивали колья в трещины, чтобы закрепиться, и с этих открытых насестов бросали камни и обломки скалы на голову врагу. Персидские лучники превращали этих мальчишек в подушечки для иголок, их тела свешивались с крюков, распятые, или кувыркались с высоты на кипящее внизу побоище.

Торговец Элефантин бросился на открытое место, чтобы спасти одного из этих мальчишек, еще живого, повисшего на выступе в тылу сражения. Персидская стрела порвала старику горло, и он упал так быстро, что казалось, сразу исчез под землей. Над его телом закипело яростное сражение. Почему? Он был не царь и не военачальник, а всего лишь чудак, который занимался ранами молодых воинов и смешил их своим «тут очись!».

Уже почти настала ночь. Эллины шатались от ран и усталости, а персы посылали в бойню все новые и новые отборные части. Одних хлыстами гнали в бой начальники, другие сами с жаром увлекали за собой товарищей вперед, на греков.

Помнит ли Великий Царь? Над морем пронесся неистовый шквал, и ливень встал стеной. К этому времени оружие у союзников было уже по большей части иззубрено и переломано. На дюжину воинов приходилось одно целое копье, ни у кого не осталось своего щита – он давно был разбит,– воины прикрывались восьмым или десятым по счету, подобранным с земли. Даже спартанские короткие мечи-ксифосы разбились от множества ударов. Стальные клинки еще держались, но рукояти ломались. Воины сражались стальными клинками, воткнув их в расщепленный обломок верхней или нижней части копья.

Вражеское войско прорубилось вперед, не дойдя до Стены всего дюжину шагов. Перед укреплением оставались только спартанцы и феспийцы. Мириады врагов все тянулись через Теснину, они заполнили уже весь треугольник перед Стеной.

Спартанцы опрокинулись. Я оказался на Стене позади Александра и одного за другим вытягивал людей наверх, в то время как союзники обрушили вниз град дротиков, копий и камней. На напирающего врага бросали даже шлемы и щиты.

Греки дрогнули и заколебались. Беспорядочной массой они откатились на пятьдесят, на сто футов за Стену. Даже спартанцы в беспорядке отступили. Мой хозяин, Полиник, Алфей и Марон – все покачивались и едва держались на ногах.

Враг вырывал камни из фасада Стены. Наши противники всем своим множеством нахлынули на покинутые руины, они съезжали по пологим ступеням за стеной на открытое место, туда, где стоял лагерь союзников. До полного разгрома оставалось лишь несколько мгновений, когда по необъяснимой причине враги, держа победу уже на ладони, в страхе попятились и не нашли в себе мужества добить нас.

Они отступили, охваченные беспричинным, неясным страхом.

Уму непостижимо, какая сила лишила мужества их сердца и похитила их отвагу. Возможно, воины Великой Державы не могли поверить в неминуемость своего триумфа. Возможно, они слишком долго сражались перед Стеной и теперь их чувства не могли вместить, что они действительно взяли ее.

Как бы то ни было, вражеский напор ослаб. И над полем воцарилось неземное спокойствие.

Внезапно с небес сквозь эфир прогремел рев божественной мощности. Волосы на голове у меня встали дыбом. Я обернулся к Александру – он тоже замер, как вкопанный, подобно всем остальным на поле боя.

В утес Каллидрома ударила молния сверхъестественной силы. Раскатился мощный гром, и мы увидели выломанные из скалы огромные камни. В воздухе запахло дымом и серой. Неземной вопль пригвоздил всех к земле страхом. Всех, кроме Леонида, который с поднятым копьем вышел вперед.

– 3евс-Спаситель! – раздался, перекрывая гром, голос царя.– Эллада и свобода!

Запев пэан, он ринулся вперед на врага. Новое мужество наполнило сердца союзников, и они бросились вслед за царем. При этом небесном знамении враги, спотыкаясь, в панике побежали назад, за Стену. Я снова оказался на ее скользких выщербленных камнях и теперь пускал стрелу за стрелой в толпу персов и бактрийцев, мидийцев и иллирийцев, лидийцев и египтян, бегущих внизу.

Весь ужас последовавшей резни Великий Царь мог видеть собственными глазами. Когда передние ряды персов в страхе побежали, хлысты идущих сзади погнали подкрепления вперед. Как две волны – одна наплывающая на берег, другая отходящая в море по береговому склону, столкнувшись, уничтожают друг друга в пене и брызгах, так сшиблись и закружились войска Великой Державы, обратив против самих себя силы тысяч воинов, попавших в струи этого водоворота.

Еще раньше Леонид чувствовал необходимость построить вторую стену – стену из персидских тел. Именно это теперь и произошло. Враги погибали в таком количестве, что нога не могла ступить на грунт. Она ступала на тела. На тела, лежащие поверх других тел.

Эллины видели, как враги, попав под хлысты напирающих сзади, в кровавом безумии стали копьями и мечами пробивать себе дорогу через своих же, стремясь спастись во что бы то ни стало. Десятки и сотни их опрокинулись в море. Я видел, как передние ряды спартанцев взбирались по стене из персидских тел и их товарищам приходилось подталкивать их.

Внезапно груды трупов не выдержали. Начался сход лавины. В Теснине союзники попятились назад. А оползень мертвых тел набирал силу, повинуясь тяжести собственного веса, и с нарастающим напором покатился на персов, на Трахинскую дорогу. И так фантастично было это зрелище, что воины-эллины замерли на месте и, охваченные трепетом, наблюдали, как гибнут в бессчетном количестве враги, поглощаемые этой чудовищной лавиной, как оказываются погребенными под ней.

Теперь, на ночном совете союзников, это чудо вспомнили и истолковали как свидетельство вмешательства богов. Благородный Тиррастиад стоял перед Леонидом, перед собранием греков, с явным сочувствием и чистосердечной доброжелательностью убеждая их отступить, отойти, убраться. Вельможа повторил свое сообщение о десяти тысячах Бессмертных, в эти часы идущих по горной тропе, чтобы окружить союзников. Менее тысячи греков сохраняли способность сопротивляться. Что можно противопоставить десятикратно превосходящему противнику в незащищенном тылу, когда тысячекратно превосходящие силы нападут с фронта?

И все же последнее чудо породило такое упоение, что греки просто не слушали предостережений и ничего не принимали в расчет. 3десь собрались скептики и агностики, те, кто признавался в своем сомнении и даже презрении к богам,– и эти же самые люди теперь клялись, что небесная молния и сопровождавший ее неземной рокот были не чем иным, как воинственным кличем самого 3евса.

Более ободряющие вести пришли от флота. В предыдущую ночь разыгрался шторм, нехарактерный для этого времени года. Он разбил двести вражеских кораблей на дальнем побережье Эвбеи. Пятая часть флота Великого Царя, восторженно докладывал капитан афинской галеры Габроник, погибла вместе с экипажами – он видел крушение собственными глазами. Разве это не благодеяние богов эллинам?

Вперед вышел Леонтиад, начальник фиванцев, и еще более распалил расстройство умов. Разве какая-то человеческая сила, спросил он, может устоять перед гневом богов?

– Держите в уме, братья и соратники, что девять десятых персидского войска – это покоренные народы, посланные против собственной воли, под угрозой оружия. Разве Ксеркс удержит их в строю? Сумеет погнать их вперед кнутом, подобно скотине? Поверьте мне, персидские союзники дрогнули. Недовольство и ропот, как чума, расползаются по их лагерю, там зреют измена и мятеж, они страшатся еще одного разгрома? Если мы продержимся завтра, братья, положение Ксеркса заставит его попытать счастья на море. Колебатель земли Посейдон уже сбил однажды персидскую спесь. Возможно, этот бог сумеет умерить честолюбие перса и второй раз.

Греки, распаленные страстью фиванского военачальника, набросились на Тиррастиада Кимейского с гневными речами и клялись, что теперь не они находятся в опасности, а сам Ксеркс, который глупой самонадеянностью вызывает на свою голову гнев богов.

Мне не требовалось смотреть на моего хозяина, чтобы прочесть его сердце. Это расстройство ума союзников являлось каталепсисом – одержимостью, безумием. Конечно же, понимали это и сами ораторы, понимали, даже изрыгая свою порождённую горем и страхом ярость на удобную цель – кимейского вельможу.

Леонид распустил собрание, велев уделить максимум внимания починке оружия. Он отправил афинского капитана Габроника обратно на море с приказом сообщить флотоводцам Эврибиаду и Фемистоклу обо всем, что тот слышал и видел сегодня ночью.

Греки разошлись. У костра командующего остались одни спартанцы и благородный Тиррастиад.

– Очень впечатляющее испытание веры, господин мой, спустя недолгое время проговорил принц.– Такие благочестивые речи не могут не поддержать мужество в ваших воинах. На час. Пока темнота и усталость не сотрут страсть данного момента, а страх за себя и свою семью снова не заговорит в их сердцах.

Вельможа убедительно повторил свое сообщение о горной тропе и десяти тысячах Бессмертных. Он объявил, что если рука богов и присутствовала в событиях нынешнего дня, то это была не их благосклонность, имевшая целью спасти эллинских защитников, а их извращенная и непостижимая воля, стремившаяся лишить эллинов разума. Конечно, такой проницательный военачальник, как Леонид, видит это не менее ясно, чем следы других случайных ударов молний, что десятилетиями и веками во время прибережных гроз попадали в этот высокий, самый заметный на побережье утес.

Тиррастиад снова стал убеждать Леонида и военачальников поверить его сообщению. Пусть демос на собрании предпочел не поверить ему. Его могли обвинить в соглядатайстве и даже казнить. Ведь разум народа может ночью затуманиться, а к утру обрести должное видение ситуации. Однако царь и командующий не имеют права позволить себе подобной роскоши.

– Скажи,– настаивал перс,– что я участник интриги. Поверь, что меня послал Ксеркс. Скажи, что мое намерение соответствует его интересам – обманом и хитростью заставить тебя освободить проход. Скажи так и сам поверь во все это. И все равно мое сообщение останется правдивым. Бессмертные идут. Они появятся к утру, все десять тысяч, они появятся в тылу союзников.

Вельможа шагнул вперед и встал перед спартанским царем, чтобы страстно обратиться к нему лично:

– Эта битва при Горячих Воротах – не решающая, мой господин. Решающее сражение состоится позже, в глубине Греции,– возможно, у стен Афин, возможно, на Истме, возможно, на Пелопоннесе, под самой Спартой. Тебе это известно. Любой военачальник, знающий местность, понимает это. Твоя страна нуждается в тебе, господин. Ты – душа ее войска. Ты можешь сказать, что лакедемонские цари никогда не отступают. Но отвага должна согласоваться с мудростью – иначе она становится безрассудством. Подумай о том, что ты со своими воинами уже свершил у Горячих Ворот. Добытая тобою за эти шесть дней слава будет жить вечно. Вы прибыли сюда, построили Стену и двое суток сражались. Не ищи смерти ради смерти или во имя исполнения пустого пророчества. Останься жить, господин, и сразись в другой день. В другой день, когда за тобой будет все твое войско. В другой день, когда сможешь одержать победу – решающую победу.

Перс указал на собравшихся у костра военачальников – на полемарха Деркилида, на Всадников Полиника и Дориона, на эномотархов и воинов, на Алфея и Марона и на моего хозяина.

– Прошу тебя, господин. Сохрани их, цвет Лакедемона, чтобы они отдали свои жизни в другой день. И сохрани себя самого для этого часа. Ты доказал свою отвагу, господин. А теперь, умоляю тебя, прояви свою мудрость. Отступи. Уйди сам и уведи своих воинов, пока еще можешь.