1
Лабиен спешил к Катону и Цицерону с вестью о поражении Помпея Великого при Фарсале. Меняя лошадей, он достиг Адриатического побережья Македонии через три дня после битвы. Последнего, десятого, коня он почти загнал. Хотя он был один и в заляпанных дорожной грязью доспехах, часовые у ворот лагеря сразу узнали это смуглое лицо неримского типа. Все рядовые солдаты знали и боялись того, кто командовал кавалерией у Помпея.
Уверенный, что Катон находится в генеральской резиденции, Лабиен спрыгнул с еле держащегося на ногах коня и зашагал по главной улице лагеря к алому флагу, чье полотнище было так натянуто свежим морским бризом, что казалось жестким. Вопреки всему он надеялся, что Катон будет один. Сейчас не тот момент, чтобы выслушивать разглагольствования Цицерона.
Но, увы, великий адвокат был на месте. Его тщательно выверенная, облеченная в официально-гладкие фразы латынь немолчным потоком лилась из открытой двери, словно он обращался к членам жюри, а не к мрачному, насупившемуся Катону. Едва шагнув через порог, Лабиен заметил, что терпением Катона немилосердно злоупотребляют.
Увидев соратника, оба разом вскочили, готовые засыпать его вопросами. Но выражение лица Лабиена заставило их прикусить языки.
— Он разбил нас меньше чем за час, — коротко бросил Лабиен, прямиком направляясь к столу с вином.
Жажда заставила его залпом осушить содержимое чаши. Он содрогнулся от отвращения и, кривя губы, спросил:
— Катон, почему у тебя никогда нет хорошего вина?
На новость первым отреагировал, конечно же, Цицерон.
Он пронзительно закричал, замахал руками.
— Это чудовищно, невозможно, ужасно! — воскликнул он, заливаясь слезами. — Что я здесь делаю? Зачем я только отправился в это злосчастное путешествие? По справедливости я должен быть сейчас в Италии, если не в Риме. Там я мог бы приносить хоть какую-то пользу, а здесь только мешаю!
И так далее, и так далее. Неизвестно, что вызвало этот припадок самобичевания, но остановить его было нельзя.
Катон стоял молча, чувствуя странное онемение в челюстях. Случилось невероятное — Цезарь победил. Но как такое могло случиться? Как? Как неправому удалось доказать, что он прав?
Их реакция не удивила Лабиена. Он слишком хорошо знал этих людей и слишком мало любил. Выбросив Цицерона из головы, он сосредоточил внимание на Катоне, самом закоренелом, самом заклятом из бесчисленных врагов Цезаря. Очевидно, Катон даже и не думал, что его сторонников — республиканцев, как они себя называют, — может побить человек, поправший все догматы неписаной конституции Рима и святотатственно пошедший войной на свою собственную страну. Сейчас Катон был похож на жертвенного быка, которого ударили молотом по лбу и он упал на колени, не понимая, как это случилось.
— Он разбил нас меньше чем за час? — переспросил наконец Катон.
— Да, хотя был в значительном меньшинстве, без резервов и только с тысячью кавалерии. Я и представить себе не мог, что такое важное сражение займет так мало времени. Как теперь назовут наше поражение? Фарсал!
«И это, — поклялся себе Лабиен, — все, что вы услышите от меня о Фарсале. Я командовал легионами Цезаря с первого до последнего дня его пребывания в Длинноволосой Галлии, и я был уверен, что сумею его победить. Я был убежден, что без меня он не сможет выигрывать битвы. Но Фарсал показал мне, что это не так. Мои отношения с Цезарем всегда были отношениями подчиненного и генерала. Генерал отдавал мне приказы, он знал мои возможности. И всегда оставлял стратегию за собой. Он просто превратил Требония, Децима Брута, Фабия и всех остальных в тактические орудия его стратегической воли.
Где-то на пути от Рубикона к Фарсалу я упустил это из виду. И повел свои шесть тысяч конников против тысячи конных германцев, считая сражение уже выигранным. Сражение, которое разработал я сам, потому что великий Помпей Магн слишком устал от постоянных раздоров в своей генеральской палатке и был не в состоянии думать о чем-либо, кроме жалости к самому себе. Я хотел сражения, его „диванные“ генералы хотели сражения, а Помпей Магн хотел вести войну по методу Фабия — морить противника голодом, всячески досаждать ему, но не вступать с ним в открытую драку. Да, он был прав, а мы — нет. В скольких больших сражениях принимал участие Цезарь, зачастую со щитом и мечом и в первых рядах? Почти в пятидесяти. Нет ничего, чего бы он не добился. Все для него достижимо. Причем того, чего я добиваюсь, наводя страх — нет, даже ужас! — на своих подчиненных, он легко добивается, вызывая в солдатах любовь. Они любят его больше жизни».
Горечь этого подведенного в мыслях итога заставила его схватить почти пустую бутылку и швырнуть ее на пол. Она покатилась, звеня.
— Неужели все хорошее вино ушло на восток, в Фессалию? — зло спросил Лабиен. — И в этой дыре нет ни одной капли жидкости, стоящей того, чтобы ее выпить?
Катон наконец ожил.
— Есть или нет, я не знаю и знать не хочу! — пролаял он. — Если ты хочешь лакать нектар, Тит Лабиен, ступай куда-нибудь… куда хочешь! И этого, — добавил он, ткнув пальцем во все еще стенающего Цицерона, — не забудь взять с собой!
Не желая видеть, как они воспримут его слова, он вышел за порог и направился к извилистой тропе, ведущей на вершину каменистого холма Петра.
«Не месяцы, а несколько дней. Сколько дней, восемнадцать? Да, всего восемнадцать дней прошло с тех пор, как Помпей Магн повел нашу огромную армию в Фессалию, на восток. Он не хотел, чтобы я был с ним, — моя критика его раздражала. Поэтому он решил взять с собой моего дорогого Марка Фавония, а меня оставил здесь, в Диррахии, для присмотра за ранеными солдатами.
Марк Фавоний, лучший мой друг, — где он теперь? Если бы он был жив, вернулся бы ко мне с Титом Лабиеном.
Лабиен! Законченный мясник, варвар в шкуре римлянина, дикарь, который испытывал наслаждение, подвергая мучениям своих сограждан просто за то, что они были на стороне Цезаря, а не Помпея. А Помпей, имевший наглость наречь себя Магном — Великим, даже не пикнул, когда Лабиен пытал семьсот пленных солдат из девятого легиона. Людей, которых он очень хорошо знал по Длинноволосой Галлии. Вот в чем причина, вот почему мы потерпели поражение в решительном сражении под Фарсалом. Правильный курс был взят неправильными людьми.
Помпей Магн больше не Великий, и наша любимая Республика в агонии. Меньше чем за час».
С высоты холма Петра открывался великолепный вид на темное, как вино, море под сероватым небом с чуть размытым солнечным диском, на покрытые буйной зеленью холмы, убегающие к далеким вершинам Кандавии, на небольшой островной городок Диррахий, связанный с материком прочным деревянным мостом. Тихий пейзаж. Мирный. Даже бесконечные мили грозных фортификаций, ощетинившихся башнями и повторяющихся по другую сторону ничейной земли, стали ландшафтом, словно они всегда были тут. Немые свидетельства титанической работы обеих сторон во время осады, длившейся месяцы, пока в одну ночь Цезарь вдруг не исчез, позволив Помпею возомнить себя победителем.
Катон стоял на вершине Петры и смотрел в сторону юга. Там, в ста милях отсюда, на острове Коркира, находился Гней Помпей, его огромная морская база, сотни его кораблей, тысячи моряков, гребцов и морских пехотинцев. Странно, но у старшего сына Помпея Магна открылся талант адмирала.
Ветер трепал кожаные полоски его юбки и рукавов, развевал длинные седеющие рыжеватые волосы, прижимал бороду к груди. Прошло полтора года с тех пор, как он покинул Италию, и все это время он не брился и не стригся. Катон был в трауре по потерпевшему крах mos maiorum, по которому Рим всегда жил и должен был жить вечно. Но вот уже в течение ста лет mos maiorum упорно подрывают всякие политические демагоги и военачальники, и Гай Юлий Цезарь — худший из них.
«Как я ненавижу Цезаря! Я ненавидел его еще до того, как достаточно повзрослел, чтобы войти в сенат. За вид, за манеры, за красоту, за изумительное красноречие, за блестящую способность к законотворчеству, за обыкновение наставлять рога своим политическим оппонентам, за беспрецедентный военный талант, за абсолютное презрение к mos maiorum и, наконец, за неоспоримую знатность. Как мы воевали с ним на Форуме и в сенате, мы, назвавшие себя boni — добрыми людьми, патриотами Рима! Катул, Агенобарб, Метелл Сципион, Бибул и я. Катул теперь мертв, Бибул мертв. Где Агенобарб и этот монументальный идиот Метелл Сципион? Неужели я — единственный выживший boni?»
Вдруг пошел дождь, что не было неожиданностью в этих местах, и Катон возвратился в генеральскую резиденцию, где теперь находились только Статилл и Афенодор Кордилион. Два человека, которых он всегда был рад видеть.
Статилл и Афенодор Кордилион были парой его домашних философов так много лет, что никто и вспомнить не мог. Он кормил их и платил им за то, что они составляли ему компанию. Только настоящий стоик мог вынести гостеприимство Катона дольше одного-двух дней, ибо этот правнук бессмертного Катона Цензора гордился простотой своих вкусов. Окружающие стали называть его скрягой, но это нисколько не расстраивало Катона. Он был невосприимчив как к критике, так и к хорошему мнению других о нем. Но не меньше, чем к стоицизму, Катон был привержен к вину. Хотя вино, которое он распивал со своими философами, было дешевым и очень невкусным, зато запас его был бездонным. Катон без тени смущения заявлял, что если раб, стоящий меньше пяти тысяч сестерциев, делает столько же, сколько невольник, стоящий в пятьдесят раз дороже, то зачем переплачивать? А еще он не терпел в доме женщин.
Поскольку все римляне, даже совсем неимущие, любили удобства, странная приверженность к аскетизму выделяла Катона из общего ряда. Многие им даже восхищались. Это качество вместе с его поразительной целеустремленностью и неподкупностью возвысило его до статуса героя. Каким бы неприятным ни было порученное ему дело, он вкладывал в него всю душу. Его грубый, немелодичный голос, его блестящая способность устраивать обструкции на Форуме и в сенате, его слепое стремление скинуть Цезаря с пьедестала — все это дополняло образ несгибаемого борца. Ничто не могло запугать Катона, никто не мог урезонить его.
Статилл и Афенодор Кордилион и не думали его урезонивать. Немногие любили Катона, а вот они любили.
— Тит Лабиен остановился здесь? — спросил Катон, направляясь к столу с вином и наливая себе целую чашу, в которую даже и не подумал долить воды.
— Нет, — ответил Статилл, чуть улыбнувшись. — Он поселился там, где раньше жил Лентул Крус, и выпросил амфору лучшего фалернского вина у квартирмейстера, чтобы утопить свое горе.
— Пусть ему будет хорошо везде, только бы не у нас, — сказал Катон, ожидая, когда слуга снимет с него кожаные доспехи. Потом сел со вздохом. — Думаю, новость о нашем поражении уже распространилась?
— Повсюду, — ответил Афенодор Кордилион. В его старческих ревматических глазах стояли слезы. — О, Марк Катон, как мы будем жить в новом мире, которым будет править тиран?
— Старый мир еще не ушел в прошлое. И не уйдет, покуда я жив. — Катон залпом выпил вино и вытянул длинные мускулистые ноги. — Я полагаю, многие выжившие при Фарсале думают так же, как я. И уж определенно Тит Лабиен. Если Цезарь еще склонен раздавать помилования, Лабиена он ни за что не помилует. Не помилует, а?! Словно он уже царь. Абсолютно всех восхищает его милосердие, им восторгаются, ему поют хвалы! Ха! Цезарь — второй Сулла. Царская кровь в жилах его прямых предков текла еще семь столетий назад! Даже больше чем царская. Сулла никогда не претендовал на происхождение от Венеры и Марса. Если Цезаря не остановить, он провозгласит себя царем Рима. По крови он может быть таковым. А теперь у него есть и власть. Чего у него нет — это пороков Суллы. А лишь пороки помешали Сулле повязать лоб диадемой.
— Тогда мы должны принести жертву богам, чтобы Фарсал не стал нашим последним сражением, — сказал Статилл, наполняя чашу Катона из новой бутылки. — Хорошо бы разузнать больше о том, что случилось! Кто жив, кто убит, кого взяли в плен, кто спасся…
— У этого вина подозрительно хороший вкус, — прервал его Катон, хмурясь.
— Я решил, что… мм… после таких ужасных вестей мы не предадим наших убеждений, если последуем примеру Лабиена, — сказал, словно бы извиняясь, Афенодор Кордилион.
— Потворствовать своим сибаритским наклонностям неправильно, какими бы ужасными ни были новости, — отрезал Катон.
— Я не согласен, — раздался с порога вкрадчивый голос.
— О, Марк Цицерон, — невыразительно сказал Катон с неприветливым видом.
Все еще всхлипывая, Цицерон сел в кресло, с которого он мог видеть Катона, вытер глаза свежим, чистым большим носовым платком — обязательный аксессуар гения судопроизводства — и принял чашу с вином от Статилла.
«Я знаю, — отстраненно подумал Катон, — что горе его неподдельно, но меня от него тошнит. Человек должен победить все свои эмоции, только тогда он станет по-настоящему свободным».
— Что тебе удалось узнать у Тита Лабиена? — рявкнул он так, что Цицерон подскочил. — Где другие? Кто погиб под Фарсалом?
— Агенобарб, — сказал Цицерон.
«Агенобарб! Кузен, зять, неутомимый собрат-boni. Я никогда больше не увижу его решительного лица. Как он ненавидел свою лысину, убежденный, что его сияющий череп отпугивает избирателей всякий раз, когда он выдвигает свою кандидатуру в коллегию жрецов…»
А Цицерон продолжал трещать:
— Кажется, Помпей Магн тоже спасся в числе других. По словам Лабиена, это возможно при беспорядочном бегстве. Обычно в таких сражениях все стоят насмерть. А наша армия, можно сказать, и не сражалась совсем, сдалась почти сразу. Цезарь отбил атаку кавалерии Лабиена, вооружив своих пехотинцев осадными копьями, — и все было кончено. Помпей убежал с поля боя. Другие командиры последовали за ним, а солдаты или побросали оружие, прося пощады, или разбежались.
— А твой сын? — спросил из вежливости Катон.
— Я думаю, он великолепно вел себя в битве, но ранен не был, — сказал, откровенно радуясь, Цицерон.
— А твой брат Квинт и его сын?
Гнев и раздражение исказили черты довольно миловидного лица Цицерона.
— Ни того ни другого в Фарсале не было. Брат Квинт всегда заявлял, что не станет сражаться за Цезаря, но и против не выступит, ибо уважает его. — Он пожал плечами. — Это худшее из того, что несут нам гражданские войны. Распадаются семьи.
— От Марка Фавония есть вести? — вновь рявкнул Катон.
— Никаких.
Катон проворчал что-то, казалось, не желая больше говорить на эту тему.
— Что мы будем делать? — спросил жалобно Цицерон.
— Строго говоря, Марк Цицерон, это ты должен принять решение, — сказал Катон. — Ты здесь единственный консуляр. Я был лишь претором, а не консулом. Поэтому ты по званию старше меня.
— Чепуха! — крикнул Цицерон. — Помпей оставил ответственным тебя, а не меня! Это ты живешь в генеральском доме.
— Мои обязанности вполне определенные и ограниченные. Закон предписывает, что организационные решения должен принимать старший.
— Я категорически отказываюсь что-либо решать!
Красивые серые глаза исследовали испуганное лицо Цицерона. Ну почему он труслив, как мышь или овца? Катон вздохнул.
— Ладно, решение буду принимать я. Но при условии, что ты поддержишь меня, когда нужно будет отчитываться перед сенатом и народом Рима.
— Каким сенатом? — с горечью вопросил Цицерон. — Перед марионетками Цезаря в Риме или перед несколькими сотнями, которые разбежались кто куда из Фарсала?
— Рим имеет истинное республиканское правительство, которое соберется в каком-нибудь другом месте и составит новую оппозицию узурпатору народной власти.
— Ты никогда не сдашься, да?
— Пока дышу — никогда.
— И я, разумеется, но не так, как ты, Катон. Я не солдат. Нет у меня этой жилки. Я собираюсь возвратиться в Италию и организовать гражданское сопротивление Цезарю там.
Катон вскочил, сжав кулаки.
— Не смей! — заорал он. — Возвратиться в Италию — значит унизиться перед Цезарем!
— Ну-ну, успокойся, прости мою глупость, — заблеял Цицерон. — Лучше скажи, что мы будем делать?
— Мы возьмем раненых и отправимся на Коркиру, конечно. У нас есть корабли, но надо поторопиться, пока жители Диррахия их не сожгли, — сказал спокойно Катон. — Соединившись с Гнем Помпеем, мы получим известия о других и тогда окончательно определимся.
— Восемь тысяч больных людей да еще все остальное? У нас же недостаточно кораблей! — ахнул Цицерон.
— Если Гай Цезарь мог втиснуть двадцать тысяч легионеров, пять тысяч нестроевых и рабов, всех своих мулов, повозки, материальную часть и артиллерию в триста потрепанных и дырявых посудин, а затем отплыть в океан, чтобы перевезти все это в Британию, — сказал с насмешливым видом Катон, — почему я не могу погрузить четверть всего того же на сотню хороших, крепких транспортов и потихоньку передвигаться вдоль берега в спокойных водах?
— О! Да, Катон! Да, да! Ты абсолютно прав. — Цицерон поднялся и трясущимися руками передал свою чашу Статиллу. — Я должен упаковать вещи. Когда мы отплываем?
— Послезавтра.
Той Коркиры, какую Катон помнил по предыдущему визиту, больше не было. По крайней мере, на побережье. Изумительный остров, жемчужина Адриатики, гористый, покрытый буйной растительностью, окруженный прозрачной, пронизанной солнцем водой, неузнаваемо изменился. Во всех некогда уютных бухточках теснились транспортные и военные корабли. Все деревушки превратились в пункты обслуживания воинских лагерей, со всех сторон их обступавших. На поверхности когда-то прозрачного моря плавали экскременты людей и животных, вонявшие хуже, чем грязевые равнины египетского Пелузия. Усугубляя всю эту антисанитарию, Гней Помпей расположил свою главную базу в узком проливе с видом на материк. Он объяснял это тем, что там можно рассчитывать на хороший улов, когда Цезарь попытается перебросить войска и припасы из Брундизия в Македонию. К сожалению, течение в проливе не уносило грязь, а, наоборот, накапливало.
Катон почти не замечал вони, а вот Цицерон постоянно твердил о ней, демонстративно закрывая платком свое позеленевшее лицо и оскорбленные ноздри. В конце концов он удалился на пришедшую в упадок виллу на вершине холма, где он мог гулять в прелестном саду и срывать фрукты с деревьев, почти забывая о ностальгии. Цицерон, с корнем вырванный из Италии, был в лучшем случае тенью себя самого.
Внезапное появление младшего брата Цицерона, Квинта, и его сына, Квинта-младшего, лишь прибавило ему неприятностей. Не желая вставать ни на чью сторону, эта пара изъездила всю Грецию и Македонию. После поражения Помпея Великого под Фарсалом они поспешили в Диррахий к Цицерону. Найдя лагерь опустевшим и узнав от жителей Диррахия, что, скорее всего, республиканцы отправились на Коркиру, они тоже поплыли туда.
— Теперь ты понимаешь, — ворчал Квинт, — почему я не хотел связываться с этим дураком Магном, явно переоценившим себя. Он недостоин завязывать Цезарю шнурки на ботинках.
— К чему идет мир, — парировал Цицерон, — когда дела государства решаются на поле брани? Ведь не могут они так решаться! Рано или поздно Цезарь должен вернуться в Рим и взять бразды правления в свои руки. И я намерен быть там же, чтобы ему противостоять.
Квинт-младший фыркнул.
— Чепуха, дядя Марк! Как только ты ступишь на землю Италии, тебя арестуют.
— Вот в этом, племянник, ты ошибаешься, — возразил с презрением Цицерон. — У меня есть письмо от Публия Долабеллы, в котором он умоляет меня вернуться в Италию! Он говорит, что мое присутствие будет приветствоваться, что Цезарю в сенате нужны консуляры моего статуса. Чтобы возглавить здоровую оппозицию.
— Как удобно одновременно стоять в обоих лагерях! — фыркнул Квинт-старший. — Один из главных приспешников Цезаря — твой зять! Хотя я слышал, что Долабелла не очень хороший муж для Туллии.
— Тем более мне нужно быть дома.
— А как же я, Марк? Почему тебе, который был ярым противником Цезаря, можно свободно вернуться домой? А мой сын и я, которые против Цезаря не выступали, должны теперь его разыскивать, чтобы получить прощение, ибо все думают, что мы дрались под Фарсалом. И кстати, как быть с деньгами?
Чувствуя, что краснеет, Цицерон попытался принять равнодушный вид.
— Это твое дело, Квинт.
— Cacat! Ты должен мне миллионы, Марк, миллионы! Не говоря уже о миллионах, которые ты должен Цезарю! И ты сейчас же, сию минуту отдашь мне хотя бы часть этих денег, иначе, клянусь, я распорю твой живот до самой глотки! — заорал Квинт.
Это была пустая угроза — при нем не было ни меча, ни кинжала. Но вопрос о деньгах усугубил растерянность Цицерона, всколыхнул в нем тревогу за дочь и негодование на бессердечность мегеры Теренции, его жены. Обладая независимым состоянием, она отказывалась делиться им с расточительным муженьком. Теренция могла пойти на любые хитрости ради денег — от перенесения пограничных камней на своей земле до объявления самых плодородных участков священными, чтобы не платить налоги. И с этими ее действиями Цицерон так свыкся, что считал их нормальными. Чего он не мог простить ей, так это того, как она обращалась с бедняжкой Туллией, которая имела все основания жаловаться на своего мужа Публия Корнелия Долабеллу. Но Теренции не было до этого дела! Если бы Цицерон не знал, что у Теренции, кроме алчности, нет никаких других чувств, он мог бы заподозрить, что она сама влюблена в Долабеллу. И потому выступает вместе с ним против собственной плоти и крови! А Туллия все хворает после потери ребенка. «Моя девочка, моя дорогая!»
Так думал Цицерон, но он, конечно, не смел высказать многое из всего этого в письме к Долабелле. Долабелла был нужен ему!
К середине сентября (по сезону — самое начало лета) адмирал Коркиры созвал небольшой совет.
В свои неполные тридцать два года Гней Помпей был очень похож на своего знаменитого отца, хотя его золотые волосы имели более темный оттенок, а глаза были скорее серыми, чем голубыми. И нос скорее римским, чем картошка Помпея Великого. Командование легко давалось ему. Унаследовав организаторские таланты родителя, он без труда управлялся с дюжиной флотов и многими тысячами моряков экипажа. Чего у него не было, так это отцовского комплекса неполноценности и его чрезмерного самомнения. Мать Гнея Помпея, Муция Терция, была аристократкой со знаменитыми предками, поэтому темные мысли о неясных пиценских корнях, которые так мучили бедного Помпея Великого, никогда не приходили в голову сыну.
Присутствовали только восемь человек. Сам Гней Помпей, Катон, трое Цицеронов, Тит Лабиен, Луций Афраний и Марк Петрей.
Афраний и Петрей командовали легионами Помпея Великого много лет и даже управляли за него обеими Испаниями, пока Цезарь не выгнал их оттуда в прошлом году. Уже поседевшие, они оставались солдатами до мозга костей, ибо годы не властны над теми, в ком жив воинский дух.
Прибыв в Диррахий как раз перед отплытием транспортов на Коркиру, они, естественно, последовали за Катоном, радуясь предстоящей встрече с Лабиеном, тоже уроженцем Пицена.
Они привезли с собой новости, которые очень порадовали Катона, но повергли в уныние Цицерона. Новая оппозиция Цезарю формируется в провинции Африка, где губернаторствует республиканец. Юба, царь соседней Нумидии, открыто вошел с ним в союз. Поэтому всем уцелевшим под Фарсалом надлежит плыть туда, прихватив с собой столько войск, сколько будет возможно.
— Что слышно о твоем отце? — глухо спросил у Гнея Помпея Цицерон, сидевший между братом и племянником.
Он испытывал ужас при мысли о необходимости тащиться в провинцию Африка, когда он так мечтает о возвращении в Рим!
— Я отправил письма в полсотни разных мест по восточной стороне Нашего моря, — тихо ответил Гней Помпей, — но до сих пор не получил отклика. Вскоре попытаюсь еще раз. Есть информация, что он недолго был на Лесбосе, чтобы встретиться там с Секстом и мачехой, но, видно, письмо мое с ним разминулось. Ни от Корнелии Метеллы, ни от Секста известий тоже пока не пришло.
— Что ты сам намерен делать, Гней Помпей? — спросил Лабиен, обнажая большие желтые зубы в оскале, столь же непроизвольном, как лицевой тик.
«А это уже интересно, — подумал Катон, разглядывая адмирала. — Сын Помпея не любит этого дикаря так же сильно, как я».
— Я останусь здесь, пока не подуют пассаты от Сириуса, — по крайней мере еще месяц, — ответил Гней Помпей. — Потом я поведу весь свой флот и людей на Сицилию. Затем навещу Мелиту, Гаудос, Вулкановы острова. Постараюсь успеть повсюду, откуда к Цезарю могут идти поставки зерна, и прекратить их. Рим и Италия, подтянувшие пояса, утратят покладистость, и Цезарю будет труднее держать их в узде.
— Хорошо! — воскликнул Лабиен и, удовлетворенный, сел. — Я отправляюсь в Африку с Афранием и Петреем. Завтра.
Гней Помпей вскинул брови.
— Корабли я могу дать тебе, Лабиен, но к чему такая спешка? Останься подольше и возьми с собой выздоровевших раненых Катона. У меня достаточно транспортов.
— Нет, — ответил коротко Лабиен. Он встал и кивнул Афранию и Петрею. — Дай мне один корабль. Я поплыву на Киферы и Крит и посмотрю, сколько там собралось беглецов. Если достаточно, я реквизирую весь тамошний флот и, если будет нужно, наберу экипажи, хотя солдаты умеют грести. Прибереги свои корабли для Сицилии.
Он тут же вышел. Афраний и Петрей побежали за ним, как два больших старых преданных пса.
— С Лабиеном покончили, — сквозь зубы сказал Цицерон. — Не могу сказать, что буду скучать по нему.
«Я тоже», — хотел сказать Катон, но промолчал. Вместо этого он обратился к Гнею Помпею:
— А что делать с восемью тысячами раненых, которых я привез из Диррахия? По крайней мере тысяча из них уже могут плыть в Африку, но остальным для поправки нужно какое-то время. Все они готовы к дальнейшей борьбе, и я не могу бросить их здесь.
— Кажется, наш новый Великий человек больше интересуется Малой Азией, чем Адриатикой, — презрительно вздернув губу, фыркнул Гней Помпей. — Целует землю Илиона в память о своем предке Энее, как вам это нравится? Освобождает Трою от налогов! Ищет могилу Гектора! — Внезапно он усмехнулся. — Но любой досуг длится недолго. Сегодня прибыл курьер и сообщил, что царь Фарнак покинул Киммерию и направился к Понту.
Квинт Цицерон засмеялся.
— Следует по стопам своего дорогого родителя? Цезарь намерен его урезонить?
— Нет, Цезарь продолжает двигаться на юг. С сыном Митридата Великого придется сразиться Кальвину, подлому псу и предателю нашего дела. Эти восточные цари словно гидры: отруби голову — вырастут две. Полагаю, Фарнак считает это обычной войной — пройтись из одного конца Анатолии в другой.
— Значит, у Цезаря появится масса забот на восточном краю Нашего моря, — с огромным удовлетворением сказал Катон. — А у нас будет достаточно времени, чтобы укрепиться в провинции Африка.
— А ты понимаешь, Катон, что Лабиен пытается опередить и тебя, и моего отца, и любого, кто будет претендовать на высшее командование в Африке? — спросил Гней Помпей. — Почему еще он так спешит туда? — Он в отчаянии ударил кулаком по ладони. — Если бы я только знал, где сейчас мой отец! Я знаю его, Катон, и знаю, в каком он пребывает отчаянии!
— Не беспокойся, он вскоре объявится, — успокоил его Катон. С необычной для него импульсивностью он сжал мускулистую руку адмирала. — Что до меня, то я вовсе не рвусь занять пост генерала. — Он резко повернул голову к Цицерону. — Вот сидит мой командир, Гней Помпей. Марк Цицерон — консуляр, так что я еду в Африку под его началом.
Цицерон взвизгнул и вскочил с места.
— Нет, нет, нет и нет! Нет, Катон, я уже говорил тебе это! Поезжай куда хочешь, делай что хочешь, Катон. Назначь генералом одного из твоих философов-объедал… или похожего на обезьяну… или вихляющегося, как шлюха, но отвяжись от меня! Я все решил, я еду домой!
При этих словах Катон выпрямился во весь свой внушительный рост, опустив свой не менее внушительный нос и словно бы собираясь ткнуть им в Цицерона, как в расшумевшуюся надоедливую букашку.
— По твоему рангу и твоему пустозвонству, Марк Туллий Цицерон, ты — первый и главный защитник Республики. Но то, что ты говоришь, и то, что ты делаешь, — две разные вещи! Ни разу в твоей изнеженной жизни ты не выполнил своего долга! Особенно когда этот долг требует взять в руки меч! Ты — порождение Форума, там твои подвиги не вступают в противоречие с твоими словами!
— Как ты смеешь! — ахнул Цицерон, покрываясь пятнами. — Как ты смеешь, Марк Порций Катон, ты, лицемерное, самодовольное, упрямое чудовище! Это ты, и никто другой, вверг нас в этот хаос, это ты, и никто другой, заставил Помпея Магна начать войну! Когда я приехал к нему с очень разумным предложением Цезаря помириться, именно ты поднял такой визг, что напугал его до смерти! Ты вопил, ты орал, ты выл, пока Магн не превратился в трясущееся желе. Он унижался, он пресмыкался перед тобой в большей степени, чем Лукулл перед Цезарем! Нет, Катон, я виню не Цезаря за эту гражданскую войну. Я виню тебя!
Гней Помпей тоже вскочил, белый от гнева.
— Что ты несешь, Цицерон, ты, безродный червяк с самнийских задворков?! Мой отец превратился в трясущееся желе? Мой отец унижался и пресмыкался? Возьми эти слова обратно, иначе я вобью их тебе в глотку вместе с твоими гнилыми зубами!
— Нет, не возьму! — заорал вышедший из себя Цицерон. — Я там был! Я видел все это! Твой отец, Гней Помпей, — избалованное дитя, которого борьба с Цезарем лишь забавляла. Она только раздувала его самомнение, ведь он не боялся гражданской войны, ибо не верил, что Цезарь пересечет Рубикон с одним-единственным легионом! Он никогда не верил, что есть такие смелые люди! Он никогда не верил ни во что, кроме как в свой собственный миф! Этот миф, сын Магна, зародился, когда твой отец шантажом заставил Суллу назначить его вторым командующим войсками, а закончился месяц назад у Фарсала! Хотя мне и больно произносить эти слова, но твой отец, сын Магна, не стоит шнурка от ботинка Цезаря, как в военном, так и в политическом смысле!
Оцепенение, которое парализовало Гнея Помпея во время этой тирады, вдруг отпустило его. Он с воплем бросился на Цицерона, явно намеренный его задушить.
Никто из Квинтов не шевельнулся. Им было все равно, что сделает Гней Помпей с их семейным тираном. Это Катон встал перед смертельно оскорбленным сыном Помпея Великого и ухватил его за запястья. Борьба была очень короткой. Катон легко опустил вниз напряженные руки республиканского адмирала и завел их ему за спину.
— Хватит! — крикнул он, сверкнув глазами. — Гней Помпей, займись своим флотом. Марк Цицерон, если ты отказываешься служить Республике, то возвращайся в Италию! Уезжай!
— Да, уезжай! — крикнул сын Помпея Великого и упал в кресло, потирая онемевшие руки. О боги, кто бы мог подумать, что Катон так силен! — Пакуй свои вещи… и твои родичи пусть пакуют! Я больше не хочу видеть вас! Завтра утром вы получите шлюпку, она довезет вас до Патр, откуда вы сможете перебраться в Италию или провалиться в Гадес, чтобы погладить трехголового Цербера! Убирайтесь! Прочь с моих глаз!
С высоко поднятой головой и алыми пятнами на щеках Цицерон прижал массивные складки тоги на левом плече и вышел, сопровождаемый племянником. Квинт-старший чуть задержался на пороге и обернулся.
— Срать я хотел на оба ваших члена! — с вызовом в голосе выкрикнул он.
Это показалось Гнею Помпею очень смешным. Он закрыл лицо руками и расхохотался.
— Не вижу ничего смешного, — сказал Катон, возившийся у винного столика.
Последние несколько минут вызвали в нем неимоверную жажду.
— Ясно, что не видишь, Катон, — сказал Гней Помпей, отсмеявшись. — У стоика по определению нет чувства юмора.
— Это правда, — согласился Катон, садясь снова с чашей отличного самосского вина в руке. Гнею Помпею он не поднес ничего. — Однако, Гней Помпей, мы еще не решили вопроса с моими ранеными подопечными.
— Как ты думаешь, сколько из твоих восьми тысяч смогут когда-нибудь снова встать в строй?
— По крайней мере тысяч семь. Ты сможешь дать мне через четыре дня достаточно транспортов, чтобы доставить в Африку лучших из них?
Гней Помпей нахмурился.
— Катон, подожди, пока задуют пассаты. Они доставят тебя прямиком куда нужно. А так ты будешь зависеть от южного ветра, юго-западного… или западного… или любого другого, какой Эол вздумает выпустить из мешка.
— Нет, я должен отплыть как можно скорее. Прошу тебя, пошли за мной остальных моих людей, прежде чем сам отсюда уедешь. Твоя работа очень важна, но и моя важна тоже. Я обязан сохранить для нашей армии всех храбрецов, которых твой отец поручил моим заботам. Их раны говорят о том, сколь велика их отвага.
— Как хочешь, — со вздохом сказал Гней Помпей. — Но могут возникнуть трудности с теми, кого ты просишь прислать к тебе позже. Во-первых, мне самому нужны транспорты, а как их вернуть? Во-вторых, если пассаты запоздают, я не могу гарантировать, что они доберутся до провинции Африка. — Он пожал плечами. — Фактически их, как и тебя, может прибить к берегу в любом месте.
— Ну, это моя головная боль, — отрезал Катон, как всегда, решительно, но чуть тише, чем обычно.
Спустя четыре дня пятьдесят из тех транспортов, на которых Катон доставил из Диррахия своих людей, оборудование и продовольствие, были загружены и готовы к отплытию. На них разместились тысяча двести выздоровевших солдат, сформированных в две когорты, двести пятьдесят нестроевых солдат, двести пятьдесят вьючных мулов, четыреста пятьдесят тягловых мулов, сто двадцать повозок, месячный запас пшеницы, нута, бекона, масла плюс жернова, печи, посуда, запасное белье, вооружение и… подарок от Гнея Помпея, который погрузили на судно Катона, — тысяча талантов серебряных монет.
— Возьми, у меня этого много, — весело сказал Гней Помпей. — Привет Цезарю! А эта почта… — он передал Катону несколько небольших перевязанных и запечатанных свитков, — пришла из Диррахия для тебя. Вести из дома, я думаю.
Чуть дрожащими пальцами Катон взял письма и сунул под кожаную кирасу.
— Разве ты не прочтешь их сейчас?
Серые глаза смотрели сурово, хмуро, губы скривились, словно от боли.
— Нет, — громко и грубо ответил Катон. — Я прочту их позже, когда будет время.
Целый день понадобился, чтобы вывести из неудобной гавани пятьдесят транспортов, но Гней Помпей все это время оставался на небольшой деревянной пристани, пока последний корабль не скрылся за горизонтом и на фоне вечереющего опалового неба остались лишь черные иглы мачт.
Затем он повернулся и устало направился в свою штаб-квартиру. Конечно, теперь жизнь потечет спокойнее, но почему-то после отъезда Катона образовалась пустота. О, в какой трепет ввергал его в юности этот Катон! Педагоги и риторы без конца твердили о трех величайших ораторах в сенате, обладающих неповторимым стилем, — о Цезаре, Цицероне и Катоне. Звучные, громкие имена, с какими он вырос, обрели плоть, превратились в людей. Его отец, Первый человек в Риме, никогда не слыл хорошим оратором, но он был среди них, ибо всегда умел добиваться того, чего хотел. Теперь все они понемногу рассеялись, но все равно одна жизненная нить нет-нет да и сплеталась с другой. Так, наверное, будет и дальше, пока Атропос не сжалится и не начнет обрезать эти нити.
Его ждал Луций Скрибоний Либон, и Гней Помпей подавил вздох. Этот хороший человек был адмиралом после смерти Бибула, потом любезно уступил должность сыну Помпея Великого. Поступил как подобает. Единственная причина, почему этот отпрыск побочной ветви семьи Скрибониев взлетел так высоко, заключалась в том, что Гней Помпей, только раз взглянув на его обворожительную дочку с ямочками на щеках, тут же развелся со своей постылой Клавдией и женился на ней. Помпей Великий с ужасом отнесся к этому браку, считая его неприемлемым. Он сам был одержим идеей жениться только на самых высокорожденных аристократках и вбил себе в голову, что точно так же должны поступать и его сыновья. Но Секст был еще слишком молод для брака, а Гней пытался следовать примеру отца ради мира в семье, пока не увидел семнадцатилетнюю Скрибонию. Любовь способна разрушить самые продуманные планы — вот о чем думал старший сын Помпея Великого, здороваясь со своим тестем.
Они пообедали вместе, обсудили предстоящий вояж на Сицилию, зреющее сопротивление в провинции Африка и предположения о том, где может теперь находиться Помпей Великий.
— Сегодняшний курьер принес слух, что он увез Корнелию Метеллу и Секста с Лесбоса и плывет по Эгейскому морю, останавливаясь на островах, — сказал Гней Помпей.
— Тогда, — посоветовал Скрибоний Либон, поднимаясь, — я думаю, пора тебе написать ему снова.
И когда он ушел, Гней Помпей решительно сел за стол, взял двойной лист фанниевой бумаги, обмакнул тростниковое перо в чернильницу и стал писать.
Мы все еще живы и не сдаемся. Море под нашим контролем. Мой дорогой отец, я прошу тебя, собери корабли, сколько сможешь, и приезжай ко мне или в Африку.
Так заканчивалось его письмо.
Но прежде чем краткий ответ Помпея Великого дошел до него, он узнал о смерти своего отца на грязевых равнинах египетского Пелузия от рук апатичного царя-мальчика и его дворцовой клики.
Конечно. Конечно. Жестоко, без оглядки на этику, в принятой на Востоке манере они умертвили его, думая, что оказывают услугу Цезарю. Ни на секунду не пришло им в голову, что Цезарь очень хотел помириться с ним. О отец! Так даже лучше! Так ты не будешь обязан Цезарю за то, что он милостиво дозволил тебе продолжать жить.
Только после того как он немного успокоился и пришел в себя настолько, что смог появиться перед подчиненными, не теряя лица, Гней Помпей отослал еще шесть тысяч пятьсот выздоравливающих солдат в Африку, принеся жертву морским ларам, Нептуну и Спесу, чтобы эти парни и Катон отыскали друг друга на двухтысячемильной линии побережья между Дельтой Нила и провинцией Африка. Затем он приступил к тягостной задаче перебазирования своего флота и людей на Сицилию.
Малочисленные островитяне не знали, радоваться или сожалеть об уходе римлян. Коркира медленно стала залечивать свои раны и возвращаться к спокойной жизни. Очень медленно.
