Глава 5
Данхэ оказался процветающим торговым городом, таким же большим и густонаселенным, как Кашгар; он был построен посреди песков, окруженных кольцом скал, по цвету похожих на шкуру верблюда. Но если гостиницы в Кашгаре снабжались провизией для путешественников-мусульман, то в Данхэ при приготовлении пищи следовали обычаям и вкусам буддистов. Это объясняется тем, что город был основан (это случилось примерно девять веков тому назад), когда странствующему торговцу буддистской веры внезапно преградили путь где-то здесь, на Шелковом пути, не то бандиты, не то голоса пустыни, а может, злобные демоны kwei или кто-то еще, однако ему удалось каким-то чудесным образом спастись из их страшных лап. Поэтому-то путешественник и решил остановиться здесь и воздать хвалу Будде, что он и сделал, изготовив статую этого божества и поставив ее в нише одной из местных скал. В течение девяти столетий каждый следующий путешественник-буддист, едущий по Шелковому пути, дополнительно украшал изображениями Будды другие пещеры. И теперь название города Данхэ, хотя оно в действительности означает всего лишь Желтые Скалы, иногда переводят как Пещеры Тысячи Будд. Мне кажется, это слишком скромно: на мой взгляд, будд здесь не меньше миллиона. В Данхэ сотни пещер, образующих выбоины в скалах, — некоторые естественные, некоторые высеченные вручную, а в них, наверное, тысячи две статуй Будды, больших и маленьких. А еще на стенах пещер нарисованы фрески, изображающие по крайней мере в тысячу раз больше образов Будды, не говоря уже об иных почитаемых буддистами божествах, которые входят в его свиту. Я смог разобрать, что на большинстве рисунков были запечатлены мужчины, а лишь кое-где встречались женщины, пол огромного количества изображений было трудно определить. Тем не менее у всех у них была одна общая черта: удлиненные уши с мочками, которые свисали до плеч.
— Традиционно считается, — пояснил старый возница хань, — что человека, родившегося с большими ушами и четкими мочками, ждет счастливая судьба. Поскольку самыми счастливыми из всех людей были Будда и его последователи, мы пришли к выводу, что у всех у них были такие уши, а поэтому так их и изображаем.
Этот старый ubashi, или монах, был рад сопроводить меня в путешествии по пещерам, и оказалось очень кстати, что он говорил на фарси. Я следовал за монахом вдоль ниш, выбоин и гротов, и везде нам попадались статуи Будды — стоявшего, лежавшего и мирно спавшего или, гораздо чаще, сидевшего, скрестив ноги, в позе огромного цветка лотоса. Монах рассказал мне, что «будда» — древнее индийское слово, означающее «просветленный», и что Будда, прежде чем стать божеством, был индийским принцем. Исходя из этого, можно было предположить, что все статуи будут изображать смуглого низкорослого человека, но это было не так. Буддизм уже давно распространился из Индии в другие страны, и, очевидно, каждый благочестивый путешественник, который заплатил за то, чтобы поставить в Данхэ статую или нарисовать портрет, представлял, что Будда выглядит как он сам. На некоторых из старинных изображений действительно были запечатлены смуглые тощие будды вроде индусов, однако другие вполне могли бы сойти за александрийских красавцев, или крючконосых персов, или жилистых монголов, а у тех, которые были сделаны совсем недавно, лица были воскового цвета, с безмятежным выражением и раскосыми глазками. Скажем так, все они были вылитые хань.
Еще здесь сохранились следы того, что в прошлом грабители-мусульмане часто проносились через Данхэ: многие статуи были разрушены и разбиты на куски (что выявило их простую конструкцию — гипс, налепленный на основу из тростника и камыша) или же, по крайней мере, обезображены. Как я уже говорил, мусульмане питали отвращение ко всем изображениям живых существ. Поэтому, если у них не было времени, чтобы уничтожить статую полностью, они отрубали ей голову (голова считается вместилищем жизни) или, на худой конец, удовлетворялись тем, что выдалбливали глаза (глаза — это выражение жизни). Мусульмане побеспокоились даже о том, чтобы выцарапать совсем маленькие глаза на тысячах миниатюрных изображений на стенах — даже у самых изящных и красивых женских фигур.
— Женщины, — сказал старый монах скорбно, — вовсе даже не божества. — Он показал на одну маленькую яркую фигурку. — Это девадаси — одна из божественных танцовщиц, которая развлекает души праведников в Сукхавати, Чистой Земле, между жизнями. А это, — он указал на девушку, которая была нарисована летящей в водовороте юбок и покрывал, — это апсара, одна из божественных соблазнительниц.
— На буддийских Небесах есть соблазнительницы? — заинтригованный, спросил я.
Он фыркнул и сказал:
— Только для того, чтобы помешать переполнению Чистой Земли.
— Правда? Каким образом?
— Апсары должны совращать святых мужчин здесь, на Земле, поэтому их проклятые души между жизнями отправляются в Ужасные Земли Нарака, вместо того чтобы оказаться в благословенной Сукхавати.
— Ага, — сказал я, показывая, что все понял. — Апсара — это суккуб.
Буддизм имеет определенное сходство с нашей Истинной Верой. Его приверженцы присягают не убивать, не лгать, не брать чужого, не потворствовать своим желаниям и не прелюбодействовать. Но в других отношениях буддизм сильно отличается от христианства. Буддистам также запрещено пить хмельные напитки, есть после полудня, посещать увеселительные мероприятия, носить на теле украшения, а также спать и даже отдыхать на удобных матрасах. В этой религии имеются схожие с нашими монахами и монахинями ubashi и ubashnza, а также ламы — буддийские священники. Будда наказал им прожить жизнь в бедности (такой же совет был дан и нашим священникам), однако лишь малая часть их соблюдает это предписание.
Например, Будда велел своим последователям носить лишь «желтые одежды» — под этим он подразумевал простые лохмотья, выцветшие от земли и разложения. Но буддистские монахи и монахини следуют этому совету буквально, одеваясь в наряды из самой дорогой материи кричащих расцветок: от ярко-желтой до пламенно-оранжевой. У них также есть величественные храмы, которые называются пагоды, и ламаистские монастыри, полные подношений и богато украшенные. Я также подозреваю, что у всех буддистов имеется собственность, причем в гораздо больших размерах, чем предписывал Будда: циновка для сна, три лоскута на одежду, нож, игла, чаша для подаяний, куда можно набрать денег лишь на скудную еду на текущий день, и ситечко для воды — доставать из питьевой воды неосторожных насекомых, мальков или головастиков, чтобы случайно не проглотить их.
Ситечко для воды иллюстрирует самую главную заповедь буддизма: ни одно живое создание, каким бы простым или незначительным оно ни было, никогда нельзя убивать, осознанно или случайно. Тем не менее в этом нет ничего общего с христианской моралью. Христианин хочет оставаться добродетельным, чтобы после смерти попасть на Небеса. Буддист верит, что хороший человек умирает лишь для того, чтобы возродиться и стать еще лучше, и так далее на пути к Просветлению. И он также верит, что плохой человек умирает, чтобы возродиться в образе низшего создания: зверя, птицы, рыбы или насекомого. Вот почему буддист не должен никого убивать. Поскольку верхом творения предположительно, является душа, пытающаяся взобраться по лестнице Просветления, буддист не рискует даже вычесать вошь, потому что она может оказаться его далеким предком, пониженным после смерти, или же его будущим внуком на пути к рождению в человеческом облике.
Христиан изумляет, с каким почтением буддисты относятся ко всему живому; причем не имеет значения, что за этим нет никакой логики, кроме двух неизбежных результатов. Во-первых, каждый буддист, мужчина, женщина или ребенок, является настоящим рассадником вшей и блох, и я обнаружил, что все эти паразиты готовы рискнуть своим Просветлением и перебраться на неверующего христианина вроде меня. Во-вторых, буддист, разумеется, не может есть животную пищу. Благочестивые верующие ограничиваются вареным рисом и водой, и даже самые свободомыслящие не осмелятся употреблять в пищу ничего, кроме молока, фруктов и овощей. Поэтому, приехав в Данхэ, мы получили там в гостинице на обед лишь вареные листья, завитки папоротника, слабый чай и какие-то сладости, а вечером нас атаковали вши, клопы, клещи и блохи.
— Когда-то давно здесь, в Данхэ, жил очень благочестивый лама, — рассказывал монах хань с почтением в голосе. — Он был таким благочестивым, что ел один только сырой рис. Его смирение шло еще дальше: он носил железную цепь, повязав ею свой впалый живот. От трения грубой цепи на коже появились язвы, в них попала грязь, развелось огромное количество личинок. И если хоть одно из этих пожирающих его созданий случайно падало на землю, лама любовно поднимал его и приговаривал: «Почему ты убежала, любимая? Ты не нашла себе достаточно еды?» — и он нежно помещал личинку в самую сочащуюся часть язвы.
Эта поучительная история не вызвала во мне благочестивых чувств, но зато полностью отшибла у меня аппетит, поэтому я решил, что, когда снова вернусь в гостиницу, воздержусь от вечерней трапезы, состоящей из бледной кашицы. А монах продолжал:
— Со временем этот лама стал сплошной ходячей язвой, она его поглотила, и в конце концов он умер от нее. Мы все восхищаемся этим человеком и завидуем ему, потому что он, без сомнения, далеко продвинулся на пути к Просветлению.
— Я искренне надеюсь, что это так, — сказал я. — Но что происходит в конце этого долгого пути? Буддист попадает на Небеса?
— Ничего подобного, — сказал ubashi. — Каждый надеется посредством смиренных перерождений и благочестивого существования попасть наверх, чтобы постепенно совсем освободиться от жизни. Освободиться от рабской зависимости, всех человеческих нужд, желаний, страстей, бед и страданий. Каждый надеется достичь нирваны, что означает «расцвет».
Монах говорил совершенно серьезно. У буддиста нет цели, как у нас, заслужить для своей души вечное счастливое существование в райской обители на небесах. Буддист мечтает лишь о том, как бы ему умереть окончательно, или, как выразился монах, «слиться с бесконечностью». В буддизме, правда, допускается несколько райских Чистых Земель и адских Ужасных Земель, но они — что-то вроде наших чистилища и преддверия ада — всего лишь остановки для последующих возрождений души на пути к нирване. Окончательная же цель души — погаснуть, как гаснет пламя свечи, чтобы больше не радоваться и не страдать от пребывания на земле, в раю или в аду — нигде.
У меня было время поразмышлять над этими верованиями, пока наша компания продолжала двигаться на восток от Данхэ. В тот день вообще случилось немало всяких событий, над которыми следовало подумать.
Мы покинули гостиницу на рассвете, когда проснувшиеся птицы только начали щебетать, пищать и чирикать. Птиц было так много и они были такими шумными, что казалось, будто это жир шипит на какой-то огромной сковороде. Затем проснулись сони-голуби и принялись вежливо излагать свои жалобы и сожаления, причем голубей оказалось столько, что их тихое воркование было похоже на гул. Одновременно с нами в то утро постоялый двор также покидал большой караван. В этой местности верблюды носят колокольчики не на шее, а на передних ногах. Поэтому при каждом шаге они звякали, бренчали и звенели, как будто этой музыкой выражали радость, что снова пришли в движение. Я ехал верхом на небольшом расстоянии от одной из повозок. К одному из ее массивных колес где-то прицепилась, застряв между спицами, тонкая веточка жасмина, и теперь каждый раз, когда высокое колесо проворачивалось, цветы проносились мимо моего лица, и я ощущал их сладкий аромат.
Дорога из бассейна реки Данхэ шла по расселине в скалах, выщербленных пещерами; она расширялась, переходя в долину, покрытую зеленеющими деревьями, полями и дикими цветами. Последний раз такой оазис мы встречали уже очень давно. Когда мы проезжали через долину, я увидел нечто настолько красивое, что до сих пор могу воспроизвести это в памяти. Немного впереди нас при очередном порыве легкого ветерка вдруг вырос столб золотисто-желтого дыма. Мы изумились и начали строить догадки. Возможно, он поднимался от огней лагеря, где остановился караван, но что же такое там жгли, что это давало такой особый цветной дым? А столб продолжал подниматься и клубиться, и когда мы постепенно приблизились к нему, то увидели, что это вовсе не дым. Слева в долине располагался луг, полностью покрытый золотисто-желтыми цветами. И все эти бесчисленные цветы ликующе высвобождали свою золотисто-желтую пыльцу, позволяя легкому ветерку нести ее по Шелковому пути и прочь от него, на склоны, окружавшие долину. Мы проехали сквозь ароматное облако, которое приняли за дым, и оказались с другой стороны от него. И мы, и наши лошади мерцали в солнечном свете, словно нас только что покрыли чистым золотом.
В тот памятный день случилось и еще одно происшествие. Когда долина закончилась, мы оказались в царстве огромных песчаных дюн, но песок здесь по цвету больше не напоминал шкуры верблюдов или львов, он был серебристо-серым, словно растолченный металл. Ноздря слез со своего коня, чтобы облегчиться, и взобрался на дюну из серого песка, ища уединения. И тут, к его удивлению — и к моему тоже, — песок вдруг залаял, как брехливая собака. Он гавкал при каждом шаге раба. Пока Ноздря мочился, песок не издавал каких-либо звуков, но, повернувшись, чтобы спуститься с дюны, он поскользнулся и съехал с самого гребня, и при этом его спуск сопровождался красивой музыкальной нотой, вибрирующей, словно звук издала самая огромная на земле лютня.
— О Аллах! — в страхе выпалил Ноздря, поднимаясь.
И опрометью помчался по песку, пока не достиг твердой поверхности дороги. Только тогда раб остановился, чтобы стряхнуть с себя пыль.
Отец с дядей и оба монгола смеялись над ним. Один из наших сопровождающих сказал:
— Эти пески называются lui-ing.
— Гремящие голоса, — перевел для меня дядя Маттео. — Мы с Нико слышали их, когда в прошлый раз возвращались этой дорогой. Пески кричат, даже когда над ними проносится сильный ветер, а громче всего они вопят зимой, когда песок замерзает.
Но даже такое чудо оказалось всего лишь одной из особенностей этой земли, такой же, как птичий щебет на рассвете, звон колокольчиков на верблюдах, аромат жасмина и золотистые полевые цветы, цветущие в таком изобилии, что ветер превращал их пыльцу в ароматный столб.
«Этот мир прекрасен, — думал я, — и жизнь хороша, независимо от того, убежден ли ты, что попадешь со временем в рай, или боишься того, что окажешься в аду после смерти». Я мог только пожалеть наивных буддистов, считавших, что их пребывание на земле и вообще само существование на ней настолько ужасны, жалки и отвратительны, что их самым страстным желанием было скрыться в полном забвении. Но я ничего подобного тогда не хотел, как не хочу этого и теперь. Если мне что-то и нравилось в буддистских верованиях, так это возможность постоянного возрождения на этой земле, пусть даже и возвращение обратно в этот мир в обличье скромного голубя или побега жасмина. «Да, ― думал я, — если бы я мог, то жил бы вечно».