Иногда, для развлечения и в назидание, мы с Мот посещали заседания придворного суда. Тамошний суд назывался просто диван, видимо из-за изобилия диванных подушек, на которых сидели шах Джаман, визирь Джамшид и многочисленные муфтии — знатоки исламских законов; иногда заседания посещали и представители монгольского ильхана Абаги. Пред судом представали преступники, которых допрашивали, и обычные горожане — диван рассматривал их прошения и жалобы. Шах и его визирь вместе с другими представителями власти выслушивали обвинения, оправдания и просьбы, а затем совещались и лишь после этого выносили приговоры или определяли меру наказания.

Поскольку я был простым зевакой, то посчитал деятельность дивана интересной и поучительной. Однако если бы я оказался преступником и меня притащили бы туда, я наверняка счел бы его ужасным. Ну а будь я простым горожанином, обратившимся к судьям с жалобой, я осмелился бы просить о чем-либо диван только в самом крайнем случае. Потому что совсем рядом, на открытой террасе, стояла огромная горящая жаровня, а на ней — гигантский котел с кипящим маслом. Рядом ожидали несколько крепких дворцовых стражников и находящийся на службе у шаха палач, готовый применить масло на деле. Мот уверила меня, что использовать подобное наказание разрешалось не только по отношению к осужденным злодеям, но также и к тем горожанам, которые приходили с ложными обвинениями, злонамеренными жалобами или же давали лживые показания. И если стражники у чана выглядели довольно устрашающе, то палач просто внушал ужас. Он был в капюшоне, маске и одет во все красное, словно бы олицетворял собой огонь преисподней.

За все время я видел только одного злоумышленника, которого действительно приговорили к чану с маслом. Я бы судил его не так жестоко, но ведь я не мусульманин. Преступник этот был процветающим персидским купцом, чей домашний anderun состоял из разрешенных Кораном четырех жен и, кроме того, из обычного числа наложниц. Один из судей зачитал вслух: «Khalwat!» Это означало всего лишь «склонение к близости», но вскоре дивану были раскрыты детали его преступления. Купца обвинили в том, что он занимался zina сразу с двумя своими наложницами, тогда как четырем женам и третьей наложнице было позволено наблюдать за происходящим, а все это по мусульманскому закону было haram — запретно.

После того как были заслушаны обвинения, я проникся явной симпатией к ответчику, испытывая очевидную неловкость относительно собственной персоны, поскольку и сам почти каждую ночь занимался zina с двумя женщинами, которые, кстати, не были моими женами или наложницами. Однако когда я бросил вороватый взгляд на свою соучастницу — шахразаду Мот, — то на ее лице не увидел ни следов вины, ни опасения. Постепенно, по ходу рассмотрения дела, я узнал, что даже самый низкий проступок по мусульманским законам не заслуживает наказания, пока по крайней мере четверо свидетелей не дадут показание, что преступление действительно имело место. Купец же сам, то ли из чувства гордыни, то ли по глупости, разрешил пяти женщинам наблюдать за его героическим поступком, после чего они из-за нанесенной обиды, ревности или по какому-либо иному женскому разумению выдвинули против него обвинение в khalwat. Таким образом, все пять женщин получили возможность наблюдать, как несчастного вытащили, упирающегося и вопившего, на террасу и кинули живьем в кипящее масло. Я не буду останавливаться на том, что за этим последовало.

Не все наказания, вынесенные диваном, оказались столь неоправданно суровыми. Некоторые были специально разработаны для определенных видов преступлений. Однажды в суд приволокли пекаря: его обвинили в том, что он обвешивает покупателей, и приговорили к смерти в собственной печи. В другой раз перед судом предстал некий мужчина, единственное преступление которого заключалось в том, что он, прогуливаясь по улице, наступил на лист бумаги. На него донес мальчик, который шел следом и подобрал этот листок. Он обнаружил на бумаге среди других слов и имя Аллаха. Ответчик клялся, что вовсе не хотел нанести такое оскорбление всемогущему Аллаху, но другие свидетели заявили, что он был закоренелым богохульником. Они сказали, что частенько видели, как он кладет другие книги поверх своего экземпляра Корана, а однажды даже держал его в левой руке. Несчастному вынесли жестокий приговор: его, как и листок бумаги, должны были затоптать до смерти стражники и палач.

Однако дворец шаха внушал праведный ужас только во время заседаний дивана. Гораздо чаще религия служила поводом к тому, что дворец становился местом празднеств и развлечений. Персияне признают около семи тысяч древних исламских праведников ислама, а теперь представьте, сколько же у них всяких праздников. В дни, когда чествовали наиболее важных праведников, шах устраивал вечера, обычно приглашая на них лишь знатных и благородных людей Багдада, но иногда открывал двери дворца и для всех желающих. Хотя сам я не принадлежал к знати и даже не был мусульманином, но, поскольку я гостил во дворце, меня несколько раз приглашали на эти увеселения. Я припоминаю одну такую ночь, когда в честь какого-то давно умершего праведника в дворцовых садах устроили празднование. Каждому гостю выдали не обычную груду диванных подушек, на которых он мог сидеть или лежать развалясь, но вручили по огромной куче благоухающих свежих розовых лепестков. Все ветки на деревьях были уставлены свечами, и этот свет освещал темные уголки сада, высвечивая оттенки зеленой листвы. Каждая клумба была полна канделябров, и можно было разглядеть массу различных растений всевозможных цветов. Свечей оказалось достаточно, чтобы сделать сад почти таким же ярким и разноцветным, каким он был днем. Да вдобавок еще слуги шаха заранее приготовили множество маленьких черепашек, которых купили на базаре или велели наловить детям в окрестностях города. Они прикрепили каждой на панцирь свечу и отпустили тысячи этих созданий свободно ползать по саду, словно движущиеся пятнышки света.

Как всегда, еда и напитки здесь были гораздо более разнообразными, а угощение — более щедрым, чем я когда-либо видел на западных праздниках. Помимо прочего, гостей развлекали и музыканты, играющие на разных инструментах (многие из которых я не видел и не слышал раньше), под эту музыку выступали танцовщики и пели песни певцы. Мужчины-танцоры с пиками и саблями, печатая шаг, воссоздавали знаменитые сражения славных персидских воинов прошлого, подобных Рустаму и Зухрабу. Женщины-танцовщицы едва перебирали ногами, но при этом так потрясали своими грудями и животами, что заставляли зрителей вращать глазами. Певцы не пели песен религиозного содержания — ислам не одобряет этого, — а исполняли номера совершенно иного сорта, я имею в виду, чрезвычайно непристойные. Были здесь также и дрессировщики медведей с проворными и ловкими животными-акробатами. Чародеи заставляли змей с капюшонами, которых они назвали najhaya, танцевать в корзинах. Fardarbab предсказывали будущее по своим подносам с песком, shaukhran (клоуны), одетые в смешные наряды, прыгали, декламировали или делали непристойные жесты.

Сильно захмелев от финикового напитка araq, я наконец выбросил из головы христианские предубеждения против предсказаний и обратился к одному из fardarbab, старому арабу или иудею с бородой, напоминавшей лишайник. Я спросил, что ждет меня в будущем. Но, должно быть, предсказатель распознал во мне доброго христианина, не верящего в его магическое искусство, потому что только раз взглянул на рассыпавшийся песок и проворчал: «Остерегайся кровожадной красоты». Уж не знаю, какое это имело отношение к будущему, но я припомнил, что слышал что-то подобное в прошлом. Глумливо рассмеявшись над старым мошенником, я встал, развернулся и отправился прочь. Однако спьяну я выделывал такие пируэты, что, не дойдя до дома, упал. Затем пришел Карим и, поддерживая, довел меня до спальни.

Это была одна из ночей, когда я не встречался с Мот и Солнечным Светом. Накануне Мот велела мне отдохнуть в следующие несколько ночей, потому что сама испытывает, как она выразилась, проклятие Луны.

— Проклятие Луны? — словно эхо, повторил я.

Девушка нетерпеливо пояснила:

— Женское кровотечение.

— А что это такое? — спросил я, поскольку, по правде говоря, никогда не слышал об этом прежде.

Мот бросила на меня косой взгляд — ее зеленые глаза были полны удивленного раздражения — и нежно сказала:

— Глупый. Как все молодые люди, ты воспринимаешь женщину как нечто чистое и безупречное — подобно тем маленьким крылатым существам, которые называются пери. Утонченные пери даже не едят, а живут тем ароматом, который вдыхают от цветов, вот почему им никогда не надо мочиться и испражняться. Потому-то ты наверняка думаешь, что красивая женщина не должна иметь недостатков или слабостей, позволительных для остального человечества.

Я пожал плечами.

— А разве плохо так думать?

— О, я бы не сказала, потому что мы, красивые женщины, часто пользуемся этим мужским заблуждением. Но это заблуждение, Марко, и я сейчас предам свой пол, освободив тебя от этих иллюзий. Послушай меня.

И она объяснила, что происходит с девочкой, когда той исполняется лет десять или около того, что превращает ее в женщину, и продолжает происходить с ней и после, приблизительно раз в месяц.

— Правда? — удивился я. — Я этого не знал. И такое бывает со всеми женщинами?

— Да, они должны терпеть это проклятие Луны, пока не станут старыми и не высохнут во всех отношениях. Это проклятие сопровождается спазмами, болью в спине и плохим настроением. В это время женщины становятся мрачными и полны ненависти; мудрая женщина при этом старается скрываться от людей или облегчает муки при помощи терьяка или банджа, пока они не пройдут.

— Звучит устрашающе.

Мот рассмеялась, но невесело.

— А еще хуже для женщины, если время пришло, а проклятия Луны нет. Потому что это означает, что она забеременела. Обо всех этих выделениях, о той влаге, отвращении и неловкости, которые испытываешь в это время, я даже не буду говорить. Я чувствую себя такой злобной, полной ненависти и мрачной, что удаляюсь от всех. Ступай прочь, Марко, веселись и наслаждайся свободой своего тела, как все свободные от этого бремени проклятые мужчины, и оставь меня наедине с моими женскими страданиями.

Несмотря на все разъяснения шахразады Мот, я не мог после этого, а может, именно вследствие этого думать о красивой женщине, что она несовершенна или имеет постыдные изъяны. По крайней мере, до тех пор, пока какая-нибудь красавица сама, как донна Илария, не доказывала этого и таким образом не теряла мое уважение. Здесь, на Востоке, я учился все больше ценить красивых женщин и постоянно делал открытия. Так что не удивительно, что я боготворил красоту.

Сейчас постараюсь объяснить. Когда я был молодым, то верил, что физическая красота женщины свойственна только очевидным ее чертам, таким как лицо, груди, ноги и ягодицы, ну а также и в меньшей степени очевидным, вроде хорошенького и зазывающего (доступного) холмика «артишока», medallion и михраба. Но в своей жизни я знал достаточно женщин, чтобы теперь понимать, что существуют гораздо более утонченные особенности физической красоты. Хочу отметить одну из них: мне особенно нравятся внутренние мышцы (сухожилия), которые тянутся от женского паха по внутренней стороне ее бедер, когда обольстительница раскрывает их. Я также пришел к пониманию того, что даже особенности, свойственные всем красивым женщинам, различаются в достаточной степени, и научился наслаждаться этим. У каждой миловидной женщины красивые груди и соски, однако они бесконечно варьируются по форме и размерам, пропорциям и цвету, и все это красота. У каждой красивой женщины — красивый михраб, но до чего же восхитительно они отличаются друг от друга: по своему положению, чуть впереди или сзади, по окраске и пушку на наружных губах, по тугому, словно кошелек, и похожему на него отверстию, по местоположению zambur, его размерам и способности к возбуждению…

Возможно, что мои слова звучат скорее похотливо, нежели почтительно. Но я лишь хочу особо подчеркнуть, что никогда не мог, да и впредь ни за что не стану принижать всех красивых женщин на земле — даже после того, как однажды в Багдаде шахразада Мот, которая, кстати, и сама была одной из таких женщин, постаралась показать мне их с худшей стороны. Я имею в виду не только ее рассказ о проклятии Луны. Например, однажды она условилась со мной, что я незаметно прокрадусь в дворцовый anderun, но не для наших обычных ночных шалостей, а днем. Дело в том, что я сказал ей:

— Мот, а вы помните того купца, которого казнили у нас на глазах за его haram — способ заниматься zina? Такое часто происходит в anderun?

Девушка посмотрела на меня своими зелеными глазами и сказала:

— Приходи и сам увидишь.

В тот раз шахразаде наверняка пришлось подкупить слуг и евнухов, чтобы они смотрели в другую сторону, потому что было невозможно незаметно провести меня днем в это крыло дворца. Мот посадила меня в коридоре во встроенный в стену шкаф для одежды. В нем было просверлено два глазка, которые выходили в две роскошно убранные комнаты. Я заглянул сначала в одно отверстие, затем в другое; обе комнаты были в этот момент пусты.

Мот сказала:

— Это общие комнаты, где женщины могут собираться, когда устают от одиночества в своих отдельных покоях. Этот шкаф — одно из многочисленных мест, откуда можно наблюдать за anderun и где время от времени останавливается евнух. Он наблюдает, нет ли между женщинами ссор и драк или каких-либо других беспорядков, и сообщает об этом моей матери, светлейшей первой жене шаха, которая отвечает за порядок в anderun. Сегодня евнуха здесь не будет, и я сейчас пойду и дам знать об этом женщинам. А затем мы вместе понаблюдаем, какую пользу они извлекут из отсутствия надзирателя.

Мот ушла и вскоре вернулась. Мы встали спина к спине в тесном шкафу, и каждый прижался глазом к смотровому отверстию. Долгое время ничего не происходило. Затем в комнату, за которой я наблюдал, вошли четыре женщины и расселись там и сям на диванных подушках. Все они были примерно одного возраста с шахрияр Жад и почти такие же красивые. Одна из них, несомненно, была урожденная персиянка, потому что у нее были кожа цвета слоновой кости и черные как ночь волосы, но глаза синие, как ляпис-лазурь. Вторую я принял за армянку, потому что каждая ее грудь была такого же размера, как и голова. Третья была чернокожей, эфиопкой или нубийкой, и у нее, конечно же, были ступни словно ласты, тонкие икры и зад как балкон, но она все равно выглядела довольно миловидной: симпатичное лицо с не слишком вывернутыми губами, хорошей формы грудь и прекрасные длинные руки. У четвертой женщины кожа была такой смуглой, а глаза такими темными, что я заключил, что она арабка.

Однако женщины, за которыми никто не наблюдал и которые были свободны делать, что хотят, не выказывали никаких безнравственных поползновений, но вели себя сдержанно и скромно. На всех, кроме одной, были чадры, и все четверо были полностью одеты и оставались одетыми, и к ним не присоединился никто из их тайных любовников. Чернокожая женщина и арабка принесли с собой какое-то рукоделие и довольно апатично им занимались. Персиянка, прихватив какие-то горшочки, кисточки и другие маленькие инструменты, уселась рядом с армянкой и принялась усердно делать той маникюр, а когда закончила, обе женщины начали вдвоем раскрашивать ладони и ступни хной. Вскоре я заскучал, так же как и эти четыре женщины. Я видел, как они зевают, слышал, как отрыгивают, и чувствовал, как они портят воздух, и удивлялся, почему я рассчитывал на пикантные штучки вроде вавилонских оргий в доме, полном женщин, только потому, что все они принадлежали одному мужчине. Ясно же, что, когда такому количеству женщин нечего делать, как только ждать, когда их позовет хозяин, то они могут лишь расслабляться и быть не более деятельными и оживленными, чем растения. С таким же успехом я мог бы наблюдать за грядкой капустной рассады. Я повернулся, чтобы сказать об этом шахразаде Мот.

Но она похотливо улыбнулась мне, предостерегающе приложила палец к губам и показала на свой глазок. Я нагнулся, посмотрел в него и едва удержался от удивленного восклицания. В этой комнате были двое: во-первых, совсем молоденькая девушка, значительно моложе любой из тех четырех женщин, что сидели в моей комнате, на редкость миловидная, мне удалось разглядеть ее лицо. Она сняла с себя шаровары и то, что было под ними надето, и оказалась обнаженной ниже пояса. Девушка эта была смуглой арабкой, но сейчас ее миловидное лицо было розовым от напряжения. Кроме нее в комнате был и представитель мужского пола — одна из обезьян шимпанзе ростом с ребенка, вся такая волосатая, что я никогда бы не догадался, что это самец, если бы девушка не работала с жаром одной рукой, чтобы поощрить свидетельство мужественности животного. Постепенно она достигла желаемого результата, но обезьяна лишь тупо смотрела на стоявшее вертикально доказательство, так что девушке пришлось приложить усилие, чтобы показать самцу, что и как с ним делать. Наконец и это закончилось, а мы с Мот все это время наблюдали в глазок.

После того как постыдное представление подошло к концу, арабка вытерлась куском ткани и протерла те царапины, которые нанес ей партнер. Затем она натянула на себя шаровары и выдворила шаркающую и подскакивающую обезьяну из комнаты. Мы с Мот ринулись прочь из гардеробной, в которой стало жарко и душно, в коридор, где могли поговорить, не опасаясь быть подслушанными четырьмя женщинами, которые все еще оставались в другой комнате.

Я заметил:

— Ничего удивительного в том, что визирь говорил мне, будто это животное называют невыразимо грязным.

— О, Джамшид просто завидует, — небрежно сказала царевна. — Обезьяна способна делать то, чего он сам не может.

— Однако у шимпанзе это получается не слишком хорошо. Его zab был едва ли не меньше, чем у арабки. Так или иначе, я думаю, что благопристойная женщина все же лучше использует палец евнуха, чем zab обезьяны.

— Разумеется, некоторые так и делают. Так что теперь ты понимаешь, почему мой zambur пользуется таким спросом. Здесь слишком много женщин, которым приходится ждать слишком долго и страстно желать, когда же их наконец вызовет к себе шах. Вот почему пророк (да пребудет с ним мир) давным-давно ввел tabzir. Потому-то благопристойные женщины и не должны испытывать страстных желаний и стремиться к недостойным мусульманки средствам спасения.

— Думаю, на месте шаха я бы предпочел, чтобы женщины обращались к zambur друг друга, чем к случайным zab. Ты только представь, а вдруг эта арабка забеременеет от той обезьяны! Какой отвратительный отпрыск может у нее появиться? — Эта ужасная мысль повлекла за собой другую, не менее ужасную. — Per Cristo, а вдруг твоя отвратительная сестра забеременеет от меня? Я что, должен буду на ней жениться?

— Не тревожься, Марко. Каждая женщина здесь, какой бы нации она ни была, имеет свои собственные способы, чтобы избежать подобной случайности.

Я недоуменно уставился на шахразаду.

— Они знают, как избежать зачатия?

— Это не всегда срабатывает, но все же лучше, чем полагаться на случай. Арабские женщины, например, прежде чем заняться zina, заталкивают себе внутрь затычку из шерсти, пропитанной соком плакучей ивы. Персиянка помещает в себя тонкую белую пленку, расположенную под коркой граната.

— Как отвратительно греховно, — вынужден был сказать я как добрый христианин. — А что лучше срабатывает?

— Конечно, персидский способ предпочтительней, хотя бы потому, что он удобней для обоих партнеров. Шамс использует его, и держу пари, что ты ни разу даже не почувствовал этого.

— Угадала.

— А теперь представь, что твой нежный lubya наталкивается на эту плотную затычку из шерсти внутри арабской женщины. В любом случае, я не верю в действенность этого способа. Что могут знать арабские женщины о том, как помешать зачатию? Пока арабский мужчина не захочет сделать ребенка, он никогда не занимается zina со своей женщиной, поскольку привык использовать для этого других мужчин или мальчиков.

Я успокоился, когда узнал, что царевна Шамс благодаря чудесному средству из пленки граната не собиралась беременеть и преумножать свое уродство. Хотя, по справедливости, я должен был бы встревожиться, потому что участвовал в одном из самых мерзких смертных грехов, который только мог совершить христианин. Поэтому я решил, что при первом же удобном случае, во время путешествия или уже после возвращения домой в Венецию, когда поблизости окажется христианский священник, я обязательно покаюсь. Разумеется, священник наложит на меня епитимью за то, что я прелюбодействовал с двумя незамужними женщинами одновременно, однако это был еще простительный грех по сравнению с другим. Я хорошо представлял себе ужас святого отца, когда я признаюсь, что, воспользовавшись безнравственными хитростями Востока, получил возможность вступить в половые отношения ради чистого наслаждения, а не из стремления христианина получить от этого в конечном итоге потомство.

Нет нужды говорить, что я не отказался от этого греховного наслаждения. Если что-то и огорчало меня слегка, то вовсе не ноющее чувство вины, а вполне естественное желание, чтобы zina каждый раз завершалась внутри красавицы Мот, а не внутри нелюбимой и непривлекательной Шамс. Тем не менее, когда Мот безжалостно отвергла мои робкие намеки на этот счет, у меня хватило здравого смысла больше их не делать. Я не хотел рисковать тем, что имел, в погоне за недостижимым счастьем. А чтобы утешиться, я придумал для себя историю — сказку вроде тех, что рассказывала нам шахрияр Жад.

В своей выдуманной истории я сделал Солнечный Свет не такой, какой она была, самой уродливой женщиной в Персии, но, напротив, восхитительной красавицей. Она была настолько великолепна, что Аллах в своей мудрости постановил: «Непостижимо, чтобы божественной красотой и приносящей радость любовью шахразады Шамс наслаждался лишь один какой-нибудь мужчина». Именно по этой причине Шамс и не могла выйти замуж. В знак подчинения всемогущему Аллаху она была принуждена оказывать внимание всем достойным и добрым почитателям, и однажды я сам оказался одним из таких временных поклонников. Какое-то время я утешался этой историей, только когда в этом была необходимость. Каждую ночь, пока zina не достигала высшей точки, у меня не возникало нужды в чем-то большем, чем очарование и близость царевны Мот, чтобы возбуждать и поддерживать свое рвение. Но потом, когда наша взаимная игра заставляла восхитительное давление повышаться во мне так, что его уже нельзя было сдержать и я позволял ему выйти, тогда я мысленно призывал свою воображаемую сказочную красавицу Солнечный Свет и делал ее вместилищем всплеска своей любви.

Как я уже сказал, какое-то время этого мне было вполне достаточно. Но затем я начал ощущать пагубное влияние своего рода безумия. Я стал допускать, что моя история может оказаться правдой. Постепенно безумие мое усиливалось, я начал подозревать какую-то страшную тайну и решил, что если буду действовать незаметно, то первым (и единственным) раскрою этот секрет. В конце концов я дошел до такого сумасшествия, что начал делать Мот новые намеки: мол, я в действительности хочу увидеть ее сестру, которую не может видеть никто. Девушка забеспокоилась и встревожилась, а я уже дошел до того, что представлял себе, как дерзко упомяну имя Шамс в присутствии ее родителей и бабушки.

«Мне была оказана честь познакомиться с большей частью вашей благородной семьи, о светлейшие, — сказал бы я шаху Джаману или шахрияр Жад, а затем бесцеремонно добавил бы: — За исключением достойной уважения принцессы Шамс».

«Шамс?» — переспросили бы они сдержанно и оглянулись бы по сторонам со смущенным видом. А Мот начала бы бойко говорить что-нибудь, чтобы отвлечь нас всех, а потом довольно грубо буквально вытолкала бы меня прочь.

Бог знает, куда бы в конце концов завело меня такое поведение — возможно, меня отправили бы в Дом иллюзий, — но вскоре отец и дядя вернулись в Багдад и пришло время распрощаться со всеми тремя моими партнершами по zina: Мот, Шамс настоящей и Шамс выдуманной.