Между домом и конюшней был разбит маленький садик, в котором росли травы, используемые на кухне. Там-то я и встретил вдову Эсфирь. На ней был лишь один шлепанец, а второй женщина держала в руке, время от времени ударяя им по земле. Мне стало любопытно. Я подошел ближе и увидел, что она колотила по огромному черному скорпиону. После того как Эсфирь раздавила его, она двинулась дальше и приподняла камень. Еще один скорпион медленно выполз из-под него и она убила и его тоже.

— Единственный способ избавиться от этой напасти, — пояснила мне вдова. — Эти твари заползают сюда ночью, когда их невозможно разглядеть. Уж не знаю почему, но Кашан просто наводнен ими. Мой покойный муж Мордехай (прекрасный был человек), бывало, ворчал, что Господь совершил прискорбную ошибку, наслав на Египет простую саранчу, гораздо лучше было бы послать туда этих ядовитых скорпионов.

— Должно быть, ваш супруг был смелым человеком, мирза Эсфирь, раз он критиковал самого Господа Бога.

Вдова рассмеялась.

— Перечитай-ка свои Священные книги, молодой человек. Иудеи издавна порицали Бога и давали ему советы, еще со времен Авраама. Ты можешь прочесть в Книге Бытия, как Авраам сначала поспорил с Богом, а потом принялся пререкаться с ним, надеясь заключить более выгодную сделку. Мой Мордехай тоже не колеблясь критиковал Бога и его деяния.

Я сказал:

— У меня когда-то был друг — иудей по имени Мордехай.

— Иудей был твоим другом? — Эсфирь отнеслась к этому скептически, но я не мог понять, что именно вызвало у нее сомнения.

— Ну, — пояснил я, — вообще-то, когда я впервые встретился с ним, он был иудеем и называл себя Мордехаем. Но мне кажется, я продолжаю встречать его под другими именами и в иных обличьях. Однажды я даже видел его во сне.

И я рассказал ей обо всех многочисленных случайных встречах и о том, как меня неизменно предостерегали против кровожадной красоты, и о том, как предостережения эти всегда оказывались уместными. Вдова изумленно слушала мой рассказ, и глаза ее становились все больше, а когда я закончил, она сказала:

— Bar mazel, ах ты глупый язычник! И ты не слушался этих предостережений! Да ты хоть понимаешь, с кем все время встречаешься? Это, должно быть, один из Lamed-Vav. Тридцати Шести.

— Тридцати шести кого?

— Tzaddikim. Постой-ка, сейчас вспомню, как называют их христиане. Ага — святыми, праведниками. Это старинное иудейское верование. Говорят, что на Земле всегда существует ровно тридцать шесть настоящих праведников, не больше и не меньше. Никто не знает, кто они такие, да и сами они не осознают того, что являются tzaddikim, — видишь ли, осознание этого ослабит их безупречность. Но эти Тридцать Шесть постоянно странствуют по земле и делают добрые дела, причем вовсе не затем, чтобы заслужить награду или славу. Некоторые говорят, что tzaddikim бессмертны. Другие считают, что, если один tzaddikim умирает. Бог тут же избирает другого доброго человека, но тот не знает, что удостаивается такой чести. Еще кое-кто утверждает, что якобы существует лишь один tzaddikim, который может пребывать в тридцати шести местах одновременно, если захочет. Но все, кто верит в эту легенду, сходятся на том, что, если однажды Lamed-Vav вдруг прекратят делать добрые дела, настанет конец света. Должна, однако, сказать, что никогда не слышала, чтобы хоть один из них помогал язычнику.

Я возразил:

— Но тот, кого я встретил в Багдаде, возможно, даже не был иудеем. Он был всего лишь fardarbab — предсказателем будущего. Кстати, он больше напоминал араба.

Вдова пожала плечами.

— У арабов есть похожая легенда. Они называют праведников abdal. Abdal тоже не знают своей истинной сущности, она известна только Аллаху. Мусульмане ведь считают, что миром правит Аллах. Уж не знаю, позаимствовали ли арабы легенду о наших Lamed-Vav, или же и правда, как утверждают некоторые, мы с ними были одним целым в те далекие времена, когда Землю населяли потомки Ноя. Но кто бы ни был тот, кого ты повстречал, молодой человек, — abdal, который даровал покровительство неверному, или tzaddik, пришедший на помощь язычнику, — тебе оказана великая честь и впредь ты должен быть осмотрительным.

Я сказал:

— Интересно, почему они ни о чем другом со мной не говорили, только о кровожадной красоте? Я уже познал красоту и избежал кровожадности, причем не один раз. Так что едва ли я нуждаюсь в чьих-либо дальнейших советах относительно этого.

— Мне кажется, что это две стороны одной медали, — проговорила вдова, расправляясь с очередным скорпионом. — Если опасность заключена в красоте, нет ли также и красоты в опасности? А иначе почему же мужчина с такой охотой отправляется в путешествие?

— Вы имеете в виду меня? О, я путешествую только из любопытства, мирза Эсфирь.

— Только из любопытства! Послушайте его! Молодой человек, никогда не следует умалять страсть, которая называется любопытство. Но вот возможно ли отделить опасность от любопытства и красоты?

Я не смог усмотреть видимой связи между этими тремя вещами и призадумался: а может, моя собеседница слегка divanè? Я знал, что пожилые люди порой отличаются странностями, и лишь укрепился в своих подозрениях, когда вдова вдруг ни с того ни с сего поинтересовалась:

— Хочешь, я поведаю тебе самые печальные слова, какие только слышала в своей жизни?

Похоже, это был чисто риторический вопрос, поскольку, не дожидаясь моего ответа, она продолжила:

— Это были последние слова, которые произнес мой супруг Мордехай (достойный был человек), когда уже лежал при смерти. Рядом стояли раввин и другие члены нашей маленькой общины, и, разумеется, я тоже была там, оплакивая мужа, но пытаясь держаться с достоинством. Мордехай уже произнес прощальные слова, он уже сказал все Shema Yisrael и успокоился перед тем, как умереть. Его глаза были закрыты, а руки сложены, и мы все думали, что он упокоился с миром. И вдруг, не открывая глаз, не адресуясь ни к кому конкретно, Мордехай снова заговорил, четко и ясно. И вот что он сказал…

Тут вдова изобразила человека на смертном ложе. Она закрыла глаза и скрестила руки на груди, причем в одной руке она до сих пор держала грязный шлепанец. Женщина слегка откинула голову назад и произнесла замогильным голосом:

— Я всегда хотел отправиться туда… и сделать это… но так и не сделал.

Эсфирь еще какое-то время стояла в этой позе, и я ждал, что она скажет еще что-нибудь, но напрасно. И тогда я повторил слова умирающего человека: «Я всегда хотел отправиться туда… и сделать это…» И спросил:

— Простите, но что ваш муж имел в виду? Отправиться куда? Сделать что?

Вдова открыла глаза и потрясла передо мной шлепанцем.

— Раввин тоже спросил это после того, как мы прождали какое-то время, надеясь услышать больше. Он склонился над кроватью и поинтересовался: «Отправиться в какое место, Мордехай? Сделать какую вещь?» Но Мордехай ничего ему не ответил. Он был мертв.

Я окончательно запутался и сказал лишь:

— Мне жаль, мирза Эсфирь.

— Мне тоже. И ему тоже было жаль. Только представь, как должен сокрушаться человек в последнее мгновение своей жизни. Однажды что-то возбудило его любопытство, но он упустил возможность отправиться куда-то и увидеть это, или что-то сделать, или получить это — и теперь уже ничего не исправить.

— Ваш муж был путешественником?

— Нет. Он торговал одеждой, и очень успешно. Мордехай никогда не ездил дальше Багдада или Басры. Но кто знает, где он хотел оказаться и что сделать?

— Вы считаете, что ваш супруг умер несчастным?

— По крайней мере, он не выполнил того, что хотел. Я не знаю, о чем именно Мордехай говорил, но… Ох!.. Как я жалею, что он не отправился туда, пока был жив, где бы это ни находилось, и не сделал того, о чем мечтал, чем бы это ни было.

Я попытался тактично предположить, что теперь это уже не имеет для усопшего никакого значения.

Но вдова сухо заметила:

— Это имело для Мордехая значение, особенно однажды. Когда он понял, что шанс упущен навсегда.

Пытаясь хоть как-то приободрить пожилую женщину, я сказал:

— Но если бы он воспользовался шансом, вы, может статься, переживали бы сейчас еще больше. Возможно, это было что-то… меньше всего достойное одобрения. Я заметил, что в этих землях много греховных соблазнов. И боюсь, что однажды мне самому придется признаться священнику, что я слишком свободно следую туда, куда заводит меня любопытство, и…

— Ну и признавайся себе на здоровье, но никогда не отказывайся от любопытства и не пренебрегай им. Если мужчина совершает промах, значит, он подвержен страстям так же, как и ненасытному любопытству. Будет жаль, если его проклянут за что-то пустяковое.

— Я надеюсь, что меня все-таки не проклянут, мирза Эсфирь, — сказал я набожно. — И я верю, что Мордехай тоже попал в Царствие Небесное. Может, это как раз и оказалось главной его добродетелью, что он упустил тот шанс, что бы это ни было. А поскольку вы ничего не знаете наверняка, то не надо и мучиться из-за этого…

— Я и не мучаюсь. Вот уж не собиралась лить из-за этого слезы.

Я удивился: зачем тогда Эсфирь донимала меня обсуждением этого? И, словно в ответ на мой невысказанный вопрос, она продолжила:

— Я просто хотела, чтобы ты знал об этом. Когда рано или поздно настанет твой час умирать, ты, может, и будешь свободен от всех иных порывов и чувств, но с тобой останется одна неизменная страсть — любопытство. Оно одинаково присуще и торговцам одеждой, и знатным людям, и даже рабам. Разумеется, и путешественникам тоже. И в самый последний момент любопытство заставит тебя убиваться и жалеть — как это произошло с Мордехаем, — но не о том, что ты сделал в своей жизни, а о том, чего ты уже не сможешь сделать.

— Мирза Эсфирь, — запротестовал я, — но человек не может жить, опасаясь все время что-то упустить. Я совершенно уверен, что никогда не стану Папой Римским или, например, шахом Персии, но надеюсь, что это не отравит мою жизнь. И не будет мучить меня на смертном ложе.

— Я не имею в виду вещи несбыточные. Мордехай умер, сокрушаясь о чем-то, что было в пределах досягаемости: это было возможно, он мог получить это, но упустил возможность. Представь, что ты мечтаешь о каком-то зрелище, развлечении или приключении, которые ты мог бы пережить, но упустил — пусть даже это сущая ерунда, — но всё, стремиться к этому уже поздно, оно навсегда остается недосягаемым.

Я послушно попытался представить себе это. И хотя был в то время еще совсем молодым, эта отдаленная, как я полагал, перспектива заставила меня покрыться холодным потом.

— Представь себе, каково это — умирать, — продолжила вдова неумолимо, — не успев вкусить все на этой земле. Добро, зло, даже безразличие. И понять вдруг в последний миг, что это ведь ты сам лишил себя всего, из-за своей осторожности и осмотрительности, небрежного выбора, неспособности следовать туда, куда ведет любопытство. Скажи мне, молодой человек, может ли быть боль сильнее по другую сторону смерти? Да ведь это не сравнится даже с вечными муками!

Стряхнув с себя наваждение, я весело сказал:

— Ну что же, если мне действительно помогает кто-то из этих Тридцати Шести, о которых вы говорили, тогда все, возможно, не так уж и страшно.

— Алейхем шолом, — ответила женщина. Но поскольку в этот момент Эсфирь прихлопнула своим шлепанцем очередного скорпиона, я не был уверен, пожелала она мира мне или ему.

Вдова пошла дальше по саду, переворачивая камни, а я неторопливым шагом отправился к конюшне — посмотреть, не вернулся ли уже кто-нибудь из нашей компании из города. Кое-кто действительно вернулся, но не один, и это зрелище заставило меня резко остановиться с открытым ртом.

На конюшне наш раб Ноздря совокуплялся с незнакомцем, одним из ослепительно красивых кашанских молодых людей. Возможно, беседа со служанкой Ситаре сделала меня на какое-то время невосприимчивым к мерзости, потому что я даже не издал возмущенных криков и не ретировался с места действия. Я смотрел на все это так же равнодушно, как и верблюды, которые только и делали, что жевали, чавкали и шаркали ногами. Оба мужчины были голые; незнакомец стоял на соломе на четвереньках, а наш раб толкался ему в зад, как самец верблюда в брачный период. Похотливо совокупляющиеся содомиты повернули головы, когда я вошел, но лишь ухмыльнулись и продолжили свое неприличное занятие.

Смотреть на красивое тело молодого человека было так же приятно, как и на его лицо. Но Ноздря, даже полностью одетый, отличался, как я уже прежде описывал, отталкивающей наружностью. Могу лишь добавить, что его пузатое тело, прыщавые ягодицы и длинные конечности, полностью обнаженные, являлись зрелищем, которое у многих зевак вызвало бы рвоту, так что большая часть недавнего моего обеда рисковала оказаться извергнутой. Меня немало удивило, что такое отвратительное создание смогло склонить кого-то не столь отвратительного поиграть в al-mafa’ul с его al-fa’il.

Орудие самого Ноздри разглядеть не представлялось возможным, поскольку оно было вставлено в определенное место, но орган молодого человека был виден внизу его живота и был такой же величины, как candelòtto. Я подумал, что это странно, потому что ни сам юноша, ни Ноздря никак не воздействовали на него. Еще более странным мне показалось, что, когда молодой человек и Ноздря издали последний стон и одновременно скорчились, candelòtto юноши — без всякого прикосновения или ласки — выплеснул spruzzo на солому, которая лежала на полу.

После того как оба немного отдохнули и отдышались, Ноздря освободил от своей блестевшей от пота туши зад молодого человека. Не помывшись водой из верблюжьей лохани, даже не вытерев пучком соломы свой чрезвычайно маленький орган, он начал снова напяливать одежду, напевая при этом под нос какой-то веселый мотив. Молодой незнакомец стал одеваться гораздо медленней и ленивей, словно он откровенно наслаждался, демонстрируя свое обнаженное тело даже при таких постыдных обстоятельствах.

Перегнувшись через перегородку стойла, я сказал нашему рабу, словно все это время мы мило болтали:

— Знаешь что, Ноздря? На свете было великое множество плутов и негодяев, о которых говорится в разных сказках, историях и песнях, — персонажей, подобных Ходже Насреддину и Рейнару-Лису. Они прожили никчемные, но веселые жизни, они жили своей лисьей хитростью и каким-то образом никогда не бывали ни в чем виноваты и грешны. На их совести одни только проказы и розыгрыши. Они крали, но не у кого-нибудь, а у воров; их любовные подвиги никогда не были постыдными; эти люди пили и кутили, но никогда не напивались до бесчувствия; ну а если они начинали фехтовать, то сроду не убивали своих врагов, а лишь наносили им раны. Они добивались победы в мгновение ока, всегда были готовы посмеяться, даже на виселице, которой чудесным образом в самый последний момент избегали. Какие бы приключения с ними ни происходили, эти безрассудно смелые негодяи всегда оставались обаятельными, умными и занятными. Когда слышишь подобные истории, невольно возникает желание повстречаться с таким храбрецом, отважным и симпатичным жуликом.

— Вам это уже удалось, — сказал Ноздря.

Он моргнул своими поросячьими глазками, улыбнулся, показывая остатки зубов, и принял позу, которую сам, наверное, считал лихой.

— Ты полагаешь? Но в тебе нет ничего привлекательного и выдающегося. Если ты — типичный плут, тогда все эти истории лгут и их герои — просто свиньи. Мне глубоко отвратительны как твой внешний вид, так и привычки, у тебя просто омерзительный характер, ты безнравствен в своих наклонностях. И вполне заслуживаешь, чтобы тебя за все это сварили в котле с маслом, от которого я тебя столь опрометчиво спас.

Тут красивый незнакомец грубо засмеялся, а Ноздря засопел и пробормотал:

— Хозяин Марко, как праведный мусульманин, я возражаю против того, чтобы меня сравнивали со свиньей.

— Я надеюсь, что хоть с ней ты не будешь совокупляться, — сказал я, — хотя и сильно сомневаюсь.

— Как вы можете такое говорить, молодой хозяин. Я праведно соблюдаю Рамазан, который запрещает половые сношения между мужчиной-мусульманином и женщиной. Я должен признаться, что даже в дозволенное время мне порой бывает тяжело найти себе женщину, особенно с тех пор, как мое миловидное лицо обезобразило известное вам несчастье.

— О, только не надо преувеличивать, — возразил я. — Всегда найдется женщина, готовая пойти на риск. Я, например, знал одну славянку, которая делила ложе с чернокожим мужчиной, и видел арабку, совокуплявшуюся с настоящей обезьяной.

Ноздря надменно сказал:

— Надеюсь, вы не думаете, что я унижусь до женщины такой же уродливой, как и я сам? Ах, но мы совсем забыли про Джафара — а ведь он такой же привлекательный, как и самая хорошенькая женщина.

Я рявкнул:

— Скажи, чтобы твой привлекательный негодяй поторопился одеться и убраться отсюда, или я скормлю его верблюдам.

Привлекательный негодяй уставился на меня, а затем бросил нежный и умоляющий взгляд на Ноздрю, который немедленно оскорбил меня наглым вопросом:

— А вы не хотите сами попробовать его, хозяин Марко? Опыт, возможно, расширит ваши познания…

— Я сейчас расширю тебе дырку в носу! — огрызнулся я, выхватывая кинжал из-за пояса. — Я сделаю ее размером во всю твою уродливую голову! Как смеешь ты так разговаривать с хозяином? Да за кого ты меня принимаешь?

— За молодого человека, которому еще многому надо учиться, — ответил наглец. — Вы теперь путешественник, хозяин Марко, и в самое ближайшее время вы отправитесь еще дальше, увидите и испытаете еще больше. Когда же вы наконец вернетесь домой, то будете заслуженно презирать тех, кто называет горы высокими, а болота глубокими, без того чтобы самому взобраться на гору или измерить глубину топи, — тех людей, кто никогда не отваживался выйти за пределы своих узких улочек, привычных рутинных дел, приятного времяпрепровождения и полной нужды маленькой жизни.

— Возможно, и так. Но какое отношение это имеет к твоему galineta?

— А такое, что существуют и другие путешествия, которые могут вывести мужчину за пределы обыденности, хозяин Марко. Дело не в расстоянии, а в широте восприятия. Подумайте сами, вы, конечно, можете воспринимать этого молодого человека как распутника, хотя он всего лишь то, к чему его готовили, для чего всю жизнь совершенствовали и воспитывали. Джафар делает то, чего от него ожидают.

— Твой Джафар — содомит, если тебе больше нравится это слово. А для христианина этот грех еще страшнее, чем простое распутство.

— Я прошу вас, хозяин Марко, совершить всего лишь одно короткое путешествие в мир этого молодого человека. — И прежде чем я успел отказаться, он сказал: — Джафар, расскажи чужеземцу, как тебя воспитывали.

Все еще сжимая в руке свою нижнюю одежду и взволнованно глядя на меня, Джафар начал:

— О, молодой мирза, отражение света Аллаха…

— Это лишнее, — перебил его Ноздря, — просто расскажи, как твое тело готовили для совокуплений.

— О, благословение мира, — снова начал Джафар, — с самых ранних лет, как я себя помню, каждый вечер, перед тем как лечь спать, мне вставляли в нижнее отверстие golulè — орудие, сделанное из керамики каши, своего рода маленький конус. Всякий раз, как мой вечерний туалет был окончен, в меня засовывали golulè, хорошо смазанный снадобьем для стимуляции роста моей badàm. Мои мать или няня постепенно осторожно устанавливали его все глубже в моем теле, пока я не вместил его целиком, после чего его сменили на больший golulè. Таким образом, мой задний проход постепенно становился все просторней, но мускулы, которые смыкали его, при этом не становились слабей.

— Спасибо тебе за рассказ, — сказал я молодому человеку ледяным тоном, а Ноздре заметил: — Родившийся порочным или ставший таковым содомит все равно вызывает одинаковое омерзение.

— Боюсь, что рассказ еще не окончен, — сказал Ноздря. — Наберитесь терпения, путешествие продолжается.

— Когда мне исполнилось пять или шесть лет, — снова завел Джафар, — меня освободили от ношения golulè, а вместо этого начали подстрекать моего старшего брата использовать меня, когда его орган был возбужден и стоял.

— Adrio de vu! — воскликнул я. Мое отвращение внезапно сменилось сочувствием. — Какое ужасное детство!

— Оно могло быть и хуже, — сказал Ноздря. — Когда разбойники или охотники за рабами захватывают мальчика, не имеющего столь тщательной подготовки, они просто пронзают его деревянным колышком от шатра, чтобы отверстие стало пригодным для дальнейшего использования. Однако при этом окружающие задний проход мышцы разрываются, и мальчик с тех пор уже больше не может сдерживать себя и испражняется непроизвольно. Также он после этого уже не может использовать свои мышцы, чтобы сжимать их и доставлять этим удовольствие во время совокуплений. Продолжай, Джафар.

— Когда я привык к тому, что мой брат пользуется мной, мой следующий по возрасту и гораздо более искушенный брат помог мне совершенствоваться дальше. Когда же моя badàm созрела до такой степени, что я смог и сам получать удовольствие, тогда мой отец…

— Adrio de vu! — снова воскликнул я. Но на этот раз любопытство оказалось сильнее сочувствия и отвращения. — Скажи, что ты называешь словом «badàm»? — Я не мог понять этой детали, потому что «badàm» на фарси означает «миндаль».

— Вы не знаете этого? — удивился Ноздря. — Но ведь у вас и у самого есть badàm. У каждого мужчины она есть. Мы называем ее миндалиной из-за формы и размера, но лекари иногда считают ее третьим яичком. Badàm расположена позади первых двух, но не в мошонке, а скрыта внутри паха. Палец, хм, или какой-нибудь иной предмет, вставленный достаточно глубоко в ваш анус, нежно трется об эту миндалину и доводит ее до приятного возбуждения.

— Ясно, — произнес я, осознав полученные сведения. — Так вот почему Джафар только что выпустил spruzzo, как мне показалось, без всякой помощи и стимуляции.

— Мы называем эту струю миндальным молоком, — сказал Ноздря, поджав губы, а затем добавил: — Некоторые способные или искушенные женщины знают об этой невидимой мужской железе. Так или иначе, они касаются ее во время совокупления с мужчиной, и таким образом, когда он извергает миндальное молоко, его наслаждение счастливым образом возрастает.

Я удивленно покачал головой и заметил:

— А ты ведь прав, Ноздря. Мужчина может много чего узнать во время путешествия. — Я плавно вложил кинжал обратно в ножны. — Ладно, так и быть, прощаю тебе твое наглое обращение ко мне, но учти, это в последний раз.

Ноздря с самодовольным видом ответил:

— Хороший раб ставит выгоду господина выше собственного смирения. А теперь, хозяин Марко, может, вы хотите вложить другое свое оружие в этот футляр? Смотрите, какие восхитительные у Джафара ножны…

— Scagaròn! — рявкнул я. — Я могу смириться с чуждыми традициями, пока нахожусь в этих местах, но я не собираюсь принимать в них участие. Даже не будь мужеложство столь ужасным грехом, я все равно предпочел бы любовь женщин.

— Любовь, хозяин? — повторил, как эхо, Ноздря. Джафар рассмеялся своим грубым смехом, а один из верблюдов рыгнул. — Никто и не говорил о любви. Любовь между мужчинами — совершенно иная вещь, я верю, что только мы, добрые воины-мусульмане, знаем самые возвышенные из чувств. Я сомневаюсь, что какой-нибудь тупой христианин, читающий проповеди о мире, способен на такую любовь. Нет, хозяин, я предлагал не любовь, но всего лишь то, что есть под рукой, — облегчение и удовлетворение. А потому какая разница, с кем совокупляться?

Я фыркнул как надменный верблюд.

— Проще говоря, раб, для тебя не имеет значения, с каким животным этим заниматься. Что касается меня, то счастлив сообщить, что пока на земле есть женщины, у меня не возникнет желания совокупляться с мужчинами. Я сам мужчина, и я слишком хорошо знаю свое тело, так что менее всего меня интересует тело другого мужчины. Но женщины — ах, женщины! Они так изумительно отличаются от меня и так сильно отличаются друг от друга — я никогда не смогу оценить их по достоинству!

— Оценить женщин, хозяин? — удивленно спросил Ноздря.

— Да. — Я замолчал, а затем произнес с должной серьезностью: — Однажды я убил мужчину, Ноздря, но я никогда не смогу заставить себя убить женщину.

— Вы еще молоды.

— А теперь, Джафар, — велел я юноше, — быстренько одевайся и ступай, пока не вернулись отец и дядя.

— Я только что увидел, что они возвращаются, хозяин Марко, — сказал Ноздря. — Они вошли вместе с альмауной Эсфирью в дом.

Услышав это, я тоже отправился туда, и снова меня подстерегла служанка Ситаре, она встретила меня в дверях. Я хотел было пройти мимо, не обращая на нее внимания, но девушка взяла меня за руку и прошептала:

— Говорите тише.

Я ответил ей в полный голос:

— Но мне нечего сказать тебе.

— Тише. Там в доме хозяйка, а с ней и ваши отец с дядей. Вот что, мы с Азизом обсудили это дело, ну, в смысле, вас, и…

— Я не дело! — возразил я раздраженно. — И мне не нравится, когда меня обсуждают.

— О, пожалуйста, тише. Вы помните, что послезавтра день Eid-al-Fitr?

— Нет, я даже не знаю, что это такое.

— Завтра с восходом солнца заканчивается Рамазан и наступает месяц шаваль. Он начинается с праздника Eid-al-Fitr. В этот день мы, мусульмане, свободны от воздержания и ограничений. Во всяком случае, завтра после захода солнца мы с вами можем заняться zina. И уже ничто нам не помешает.

— За исключением того, что ты девственница, — напомнил я ей. — И должна оставаться таковой ради своего брата.

— Именно это мы с Азизом и обсуждали. Мы просим вас о маленькой услуге, мирза Марко. Если вы согласитесь на это, я тоже соглашусь — с ведома и одобрения своего брата — заняться с вами zina. Разумеется, вы можете иметь и его тоже, если хотите.

Я сказал с подозрением:

— Твое предложение, похоже, заслуживает внимания, вот только что это за маленькая услуга? Твой любимый брат, разумеется, поступает по-братски. Но едва ли я жажду встречи с этим маленьким неотесанным простофилей.

— Вы уже встречались с ним. Он работает поваренком на кухне, у него такие же темно-рыжие волосы, как у меня, и…

— Что-то не помню. — Однако воображение нарисовало мне этакого близнеца Джафара, мускулистого и красивого увальня, с отверстием как у женщины, разумом как у верблюда и моралью хорька.

— Так вот, насчет маленькой услуги, — продолжала Ситаре, — это сущий пустяк. Вы не только поможете мне и Азизу, но и сами получите прибыль.

Передо мной стояла красивая девушка с огненно-рыжими волосами, которая предлагала мне себя, свою непорочность, а также денежное вознаграждение — плюс, если я захочу, и своего еще более красивого, по ее мнению, брата в придачу. Естественно, это вызвало в моей памяти предостережение, которое я слышал уже несколько раз: «Остерегайся кровожадной красоты». Понятное дело, я сразу насторожился, но не настолько, чтобы наотрез отказаться от предложения Ситаре, даже толком не узнав, чего она хочет взамен.

— Расскажи-ка поподробнее, — сказал я.

— Не теперь. Сюда идет ваш дядя. Тише.

— Так, так! — зарокотал дядя Маттео, приблизившись к нам из более темной внутренней части дома. — Не иначе, как тут у вас любовное свидание — fiame? — И прорезь в его черной бороде превратилась в белозубую ухмылку, когда он задел нас плечом и отправился к дверям конюшни.

Замечание это было игрой слов, поскольку на венецианском наречии «fiame» может означать и огонь, и рыжеволосого человека, и тайных любовников. Таким образом, я сделал вывод, что дядя шутливо посмеялся над тем, что счел флиртом между юношей и девушкой.

Как только он отошел настолько, что не мог нас слышать, Ситаре сказала мне:

— Завтра. Приходите к дверям кухни, куда я вас уже приводила. В то же самое время.

После этого она тоже ушла куда-то в заднюю часть дома. Я же отправился по коридору к комнате, из которой раздавались голоса отца и вдовы Эсфири. Когда я вошел, отец говорил серьезным приглушенным тоном:

— Понимаю, что вы предложили это от всего вашего доброго сердца. Но мне бы хотелось, чтобы вы сначала обсудили все со мной, причем с глазу на глаз.

— Вот уж никогда бы не заподозрила, — сказала вдова, тоже понизив голос. — Но если, как вы говорите, он прилагает все силы, чтобы измениться, может, не стоит лишний раз искушать его? Так не хочется чувствовать себя виноватой.

— Нет-нет, — заверил ее отец, — никто не станет возлагать вину на вас, даже если доброе дело закончится плохо. Мы обсудим все, я спрошу его откровенно, станет ли это непреодолимым искушением, и уж тогда мы решим, как поступить.

Тут они оба заметили мое присутствие и резко оборвали свой разговор на какую-то непонятную мне секретную тему. Отец сказал:

— Да, неплохо бы нам остаться здесь еще ненадолго. Нам надо кое-что купить на базаре, а он ведь был закрыт на протяжении всего священного месяца. Но ведь Рамазан заканчивается завтра, так что мы все купим и, как только хромой верблюд поправится, немедленно двинемся в путь. Просто не передать, как мы благодарны вам за гостеприимство, за предоставленный кров и за вкусную пищу.

— Да, кстати, — вспомнила вдова, — ваш ужин почти готов. Сейчас принесу.

Мы с отцом вместе отправились на сеновал, где и обнаружили дядю Маттео, внимательно рассматривавшего страницы Китаба. Он оторвался от карт и объявил:

— Следующий пункт нашего назначения — Мешхед, а туда совсем не просто добраться. Придется пересечь огромнейшую пустыню. Мы высохнем и сморщимся, как bacalà. — Он внезапно резко оборвал разговор и принялся расчесывать левый локоть. — Какое-то проклятое насекомое укусило меня, и теперь я весь чешусь.

Я заметил:

— Вдова сказала мне, что весь город буквально кишит скорпионами.

Дядя бросил на меня насмешливый взгляд.

— Если тебя когда-нибудь ужалит один, asenazzo, ты поймешь, что укус скорпиона не болезненный. Нет, это была маленькая муха какой-то странной треугольной формы. Настолько крошечная, что просто удивительно, что ее укус вызвал такой зуд.

Вдова Эсфирь несколько раз пересекала двор, чтобы принести нам блюда с едой, и мы втроем принялись ужинать, склонившись над Китабом. Ноздря ел отдельно внизу, на конюшне, среди верблюдов, и чавкал так же громко, как и они. Я старался не обращать внимания на эти звуки и сосредоточился на картах.

— Ты прав, Маттео, — сказал отец. — Нам придется пересечь пустыню в самой широкой ее части. Да сохранит нас Господь.

— И все же это самый простой путь. Мешхед расположен на северо-восток отсюда. В это время года заблудиться трудно, надо только каждое утро с восходом солнца намечать цель.

— А я, — встрял я в разговор, — буду постоянно сверять наш курс с kamàl.

— Я вижу, — сказал отец, — что аль-Идриси не отметил на карте в этой пустыне ни одного колодца, оазиса или караван-сарая.

— Но хоть что-то там должно существовать. Это же торговый путь — Мешхед, подобно Багдаду, один из пунктов на Шелковом пути.

— Вдова говорит, что это такой же большой город, как и Кашан а еще, хвала Господу, он расположен в прохладных горах.

— Однако по ту сторону их мы приблизимся к горам по-настоящему холодным. Возможно, даже придется остановиться где-нибудь на зиму.

— Да уж, вряд ли мы пройдем через какую-то местность, если ветер все время будет дуть нам в лицо.

— И еще вот что, Нико, пока мы не попадем на дорогу, ведущую в Кашгар, что в самом Китае, нам все время придется идти по абсолютно незнакомой местности.

— Ничего, Маттео, не так страшен черт, как его малюют. И давай не будем беспокоиться о возможных трудностях раньше времени. Сейчас наша задача — добраться до Мешхеда.