Совсем еще мальчишкой, если случалась у меня болезнь, беда, или, к примеру, меня били в школе, я обычно вспоминал, что в тот день, когда я родился, отец хотел меня убить.

Вы скажете, что в этом нет ничего необычного. И все же, полагаю, это не так обычно, как вы думаете; ибо, как правило, когда отец решает избавиться от ребенка, его выбрасывают – и на том дело кончается. И мало кто, упомянув спартанцев или чуму, может сказать, как я, что обязан им жизнью, а не смертью.

Случилось это в начале Великой Войны , когда спартанцы находились в Аттике и жгли хутора и поместья. В те дни было распространено мнение, что никакое войско не может встретиться с ними в поле – и уцелеть; поэтому мы держали только Город, гавань Пирей и Длинные стены между ними. Так советовал Перикл . Да, действительно, когда я родился, он был еще жив, хоть и болел уже; но это вовсе не дает повода глупым юнцам спрашивать меня, помню ли я его. Нашелся недавно один такой, додумался…

Многие хутора были сожжены, деревенский люд хлынул в Город, и жили эти несчастные хуже животных – ютились в любом месте, где могли составить несколько досок и накрыть сверху кожей вместо кровли. Они даже жили и варили пищу в храмах и в колоннадах борцовских школ. Длинные стены были обставлены вонючими лачугами вдоль всей дороги, до самой гавани. Где-то здесь началась чума – и распространилась, словно огонь по старому вереску. Кто говорил, что спартанцы призвали на помощь Аполлона Далекоразящего, другие – что они исхитрились отравить источники. Некоторые женщины, я знаю, обвиняли деревенских жителей, что, мол, они принесли в Город это проклятие… Разве может разумный человек полагать, что боги станут наказывать государство за справедливое обхождение со своими гражданами? Но женщины невежественны в философии и логике, толкователей снов они боятся больше, чем бессмертного Зевса, а потому всегда подозревают злой умысел – в чем бы ни заключалась причина их бед на самом деле.

Чума выкосила нашу семью, как и любую другую. Отец моей матери, Дамиск, бегун-олимпиец, был похоронен со своими старыми наградами и оливковым венком. Мой отец оказался среди тех, кто подхватил болезнь, но выжил; на некоторое время она наградила его кровавым поносом, он был слишком слаб для войны, и когда я родился, только начал восстанавливать силы.

В день, когда я родился, умер Алексий, младший брат моего отца. Ему было двадцать четыре года. Он, как мне рассказывали, услышал, что его возлюбленный, юноша по имени Филон, заразился болезнью, сразу же отправился к нему и встретил убегающих из дому не только рабов, но даже родную сестру мальчика (отец и мать его уже умерли). Алексий нашел отрока одного, во дворе, в бассейне фонтана – Филон дополз туда, чтобы остудить лихорадку. Мой дядя решил отнести друга в постель, но не стал звать на помощь, дабы не подвергать опасности еще кого-то; однако случайные прохожие, не решившиеся подойти поближе, рассказали потом, что видели, как Алексий заносил мальчика в дом.

Это известие дошло до моего отца несколько позже, когда мать рожала меня. Он отправил надежного слугу, который перенес болезнь и выжил, но тот нашел обоих молодых людей уже мертвыми. По тому, как они лежали, можно было заключить, что в час смерти Филона Алексий уже сам почувствовал слабость; и, зная, чем это кончится, выпил зелье из болиголова, чтобы совершить путешествие вместе с другом. На полу рядом с ним стояла чаша; он вылил из нее осадок и написал по нему пальцем "ФИЛОН" – так часто делают после ужина, когда выплеснут последние капли вина с осадком.

Услышав эту весть ночью, отец мой отправился с факелами принести тела, чтобы смешать их прах в одной урне, и устроил подобающее поминовение. Они упокоились, брошенные в один погребальный костер на улице; но позднее мой дед установил на Улице Надгробий памятник Алексию с рельефом, изображающим друзей, соединивших руки в прощальном рукопожатии, а рядом с ними – чашу на пьедестале. Каждый год в Праздник Семей мы приносили жертвы за Алексия на домашнем алтаре, и рассказ о нем – чуть ли не первое, что я помню в своей жизни. Мой отец не раз повторял, что чума словно нарочно ходила по всему Городу, выбирая людей красивых и добрых.

Поскольку Алексий умер прежде, чем ему пришло время жениться, отец решил назвать в его честь ребенка, который рождался в это время, – если будет мальчик. Мой брат Филокл, старше меня на два года, родился необычайно красивым и крепким младенцем; но я, когда повитуха подняла меня, оказался маленьким, сморщенным и уродливым, ибо мать моя разродилась почти на месяц раньше срока – то ли по слабости своего тела, то ли какой-то бог заранее так положил. Отец сразу решил, что я недостоин носить имя Алексия, что я дитя несчастливого времени, отмеченное гневом богов, а потому меня лучше не оставлять.

Случилось так, однако, что я родился в его отсутствие, пока он ходил забирать тела, и повитуха положила меня к груди матери. Отец впал в досаду, ибо она, как водится у женщин, после этого ощутила ко мне привязанность и, ослабевшая, в горячке, со слезами умоляла сохранить мне жизнь. Он все еще пытался урезонить ее – отбирать меня силой он не хотел, – но тут затрубил глашатай, созывая всадников , потому что были замечены спартанцы, направляющиеся к Городу.

В те дни мы были довольно богатой семьей: мой отец держал двух или трех лошадей, а потому обязан был вооружиться и явиться к месту сбора своего отряда. Он попрощался с матерью, не отменив своих приказов; но, то ли из-за спешки, то ли из жалости, не указал, кому конкретно их выполнять. Такую работу люди друг у друга из рук не рвут, так что дело оставалось нерешенным еще несколько дней, пока спартанцы не отошли, – только тогда отец вернулся домой.

Он застал своих домочадцев в замешательстве: мой брат Филокл умер, а мать была при последнем издыхании. Первым долгом он приказал убрать меня от нее; меня поручили кормилице, которую сыскал один из рабов.

Вернувшись после погребения с остриженными по обычаю волосами, он велел принести меня к себе и, видя, что кормилица – женщина достойная, поручил меня ее попечению. Я думаю, он горячо любил мою мать; полагаю также, что события напомнили ему о неверности жизни, и он решил, что менее постыдно оставить после себя хотя бы такого, как я, чем сойти в могилу без потомка, как будто и сам он вообще никогда на свете не жил. В конце концов, увидев, что я прибавил в теле и выгляжу крепче и приятнее, чем при рождении, он дал мне имя Алексий, как намеревался с самого начала.