7
Когда они все вышли дружно в море, подняли паруса и вымпелы на полубаках, тогда и вправду стало казаться, будто море ожило.
Робер де Клари.
Хроника Четвертого крестового похода
На рассвете следующего утра,
то есть в день святого Иеронима,
30 сентября 1202 года
К моему величайшему сожалению и стыду, должен внести исправления в предыдущую запись и сказать, что бритт не отправится с нами в паломничество до Иерусалима. Я спал в каюте «Иннокентия», тесной, сырой и душной. Долго ворочался, но потом Господь наконец даровал мне дремоту. Мой брат Отто, дрожащий и промокший до нитки, разбудил меня, когда солнце начало вставать, и сообщил о злодействе, которому я не знаю равного. Покинув дом благородного Барциццы, бритт вытащил из-под одежды булаву и пригрозил ею Отто, после чего затеял спор с несколькими варварами-бандитами: в начале рассказа Отто говорил о двух, но, продолжая объяснять, что случилось, он припомнил и третьего. Всех этих людей нанял бритт, чтобы они помогли ему сбежать. А спорили они о том, что лучше — отрубить Отто руки и ноги или связать его и бросить в Большой канал. Брат самоотверженно одолел четырех злодеев голыми руками, лишив при этом бритта половины шевелюры, а двух бандитов — надежды завести потомство: ему помогли в этом мастерские удары коленом и милость Божья. Везение было на его стороне — он остался жив, и я благодарю Господа за это. Музыкальные инструменты бритта (он был известным музыкантом у себя на родине) я привез из дома Барциццы. Мы продадим их и выручку пожертвуем на дорожные расходы, а то неоплаченные долги задерживают наше отправление.
Около тысячи женщин разместили на двух кораблях, получивших вполне предсказуемые названия — «Венера» и «Афродита». Я знал, что Лилиане выделили койку на первом из них. Никто, даже священники, не притворялся ни на секунду, что корабли не будут кишеть мужчинами с той минуты, как бросят якорь на стоянку. Каждую ночь.
Я заплатил кошельком Отто за места на «Венере» в надежде, что Лилиана не откажется помочь мне управиться с принцессой Джамилей. Наше прибытие на корабль посреди ночи не вызвало ни малейшего волнения, но сердце мое упало, когда стало ясно, в какую кучу дерьма я привез ее высочество. «Венера» оказалась настоящим адом. На палубе располагались женщины, которые действительно повсюду таскались за воинами и никому не отказывали за кошелек, еду или тряпку. Тесные помещения под палубой, где можно было укрыться от непогоды, были отданы особам вроде Лилианы, чьи «покровители» питали слабую надежду получить хоть какое-то уединение в открытом море. Меня приводила в ужас мысль, что Джамилю могут узнать моряки — я не знал, у скольких венецианцев была возможность лапать ее. Барцицца наверняка забьет тревогу, и поскольку одного-единственного гондольера наняли посреди ночи отвезти парочку беглецов на корабль, то, как неоднократно повторила ее высочество, нас очень легко выследить.
Хорошо хоть она не выделялась на корабле — женщина под покрывалом, как прочая восточная экзотика, не считалась редкостью в Венеции. Было очень поздно, и на корме, на носу и в центре корабля горели фонари, но их света было недостаточно, чтобы кто-то разглядел некогда роскошный, а теперь поношенный наряд принцессы. Мы пробрались между спящими женщинами, спустились по трапу вниз, и я услышал, как ее высочество тихо фыркнула, когда в нос ей ударил спертый воздух. В этом трюме воняло не так сильно, как в мужском, все-таки большинство женщин старались пахнуть хорошо, но все равно дышать было неприятно. Как «Иннокентий», да и любой корабль, недавно спущенный на воду, «Венера» тоже отдавала уксусом, причем так сильно, что начинало гореть лицо.
В отличие от рыцарских кают на «Иннокентии» здешние спальные помещения были устроены бессистемно, без всякой мысли об удобстве. Не было ни кают, ни коек, просто один большой неразгороженный трюм. Поскольку на женских кораблях, чаще, чем на других в целом флоте, предполагались ночные попойки, то нижние палубы на них были отданы под запасы вина и пива. Гамаки висели между палубами так тесно, что стоило какой-нибудь из женщин повернуться во сне, как она тут же будила всех вокруг. Теснота была везде, за исключением центрального и боковых проходов. Ей способствовали и две огромные бочки с водой по обе стороны прохода. Несколько женщин огородили небольшие пространства под бочками и спали там, прижимаясь к их бокам, — все-таки лучше, чем в гамаках, появлялась хоть какая-то иллюзия покоя. Вспомнив замечание Отто, я проскользнул между гамаков к ближайшей бочке, чтобы взглянуть, нет ли среди этих женщин Лилианы.
Моя догадка оказалась верна. Не зная, что я дурно обошелся с ее хозяином и удрал, она не изумилась, увидев меня, однако ее удивило, что я не один, а с такой богато одетой спутницей. Места не было, но Лилиане удалось кое-как нас пристроить. Кончилось тем, что я простоял, как гвоздь, зажатый между бочкой и стеной, слушая всю ночь, как журчит вода, ручейком стекавшая под палубу. Лилиана с принцессой, даже толком не познакомившись, пролежали, прижавшись друг к дружке под бочкой, там, где места едва хватало лишь для одной. Условия были нечеловеческие, но принцесса не издала ни одного слова жалобы. Более того, она крепко уснула, а вот мы с Лилианой не смогли сомкнуть глаз.
Утро выдалось яркое и солнечное, дул попутный ветер. У моряков отлегло от сердца, ведь мы уже упустили северо-западный ветер, отдалившись на восток. Теперь они беспокоились, что мы так же упустим бору — ветер, дувший в это время года с Доломитовых Альп и облегчавший курс на восток. Энрико Дандоло, слепой старец, венецианский дож, который решил принять участие в походе несколькими неделями ранее, когда я только приехал в Венецию, был с помпой доставлен на свой корабль, но предварительно попетлял между стоявшими на приколе кораблями, чтобы мы могли поглазеть на него. Судя по шумным приветствиям матросов, этого человека народ обожал не меньше, чем Грегора Майнцского обожали его соратники-рыцари. Я слышал то же самое и от Барциццы — тот готов был часами рассказывать о набожности, рассудительности и заботливости к людям этого великого дожа. Дандоло почти каждый день собирал толпы поклонников. Какой король или император мог похвастаться тем же? И это при том, что он не имел власти помазанников Божьих: каждое его решение обсуждалось и одобрялось комитетами богатейших горожан Венеции, что расцвели в этом городе пышным цветом. Но его влияние было весьма ощутимым, а Барцицца питал к нему особую симпатию из-за того, что дож посвятил много лет своей жизни установлению миролюбивых отношений с неким краем, носящим имя Византия. Барцицце часто приходилось там бывать по пути к рыболовным местам.
Дандоло, несмотря на возраст, выглядел внушительно. Невысокий, но крепкий, поджарый, иссушенный соленой водой и солнцем. Он не тратил время на писанину, колесил по морям, прежде чем его избрали дожем. Слепота, как почтительно перешептывались моряки, поразила его относительно недавно, после несчастного случая в далеком Константинополе. До этого он много лет был также воином. Дандоло был на три десятка лет старше Бонифация Монферрата — элегантного придворного, поставленного во главе войска. Но если бы сошелся с ним в поединке, то, возможно, была бы ничья. Он носил длинные яркие одежды с восточным орнаментом, как у Джамили, и подвязывался шарфом вместо пояса. А еще у него была золотая шапочка, напоминавшая корону. Ему предоставили самую большую галеру на триста гребцов с выкрашенным алой краской корпусом и красными парусами с серебряной отделкой. Галеру снарядили в поход последней, но ей предстояло первой покинуть гавань и обеспечить зрелище: на обеих мачтах поднимут флаги с крылатым львом святого Марка, будут громко играть трубы, греметь бубны.
Как только подняли паруса, на палубе оказался излишек веревок. Теперь матросам будет чем заняться долгими часами — раскладывать их прямо, не скручивая, а потом снова сматывать в кольца. Были разведены походные костры. В зависимости от корабля они горели либо в трюме, либо на приподнятой палубе кормы (моряки почему-то называли ее ютом). Палубы на каждом корабле щедро поливали вином в знак символического подношения древним морским богам. Лично меня это удивило: во-первых, зачем попусту тратить вино, а во-вторых, какое-то странное начало для христианского паломничества. Командир каждого корабля гаркнул своим матросам, и те не совсем дружно загорланили «Veni Creator Spiritus». Тошнотворное исполнение. Корабль за кораблем выходили в море под парусами или на веслах. Когда все суда покинули бухту, море превратилось в покачивающийся город из весельных галер, транспортных и грузовых судов, гребных барж и баркасов. На верхней палубе каждого корабля расположилось по отряду арбалетчиков — хорошо вооруженных венецианских юношей. Пятьдесят галер были вкладом Венеции, на всех других кораблях плыли благородные господа со своими последователями. Епископ Конрад Хальберштадтский возглавлял паломников на «Иннокентии», но «Венера» осталась без такого покровительства. От кого-то я слышал, что если выстроить этот флот в цепочку, то она протянулась бы на три мили. Когда мы вышли из лагуны, паруса поймали ветер и распустились с таким оглушительным шумом, что я чуть не оглох. Ошеломляющее зрелище — всех этих парусов из грубой холстины и шелка хватило бы, чтобы целиком задрапировать Венецию.
Среди праздничного шума, барабанного боя и всеобщего волнения куда-то исчез Бонифаций Монферрат — тесть Грегора, набожный предводитель пилигримов, человек, которого я чуть не убил.
Последний раз мне довелось быть в открытом море три года назад, когда переправлялся на континент, и я успел позабыть, какой нестерпимо-шумной была эта однодневная переправа. Вокруг все скрипело и грохотало: дерево билось о дерево, просмоленное волокно (пакля, как говорили знающие люди) повизгивало между досками обшивки корпуса. Веревка (линь) натягивалась между деревянными блоками (шкивами); паруса вздрагивали так громко, что казалось, будто они разговаривают с богами. Барабаны, задававшие темп галерным гребцам, гремели в ушах каждого. Оснастка издавала отвратительные звуки — я даже не предполагал, что обычная веревка способна на такое. Даже птицы (вокруг кораблей всегда кружили падальщики) пронзительно орали.
Ветер дул свежий, но холодный и резкий. Он вырывал слова прямо изо рта, так что мы с Лилианой быстро отказались от попыток обсудить Джамилю, оставшуюся внизу. Моряки говорили очень кратко. Одна фраза у них составляла целый абзац: «ветер», «Задар», «Византия», «другой линь» — подобные высказывания воспринимались как длиннющие монологи.
Такой качки мне раньше испытывать не приходилось, разве что во время мрачного перехода через «рукав» — пролив, плохо защищающий Британию от варварских орд. Те, кто сравнивает выход в море с прогулкой верхом на лошади, скачущей легким галопом, или сильно ошибаются, или это должна была быть хромая кобыла высотой с десяток ярдов, которая бежит не переводя духа и каждые несколько секунд сильно взбрыкивает. Когда то, что должно быть незыблемо, начинает уходить из-под ног… В общем, это не то испытание, которое боги предназначили смертным.
Почти весь день солнце жарило немилосердно и злобно отражалось от воды с ничуть не меньшей силой. Принцесса Джамиля оказалась совершенно невосприимчива ко всем неудобствам путешествия и большую часть времени проводила в трюме, где ветер и солнце ее не беспокоили, хотя качка действовала сильнее в темноте и смраде.
Первые несколько часов все женщины на верхней палубе валились друг на дружку, хватаясь за все, что попадалось под руку, — за тяжелые витки линя, оснастку, мачты и даже за сундуки, привязанные по бокам судна. Матросы то и дело на них покрикивали, чтобы они сидели на месте и не путались под ногами. Я устроился в центре корабля, ибо Барцицца был прав: здесь меньше качало. Подумал о боевых конях на грузовых судах, прикидывая, как они все это перенесут. Отто, конечно, объяснял, что каждого коня поместят в стропы, так что даже самая сильная качка их не покалечит, но все равно для животных такой переезд — настоящий ад. Как только их выпустят на травку на первой же стоянке, обратно на корабли загнать коней не удастся. Теперь, когда у меня была собственная причина быстро добраться до Египта — благополучное возвращение принцессы Джамили, — эта проблема не на шутку тревожила меня, чего раньше никогда бы не случилось.
Зато на моряков смотреть было любо-дорого. Не то что мы, сухопутные крысы. Они относились к кораблю, как рыцарь относится к своему коню или музыкант к своей лире: бережно, заботливо, внимательно. Все они были загорелые, и я никак не мог определить их возраст, ибо среди них были молодые мужчины с лицами стариков и старики с гибкими, как у юношей, телами. Капитан стоял на корме и весь день просто глазел на нас (так это выглядело со стороны). На каждом борту он поставил по мальчишке. Если ему казалось, что мы слишком близко подходили к другому кораблю, он кричал мальчишкам, а те, в свою очередь, передавали приказ рулевому. Тот натягивал лини, чтобы выправить рули, торчавшие с боков корабля наподобие чересчур длинных весел. Матросы подскакивали в одну секунду, словно стайка рыбок, и кидались выполнять громко отданный приказ. Они натягивали какие-то веревки (фалы), бросаясь с ловкостью акробатов на одну веревку вчетвером или впятером. Какое-то время меня забавляло зрелище, когда они что-то натягивали в одном месте, а совсем в другой части корабля поднимался треугольный парус, привязанный к реям, которые, в свою очередь, крепились к высоченным мачтам.
Мы все время шли в виду берега, потому что венецианцы каждый третий день пополняли запасы воды на галерах. На таких стоянках нанимали временную команду моряков, знакомых с местными опасностями. На переговоры с этими людьми тоже уходило довольно много времени. Дни становились короче, а из-за мелководья Адриатики можно было безопасно плыть только при хорошем дневном свете. Путь на юг предстоял долгий.
После нескольких часов тяжелых испытаний я оступился и чуть не свалился за борт. Корабль шел так быстро, что вряд ли остановился бы выловить меня, и я вдруг остро осознал, насколько бренно мое существование и насколько мне нужно — просто необходимо — избежать смерти. А ведь днем раньше мне было бы трудно даже представить такое. Вопреки собственным намерениям пришлось пожить чуть подольше, чтобы доставить ее высочество домой.
В первый же день путешествия выяснилось, что моряки не любят, когда на корабле находятся женщины, из-за каких-то страхов, связанных с русалками. (Лично мне это показалось бессмысленным: если русалка опасна тем, что заманивает мужчину в воду, то почему бы не держать под боком хорошеньких женщин, способных соблазнить тебя остаться на борту? Я приводил этот аргумент многим матросам, но они упорствовали в своем страхе, словно гордились им.) Самые суеверные матросы отказались пополнить команды кораблей, которые перевозили шлюх. Поэтому «Венеру» обслуживали два типа моряков: те, кто совершенно не был подвержен суевериям, и те, кто решил, что они все-таки могут побороть свой страх за хорошую плату — деньгами или натурой. Первые быстро поняли преимущества вторых и притворились, что тоже к ним принадлежат. Шлюхи — самое смышленое подразделение войска — все это заранее предвидели и потому приготовились. Наше судно было, наверное, самым веселым в целой Адриатике.
Как только корабли бросили якоря на ночь, во всем флоте началась сумасшедшая гонка к баркасам, тащившимся за галерами и транспортными судами, — каждый стремился быть первым. Морякам, разумеется, отдых не полагался. Им предстояло очистить борта от ракушек и водорослей; проверить, не спутаны ли веревки; смазать и залатать мачты, пострадавшие на сильном ветру; проверить швы парусов — самые уязвимые места.
Но для армии вечер означал кутеж. Женщины, чтобы мужчины точно знали, куда держать путь, увешивали борта «Венеры» и «Афродиты» своим бельем — по примеру других кораблей, где на ветру хвастливо трепетали рыцарские вымпелы. Наш корабль был таким же грязным и пропахшим уксусом, как и другие, но колдовство женского смеха преобразило его во всех умах во дворец с парусами. На «Венере» было больше фонарей, музыкантов и вина, чем на других кораблях, и это тоже способствовало поддержанию иллюзий.
Когда Отто впервые оказался у тюфяка Лилианы и узнал сине-зеленое покрывало Барциццовой принцессы, он почти сразу понял, что вляпался. Сильно вляпался.
— Что она здесь делает? — рявкнул он смущенно.
Лилиана, сидевшая рядом на корточках, потупилась, чтобы не смотреть ему в глаза; а Джамиля тем временем крепко спала и даже не шелохнулась. Наступила короткая неловкая тишина. Неловкость усилилась, зато стало не так тихо, когда я высунул голову из-за бочки и сказал:
— Она здесь по моей инициативе.
По-моему, именно в эту секунду до Отто дошло, что ему придется пересмотреть свой рассказ о нашей последней стычке.
Эта мысль не привела его в хорошее настроение.
Подозреваю, он с большим удовольствием прибил бы меня прямо там, если бы ему дали волю. Но Лилиана подняла руку и прижала ладонь к его колену. Он взглянул на нее, закипая.
— Не привлекай внимания! — яростно прошептала она, искоса глядя на шумную толпу, напиравшую на юношу с трех сторон.
Целую минуту Отто оглядывал нашу троицу, пытаясь понять, что же случилось и как теперь ему быть.
— Ты тоже участвовала в сговоре? — злобно спросил он Лилиану.
Я поспешил ответить первым:
— Нет, это моя работа.
Немного успокоившись, Отто прошипел:
— Какая глупость — привести ее сюда!
— Согласен, — ответил я. — Но любой другой шаг был бы еще глупее.
Отто перевел дух и собрался сказать что-то еще, но в последнюю секунду засомневался.
— Да, — сказал я. — Тут есть о чем подумать. Советую отвезти меня на «Иннокентия», а ее оставить здесь.
— В таком случае именно этого я и не стану делать, — взбрыкнул Отто.
— Как знаешь. Любое другое решение будет еще глупее, — пожал плечами я.
Отто посмотрел вокруг на шумное пестрое собрание раздевающихся тел. Некоторые пытались что-то сделать в близко повешенных друг к другу гамаках, другие устраивались целыми группами на палубе. Фонари дико раскачивались вместе с кораблем и отбрасывали на всех нас тени, от которых начинала кружиться голова. От такого скопления тел становилось жарко. Дышать в трюме было нечем, а уж о том, чтобы уединиться, не могло быть и речи.
— Как только окажемся на «Иннокентии», получишь от меня взбучку, — предупредил Отто.
— А я-то думал, ты меня поколотишь по дороге туда, в баркасе.
— От той взбучки, что я тебе закачу, проклятый баркас может перевернуться, — заверил меня Отто и оглянулся на спящую принцессу.
Лилиана дернула плечом.
— Она никуда не денется.
Отто задумчиво поморщился.
— Наверное, мне следовало бы и ее доставить на «Иннокентий».
Лилиана покачала головой.
— Здесь ее пока никто не приметил. Если ты выставишь принцессу впереди, как знамя, кто-нибудь может украсть ее у тебя.
— Ну и что? Сбудем с рук, — ответил Отто, но как-то не очень уверенно.
— Не сомневайся, подержать ее при себе будет выгодно, — продолжала уговоры Лилиана, прекрасно поняв по его лицу все, что он думал. — Если она останется здесь, я пригляжу за ней.
Не совсем понимая, кого Лилиана поддерживает — меня или Отто, я с благодарностью держал язык за зубами.
