ULTIMA PARS

Как я уже говорил вам, почтенные писцы, название нашего одиннадцатого месяца, Очпанитцили, означает «Метение Дороги». В тот год это название приобрело еще и дополнительный зловещий смысл, ибо именно тогда, ближе к концу одиннадцатого месяца, когда пошли на убыль сезонные дожди, Кортес, как и грозился, двинулся в глубь материка. Оставив на побережье лодочников и сформировав из части своих воинов гарнизон нового города Вилья-Рика-де-ла-Вера-Крус, сам белый вождь выступил в путь в сопровождении примерно четырехсот пятидесяти белых воинов и тысячи трехсот вооруженных и снаряженных для боя тотонаков. Еще тысяча тотонаков служили у Кортеса в качестве тамемиме — военных носильщиков, тащивших запасное оружие и доспехи, пушки, тяжелые боеприпасы, провиант и тому подобное. Среди этих носильщиков затесалось несколько «мышей» Мотекусомы, которые передавали результаты своих наблюдений другим соглядатаям, размещенным по всему пути следования, благодаря чему малейшие подробности моментально становились известны в Теночтитлане.

Согласно донесениям лазутчиков, Кортес неизменно держался во главе колонны. Облаченный в сверкающую металлическую броню, он двигался верхом на лошади, которую насмешливо и в то же время любовно называл Лошачихой. Другая особь женского пола, не менее дорогая сердцу испанского командира, моя старая знакомая Малинцин, горд0 вышагивала рядом с его седлом впереди отряда. Кортес разрешил взять с собой спутниц лишь нескольким самым старшим командирам, но все испанцы, вплоть до простых солдат, рассчитывали, что обязательно захватят женщин по пути. Зато чужеземцы прихватили с собой всех до единой лошадей и собак. Правда, куимичиме сообщали, что в горах животные становятся неуклюжими и медлительными и управляться с ними очень трудно. К тому же там Тлалок продлил свой сезон дождей, причем ливни хлестали ледяные, сопровождавшиеся сильным ветром и слякотью. Путники продрогли и промокли насквозь, броня была для них тяжкой обузой, и вряд ли хоть кому-то из них это путешествие показалось приятным.

— Аййо! — узнав последние новости, воскликнул Мотекусома, весьма довольный. — Теперь испанцы видят, что дальше от моря лежит далеко не столь гостеприимная местность, как Жаркие Земли. Пошлю-ка я им навстречу своих чародеев, чтобы они сделали их жизнь еще менее приятной.

— Лучше позволь мне послать им навстречу воинов, которые сделают жизнь испанцев невозможной, — угрюмо проворчал Куитлауак.

Но Мотекусома снова ответил отказом:

— Я предпочитаю сохранять видимость дружелюбия, пока это будет возможно. Пусть колдуны поражают белых людей чарами и проклятиями, и наконец те сами в отчаянии повернут назад, не подозревая, что это наших рук дело. Пускай испанцы сообщат своему королю, что местность здесь негостеприимная и нездоровая, но не отзываются плохо о нас.

Сказано — сделано: придворные колдуны под видом обычных путников спешно отправились на восток. Не берусь судить, возможно, чародеи и обладают удивительными, недоступными обычным людям способностями, но все препоны, которые они попытались воздвигнуть на пути Кортеса и его воинства, оказались никчемными и ничтожными. Во-первых, колдуны натянули между деревьями, поперек тропы, по которой двигался отряд, несколько тонких нитей, на которых повесили голубые бумаги, расписанные таинственными узорами. Но хотя предполагалось, что такие препятствия будут непреодолимыми для всех, кроме кудесников, Лошачиха, находившаяся во главе колонны, попросту разорвала все эти нити, причем, похоже, ни Кортес, ни кто-либо другой вообще ничего не заметили. Чародеи известили о случившемся Мотекусому, но с их слов выходило, будто это не они оплошали со своими чарами, а сами лошади обладают магическими свойствами, лишившими их ворожбу силы.

Потерпев неудачу, колдуны тайно встретились с шедшими вместе с отрядом куимичиме и поручили «мышам» добавлять белым людям в пищу сок сейбы и фрукт под названием тонал. Сок дерева сейба вызывает у человека столь неуемный аппетит, что он пожирает все, что оказывается под рукой, и в считанные дни толстеет так, что теряет способность двигаться. Во всяком случае, так говорят колдуны. Фрукт тонал тоже способен доставить неприятности, хотя и иного рода. Тонал, вы еще называете его колючей грушей, — это съедобный плод кактуса нопали. Перед тем как взять его в рот, тонал необходимо тщательно очистить. Пришельцы не могли этого знать, и наши чародеи надеялись, что белые люди будут испытывать нестерпимые мучения, когда множество крохотных, невидимых, но жалящих весьма болезненно колючек, которые почти невозможно извлечь, изранят испанцам пальцы, губы и языки. Кроме того, тонал оказывает и иное воздействие. У всякого вкушающего его красную мякоть моча приобретает кроваво-красный цвет, и человек пугается, Думая, что страдает тяжким недугом.

Увы, если кто-то из белых людей и растолстел из-за сока сейбы, то не настолько, чтобы утратить подвижность. А если испанцы и чертыхались, уязвленные колючими плодами или пугались, когда их моча окрашивалась кровью, то это их не остановило. Может быть, бороды давали им какую-то защиту от колючек, но, скорее всего, эта женщина, Малинцин, понимая, как легко можно отравить ее новых товарищей, обращала пристальное внимание на то, что те ели. Наверняка она показала им, как правильно употреблять в пищу плоды кактуса, и рассказала, чего от этого можно ожидать. Во всяком случае, белые люди продолжали неудержимо продвигаться на запад.

Однако, информируя Мотекусому о тщетности попыток, предпринятых его колдунами, «мыши» сообщали и более тревожные вести. Отряд Кортеса проходил по землям многих мелких обитавших в горах племен — тепейяуаков, шика и прочих, которых никогда не радовала вынужденная необходимость подчиняться Союзу Трех. И в каждом поселении каждого из этих племен тотонаки выкрикивали:

— Вставайте! Присоединяйтесь к нам! Объединяйтесь с Кортесом! Он ведет нас к освобождению от ига ненавистного Мотекусомы!

И эти призывы встречали отклик. Горные племена охотно выделяли множество своих воинов. Таким образом, хотя к тому времени нескольких белых людей несли на носилках, потому что они поранились, упав со своих споткнувшихся лошадей, да и число сопровождавших Кортеса тотонаков, жителей низин, непривычных к разреженному воздуху гор, поубавилось от болезней, общая численность отряда испанцев не только не уменьшилась, но даже возросла.

— Ты слышишь, чтимый брат? — сорвался при этом известии на крик Куитлауак. — Эти твари уже не стесняются заявлять, что выступают против тебя, против тебя лично! Теперь у нас наконец появился повод нанести им удар. Это необходимо сделать немедленно, ибо сейчас они в горах, где, как и предполагал достойный Микстли, почти беспомощны. Ты не можешь больше говорить: «Подождем»!

— Тем не менее я продолжаю так говорить, — невозмутимо отвечал Мотекусома. — У меня есть на то веские основания. Ожидание спасет множество жизней.

— Известен ли тебе хоть один пример из истории, когда ожиданием была спасена хоть одна жизнь? — взъярился Куитлауак.

— Послушай, — с раздражением процедил Мотекусома. — Я имею в виду, что ожидание поможет нам не растрачивать понапрасну силы и сберечь жизни воинов Мешико. Пойми, брат, эти чужеземцы приближаются к восточной границе Тлашкалы — страны, жители которой долгое время давали отпор самому яростному натиску даже такого противника, как мы, мешикатль. Вряд ли столь воинственный народ встретит с распростертыми объятиями неприятеля с иным цветом кожи, явившегося с другой стороны. Пусть тлашкалтеки сразятся с захватчиками, мы же, мешикатль, в любом случае окажемся в выигрыше. Скорее всего, белые люди вместе со своими союзниками тотонаками будут разгромлены, но и тлашкалтеки, как я надеюсь, понесут тяжкие потери. И вот тогда-то мы и сможем обрушиться на ослабленного исконного врага и покончить с ним раз и навсегда. Ну а если нам удастся при этом обнаружить уцелевших белых людей, мы окажем им помощь и предоставим кров. У них создастся впечатление, будто мешикатль сражались с Тлашкалой исключительно ради их спасения, чем мы заслужим благодарность как самих спасшихся, так и их короля Карлоса. Кто может сказать, какие дальнейшие блага нам это сулит? Итак, мое решение — ждать!

Если бы Мотекусома передал правителю Тлашкалы Тикотенкатлю те сведения о возможностях белых людей, коими располагали мы, тлашкалтеки, скорее всего, обрушились бы на чужаков где-нибудь в горах, которыми изобилует их страна. Но поскольку они такими познаниями не располагали, сын правителя, их военный вождь, Шикотенкатль-младший, решил занять позицию на одной из удобных для ближнего боя широких равнин Тлашкалы. Войска были выстроены в традиционной для наших земель манере и подготовлены к сражению в соответствии с нашими обычаями, когда армии сходятся в открытом поле, приветствуют одна другую, выполняют подобающие ритуалы и схватываются лицом к лицу. Возможно, до Шикотенкатля и доходили слухи о том, что сила нового врага не в численности, а в невиданном оружии, но он и представить себе не мог, что этот противник не признает принятых повсюду, от края до края Сего Мира, традиций ведения войны. Как нам в Теночтитлане стало известно впоследствии, Кортес, выйдя из леса на равнину во главе четырехсот пятидесяти белых солдат и вспомогательного войска из тотонаков и воинов других племен (которых к тому времени у него набралось уже около трех тысяч), увидел перед собой сомкнутый строй тлашкалтеков. Их было самое меньшее десять тысяч, а по некоторым сведениям — и около тридцати тысяч. Даже будь белый вождь, как надеялись некоторые, безумен, он должен был понять, что встретился с грозным противником. Путь ему преграждали воины в стеганых панцирях из желтого и белого хлопка, над головами которых реяли искусно сработанные из перьев боевые стяги, украшенные изображениями герба Тлашкалы — золотого орла с распростертыми крыльями и белой цапли — личного символа Шикотенкатля. Грянули боевые барабаны, пронзительно запели флейты. Копья и макуауитль вспыхнули ярким светом чистого черного обсидиана, который жаждал быть окрашенным кровью.

Должно быть, Кортес пожалел, что у него нет лучших союзников, чем тотонаки, с их оружием, сделанным главным образом из рыл рыбы-пилы и заостренных костей, и щитами, представлявшими собой всего лишь панцири морских черепах. Но если белый вождь и встревожился, он не растерялся: сохранил спокойствие и спрятал основные свои ударные силы в укрытии. Тлашкалтеки увидели лишь его самого и пеших белых воинов. Все лошади, включая собственную лошадь Кортеса, по его приказу находились в лесу, вне поля зрения вражеской армии.

Как требовал того обычай, несколько знатных тлашкалтеков выступили вперед, пересекли разделявшую два войска зеленую равнину и церемонно преподнесли противнику военные дары — символическое оружие, мантии из перьев и щиты. Таков был ритуал вызова на бой. Кортес намеренно затянул эту церемонию, потребовав, чтобы ему растолковали ее значение. Замечу, к слову, что к тому времени он уже редко прибегал к услугам Агиляра, ибо пресловутая Малинцин, проявив удивительное усердие, добилась немалых успехов в изучении испанского языка. Впрочем, вряд ли есть лучшее место для ознакомления с любым языком, чем постель. Так или иначе, Кортес выслушал вождей тлашкалтеков, затем — перевод Малинцин, после чего выступил с собственным заявлением, зачитав развернутый свиток. Женщина переводила эту речь вождям, а я сейчас могу пересказать ее слово в слово, ибо то же самое провозглашалось испанцами возле каждого города и селения, большого и малого, если только тамошние жители выказывали намерение преградить чужеземцам дорогу. Сперва Кортес потребовал, чтобы их беспрепятственно пропустили дальше, а потом сказал:

— Но если вы не подчинитесь, тогда с помощью всемогущего Бога я проложу себе путь силой. Я начну с вами войну всеми имеющимися средствами, дабы принудить к повиновению нашей Святой Церкви и нашему королю Карл осу. Я заберу ваших жен и детей и сделаю их своими рабами или продам, если то будет угодно его величеству. Я завладею вашим имуществом, разрушу ваши дома и буду причинять вам такие бедствия и невзгоды, какие только смогу и каких заслуживают взбунтовавшиеся подданные, отказывающиеся подчиниться своему законному монарху. Так что учтите, виновны в этих бедствиях и невзгодах будете вы сами, а не его величество, не я и не люди, служащие под моим началом, и вся пролитая кровь будет на вашей совести.

Можно себе представить, как возмутили вождей тлашкалтеков дерзкие слова о том, что они будто бы являются подданными какого-то чужеземца или проявляют своеволие и неповиновение неизвестному королю, защищая собственную границу. В общем, эти надменные слова Кортеса лишь разожгли в них желание битвы — и чем более кровавой она будет, тем лучше. Поэтому тлашкатлеки, не удостоив противника ответом, повернулись и направились к своему строю — туда, где все громче гремели боевые барабаны и все пронзительнее завывали флейты.

Но этот обмен формальностями дал людям Кортеса достаточно времени, чтобы собраться и установить десять пушек с большими жерлами и четыре поменьше. Орудия белые люди зарядили не разбивающими дома, похожими на мячи ядрами, а зазубренными кусками металла, битым стеклом, гравием и тому подобным. Готовые к бою аркебузы были установлены на опоры, тугие арбалеты взведены и наведены на цель. Кортес быстро отдал приказы, а Малинцин повторила их в переводе для союзных войск, после чего торопливо удалилась с поля боя в безопасный тыл.

Кортес и его люди стояли в строю, некоторые — припав на одно колено, в то время как всадники под защитой леса уже сидели в седлах. Испанцы терпеливо ждали, не трогаясь с места, тогда как сплошная стена желтого и белого, колыхнувшись, устремилась вперед. Тучи стрел дугой полетели через поле, и тысячи воинов ударили оружием о щиты, взревели ягуарами или издали другие боевые кличи.

Тлашкалтеки ожидали, что враг, как обычно, ринется им навстречу, но ни Кортес, ни его люди даже не сдвинулись с места. Он лишь вскричал: «За Сантьяго!» — и гром его пушек заглушил боевые кличи тлашкалтеков, как заглушает гроза стрекотание сверчков. Вся первая шеренга нападавших была разорвана в клочья, превратившись в кровавые ошметки. Люди во втором ряду просто попадали замертво, причем, как казалось тлашкалтекам, без всякой видимой причины, поскольку пули аркебуз и короткие стрелы арбалетов, прошив толстые стеганые доспехи, исчезли внутри. Едва смолк грохот пушек, как послышался новый громовой раскат — это из леса во весь опор вылетели с копьями наперевес белые всадники. Они нанизывали противников на копья, словно мясо на вертела, а когда их копья уже не могли собрать больше тел, всадники побросали их, выхватили из ножен стальные мечи и принялись разить ими так, что в воздух полетели отрубленные конечности и даже отсеченные с одного взмаха головы. Свирепые псы устремились на тлашкалтеков, разрывая клыками хлопчатобумажные доспехи. Естественно, что не ожидавшие ничего подобного, захваченные врасплох воины Тлашкалы дрогнули. Строй их распался, они сбивались в беспорядочные кучки, отчаянно, но почти безрезультатно размахивая при этом своим оружием. Их благородные воители и куачики пытались по возможности подбодрить растерявшихся людей, они восстанавливали строй и вновь бросали воинов в наступление, однако к тому времени испанцы успевали перезарядить пушки, аркебузы и арбалеты. Каждую новую атаку встречал очередной мощный залп смертоносных снарядов, наносивших атакующим немыслимый урон, и она захлебывалась кровью. В общем, мне нет нужды пересказывать каждую деталь этого одностороннего побоища, ибо все, что произошло в тот день, хорошо известно. В любом случае, я могу описать это только со слов выживших бойцов, хотя позднее мне и самому довелось стать свидетелем подобной резни.

Тлашкалтеки бежали с поля боя, преследуемые союзными Кортесу тотонаками, громко и злорадно ликовавшими — они считали, что одержали победу в сражении, в котором от них только и требовалось, что добивать раненых да разить в спину пытавшихся убежать. В тот несчастный день тлашкалтеки оставили на поле боя около одной трети всех своих сил, враг же понес лишь весьма незначительные потери. Пала, как я слышал, одна лошадь, нескольких испанцев задели первые стрелы, да еще несколько человек были ранены серьезнее, удачными ударами обсидиановых мечей. Но ни один белый воин не был убит или хотя бы выведен из строя на долгое время.

Когда уцелевшие тлашкалтеки обратились в бегство, Кортес и его люди разбили лагерь прямо там же, на поле боя, чтобы перевязать свои немногочисленные раны и отпраздновать победу.

Несмотря на понесенные ими ужасающие потери, тлащкалтеки проявили высокую доблесть и не покорились чужеземцам. К сожалению, этому гордому, отважному, непокорному народу помимо великого мужества была присуща также неколебимая вера в непогрешимость своих провидцев, прорицателей и колдунов. Вечером все того же бедственного дня военный вождь Шикотенкатль собрал своих мудрецов и спросил:

— Ходят слухи, будто чужеземцы являются богами. Так ли это? Вправду ли они непобедимы? Есть ли хоть какой-нибудь способ противостоять их изрыгающим пламя орудиям? Стоит ли мне терять жизни еще большего числа воинов, продолжая сражаться?

Провидцы, совершив некие таинственные, не иначе как чародейские, ритуалы, отвечали:

— Нет, чужеземцы не боги. Они люди. Но то, что они используют изрыгающие пламя орудия, наводит на мысль, что пришельцы научились применять жаркую силу солнца. Пока оно светит, они тоже имеют превосходство, ибо могут поражать нас его огнем. Но после заката сила солнца иссякнет, и с наступлением ночи чужеземцы станут самыми простыми людьми, способными использовать лишь обычное оружие. Уставшие после напряженного дня, они будут уязвимы, как и все остальные. Если хочешь победить их, напади ночью. Иначе на рассвете, отдохнув и набравшись сил, эти люди снова нападут сами и выкосят твою армию, как сорную траву.

— Напасть ночью? — пробормотал Шикотенкатль. — Это против всяких традиций. Ничего подобного правила честного боя не предусматривают. За исключением случаев осады, дикакие армии никогда не сражаются по ночам.

Мудрецы кивнули:

— Именно. На это все и рассчитано. Белые чужеземцы тоже не будут ожидать ничего подобного. Они утратят бдительность, а ты сможешь застать их врасплох.

Провидцы-тлашкалтеки заблуждались столь же пагубно, как это обычно повсюду случается со всяческими прозорливцами. Очевидно, в своих землях белые люди привыкли сражаться между собой, не разбирая дня и ночи, а потому имели обыкновение принимать на этот случай меры предосторожности. Кортес окружил свой лагерь бдительными часовыми, не смыкавшими глаз, пока их товарищи спали в доспехах, с заряженным оружием под рукой. Даже в темноте недремлющие караульные Кортеса легко заметили приближение лазутчиков, которые ползли на животе по открытой местности.

Не поднимая шума, часовые ускользнули в лагерь и тихонько разбудили Кортеса и остальные войско. Ни один воин не поднялся во весь рост, ни один профиль не вырисовывался на фоне неба, но все белые люди поджидали противника с оружием наготове.

В результате лазутчики доложили Шикотенкатлю, что белые люди спят и не подозревают об опасности. Все уцелевшие воины тлашкалтеков ползком или на четвереньках направились к испанскому лагерю, чтобы, приблизившись, вскочить и броситься в атаку. Вскочить-то они вскочили, но мало кто из них успел даже издать боевой клич. Едва тлашкалтеки оказались на ногах, их силуэты стали прекрасными мишенями. Ночь взорвалась громом, разразилась молниями, и… армия Шикотенкатля была выкошена неприятелем, как тРава на поле.

На следующее утро, хотя его слепые глаза были полны слез, Шикотенкатль-старший послал посольство высших садовников под квадратным золотым стягом перемирия, вступив с Кортесом в переговоры, чтобы выяснить условия капитуляции. К большому удивлению послов, Кортес не выказал ни малейшего чванства, но приветствовал их с большой теплотой и очевидной приязнью. Через свою Малинцин он выразил восхищение доблестью воинов тлашкалтеков и глубокое сожаление в связи с тем, что они, неверно истолковав его намерения, не оставили испанцам никакого другого выхода, кроме как защищаться. По его словам выходило, что он отнюдь не добивается капитуляции и не примет ее, ибо никогда не стремился подчинить Тлашкалу, а явился в эту страну с единственной целью — предложить свою дружескую помощь.

— Мне известно, — заявил он, будучи, несомненно, хорошо подготовленным к этому разговору Малинцин, — что вы веками страдаете от злобных мешикатль и в особенности от ненасытной алчности их нынешнего правителя Мотекусомы. Я уже освободил от этих оков тотонаков и некоторые другие племена, а теперь хочу избавить от постоянной угрозы и вас. Единственное, о чем я прошу, это чтобы как можно больше ваших отважных воинов присоединились к нашему святому и благородному делу — освободительному походу.

— Но мы слышали, — в изумлении отвечали послы, — что ты требуешь, чтобы все народы присягали заморскому правителю, отрекались от старых, искони почитаемых богов и поклонялись только новым богам вашей земли.

Кортес от всего этого просто отмахнулся. Яростный отпор тлашкалтеков внушил ему уважение к ним и побудил держаться с этим народом осторожно, не выставляя до поры непомерных требований.

— Я прошу союза, а не стремлюсь подчинить вас, — сказал он. — Когда эти земли будут полностью очищены от зловредного влияния Мешико, мы с радостью растолкуем вам все блага христианства и преимущества, кои дает народам признание верховной власти нашего короля Карлоса. Тогда вы сами решите, стоит ли вам отказываться от подобного блага. Но сперва — главное. Спросите вашего мудрого и почтенного правителя, согласен ли он оказать нам честь, приняв нашу дружескую помощь для достижения общей цели?

Послы старого Шикотенкатля еще только докладывали ему о предложении белых людей, а мы в Теночтитлане уже знали обо всем от наших «мышей». Мотекусома рвал и метал, он был просто вне себя от ярости, ибо его уверенность обернулась ошибкой. Но главное, наш Чтимый Глашатай был близок к панике, ибо осознавал, какими страшными последствиями эта ошибка может обернуться. Скверно было уже то, что тлашкалтеки не смогли уничтожить или остановить белых захватчиков, обезопасив нас от их возможного вторжения. Не радовало и то, что Тлашкала, пусть ее армия и была разбита, вовсе не лежала беззащитной, ожидая нападения с нашей стороны. Но хуже всего оказалось то, что теперь к нашим границам приближался не один только новый или один только старый враг, но оба этих врага одновременно. Мощь непревзойденного оружия белых людей теперь еще и подкреплялась многочисленными отважными тлашкалтеками, ненавидевшими Мешико и прекрасно знавшими как наши сильные, так и слабые места. Оправившись, Мотекусома принял решение, которое по крайней мере хоть немного отличалось от его обычного «надо подождать». Он призвал своего личного, самого сообразительного гонца и, продиктовав ему послание, приказал бегом мчаться к Кортесу и повторить тому все слово в слово. Послание, разумеется, было пышным, цветистым и многословным, но суть его сводилась к следующему:

— Достопочтенный генерал-капитан Кортес, не полагайся на коварных, лживых тлашкалтеков, которые пойдут на любые ухищрения, лишь сперва бы втереться к тебе в доверие, а потом вероломно тебя предать. Расспросив сведущих людей, ты легко выяснишь, что Тлашкала, подобно острову окружена странами и людьми, которых ее жители обратили в своих врагов. Заведя дружбу с тлашкалтеками, ты, как и они сами, только стяжаешь ненависть и презрение соседей. Последуй же нашему совету: отринь недостойных тлашкалтеков и прими руку дружбы, протянутую могущественным союзом трех народов — мешикатль, аколхуа и текпанеков. Мы приглашаем тебя посетить с дружественным визитом наш союзный город Чолулу, путь куда к югу от того места, где ты находишься сейчас, будет легок и недолог. Тебя примут там со всеми почестями, подобающими столь высокому гостю, а потом, когда твой отряд отдохнет, препроводят, как ты того и желал, в Теночтитлан. Я же, юй-тлатоани Мотекусома Шокойцин, буду с нетерпением ждать у себя в столице возможности поприветствовать дорогого гостя и заключить его в дружеские объятия.

Вполне возможно, что Мотекусома имел в виду именно то, что сказал, то есть намеревался уступить, чтобы выиграть время и поразмыслить, что предпринять дальше. Не знаю. Ни меня, ни даже старейшин своего Изрекающего Совета он на сей счет в известность не поставил. Но одно я знаю точно. Окажись я сам на месте Кортеса, я бы выслушал подобное предложение со смехом, особенно имея в своем распоряжении такую советницу, как Малинцин. Наверняка она растолковала ему истинный смысл послания: «О внушающий страх, но кажущийся мне глупцом враг! Прогони своих новых союзников, откажись от дополнительных сил, которые тебе удалось собрать, и, как и подобает глупцу, окажи Мотекусоме честь, направившись в его ловушку, откуда тебе уже ни за что не выбраться».

Но, к моему удивлению (тогда я еще не представлял себе всю безграничную смелость этого человека), Кортес отослал гонца назад с согласием и действительно повернул на юг, к Чолуле. Оба правителя миштеков — Владыка Высокого и Владыка Низменного — встретили его как долгожданного и почетного гостя уже на подступах к городу. Их сопровождали пышная свита и целая толпа разодетых горожан, среди которых, однако, не было вооруженных воинов. Владыки тлакуафач и тлачиак, как и обещал Мотекусома, не стали собирать войска и вообще всячески демонстрировали миролюбие.

Однако Кортес, естественно, согласился не со всеми предложениями Мотекусомы. Так, направляясь в Чолулу, он и не подумал избавляться от новоприобретенных союзников. Перед этим старый Шикотенкатль от имени побежденной Тлашкалы заключил с Кортесом договор о взаимной помощи. Он предоставил белым людям провизию, припасы, много красивых женщин для командиров и заслуженных воинов и даже многочисленных служанок, которые должны были составить свиту «госпожи» Первой Травы, или доньи Марины. Так что Кортес прибыл в Чолулу, ведя за собой целую армию тлашкалтеков, три тысячи тотонаков и воинов мелких горных племен, я уж не говорю о сотнях грозных белых солдат с их лошадьми и собаками.

Правители Чолулы, опасливо поглядывавшие на сопровождавшее Кортеса многочисленное войско, после долгих льстивых приветствий робко сообщили ему, разумеется через Малинцин, следующее:

— По приказу Чтимого Глашатая Мотекусомы наш город не укреплен и его не защищают воины. Мы готовы принять такую высокую персону, как ты, согласны разместить у себя со всеми возможными удобствами твои личные войска и твоих слуг, однако разместить в Чолуле еще и цёлую армию твоих союзников нам просто негде. К тому же извини за напоминание, но тлашкалтеки — наши заклятые враги, и нам было бы не по себе, окажись они в стенах нашего города…

Кортес оказался сговорчивым. Пойдя навстречу просьбе правителей, он оставил большую часть союзных войск за стенами города, где они и встали лагерем, замкнув Чолулу в кольцо, как при осаде.

Зная, что по первому же сигналу ему на выручку поспешат тысячи воинов, Кортес чувствовал себя в полной безопасности, и потому во главе белых воинов, каждый из которых, даже пеший, вышагивал с гордостью вельможи, белый в°нсдь вступил в город. Его приветствовала празднично одетая толпа, солдат осыпали цветами, и всех гостей, как и было обещано, окружили вниманием и почетом. Рядовых солдат принимали как благородных воителей, всем предоставили просторные покои, слуг и женщин, чтобы ублажали их ночью. Жителей Чолулы заранее известили о привычках белых людей, поэтому никто, в том числе и приставленные к ним для постельных услуг женщины, не позволял себе высказываться по поводу неприятных запахов, неопрятной манеры гостей есть и пить, их нежелания мыться (даже мыть руки перед обедом или после отправления естественных надобностей), грязной, заскорузлой одежды и тому подобного. Четырнадцать дней белые люди жили жизнью, на которую могли бы надеяться лишь самые доблестные наши воины в лучшем из загробных миров. Испанцев угощали и поили октли, не мешая им вовсю напиваться и безобразничать. Они наслаждались женщинами, а когда уставали, их развлекали музыкой, пением и танцами. Ну а на пятнадцатое утро белые люди поднялись и перебили все население Чолулы от мала до велика.

Мы в Теночтитлане узнали об этом от наших «мышей», наверное, раньше, чем над городом рассеялся пороховой дым. По словам лазутчиков получалось, что бойня была устроена по наущению женщины Малинцин. Однажды ночью она явилась в комнату своего господина во дворце, где он накачивался октли, разогнала всех, с кем он веселился, и сообщила Кортесу о раскрытом ею страшном заговоре. С ее слов выходило, будто бы женщины на рынке, не зная о ее действительном положении и приняв Малинцин за пленницу, желающую обрести свободу, поделились с ней секретом. Оказывается, гостей угощали и ублажали, чтобы усыпить их бдительность, в то время как Мотекусома тайно послал отряд из двадцати тысяч воинов, приказав им окружить Чолулу и быть готовыми по условленному сигналу обрушиться на расположившиеся лагерем снаружи союзные войска и напасть на ничего не подозревающих белых людей. А когда она шла, чтобы рас сказать о заговоре, то якобы уже видела, как мешикатль, проникшие в город, стягивались под знамена Мотекусомы на городской площади.

Кортес со своими командирами, пировавшими вместе с ним, выскочил из дворца, и на их крик «Сантьяго!», мигом побросав женщин и кубки и схватившись за оружие, примчались солдаты, расквартированные по всему городу. В полном соответствии со словами Малинцин, площадь была полна народу, причем многие пришли в праздничных нарядах, которые испанцы, возможно, могли принять за боевые облачения.

Собравшиеся на площади люди не успели не только издать боевой клич или подать сигнал к бою, но даже объяснить свое присутствие, ибо белые люди без предупреждения открыли по ним смертоносный огонь. А поскольку толпа была плотной, ни одна пуля, ни одна стрела, ни одна картечина не пролетела мимо цели.

Когда дым слегка рассеялся, белые люди наверняка увидели, что на площади находились не только мужчины (причем безоружные), но также женщины и дети. Возможно, кто-то из испанцев даже задумался, насколько были оправданы их действия? Но едва загремели выстрелы, как в город ворвались стоявшие под его стенами тлашкалтеки и другие союзники Кортеса. Именно они, еще более беспощадно, чем белые люди, опустошили город, убивая всех без разбору, включая правителей. Некоторые из жителей Чолулы все же побежали за своим оружием, чтобы дать отпор, но, оказавшись окружены противником, имеющим подавляющее превосходство, могли только, отбиваясь, отступать все выше и выше по склонам своей огромной, величиной с гору пирамиды. Последнюю линию обороны защитники города держали на самой ее вершине, но в конце концов вынуждены были отступить внутрь находившегося там великого храма Кецалькоатля. Штурмовать храм враги не стали: они обложили его деревом и сожгли вместе с защитниками.

С той поры, почтенные братья, минуло почти двенадцать лет. Сегодня на месте сгоревшего капища не осталось ничего, кроме деревьев и кустов, и многие испанцы никак не могут поверить в то, что это никакая не гора, а пирамида, воздвигнутая людьми в давние времена. Конечно, я знаю, что теперь там есть не только зелень. Вершина, откуда в ту ночь были низвергнуты Кецалькоатль и его почитатели, недавно увенчалась христианским храмом.

Когда Кортес прибыл в Чолулу, ее население составляло примерно восемь тысяч человек. Когда он уходил, город был пуст. Повторю, что Мотекусома не посвящал меня в свои планы. Не исключено, что он и вправду тайно направил свои войска к этому городу и дал приказ атаковать Кортеса, когда ловушка захлопнется. Но позволю себе, однако, в этом усомниться. Резня произошла в первый день нашего пятнадцатого месяца, который называется Панкецалицтли, что означает «Расцветание Перьевых Знамен». Этот день повсюду отмечают как праздник, собираясь в церемониальных одеждах под стягами, что и делали те несчастные люди.

Может быть, эта женщина Малинцин действительно никогда не присутствовала на такой церемонии. Может быть, она искренне поверила или ошибочно предположила, что люди собрались под боевыми знаменами. А может быть, любовница белого вождя придумала этот «заговор», например, из ревности, увидев знаки внимания, которые Кортес оказывал местным женщинам. Но что бы ею ни двигало, непонимание или злоба, именно она, в сущности, побудила Кортеса превратить Чолулу в пустыню.

Сам же он если и сожалел о случившемся, то недолго, ибо это помогло ему, пожалуй, даже больше, чем победа над тлашкалтеками. Я уже упоминал, что посещал Чолулу, и о ее жителях у меня сложилось далеко не лучшее впечатление. Мне не было дела до того, продолжит этот город существовать или исчезнет с лица земли; меня во всей этой бойне насторожило и огорчило другое — укрепление грозной репутации Кортеса.

Весть об учиненной его войском резне гонцы стремительно разнесли повсюду. Так что я не сомневался, что, прикидывая, как разворачиваются события, правители и военные вожди Сего Мира рассуждали следующим образом: «Сперва белые люди вывели из подчинения Мотекусомы тотонаков. Дотом они покорили Тлашкалу, чего не смогли сделать ни Мотекусома, ни кто-либо из его предшественников. Потом испанцы, наплевав на возможный гнев или месть Мотекусомы, перебили его союзников в Чолуле. Похоже, что белые люди могущественнее, чем издавна считавшиеся самым сильным народом Сего Мира мешикатль. Может быть, нам разумнее встать на сторону сильнейшего… пока мы еще можем сделать это по собственной воле?»

А один могущественный вождь уже поступил таким образом без малейших колебаний, это был наследник престола Тескоко Иштлилыпочитль, законный правитель аколхуа. Мотекусома, отстранивший его три года назад от наследования престола, должно быть, горько пожалел о своем опрометчивом поступке, ибо все это время принц Черный Цветок не сидел, пригорюнившись и сложа руки, а собирал в своем горном убежище воинов, чтобы вернуть себе трон Тескоко. И уж кому-кому, а Черному Цветку появление Кортеса, должно быть, показалось знамением богов, ниспославших ему средство для достижения заветной цели. Из своей крепости в скалах он спустился прямо в опустошенную Чолулу, где Кортес перегруппировывал свою многочисленную армию, готовясь к продолжению похода на запад, и встретился с вождем белых людей. Меня на этой встрече не было, но, думаю, Черный Цветок наверняка рассказал Кортесу о том, как обошлись с ним по милости Мотекусомы, а вождь испанцев, скорей всего, обещал помочь ему восстановить справедливость. Так или иначе, но дурная весть обрушилась на Теночтитлан: мы узнали, что к войскам Кортеса присоединился теперь еще и Жаждавший мщения наследный принц Тескоко с несколькими тысячами великолепно обученных воинов аколхуа.

Было очевидно, что учиненная, возможно непредумышленно, резня в Чолуле лишь упрочила положение Кортеса, причем благодарить за это он должен был свою наложницу Малинцин. Какими бы соображениями ни руководствовалась эта женщина, она продемонстрировала всецелую преданность делу своего господина и желание помочь ему добиться своей цели, даже если для этого требовалось пройти по мертвым телам ее соотечественников.

С тех пор Кортес не просто полагался на донью Марину как на переводчицу, он стал еще больше ценить эту особу как толкового военного советника, надежного помощника и самого верного своего союзника. Кто знает, возможно, он даже полюбил эту женщину, которая столь уверенно продвигалась к намеченной цели. Она уже стала незаменимой для своего господина и теперь направлялась в Теночтитлан — в то место, куда стремилась издавна, — окруженная роскошью и почестями, которые оказывают лишь знати.

Не стану спорить, вполне возможно, что описанные мною события произошли бы все равно, даже если бы у безвестной шлюхи из Коацакоалькоса и не родилась бы неизвестно от кого будущая рабыня Ке-Малинали. Может быть, моя крайняя неприязнь к этой женщине объясняется просто: я никак не мог забыть, что она получила при рождении то же имя, что и моя погибшая дочь, что ей было столько же лет, сколько было бы и Ночипе, поэтому мне невольно казалось, что ее презренные поступки словно бы бросали тень на мою собственную Ке-Малинали, такую невинную и беззащитную.

А теперь отбросим в сторону мои личные чувства: я ведь дважды встречался с Малинцин, прежде чем она стала самым опасным оружием Кортеса, а значит, дважды мог не дать ему обзавестись этим оружием. Стоило мне в первый раз купить ее у владельца невольничьего каравана, и девушка провела бы всю свою жизнь в Теночтилане, довольствуясь ролью служанки воителя-Орла. При второй нашей встрече, в земле тотонаков, Ке-Малинали еще оставалась рабыней, хоть и была уже наложницей младшего командира и переводчицей с ксайю на науатль. Исчезновение столь незначительной персоны не вызвало бы особого шума, а устранить ее мне тогда ничего не стоило. Таким образом, я дважды имел возможность изменить ход жизни этой женщины, а вместе с ним, возможно, и ход истории. Но я не сделал этого, и лишь после случившейся по ее наущению резни в Чолуле уразумел в полной мере, насколько Малинцин опасна. Мне стало ясно, что мы с ней непременно встретимся в третий раз, в Теночтитлане, куда она стремилась всю свою жизнь, и я дал себя клятву сделать все, чтобы ее жизнь там же и закончилась.

Тем временем, едва получив известия о бойне в Чолуле, Мотекусома вновь обнаружил трусость и нерешительность, направив к Кортесу посольство из самых знатных вельмож во главе со Змеем-Женщиной Тлакоцином, Хранителем Сокровищницы Мешико и вторым по значению человеком в государстве. Тлакоцин и его знатные спутники снова повели караван, нагруженный золотом и иными бесчисленными сокровищами, предназначавшимися отнюдь не для восстановления несчастной Чолулы, но для задабривания Кортеса.

Этим своим поступком Мотекусома продемонстрировал самое низкое лицемерие. Ведь либо жители Чолулы были полностью невиновны и не заслуживали истребления, либо же, если они и вправду готовили нападение, то действовали исключительно по воле и во исполнение тайного приказа самого Мотекусомы. Однако в послании, адресованном Кортесу, Чтимый Глашатай обвинил власти Чолулы в измене и заговоре, заверив, что ничего об этом не знал, и выразив удовлетворение тем, сколь быстро и неотвратимо обрушил Кортес на «негодяев, предавших их обоих», суровую, но справедливую кару. Мало того, Мотекусома еще и присовокупил надежду, что это злосчастное происшествие не поставит под Угрозу столь предвкушаемую им дружбу между белыми людьми и Союзом Трех.

По моему разумению, озвучивать подобное послание более всего пристало именно Змею-Женщине, ибо оно представляло собой настоящий шедевр змеиной изворотливости.

В частности, в нем говорилось: «Однако, если вероломство Чолулы обескуражило генерал-капитана и отвратило его от намерения продолжить путь по столь опасным землям, населенным коварными народами, мы отнесемся к его решению вернуться домой с пониманием, хотя и будем искренне и глубоко сожалеть о том, что нам не довелось лично встретиться с доблестным генерал-капитаном Кортесом. Ну а поскольку в таком случае он не сможет посетить нас в столице Мешико, где мы поджидаем его с нетерпением, то мы от имени всех мешикатль просим высокочтимого Кортеса принять эти дары как слабую замену наших дружеских объятий и разделить их по возвращении на родину с его королем Карлосом».

Впоследствии я слышал, что, когда Малинцин перевела ему это трусливое и лживое послание, Кортес с трудом сдержал торжество. Говорят, что он, размышляя вслух, произнес:

— Мне и вправду не терпится воочию увидеть человека с двумя лицами.

Тлакоцину же он ответил следующее:

— Я благодарю твоего господина за заботу и за поднесенные, дабы утешить меня, дары, которые я с готовностью принимаю от имени его величества короля Испании. Однако, — тут Кортес, как сообщил Тлакоцин, зевнул, — происшествие в Чолуле не доставило нам особого беспокойства. Мы, воины испанского короля, — народ стойкий, так что передай своему господину, что он может не тревожиться: наша решимость продолжить исследование этой страны ничуть не уменьшилась. Мы будем двигаться и дальше на запад. Правда, я не исключаю, что по пути в Мешико нам придется несколько раз отклониться в ту или иную сторону для посещения городов и селений тех народов, которые, возможно, захотят вступить с нами в союз и присоединиться к нашему войску. Но в любом случае — ты можешь торжественно заверить в этом своего правителя, — рано или поздно наше путешествие приведет нас в Теночтитлан. Мы с ним непременно встретимся. — Тут Кортес расхохотался и добавил: — Лицом ко всем лицам.

Естественно, Мотекусома предвидел, что отговорить захватчиков будет не так-то просто, и на сей случай повелел Змею-Женщине подойти к делу иначе.

— В таком случае, — сказал Тлакоцин, — Чтимый Глашатай будет очень рад, если достойный генерал-капитан не станет более откладывать свое прибытие.

Причина такого предложения заключалась в страхе Мотекусомы: он боялся, что Кортес неизбежно еще больше усилит свое войско, если продолжит путь через земли враждебных мешикатль или недовольных взимаемой с них данью подчиненных народов.

— Чтимый Глашатай опасается, как бы скитания по отсталым окраинам не побудили тебя счесть наш народ диким, варварским и далеким от цивилизации. Мотекусома желает, чтобы ты увидел весь блеск и величие его столицы и получил возможность оценить нас по достоинству, а потому настойчиво предлагает тебе не мешкать, но двинуться прямо в Теночтитлан. Я сам буду твоим проводником, мой господин, а поскольку я являюсь вторым лицом в государстве после верховного правителя, то мое присутствие будет надежной гарантией: никто не посмеет устроить засаду или же напасть исподтишка.

Кортес в ответ сделал широкий жест, словно обводя рукой собравшиеся вокруг Чолулы войска.

— Хитрости и засады неведомых врагов, друг Тлакоцин, — с нажимом промолвил он, — меня не волнуют. Но я принимаю приглашение твоего господина посетить столицу и твое любезное предложение быть моим проводником. Мы готовы выступить в путь, как только будешь готов ты.

Кортес не покривил душой: опасаться чьего-либо нападения, тайного или явного, ему в то время уже действительно Не приходилось. Да и необходимости собирать еще больше воинов тоже не было. По оценкам наших «мышей», когда белый вождь покидал Чолулу, его объединенные силы составляли около двадцати тысяч человек, и это не считая примерно восьми тысяч тащивших провизию и снаряжение носильщиков. Войско растянулось в длину на два долгих прогона, что составляло четверть дня ходу. Вдобавок к тому времени все его воины и носильщики имели отличительный знак, позволявший определить, что они принадлежат к армии Кортеса. Поскольку испанцы все еще жаловались, что «все эти чертовы индейцы на одно лицо», и не хотели в суматохе боя перепутать своих с врагами, Кортес приказал всем своим союзникам надеть высокие головные уборы из травы мацатла. «Мыши» говорили, что когда его армия из двадцати восьми тысяч человек двигалась к Теночтитлану, издали могло показаться, будто некое волшебство привело в движение огромное, поросшее травой поле.

Возможно, что в глубине души Мотекусома был бы не прочь приказать Змею-Женщине долго водить Кортеса по крутым горным тропам и перевалам, пока белые люди, вымотавшись, не плюнут наконец на свою затею и не решат повернуть назад, а еще лучше было бы завести испанцев в дебри и бросить их там погибать. Но, конечно, на это рассчитывать не приходилось. С Кортесом шло множество тлашкалтеков и аколхуа, которые знали местность и, конечно, разгадали бы такую уловку. Но, видимо, Змей-Женщина все же получил указание вести испанцев хоть и правильным, но трудным путем. Возможно, Мотекусома еще лелеял слабую надежду на то, что тяготы и лишения смогут обескуражить Кортеса, хотя никто, хоть немного знавший испанского вождя, не стал бы тешить себя такими иллюзиями. Так или иначе, Тлакоцин повел их на запад по самому, пожалуй, трудному пути торговых караванов, проходившему через высокий перевал между вулканами Истакиуатль и Попокатепетль.

Как я уже говорил, на этой высоте даже в разгар знойного лета лежит снег, а армия выступила в поход в начале зимы. Наверное, Тлакоцин считал, что стужа, обжигающий ледяной ветер и снежные заносы, сквозь которые приходится прокладывать путь, пересилят упорство белых людей. Я и по сей день не знаю, каков климат в вашей Испании, но Кортес и его солдаты провели не один год на Кубе, которая, как я понимаю, такая же знойная и влажная, как и любая из наших расположенных на побережье Жарких Земель. Так что и они, и, уж конечно, тотонаки не были привычны к холоду и не имели теплой одежды, чтобы защититься от пронизывающих ветров, насквозь продувавших горные тропы, которыми их вел Тлакоцин. Он впоследствии не без удовольствия рассказывал, что белые люди терпели страшные мучения.

Да, они страдали и жаловались, а четверо белых солдат, две лошади, несколько собак и сотня тотонаков и вовсе погибли, но остальные выдержали. Более того, десять испанцев, чтобы продемонстрировать свою отвагу и несгибаемую волю, объявили о намерении взойти на вершину вулкана Попокатепетль и заглянуть в его дымящееся жерло. Добраться до кратера им не удалось, но я не припоминаю, чтобы кто-то из индейцев хотя бы попытался это сделать. Неудавшиеся скалолазы вернулись к своим, посинев и окоченев от холода, а некоторые даже отморозив пальцы на руках и ногах, но своим мужеством они заслужили восхищение товарищей. Даже Змей-Женщина с неохотой признал, что белые люди, при всем их безрассудстве и тяге к пустой браваде, полны энергии и по-настоящему бесстрашны.

Тлакоцин также сообщил нам удивительную вещь: испанцы вполне по-человечески пришли в изумление и трепетный восторг, когда, миновав с запада перевал, оказались на горном слоне, над равниной бескрайних озер. Падающий снег ненадолго отвел свою завесу, позволив им насладиться видом Долины во всей ее красе. Огромные чаши озер, наполненные водой различных цветов, казались драгоценными камнями в оправах из пышной зелени, аккуратных городков и соединяющих их прямых дорог. После столь тяжкого пути по суровой местности это зрелище поражало и восхищало. Все, лежащее внизу, казалось сплошным царством множества °ттенков зеленого — зелени лесов и зелени садов, зелени полей и зелени чинампа. Наверняка испанцам, пусть и издали, удалось разглядеть многочисленные прилепившиеся к озерам города и поселения поменьше, расположенные на островах. Тогда они все еще находились не менее чем в Д1 адцати долгих прогонах от Теночтитлана, но серебристо-белый город сверкал издали, как звезда. Не один месяц шли белые люди от невзрачных отмелей, огибая горы, преодолевая каменистые ущелья, оставляя позади дикие равнины с ничем не примечательными городками и деревушками. Последним испытанием стало преодоление перевала между двумя вулканами. И вдруг… Внизу путникам открылась картина, которая, по словам одного из испанцев, «показалась чудесным сном… ожившей картинкой из старых сборников сказок…».

Спустившись с гор, войско вступило во внутренние земли Союза Трех. Первыми на пути чужеземцев лежали владения аколхуа, и их юй-тлатоани, выступивший из Тескоко поприветствовать гостей, окружил себя впечатляющей свитой из придворных и знати. Хотя Какамацин по приказу дяди произнес теплую речь и вообще всячески изображал радушие, но вряд ли он обрадовался встрече с лишенным трона в его пользу сводным братом, тем более когда увидел Черного Цветка во главе мощного отряда верных ему воинов аколхуа. Полагаю, родственники могли бы попытаться разрешить спор силой прямо на месте, но и Мотекусома, и Кортес запретили всякие стычки, которые могли бы омрачить предстоящую судьбоносную встречу. Поэтому никто не выказывал открытой враждебности, и Какамацин лично повел всю процессию в Тескоко, дабы гости могли подкрепиться и отдохнуть перед завершающим этапом своего долгого нелегкого пути. Пути в Теночтитлан.

Однако, вне всякого сомнения, Какамацин был смущен и возмущен, когда его собственные подданные заполнили улицы Тескоко, приветствуя возвращавшегося Черного Цветка криками радости и восторга. Это уже само по себе было тяжким оскорблением, но вскоре Какамацин понес не только моральный ущерб, столкнувшись с массовым дезертирством. Всего лишь за пару дней, которые путешественники провели в столице, примерно две тысячи жителей Тескоко откопали свое давно не использовавшееся боевое снаряжение и оружие, а когда гости двинулись дальше, отправились с ними, добровольно присоединившись к войску Черного Цветка. С того дня народ аколхуа поразил бедственный раскол. Половина населения осталась верной Какамацину, который был Чтимым Глашатаем, признаваемым другими правителями Союза Трех. А другая половина пошла за Черным Цветком, который должен был стать их Чтимым Глашатаем, хотя многие и сокрушались, что он связал свою судьбу с белыми чужеземцами.

Из Тескоко Тлакоцин повел Кортеса и его ораву вдоль южного побережья озера. Белые люди дивились грандиозному «внутреннему морю», а еще более — величию и блеску Теночтитлана, который был виден с нескольких точек вдоль их пути и который, казалось, все увеличивался и становился более великолепным по мере их приближения к нему. Наконец Тлакоцин привел всю компанию в свой собственный роскошный дворец, находившийся в расположенном на мысе городе Истапалапане, и испанцы устроили последний привал, чтобы отполировать до блеска оружие и доспехи, вычистить лошадей и привести, насколько возможно, в порядок износившиеся мундиры. Вступая через дамбу в столицу, они хотели выглядеть не шайкой бродяг-оборванцев, а внушительным и грозным боевым отрядом.

Пока солдаты наводили лоск, Тлакоцин сообщил Кортесу, что поскольку город расположен на острове и весьма плотно населен, найти в его пределах место для расквартирования даже малой части многотысячной армии его союзников Решительно невозможно. Кроме того, Змей-Женщина дал понять, что из соображений политической учтивости не стоило бы брать с собой в столицу столь нежелательного гостя, как Черный Цветок, а также вводить туда вспомогательные отряды, принадлежащие к пусть и родственным, но враждебным нам племенам.

Кортес, уже видевший город издалека, вряд ли мог поспорить с тем, что все его войско в городской черте действительно не разместить, и проявил вполне дипломатичную сговорчивость в выборе тех, кого намеревался взять собой. Однако он и сам выдвинул несколько встречных требований. Тлакоцин должен был согласиться с тем, что войска Кортеса распределятся дугой вдоль побережья материка — от южной дамбы до северной, то есть фактически возьмут под контроль все дороги, ведущие как в город-остров, так и из него.

Предполагалось, что Кортес захватит с собой в Теночтитлан большинство испанцев, но из числа аколхуа, тлашкалтеков и тотонаков в город войдет лишь символическое количество воинов. Однако он потребовал, чтобы всем этим людям предоставили право беспрепятственно, в любое время переходить на остров и покидать его, дабы у командира была возможность поддерживать постоянную связь с войсками, оставшимися на материке. Тлакоцин на эти условия согласился, предложив оставить часть союзных сил там, где те уже находились, то есть в контролирующем южную дамбу Истапалапане, а другие отряды отвести к Тлакопану и Тепеяке, где они встанут лагерем, перекрыв, соответственно, западную и северную дороги. Во исполнение этого соглашения Кортес отобрал из числа союзников тех, кого вознамерился взять с собой, дабы использовать в качестве курьеров, а остальных, поставив во главе их отрядов испанских офицеров, отправил с выделенными Тлакоцином проводниками в те места, где они по взаимному соглашению должны были находиться. После того как командир каждого из этих подразделений прислал гонца с донесением, что вверенные ему силы заняли позиции и разбивают лагерь, Кортес сказал Тлакоцину, что он готов. И Змей-Женщина тут же известил Мотекусому: посланцы короля Карлоса и Господа Бога вступят в Теночтитлан завтра.

Это случилось в день Второго Дома нашего года Первого Тростника, то есть по вашему летоисчислению было самое начало ноября одна тысяча пятьсот девятнадцатого года.

Южная дамба знавала в свое время немало процессий, но ни одна из них не производила такого шума. При этом у испанцев не было никаких музыкальных инструментов, и они не сопровождали свой марш пением или боем барабанов. Нет, слышались лишь звон оружия и доспехов, топот сапог и копыт, громыхание заставлявших дрожать насыпь колес тяжеленных пушек да скрип сбруи. Поверхность озера, словно натянутая мембрана барабана, отражала и усиливала эти звуки так, что они, разносясь повсюду, отдавались эхом от дальних гор.

Впереди, разумеется, гарцевал на Лошачихе Кортес с кроваво-золотым стягом Испании на длинном древке, а у его стремени, с личным штандартом своего господина, гордо вышагивала Малинцин. Позади них шествовал Змей-Женщина со знатными послами, сопровождавшими его в Чолулу и обратно, а следом ехали испанские всадники с вымпелами на поднятых вверх копьях. За верховыми маршировали воины союзных племен, примерно по пятьдесят представителей каждого народа, а далее — пешие испанские солдаты с аркебузами и арбалетами, копьями и мечами, изготовленными не для боя, а для парада. Ну а уж за всей этой четко построенной и отлаженно марширующей колонной валом валила беспорядочная толпа жителей Истапалапана и других городов мыса, привлеченных невиданным зрелищем. Впервые в истории чужеземные воины с оружием в руках беспрепятственно вступали в никому доселе не доступный Теночтитлан.

На середине дамбы, у цитадели Акачинанко, чужеземцев ясдала первая официальная встреча. Чтимый Глашатай Тескоко Какамацин и множество знатных аколхуа, переправившиеся из своего города на каноэ, объединились с представителями знати Тлакопана, третьего города Союза. Эти роскошно разодетые вельможи, смиренно, словно рабы, обметали перед высокими гостями дорогу и посыпали ее цветочными лепестками до самого места соединения дамбы с островом. Тем временем Мотекусому в самых великолепных из всех имевшихся у него носилках вынесли из дворца. Его сопровождала многочисленная и впечатляющая свита из благородных воителей-Орлов, Ягуаров и Стрел, а также все знатные придворные господа и дамы, включая некоего господина Микстли и его супругу, госпожу Бью.

Время было выверено так четко, что эскорт Чтимого Глашатая прибыл к месту соединения дамбы с островом одновременно с приближением двигавшейся по насыпи колонны гостей. Обе колонны остановились, когда их разделяло примерно двадцать шагов, и Кортес спрыгнул с лошади, передав свое знамя Малинцин. В тот же самый момент носильщики поставили покрытые балдахином носилки Мотекусомы на землю, и когда Чтимый Глашатай вышел из-за раздвинутых занавесок, мы все были поражены его обличьем. Причем вовсе не его длинной, переливающейся мантией, сделанной из несчетного множества перьев колибри, не великолепным венцом из перьев птицы кецаль тото, не множеством медальонов и других невероятно дорогих украшений из золота и драгоценных камней. Нас потрясло то, что Мотекусома явился на встречу не в высоких золоченых сандалиях, но босым. Мало кому из мешикатль могло понравиться подобное смирение, проявленное их Чтимым Глашатаем перед лицом чужеземца.

Они с Кортесом оставили позади сопровождающих и медленно направились через разделявшее их открытое пространство навстречу друг другу. Мотекусома отвесил низкий поклон, исполнив ритуал целования земли, а Кортес ответил жестом, являющимся, насколько мне известно, принятым У испанцев военным салютом. Как подобает гостю, Кортес первым преподнес подарок, подавшись вперед и надев на шею Чтимого Глашатая ожерелье. Нам показалось, что оно состоит из нанизанных попеременно жемчужин и драгоценных камней, но, как выяснилось впоследствии, то были лишь дешевые стекляшки и перламутр. Мотекусома, в свою очередь, повесил на шею Кортеса двойное ожерелье из редчайших морских раковин и примерно сотни скрепленных вместе, выполненных из чистого золота, искуснейшей работы изображений различных животных. Потом Чтимый Глашатай произнес приветственную речь — пространную и цветистую. Малинцин, державшая в каждой руке по чужеземному флагу, смело шагнула вперед и остановилась рядом со своим господином, чтобы перевести слова Мотекусомы и ответную речь Кортеса, которая была несколько короче.

Затем Мотекусома вернулся к своим носилкам, Кортес снова сел верхом, и мы, мешикатль, двинулись впереди колонны испанцев, ведя их через город. Строй белых людей уже не был столь безупречным, ибо они сбивались с шага и наступали друг другу на пятки, потому что вертели головами и глазели по сторонам — на обступавшую улицы пеструю толпу, прекрасные здания и висячие сады на крышах. В Сердце Сего Мира лошадям пришлось трудно, ибо копыта скользили на гладких мраморных плитах, которыми была вымощена эта огромная площадь. Кортесу и другим всадникам пришлось сойти с коней и вести их в поводу. Мы прошли мимо Великой Пирамиды и повернули направо, к старому дворцу Ашаякатл я, где все было готово к великолепному пиру, рассчитанному на сотни чужеземцев и сотни принимающих их наших вельмож. Должно быть, и число разнообразных яств, подававшихся на отделанных золотом лаковых блюдах, тоже исчислялось сотнями. Когда мы заняли места за пиршественными скатертями, Мотекусома повел Кортеса к Установленному для двух вождей помосту со словами:

— Этот дворец принадлежал еще моему отцу, также бывшему в свое время Чтимым Глашатаем Мешико. Но сейчас, Перед приемом столь высоких гостей, его подготовили заново и украсили самым тщательным образом. Мы обставили особые покои для тебя, твоей госпожи (эти слова Мотекусома произнес не без неудовольствия) и для твоих старших командиров. Удобные помещения дожидаются также и остальных твоих спутников. К вашим услугам будет делая армия рабов, готовых выполнить любое ваше желание. Этот дворец мы предоставляем в полное твое распоряжение, и он прослужит твоей резиденцией столько времени, сколько тебе будет угодно оставаться нашим гостем.

По моему разумению, любой другой человек, окажись он на месте Кортеса в столь двусмысленной ситуации, предпочел бы отклонить это сомнительное предложение. Он прекрасно понимал, что сам навязался в гости, а значит, сколько бы ни рассыпались здешние жители в любезностях, на самом деле ему здесь никто не рад. И, обосновавшись во дворце, под одной крышей с тремя сотнями своих солдат, генерал-капитан рисковал значительно сильнее, чем когда он останавливался во дворце в Чолуле. В Теночтитлане Кортес должен был все время находиться под приглядом Мотекусомы, в пределах досягаемости последнего на случай, если Чтимый Глашатай вдруг решит той же рукой, которую только что протягивал для дружеского рукопожатия, нанести удар. Во дворце испанцам предстояло сделаться пленниками, пусть без оков, но настоящими узниками, запертыми в столице Мешико — расположенной на острове, окруженной озером и замкнутой в кольцо городов и армий Союза Трех. Разумеется, собственные союзники Кортеса тоже находились поблизости, однако, надумай они прийти ему на помощь, у них могли возникнуть серьезные затруднения. Кортес, двигаясь по южной дамбе, не мог не заметить, что она в нескольких местах прорезана проходами для каноэ, так что достаточно разобрать мосты над ними, как проход по насыпи окажется перекрытым. Наверняка он предположил, и совершенно справедливо, что остальные дамбы устроены таким же образом.

Генерал-капитан мог бы тактично сказать Мотекусоме, что он предпочитает обосноваться на материке и наведываться оттуда в город по мере надобности, но с его стороны подобных заявлений не последовало. Кортес лишь поблагодарил Мотекусому за великодушное предложение и принял его как само собой разумеющееся, с таким видом, будто презирает саму мысль о возможной опасности. Хотя я не питаю любви к Кортесу и далек от того, чтобы восхищаться его коварством, мне трудно не признать, что перед лицом опасности этот человек всегда действовал отважно, без колебаний и часто вопреки тому, что другие люди называют «здравым смыслом». Пожалуй, подсознательно я чувствовал, что наши темпераменты имеют много общего, потому что мне самому тоже нередко случалось идти на дерзкий риск, которого люди «здравомыслящие» избегали, считая признаком безумия.

Впрочем, в вопросах собственной безопасности Кортес не стал полагаться на случай. Перед тем как впервые переночевать во дворце, он приказал с помощью крепких веревок, не щадя усилий, затащить на крышу четыре пушки. То, что при этом пострадал устроенный для его же удовольствия цветник, белого вождя не волновало. Остальные пушки были расставлены так, чтобы держать под контролем все подступы ко дворцу, а каждую ночь по крыше и вокруг дворца расхаживали солдаты с заряженными аркебузами.

Следующие несколько дней Мотекусома лично показывал своим гостям город. Сопровождать их приходилось также и Змею-Женщине, и старейшинам Совета, и многим высшим жрецам, которым это совсем не нравилось, и мне. Мотекусома настаивал на моем присутствии, поскольку я предупредил его относительно коварства и двуличия переводчицы Малинцин. Кортес, как и обещал, запомнил меня, но не выказывал ни малейшей вражды. Когда нас представили, он тонко улыбнулся и, дружелюбно приняв к сведению, что я знаю его язык, стал обращаться ко мне как к переводчику, пожалуй, не реже, чем к своей наложнице. Женщина, конечно же, тоже узнала меня, но в отличие от белого вождя почти не скрывала своей ненависти. Сама Малинцин не обращалась ко мне вовсе, а когда это делал Кортес, смотрела так злобно, словно только и мечтала при первой возможности предать меня смерти. Это, однако, ничуть меня не удивило: ведь именно такую участь я и сам готовил для нее. Во время прогулок по городу Кортеса всегда сопровождали его заместитель — огненноволосый гигант Педро де Альварадо, большинство других старших командиров, конечно же Малинцин и двое или трое его собственных священников, которые выглядели так же кисло, как и наши жрецы. Кроме того, за нами обычно таскались разрозненные группы простых солдат. Остальные испанцы шатались по Теночтитлану сами по себе, а вот воины из союзных им племен старались не отходить далеко от дворца, ибо только там чувствовали себя в безопасности.

Как я уже говорил, все эти воины носили по указу Кортеса новые головные уборы, представлявшие собой высокие пучки гибкой травы. Но и на боевых шлемах испанских солдат, с тех пор как я видел их в последний раз, появилось нечто новое — опоясывавшая верхний ободок шлема бледная кожаная полоска. Поскольку она явно не несла никакой нагрузки и едва ли могла считаться украшением, я в конце концов поинтересовался насчет того, зачем эта полоска нужна, у одного из испанцев. Он со смехом рассказал мне следующее.

Во время бойни в Чолуле, пока тлашкалтеки убивали всех жителей города без разбору, испанцы схватили дрожащих от страха женщин и девушек, ублажавших их на протяжении четырнадцати дней, и, пребывая в убеждении, что эти женщины совокуплялись с ними только затем, чтобы черпать их жизненную силу, совершили необычный акт мщения. Всех аборигенок раздели донага, использовали по несколько раз, а потом, невзирая на их мольбы и плач, стальными ножами вырезали из промежности каждой женщины кусок кожи с ладонь величиной, в середине которого находилось овальное отверстие ее тепили. Бросив искалеченных индианок истекать кровью, солдаты натянули еще влажную кожу на луки своих седел, а когда она подсохла, но еще оставалась податливой, надели получившиеся кружки на шлемы таким образом, что их венчали крохотные жемчужины ксаапили. Точнее, сморщенные, как бобы, комки высохшей плоти, бывшие некогда нежными ксаапили. Однако я так и не понял: считали ли испанцы ношение подобных трофеев остроумной шуткой или же они делали это в назидание другим женщинам, чтобы те впредь не вздумали строить им козни.

Все испанцы с одобрением отзывались о размерах, населении, великолепии и чистоте Теночтитлана и сравнивали его с другими известными им городами. Мне, разумеется, названия тех городов ничего не говорили и не говорят до сих пор, но вы, почтенные братья, возможно их знаете. Гости отмечали, что по площади наша столица больше, чем Вальядолид, что в ней больше населения, чем в Севилье, что ее здания почти не уступают в великолепии постройкам Священного Рима, что ее каналы наводят на мысль об Амстердаме или Венеции, и при этом улицы, воздух и вода нашего города чище, чем в любом из перечисленных мест. Мы, сопровождающие, воздерживались от замечаний насчет того, что зловонные испарения, исходящие от испанцев, заметно уменьшали эту чистоту. Да, творения наших зодчих и богатая отделка наших зданий произвели на чужеземцев сильное впечатление, но знаете ли вы, что повергло их в наибольший восторг? Угадайте, что вызвало у них самые громкие возгласы удивления и восхищения?

Наши отхожие места.

Было ясно, что многие из этих людей немало странствовали по вашему Старому Свету, но представлялось столь же очевидным, что до прибытия к нам никто из них никогда не видел подобных помещений для отправления естественных надобностей. Уже одно только наличие таких удобств в предоставленном в их распоряжение дворце вызвало у испанцев удивление, но оно возросло стократ, когда мы привели их на рыночную площадь Теночтитлана, где они убедились, что подобная «роскошь» доступна даже простому люду — уличным торговцам и лавочникам. Испанцы никогда не видели ничего подобного, и все они, не исключая Кортеса, не смогли удержаться от искушения войти внутрь и облегчиться. Так же поступила и Малинцин, поскольку в ее родном захолустном Коатликамаке подобные новшества еще не были известны, как, впрочем, и в священном для испанцев Риме. Пока Кортес и вся компания оставались на острове и пока существовала рыночная площадь, эти общественные клозеты были самыми популярными и наиболее посещаемыми белыми людьми достопримечательностями из всех чудес, что предлагал Теночтитлан.

В то время как испанцы были очарованы отхожими местами с водяным смывом, наши лекари проклинали эти удобства, ибо желали получить образцы выделений чужеземцев. И если испанцы вели себя, как дети, забавлявшиеся с новой игрушкой, то последние подражали «мышам», куимичиме: все время ходили за людьми Кортеса по пятам или вытягивали шеи, выглядывая из-за угла.

Белый вождь не мог не заметить назойливых пожилых незнакомцев, постоянно подглядывавших за ним и провожавших его взглядами, где бы он ни появился. Наконец он спросил, кто эти странные люди, и Мотекусома, которого отчасти забавляли их потуги, ответил, что это лекари, следящие за здоровьем почетного гостя. Кортес пожал плечами и больше ничего не сказал, хотя я подозреваю, что у него сложилось мнение, будто все наши врачеватели сами больны, причем страдают они тяжкими душевными недугами. Между тем наши целители суетились неспроста: они пытались найти подтверждение своему прежнему заключению насчет того, что белый человек Кортес поражен недугом нанауа. Они пытались на глаз измерить и оценить значительную кривизну его бедренных костей, старались подойти достаточно близко, чтобы уловить характерные для таких больных хрипы или углядеть, имеются ли на его передних зубах заметные выемки.

В конце концов таскавшиеся за нами повсюду назойливые лекари, на которых мы постоянно натыкались в самых неожиданных местах, донельзя мне надоели. Поэтому, споткнувшись как-то об одного старого целителя, пытавшегося, скрючившись, отколупнуть кусочек грязи, чтобы измерить шаг Кортеса, я отвел его в сторону и раздраженно проворчал:

— Почтеннейший, раз уж ты не осмеливаешься попросить у белого человека разрешения исследовать его выделения, то почему бы тебе не найти предлог, чтобы осмотреть его наложницу?

— Это ничего не даст, Миксцин, — уныло отозвался лекарь. — Женщина не могла заразиться от него. Нанауа передается при совокуплении только на ранних или уже на совершенно очевидных стадиях болезни. Если этот человек, как мы подозреваем, родился от больной матери, он уже давно не представляет угрозы для женщин, хотя и может наградить свою подругу больным ребенком. Нам, естественно, не терпится узнать, правы ли были мы в своей догадке, поскольку уверенности у нас нет. Если бы только белый вождь не был так очарован нашими санитарными удобствами, если бы мы могли исследовать его мочу…

— Почтенный врачеватель, — с трудом сдерживая себя, сказал я, — мне надоело видеть, как ты разве что только не пытаешься, присев на корточки, заглянуть Кортесу в зад, когда он опорожняется! Предлагаю тебе решить это вопрос проще: попроси дворцового управителя приказать рабам временно разобрать сток в отхожем месте, под предлогом того, что он засорился. Пусть белый человек справит нужду в горшок, а служанка принесет этот горшок тебе.

— Аййо, какая блестящая идея! — воскликнул старик и поспешил прочь, видимо, воплощать ее в жизнь. Больше нам лекари не досаждали, но удалось ли им обнаружить доказательства того, что Кортес страдает тяжким недугом, я так и не узнал.

Должен сказать, что, хотя город в целом белым людям очень нравился, но не все в Теночтитлане вызывало у испанцев восхищение. Кое-что из показанного нами даже встречало осуждение. Как, например, коллекция черепов, служившая украшением Сердца Сего Мира. При виде ее все они отпрянули в ужасе, видимо, найдя отвратительным наш обычай сохранять в таком виде память о выдающихся людях, принявших Цветочную Смерть на этой площади. Конечно, обычаи белых людей не походили на наши, но я сам слышал от испанцев рассказ о древнем герое, труп которого, чтобы сохранить его смерть в тайне от врагов, посадили на лошадь, создав впечатление, будто герой лично ведет своих воинов в битву. Говорили, что последнее свое сражение покойник выиграл. Поскольку вы, испанцы, столь дорожите этой историей, находя ее славной и поучительной, мне трудно понять, почему Кортес и его спутники сочли нашу выставку черепов выдающихся людей чем-то более отвратительным, чем катание на коне трупа Сида Компеадора.

Но более всего возмутили испанцев наши храмы, с их свидетельствами многих жертвоприношений — и давнишних, и совсем недавних. Решив показать гостям панораму города, Мотекусома поднялся с ними на вершину Великой Пирамиды, которая, за исключением времени, когда там проводились церемонии жертвоприношений, постоянно содержалась в идеальной чистоте. Гости взбирались по лестницам, окаймленным знаменами, восхищаясь изяществом и монументальностью этого сооружения, яркостью многокрасочных росписей и блеском позолоты, постоянно оглядываясь по сторонам, с интересом осматривали сверху город и окрестности. Два храма на вершине пирамиды снаружи тоже поражали своим блеском, но внутри их никогда не чистили и не мыли. Поскольку считалось, что чем больше скапливалось в них крови, тем больше чести воздавалось богам, храмовые статуи, полы, стены и даже потолки там покрывал толстый слой свернувшейся крови. Стоило испанцам сунуться в храм Тлалока, как они тут же выскочили обратно, затыкая носы и силясь удержать рвоту. То был первый и единственный раз, когда я видел, чтобы белые люди так шарахались от запаха. В большинстве случаев они вовсе не замечали вони, хотя справедливости ради и следует признать, что смрад в этом месте был еще гадостнее их собственного. Совладав кое-как с тошнотой, Кортес, Альварадо и священник Бартоломе снова зашли внутрь и просто скорчились от ярости, когда обнаружили полую статую Тлалока, наполненную вплоть до самого его разверстого рта гниющими человеческими сердцами, которыми бога кормили.

Не помня себя, Кортес выхватил меч и нанес статуе мощный удар. Ущерба он не причинил, лишь отбил от каменного лика Тлалока часть корки из спекшейся крови, но Мотекусома и его жрецы при виде столь неслыханного кощунства ахнули от ужаса. Однако Тлалок отнюдь не поразил святотатца громом, Кортес же успокоился, взял себя в руки и сказал:

— Этот ваш идол — никакой не бог. Это злобное создание, которое мы называем дьяволом, низвергнутое истинным Господом с небес и ввергнутое во тьму внешнюю. Его надлежит низвергнуть и отсюда. Позволь мне водрузить здесь вместо него Господень животворящий крест и статую Пресвятой Девы. Вот увидишь, демон не осмелится препятствовать, из чего станет ясно, что он есть тварь низшая, боящаяся истинной веры, и что для тебя и всего твоего народа будет великим благом отвергнуть поклонение злу и обратиться на стезю добра.

Мотекусома, не желая развивать эту тему, натянуто промолвил, что ни о чем подобном не может быть и речи, однако, попав в соседний храм Уицилопочтли, испанцы снова начали возмущаться. То же самое произошло, когда они узрели схожие храмы на вершине не столь грандиозной пирамиды в Тлателолько, и всякий раз Кортес выражал свое негодование все в менее сдержанных словах.

— Тотонаки, — заявил он, — полностью очистили свою страну от этих мерзких идолов и всем племенем поклонились нашему Господу и его Непорочной Матери. Кошмарный храм, стоявший на горе в Чолуле, сровняли с землей. В Тлащкале прямо сейчас некоторые из моих священнослужителей наставляют короля Шикотенкатля и его двор в благословенном христианском учении. Замечу, что ни в одном из этих мест низвергавшиеся старые демоны-божества даже не пикнули. Клянусь, если ты прикажешь вышвырнуть их вон, ни один из этих истуканов ничего сделать не сможет.

Когда я переводил ответ Мотекусомы, то приложил все усилия, чтобы передать его ледяной тон:

— Генерал-капитан, ты находишься здесь в качестве моего гостя, а учтивый гость не подвергает осмеянию и поношению верования хозяина, точно так же, как не высмеивает его манеру одеваться или его вкусы в отношении женщин. Многие мои подданные и без того находят присутствие в городе чужестранцев нежелательным и обременительным. Если ты затронешь наших богов, жрецы поднимут крик, а в вопросах веры последнее слово принадлежит не правителям, а именно жрецам. Люди послушают не меня, а их, и тебе повезет, если тебя и твоих спутников выставят из Теночтилана живыми.

При всей своей дерзости и наглости Кортес понял, что ему напоминают о уязвимости его положения, и не только не стал развивать эту тему далее, но даже пробормотал что-то похожее на извинение.

Мотекусома слегка оттаял и сказал:

— Впрочем, я стараюсь быть справедливым человеком и великодушным хозяином. Я понимаю, что вы, христиане, наверное, страдаете из-за невозможности совершать обряды поклонения своим богам, и не возражаю против того, чтобы вы это делали. Вот что, я прикажу очистить стоящий на площади маленький Орлиный храм от статуй, алтарных камней и всего, что оскорбительно для христианской веры, и пусть твои жрецы обставят его так, как требуется. Этот храм останется вашим столько времени, сколько вы захотите.

Наших жрецов, естественно, взбесила даже эта не столь уж большая уступка чужеземцам, но воле правителя они не могли противопоставить ничего, кроме угрюмого ворчания. Испанские священники обустроили маленький храм на свой лад, и нельзя не признать, что со временем там стало бывать куда больше народу, чем за всю его прежнюю историю. Казалось, христианские священники служат свои мессы и совершают другие требы с утра до ночи, причем делают это, даже если в храме нет белых людей, а число индейцев, привлекаемых туда простым любопытством, постоянно возрастало. Правда, поначалу то были по преимуществу наложницы испанцев да воины союзных им племен, но священники, с помощью Малинцин, без устали приглашали всех побрызгаться водой, вкусить соли и получить новые имена, и многие из язычников, пусть даже из праздного интереса к новизне, откликались на этот призыв. Так или иначе, но предоставленный Мотекусомой Кортесу храм помог некоторое время обойтись без насилия в столь щекотливом вопросе, как вера.

Испанцы пробыли в Теночтитлане чуть больше месяца, когда произошло событие, которое могло бы навсегда избавить от них город, а возможно, и весь Сей Мир. Правитель тотонаков Пацинко прислал скорохода, и если бы этот гонец, как бывало прежде, явился с сообщением прямо к Мотекусоме, недолгое пребывание белых в нашей столице на этом бы и закончилось. Однако гонец сначала отправился в лагерь стоявших за городом тотонаков, а один из их командиров, выслушав скорохода, тотчас препроводил того в город, Чтобы он повторил свой рассказ Кортесу.

Новость заключалась в том, что на побережье произошли серьезные беспорядки.

А случилось следующее. Некий мешикатль, старший сборник дани по имени Куаупопока, совершавший в сопровождении отряда воинов Мешико ежегодный обход плательщиков дани, посетил жившее у моря, чуть севернее, чем тотонаки, племя хуаштеков. Получив положенное и собрав караван носильщиков из хуаштеков, призванных нести собственную дань в Теночтитлан, он двинулся дальше на юг, в страну тотонаков, как поступал каждый год много лет подряд. Но, добравшись до столичного города Семпоалы, Куаупопока, к крайнему своему изумлению и негодованию, обнаружил, что тотонаки и не думали подготовиться к его прибытию. Они не только не собрали товары и не выделили носильщиков, но их правитель Пацинко не удосужился даже составить список добра, отдаваемого Мешико в счет податей.

Явившийся с севера, из отдаленных земель, Куаупопока ничего не слышал — ни о том, что случилось с мешикатль, которые до него проверяли у тотонаков списки дани, ни о событиях, последовавших за этим. Мотекусома мог бы легко известить его обо всех переменах, послав гонца, но почему-то этого не сделал. Я так и не узнал, забыл ли об этом Чтимый Глашатай в свете прочих событий, или же он намеренно решил предоставить сборщику дани действовать по заведенному порядку и посмотреть, что из этого выйдет. Так или иначе, Куаупопока попытался исполнить свой долг. Он потребовал от Пацинко дани, но тот, при всем своем былом раболепии, на этот раз отказался повиноваться на том основании, что он больше не подчиняется Союзу Трех. Вождь тотонаков объяснил, что у него теперь новые господа — белые люди, которые живут в укрепленной деревне дальше по побережью. Пацинко плаксиво предложил Куаупопоке обратиться к их вождю, который там главный, некоему Хуану де Эскаланте.

Удивленный, рассерженный, но исполненный решимости Куаупопока повел свой отряд к Вилья-Рика-де-ла-Вера-Крус, где услышал одни лишь издевательские насмешки: хотя он и не понял слов незнакомого языка, но догадался, что его оскорбляют. А теперь представьте: простой сборщик дани сделал то, чего до сих пор так и не сделал могущественный Мотекусома: он отказался сносить насмешки чужеземцев и наказал их за дерзость. Возможно, Куаупопока совершил ошибку, но совершил он ее, не свернув с пути отваги и чести, проявив себя достойным мешикатль. Пацинко и Эскаланте, оскорбив его, допустили более серьезную ошибку, ибо им следовало осознавать уязвимость своего положения: ведь практически вся армия тотонаков ушла с Кортесом. В Семпоале осталось совсем немного воинов, да и Веракрус был защищен не намного лучше, ибо большую часть его гарнизона составляли моряки, перебравшиеся на берег с затопленных кораблей.

Куаупопока, повторяю, был всего-навсего мелким нашим чиновником. Я, может быть, единственный, кто вообще запомнил его имя, хотя многие помнят судьбу, к которой привел его тонали. Этот человек был верен своему долгу и усердно исполнял возложенные на него обязанности. Поэтому, когда Куаупопока впервые в жизни столкнулся с неповиновением со стороны обложенного данью племени, у него не возникло и мысли о том, чтобы отступиться, недаром имя его означает Бдительный Орел. Куаупопока выкрикнул приказ, и застоявшиеся без настоящего дела воины мешикатль, которым до смерти надоело просто сопровождать носильщиков, с радостью ухватились за возможность подраться. Немногочисленные арбалеты и аркебузы отстреливавшихся из-за частокола белых людей не смогли сдержать их натиск.

Эскаланте и немногие оставшиеся в составе гарнизона солдаты пали в бою, а моряки побросали оружие и сдались в плен. Куаупопока расставил вокруг дворца Семпоалы страну и объявил насмерть перепуганным тотонакам, что в связи с попыткой измены им в этом году придется отдать в качестве дани все свое имущество, имеющее хоть какую-либо ценность. Можно сказать, что гонец Пацинко, сумевший выскользнуть из охраняемого дворца, чтобы сообщить эту весть Кортесу, совершил настоящий подвиг.

Разумеется, Кортес мигом сообразил, что это событие делает его положение весьма опасным и уязвимым, но, вместо того чтобы терять время на размышления и предаваться унынию, направился прямиком к Мотекусоме вместе с рыжим верзилой Альварадо, Малинцин и отрядом до зубов вооруженных солдат. Без всяких просьб и уведомлений, расшвыряв слуг и управителей, он ворвался в тронный зал и, разъярившись до последней степени, изложил Чтимому Глашатаю свою, несколько исправленную версию случившегося. По его словам, вооруженная банда мешикатль без какого-либо повода напала на мирное поселение белых людей и пролила кровь невинных. Это неслыханное, просто зверское преступление, и, разумеется, Кортес хотел бы знать: что намерен предпринять в связи со случившимся Мотекусома?

Чтимый Глашатай был прекрасно осведомлен, каким путем ежегодно движется его караван сборщиков дани, и, услышав рассказ Кортеса, разумеется, не мог не понять, что его подданные действительно оказались причастными к этой стычке и к убийству белых людей. Я бы на месте Мотекусомы не стал торопиться умиротворить Кортеса: вот уж когда ему стоило бы (что он так любил делать в других случаях) потянуть время, чтобы получить более полное представление о случившемся и узнать новый расклад сил. Только подумайте, как тогда обстояло дело. Единственный укрепленный опорный пункт белых людей сдался воинам Мешико, единственный их более-менее надежный союзник, вождь тотонаков Пацинко, стал пленником мешикатль в собственном дворце. Мало того, почти все остальные белые люди находились на острове, где могли стать легкой добычей Мотекусомы. Союзные Кортесу отряды, с их немногочисленными белыми командирами, было нетрудно удержать за пределами Теночтитлана до тех пор, пока армии Союза Трех не подтянутся к городу, чтобы стереть их в порошок. Иными словами, благодаря Куаупопоке испанцы и все их сторонники угодили на земле Мотекусомы в ловушку. По существу, он держал их в горсти, и ему стоило лишь сжать кулак, чтобы между пальцами потекла кровь.

Но Чтимый Глашатай не сделал этого. Он не только поспешил выразить Кортесу свои соболезнования и принести извинения, но послал отряд стражников в Семпоалу и Веракрус с приказом лишить Куаупопоку всех полномочий и, взяв под стражу, вместе с сопровождавшими его командирами немедленно доставить в Теночтитлан.

Хуже того, когда отважный Куаупопока и четверо его достойных похвалы куачиков, «старых орлов» армии Мешико, преклонили колени перед троном, по обе стороны от понуро сидевшего на нем Мотекусомы сурово возвышались Кортес и Альварадо.

— Вы беззаконно превысили свои полномочия, — промямлил Мотекусома, причем голос его мало походил на голос правителя, — чем опозорили свой народ и вашего Чтимого Глашатая. Ведь я обещал нашим высоким гостям и всем находящимся под их покровительством мир и безопасность, так что ваше поведение превратило меня в клятвопреступника. Можете вы что-либо сказать в свое оправдание?

Куаупопока до конца остался верен своему долгу, показав, что он благородный человек, настоящий мужчина и подлинный мешикатль не в пример тому, кто восседал перед ним на троне.

Все, что было сделано, владыка Глашатай, сделано по моему приказу. Я исполнял свой долг так, как понимал его, и ни о чем не жалею.

Вы огорчили меня, — угрюмо произнес Мотекусома. — Но гораздо больше ваши кровавые бесчинства огорчили моих уважаемых гостей. Поэтому… — И тут Чтимый Глашатай Сего Мира произнес нечто совершенно невероятное: — Я предоставляю наказание на усмотрение генерал-капитана Кортеса.

Тот, очевидно, уже поразмыслил на эту тему, ибо с готовностью объявил о наказании, которое, с одной стороны, должно было устрашить всех, кто осмелится выступить против него, а с другой — показать его полное презрение к нашим обычаям и к нашим богам. Кортес приказал убить пятерых мешикатль, но не предать их Цветочной Смерти. Испанец заявил, что ни кровь, ни сердце, ни какую-либо другую, даже самую мельчайшую частицу человеческой плоти нельзя скармливать богам и вообще хоть как-то использовать в ритуале жертвоприношения.

Испанский вождь велел своим воинам принести кусок цепи — самой толстой, какую я когда-либо видел. Она походила на свернувшегося стального удава и, как мне удалось узнать впоследствии, представляла собой часть того, что называется якорной цепью и служит для удержания на месте кораблей. По приказу Кортеса испанские солдаты с большим трудом (представляю, какие муки испытывали при этом Куаупопока и его четверо командиров) просунули внутрь головы приговоренных людей, так что теперь у каждого человека на шее висело по звену этой цепи.

Приговоренных привели на Сердце Сего Мира, где посреди площади был установлен высокий столб. К слову, это было почти на том самом месте, возле нынешнего собора, где сеньор епископ впоследствии велел воздвигнуть позорный столб для выставления на публичное обозрение грешников. Цепь прикрепили к вершине столба, так что все пятеро осужденных со звеньями на шеях стояли вокруг него, лицами к толпе. Потом у их ног, высотой до самых коленей, сложили груду вымоченного предварительно в чапопотли хвороста и подожгли.

Эта новая казнь, намеренно осуществляемая без пролития крови, была совершенно незнакома в наших краях, поэтому посмотреть на нее собрались почти все жители Теночтитлана. Помню, я в тот день стоял рядом со священником падре Бартоломе, который объяснил, что на его родине, в Испании, такой способ казни применяется довольно часто, особенно к врагам Святой Церкви, ибо она запрещает своим служителям проливать кровь даже самых отъявленных грешников. Мне жаль, почтенные писцы, что ваша Церковь отказалась от применения более милосердных методов наказания, ибо за свою жизнь мне довелось стать свидетелем множества смертей, но ни одна из них не могла сравниться по жестокости с той, что выпала на долю несчастного Куаупопоки и его воинов.

Все пятеро стойко держались, пока пламя подбиралось к их ногам, и все это время их лица над железными ошейниками оставались суровыми и спокойными. Замечу, что больше никак их к столбу не прикрепили, однако они не метались, не размахивали в ужасе руками и не дрыгали ногами. Однако когда языки пламени, достигнув промежностей, слизали набедренные повязки и стали выжигать то, что находилось под ними, лица обреченных исказила страшная мука. Между тем огню более не требовалась подпитка древесиной и чапопотли, ибо теперь оно пожирало подкожный жир. Люди сами превратились в пищу для пламени, которое взметнулось так высоко, что мы почти не видели лиц несчастных. Яркими вспышками полыхнули их волосы, и над площадью зазвучали жуткие, нечеловеческие вопли.

Спустя некоторое время эти крики ослабли до тонкого, высокого визга, едва слышимого сквозь треск пламени, но терзавшего слух еще хуже, чем недавние вопли. Время от времени умирающих удавалось разглядеть, и тогда они казались черными сморщенными головешками, однако где-то внутри несчастных еще сохранялось некое подобие жизни. Кто-то из них еще издавал нечеловеческие звуки. В конце концов пламя, пожиравшее их кожу и плоть, заставило мускулы напрячься столь странным образом, что тела несчастных чудовищно искривились. Руки согнулись в локтях, обгоревшие кисти поднялись перед лицами — точнее, перед тем, что осталось от их лиц, а обожженные остатки ног, согнувшись в коленях, подтянулись к обугленным животам.

Но и эти ужасные останки еще продолжали жариться на огне до тех пор, пока уже совсем, и по виду и по размеру, не перестали походить на людей. Лишь их обтянутые обугленной коркой черепа соответствовали по величине головам взрослых людей, тела же, обгоревшие до черноты, были не больше, чем у пятилетних детей, причем скрючившихся в таких позах, в каких зачастую спят малые ребятишки.

Трудно поверить, но где-то в глубине этих обугленных комков плоти, судя по издаваемым звукам, еще сохранялась жизнь. Окончательно несчастные расстались с ней лишь после того, как лопнули их черепа.

Дело в том, что вымоченная в чапопотли древесина дает при горении такой жар, что мозг кипит, пенится, и пар распирает череп изнутри, пока тот способен выдерживать давление.

Необычный звук, как если бы разбился глиняный горшок, прозвучал пять раз подряд, и после этого с места расправы уже доносились лишь потрескивание и шипение костра. Прошло немало времени, прежде чем якорная цепь остыла достаточно, чтобы солдаты Кортеса смогли отцепить ее от почерневшего столба, тогда как пять скрюченных головешек упали на тлеющие угли и обратились в пепел. Цепь испанцы унесли, чтобы приберечь на будущее, хотя с тех пор подобных казней не совершалось.

С того дня минуло одиннадцать лет. Но как раз в прошлом году, вернувшись из своей поездки в Испанию, где ваш король Карлос еще возвысил его, пожаловав благородный титул маркиза дель Валье, Кортес придумал для себя новую эмблему. То, что вы называете его гербом, теперь красуется повсюду: это щит с разнообразными символами, окруженный цепью, звенья которой являются ошейниками для пяти человеческих голов. Вероятно, Кортес решил навсегда запечатлеть память об этом своем триумфе, ибо прекрасно понимал, что расправа над отважным Куаупопокой положила начало череде его успехов, обернувшихся Конкистой — завоевание1*1 Сего Мира.

Поскольку приказ о казни был отдан и приведен в исполнение белыми чужеземцами, не имевшими на то никаких прав, это вызвало в народе сильное беспокойство. Однако очень скоро случилось нечто еще более неожиданное, необъяснимое и пугающее. Мотекусома официально объявил, что переезжает из собственного дворца, чтобы пожить некоторое время среди своих белых друзей.

Жители Теночтитлана, заполонившие Сердце Сего Мира, с каменными лицами наблюдали за тем, как их Чтимый Глашатай, покинув собственную резиденцию, рука об руку с Кортесом, без каких-либо признаков принуждения, пересек площадь и вошел в старый дворец своего отца Ашаякатля, отданный иноземным пришельцам.

Следующие несколько дней по площади беспрерывно сновали люди: это под надзором испанских солдат слуги перетаскивали имущество Мотекусомы из одного дворца в другой. Туда переезжали все жены правителя и его дети, туда же переносили утварь, одеяния, обстановку тронного зала, счетные книги, — короче говоря, осуществлялось полное перемещение двора правителя.

Наш народ никак не мог взять в толк, почему их Чтимый Глашатай должен становиться гостем собственных гостей или, если называть вещи своими именами, пленником собственных пленников. Но вот мне, кажется, ответ на этот вопрос известен. Давным-давно я слышал, как Мотекусому назвали «пустым барабаном», и на протяжении последующих лет, пока барабан издавал громкий шум, мне было ясно, что шум этот — всего лишь отголосок событий и обстоятельств, над которыми сам Мотекусома не имеет никакой власти, хотя он усиленно изображал видимость своего всемогущества или предпринимал неохотные, уже тем самым обреченные на провал попытки взять ситуацию под контроль. Если когда-то у меня и теплилась надежда на то, что, может быть, Рано или поздно он, образно говоря, сам начнет орудовать собственными барабанными палочками, то эта надежда исчезла без следа, когда Мотекусома предоставил наказание Куаупопоки на усмотрение Кортеса.

Самое обидное, что вскоре после описанных событий нащ военный вождь Куитлауак выяснил, что своим отважным поступком Куаупопока по сути добился преимущества, которое могло бы отдать белых людей, со всеми их союзниками, на милость Мешико. И скажу прямо, выговаривая Мотекусоме за то, что он бездарно и постыдно упустил такую возможность спасти Сей Мир, принц говорил отнюдь не тоном любящего и покорного младшего брата. Увы, то, что военачальник открыл Мотекусоме глаза на последствия его поступка, привело лишь к тому, что Чтимый Глашатай, утративший последние крохи воли и мужества, из просто пустого превратился еще и в проткнутый барабан, неспособный даже издавать шум, когда по нему бьют. А вот Кортес, пока Мотекусома слабел духом, наглел все больше. Что ни говори, а этот человек продемонстрировал всем, что властен над жизнью и смертью даже в главной твердыне Мешико, он ведь не только сам избежал опасности, но еще и спас испанское поселение Веракрус и вызволил своего союзника Пацинко. Вот почему Кортес в конце концов без колебаний предъявил Мотекусоме неслыханное, просто возмутительное требование — добровольно отказаться от власти.

— Сами видите, что я вовсе не пленник, — заявил Мотекусома, впервые созвав свой Совет, на который пригласил меня и еще нескольких знатных особ, в новом тронном зале. Здесь полно места и для меня, и для всего двора, покои очень удобные, — словом, созданы все условия для управления страной. Могу вас заверить, белые люди ничуть не вмешиваются в дела Мешико. Само ваше присутствие здесь доказывает, что все мои советники, жрецы и гонцы имеют сюда свободный доступ, я могу призывать к себе кого угодно, и чужеземцы этому никоим образом не препятствуют. Не будут они вмешиваться и в наши религиозные обряды, даже в те, что требуют жертвоприношений. Короче говоря, наша жизнь и впредь будет протекать, как всегда. Я потребовал от генерал-капитана пообещать мне все это, прежде чем согласился на перемену резиденции.

— Но зачем было вообще соглашаться? — спросил Змей-Женщина страдальческим голосом. — Мало того что подобный переезд — нечто совершенно неслыханное, так в нем еще и не было необходимости.

— Необходимости, может, и не было, зато была целесообразность, — заметил Мотекусома. — С тех пор как белые люди появились в моих владениях, подданные или союзники Мешико дважды предпринимали посягательства на их жизни и собственность — в первый раз в Чолуле, и во второй, совсем недавно, на побережье. Кортес не винит в случившемся лично меня, поскольку эти попытки были сделаны либо в нарушение моих приказов, либо по их незнанию. Но подобное может произойти снова. Я сам предупредил Кортеса, что многие из наших подданных возмущены присутствием белых людей, а при таких настроениях достаточно любой мелочи, чтобы заставить их забыть о послушании и снова учинить мятеж.

— Если Кортеса беспокоит то, что наш народ им недоволен, — возразил один из старейшин, — ему ничего не стоит это исправить. Пусть отправляется домой.

— Я говорил ему то же самое, — ответил Мотекусома, — но сейчас это невозможно. Он не может отплыть на родину, пока его король Карлос не пришлет ему новые корабли. А до того времени наше совместное с ним проживание в одном Дворце послужит сразу двум целям. Во-первых, это будет доказательством моего доверия к Кортесу, который, конечно ясе, не причинит мне вреда, а во-вторых, отвадит народ от попыток предпринимать шаги, способные спровоцировать его на причинение нашим людям зла. Таким образом, мое пребывание здесь одновременно послужит делу мира и предотвратит возможное разжигание вражды. Именно по этой причине Кортес и предложил мне перебраться сюда и стать его гостем.

— Его пленником, — поправил Куитлауак, улыбнувшись чуть ли не с насмешкой.

— Я не пленник, — настойчиво повторил Мотекусома. — Я по-прежнему ваш юй-тлатоани, по-прежнему правитель Мешико и глава Союза Трех. Я лишь сменил резиденцию, да и то временно, чтобы наверняка сохранить мир между нами и белыми людьми до их ухода.

— Прошу прощения, Чтимый Глашатай, — промолвил я. — Ты так уверен в том, что они уедут. Откуда ты знаешь? И когда это произойдет?

Мотекусома взглянул на меня так, словно лучше бы мне не задавать этого вопроса, но скрепя сердце ответил:

— Испанцы уйдут, когда у них будут корабли, способные отвезти их за море. И я так уверен в том, что они действительно уйдут, потому что лично обещал им позволить в этом случае забрать с собой то, ради чего они вообще сюда приплыли.

Последовало короткое молчание. Потом кто-то сказал:

— Золото.

— Да. Много золота. Когда белые солдаты помогали мне с переездом, они весьма тщательно осмотрели мой дворец. Весьма тщательно. Несмотря на все меры предосторожности — ложные стены и все такое, они нашли сокровищницу и…

Тут в зале послышались возгласы ужаса и недоверия, а Куитлауак, прервав Мотекусому, напрямик спросил:

— Ты что, и вправду хочешь уступить испанцам все сокровища своего народа?

— Только золото, — заявил, оправдываясь, Мотекусома. — Ну и еще самые дорогие самоцветы. Остальное их не интересует. Им не нужны перья, краски, жадеиты, редкие цветочные семена и тому подобное. Эти богатства мы сохраним, что позволит Мешико продержаться то время, пока мы трудами, войнами и сбором дани не сможем возместить утраченное.

— Но зачем вообще что-то им отдавать? — в отчаянии вскричал один из присутствующих.

— Знайте же, — продолжил Мотекусома. — Белые люди могли бы потребовать как плату за свой уход еще и личное достояние всех до единого знатных людей. Они могли бы даже развязать ради этого войну и призвать против нас с материка своих союзников. Я же предпочитаю избежать открытой вражды и возможного кровопролития, проявив подобающие владыке щедрость и великодушие.

Змей-Женщина произнес сквозь зубы:

— Даже будучи верховным казначеем, то есть официальным хранителем сокровищницы государства, которую мой господин отдает чужеземцам, я должен признать, что это была бы не слишком высокая плата за избавление от таких гостей. Беда в том, мой господин, что, сколько бы золота им ни дали, испанцы будут требовать все больше и больше.

— Мне удалось убедить Кортеса в том, что больше никакого золота у меня нет. Если во всей стране и осталось золото, то только находящееся сейчас в торговом обороте и во владении частных лиц. Наша сокровищница создавалась вязанки вязанок лет, всеми Чтимыми Глашатаями нашего народа, и чтобы собрать со всех наших земель лишь малую часть таких богатств, потребуются жизни не одного поколения. Станут ли испанцы тратить на это время? Кроме того, я отдаю им казну не просто так, а с условием: они в своей земле преподнесут ее королю Карлосу со словами, что я посылаю ему в дар все золото своей земли. Кортеса это устраивает, устроит это и их короля Карлоса. Когда белые люди уйдут, они больше не вернутся.

Никто из нас не более не возражал. Мотекусома заявил, что совет окончен, и мы молча покинули дворец, выйдя из ворот в Змеиной стене на площадь. Только тогда кто-то сказал:

— Нет, это просто неслыханно! Кем-Анауак юй-тлатоани держат в плену гнусные, вонючие варвары!

— Нет, — заявил другой из членов Совета. — Мотекусома прав. Это не он пленник, а все мы. Пока он с постыдной покорностью пребывает на положении заложника, ни один мешикатль не решится даже плюнуть на белого человека.

— Мотекусома отдал во власть пришельцев себя, гордую независимость Мешико и большую часть наших сокровищ. Если корабли белых людей не приплывут еще долго, то кто знает, что еще он им отдаст?

Один из присутствующих озвучил то, что было на уме у всех нас:

— За всю историю Мешико ни один юй-тлатоани не был низложен и лишен власти при жизни. Даже безумный Ауицотль, хотя править он, разумеется, не мог.

— Так он и не правил. Титул сохранялся за ним, а обладавший реальной властью регент обеспечил пооядок и преемственность власти. В конце концов, кто может поручиться, что Кортесу вдруг не взбредет в голову попросту взять да убить Мотекусому? Кто знает, что за блажь может накатить на белого чужака? Или Мотекусома, не в силах выдержать унижения, сам убьет себя. Судя по виду, он к этому готов.

— Да, трон Мешико может неожиданно оказаться свободным. Поэтому, имея в виду подобную возможность, мы должны заранее определить, кто станет временным правителем… если Мотекусома доведет дело до того, что его придется отстранить от правления по решению Изрекающего Совета.

— Этот вопрос необходимо обсудить и решить тайно. Давайте избавим Мотекусому хотя бы от этого унижения до тех пор, пока не останется иного выбора. К тому же сейчас нельзя давать Кортесу ни малейшего повода заподозрить, что его драгоценный заложник может вдруг оказаться бесполезным.

Тут Змей-Женщина повернулся к до того времени воздерживавшемуся от высказываний Куитлауаку и обратился к нему со словами:

— Куитлауацин, поскольку ты брат Чтимого Глашатая, то твою кандидатуру как возможного преемника в случае смерти Мотекусомы Совет, естественно, рассмотрит первой. Примешь ли ты титул и должность регента, если мы на официальном совещании решим, что это необходимо?

Куитлауак прошел еще несколько шагов, хмуря лоб в размышлении, и наконец сказал:

— Меньше всего на свете мне хотелось бы отбирать власть у собственного брата, пока он жив. Но, скажу по совести, мои господа, Мотекусома уже сам отрекся от большей части своих полномочий, да и жив-то, похоже, лишь наполовину! Поэтому, если только Изрекающий Совет решит, что это необходимо для спасения страны, я буду готов принять тот сан, о каком меня попросят.

Однако вышло так, что никакой срочной необходимости в отстранении Мотекусомы или в других из ряда вон выходящих действиях не возникло. Более того, некоторым стало казаться, что Мотекусома, с его постоянными призывами проявлять терпение и ждать, был прав. Испанцы провели в Теночтитлане всю зиму, и если бы не цвет их кожи, мы, пожалуй, скоро вообще перестали бы замечать присутствие чужаков, как не замечали бы наших соотечественников из захолустья, решивших пожить какое-то время в большом городе, чтобы получше познакомиться с его достопримечательностями и вкусить удовольствия, недоступные у них дома. Даже во время наших религиозных церемоний белые люди вели себя вполне терпимо. За некоторыми обрядами, включавшими лишь музыку, пение и танцы, испанцы наблюдали с интересом, а порой и с явным удовольствием. Когда же ритуал требовал принесения в жертву ксочимикуи, испанцы предпочитали скромно отсидеться в своем дворце. Мы, горожане, со своей стороны, терпели белых людей, относились к ним вежливо и проявляли всяческую учтивость, но держались на расстоянии. За всю зиму не произошло никаких стычек, ссор или серьезных споров. Не сообщалось также и ни о каких дурных знамениях.

Мотекусома, его придворные и советники, казалось, легко приспособились к перемене резиденции, и, похоже, это Действительно никак не сказалось на управлении страной.

Дела шли своим чередом. Как и всякий другой юй-тлатоани, Мотекусома регулярно встречался со своим Изрекающим Советом, принимал иноземных послов, представителей дальних провинций Мешико и держав Союза Трех, предоставлял аудиенции частным просителям.

Особенно часто в ту пору наведывался к нему его родной племянник Какамацин, несомненно, и не без оснований, беспокоившийся за судьбу своего шаткого трона Тескоко. Но, возможно, Кортес тоже велел своим союзникам и подчиненным «хранить спокойствие и ждать». Так или иначе, но никто из них — даже принц Черный Цветок, которому, понятное дело, не терпелось занять трон аколхуа, — не предпринимал никаких поспешных, непродуманных действий. На протяжении той зимы жизнь Сего Мира, казалось, шла своим чередом, как и обещал Мотекусома.

Однако точно этого сказать не могу, потому что я сам лично имел к государственным делам все меньшее и меньшее отношение. Мое присутствие требовалось редко, только когда Мотекусома желал выяснить мнение по тому или иному вопросу всех знатных мужей, проживающих в городе. Что же касается услуг переводчика (кстати, лицу, причисленному к знати, не подобало выступать в этой роли), то и они требовались от меня все реже. Под конец меня и вовсе перестали вызывать во дворец с этой целью: Мотекусома, очевидно, решил, что раз уж он собрался вполне довериться Кортесу, то может доверять и его наложнице Малинцин. Замечали, что эта троица немало времени проводила вместе, чего, впрочем, трудно было бы избежать, ибо они все же жили под одной крышей, хоть и в очень просторном дворце. Но на самом деле Кортес и Мотекусома начали получать взаимное удовольствие от общества друг друга. Они часто вели беседы об истории и нынешнем состоянии своих стран, рассказывали о религии и образе жизни. Для развлечения Мотекусома научил Кортеса азартной игре в патоли, и я, например, надеялся, что Чтимый Глашатай делает высокие ставки, отыгрывая таким образом хотя бы часть сокровищ, обещанных им белым людям.

Кортес, в свою очередь, не остался в долгу и познакомил Мотекусому с другим развлечением. Он вызвал с побережья некоторых своих моряков и мастеров, которых вы называете корабельными плотниками. Они захватили с собой множество неизвестных у нас металлических инструментов и приспособлений. Испанцы распорядились доставить им некоторое количество длинных прямых и ровных древесных стволов, которые, словно по волшебству, превратили в доски, брусья и шесты. За поразительно короткое время они построили точную, но уменьшенную вполовину копию одного из своих морских кораблей и спустили это судно на воду озера Тескоко: впервые над его гладью мы увидели лодку с крыльями, именуемыми парусами. Моряки, владевшие сложным искусством управления этим судном, могли теперь плавать по всем пяти сообщающимся друг с другом озерам, и на такие водные прогулки Кортес нередко приглашал Мотекусому, а порой даже не одного, а в сопровождении членов семьи или придворных.

Меня же избавление от придворных обязанностей и участия в государственных делах ничуть не огорчило. Я с радостью возобновил свой прежний праздный образ жизни и даже снова стал просиживать целыми днями в Доме Почтека, хотя уже и не так часто, как раньше. Жена ни о чем меня не просила, не говорила, что мне следует больше времени проводить дома, в ее обществе. Бью казалась очень слабой и быстро уставала. Ждущая Луна привыкла постоянно заниматься каким-нибудь полезным делом, вроде шитья или вышивания, но я стал замечать, что теперь, садясь за рукоделие, она стала подносить работу близко к глазам. А бывало, что она ни с того ни с сего роняла и разбивала что-нибудь из кухонной утвари. Когда же я поинтересовался, не болит ли у нее Что, Бью ответила просто:

— Я старею, Цаа.

— Мы с тобой почти одного возраста, — напомнил я.

Это высказывание, казалось, задело мою жену, как будто я вдруг принялся резвиться и танцевать, чтобы похвастаться перед ней своей бодростью и живостью.

— В этом одно из проклятий женщины, — ответила она с необычной резкостью. — Женщина всегда, в любом возрасте старше мужчины. — Но потом она смягчилась, улыбнулась и даже попыталась пошутить: — Вот почему мы относимся к своим мужчинам, как к детям. Потому что они, кажется, никогда не стареют… или даже не взрослеют.

В тот раз Бью отмахнулась от моего вопроса с такой легкостью, что прошло немало времени, прежде чем до меня дошло: то были первые симптомы серьезного заболевания, постепенно на годы приковавшего ее к постели. Бью никогда не жаловалась на плохое самочувствие и не требовала к себе внимания, но я все равно его оказывал, и хотя разговаривали мы мало, я видел, что ей это приятно. Когда умерла наша престарелая служанка Бирюза, я купил двух женщин помоложе: одну для ведения домашнего хозяйства, а другую — исключительно для ухода за Бью. Поскольку за многие годы я привык всякий раз, когда требовалось дать поручение по хозяйству, звать Бирюзу, отделаться от этой привычки на старости лет мне так и не удалось. Обе женщины смирились с тем, что хозяин окликает их одним и тем же, чужим именем Бирюза, а мне нынче уже не вспомнить, как их звали по-настоящему. Знаете, может быть, я невольно перенял невнимание белых людей к настоящим именам и правильной речи. Ведь испанцы почти полгода прожили в Теночтитлане, но за это время никто из них не удосужился не только выучить наш язык науатль, но даже научиться правильно произносить наши названия.

Единственным человеком нашей расы, с которым они общались тесно и постоянно, была женщина, называвшая себя Малинцин, но Кортес даже имя собственной любовницы переиначил на свой лад, обращаясь к ней «Малинче». Со временем точно так же ее стали называть и многие из моих отечественников — кто просто подражая испанцам, а кто желая подразнить и позлить выскочку. Слыша «Малинче» от индейцев, бывшая рабыня неизменно скрежетала зубами, ибо в этом слове отсутствовало вожделенное «цин», с помощью которого она сама себя причислила к знати. Однако пожаловаться изменница не могла: ведь люди обращались к ней так же, как и ее господин.

Само собой, Кортес и его люди, испытывая безразличие к нашему языку, переиначивали на свой лад и все прочие имена и названия. Например, в силу того, что в испанском языке отсутствуют вовсе или произносятся иначе некоторые характерные для науатль звуки, само название нашей страны, «Мешико», вы произносите то как «Мессика», то как «Мексика», то как «Мехика». Причем словом «Мехико» вы почему-то назвали воздвигнутый на месте Теночтитлана город, а наш народ, мешикатль, по непонятным причинам сочли более удобным именовать ацтеками. Да и имя Мотекусома показалось Кортесу и его людям труднопроизносимым, и они переиначили его в Монтесуму. Однако я в своем рассказе называл его по старинке, как привык с детства. Самое интересное, что испанцы не только не хотели обидеть нашего правителя, но и искренне считали, что таким образом льстят ему, поскольку «монте» означает по-испански «гора», а стало быть, в их варианте имени содержится намек на величие. Точно так же не далось им и имя нашего бога войны Уицилопочтли, к которому они вдобавок питали отвращение. Его испанцы назвали Уицилопос, а слово «лопос», как я слышал, означает хищного зверя, известного также под названием «волк».