В марте Брут отправился с десятью легионами и пятью сотнями кавалеристов по хорошей римской дороге на юг. Через долину реки Меандер до Керама он не торопясь шел вдоль берега. Маршрут предлагал ему обильный фураж, ибо в сельских зернохранилищах все еще оставалась пшеница прошлого небогатого урожая. А то, что фермеры будут голодными, — пусть. Но он все-таки прислушался к голосу разума и их просьбам, оставляя им толику зерна на новый посев. К сожалению, весенних дождей нет, говорили фермеры, это плохой знак. Поля придется орошать искусственно, таскать воду вручную из реки. Как мы сможем это делать, если ослабеем от голода?

— Ешьте яйца и птицу, — говорил фермерам Брут.

— Тогда не разрешай своим людям красть наших кур.

Сочтя это резонным, Брут запретил своим солдатам грабить фермерские курятники и воровать прочую живность. Легионеры вдруг обнаружили, что их командир более строг, чем кажется на вид.

Горы Солима — грозные горы. Восемь тысяч футов, все вверх начиная от самой воды. Это их неприступность не давала ни одному губернатору провинции Азия обложить данью Ликию, послать туда легатов с солдатами, ввести в силу указы. Уже давно этот край служил прибежищем для пиратов. Люди селились на берегах узких рек. Связь между поселениями осуществлялась по морю. Земля Сарпедона и Главка, воспетая в «Илиаде», начиналась за портовым городом Тельмесс, где кончалась хорошая римская дорога. И дальше не было даже козьей тропы.

Брут проложил свою собственную дорогу, попеременно посылая вперед группы солдат, которые с кирками, с лопатами рубили, копали и снова рубили. И снова копали до изнеможения, но копали опять, когда к ним приближались вооруженные розгами центурионы.

Было сухо, никаких оползней, никакой грязи, которая сильно замедлила бы продвижение вьючных животных. И никаких лагерей — это в прошлом. Каждую ночь люди укладывались прямо на каменную тропу шириной в десять футов, не обращая внимания ни на блестящую паутину мерцающих в небе звезд, ни на кружевные водопады горных речушек, ни на густо покрытые соснами кручи с глубокими расщелинами, ни на жемчужный туман, обволакивающий на рассвете темно-зеленые кроны деревьев. Они замечали только большие блестящие, черные как ночь осколки, летящие из-под кирок, да и то лишь потому, что принимали их за какие-то редкие драгоценные камни. Как только им сказали, что это ни на что не пригодное особого вида стекло, они прокляли и это стекло, и эту ужасную дорожно-строительную работу, а заодно и все, что связано с ней.

Только Брут и его три философа имели возможность оценить красоты пейзажей, разворачивавшихся перед ними во всю свою ширь днем и приобретавших таинственность с наступлением темноты, когда в лесу вскрикивали какие-то существа, мелькали летучие мыши и силуэты ночных птиц вырисовывались на фоне серебристого небосвода, освещенного светом луны. Помимо любования видами каждый тратил досуг на излюбленные занятия. У Стратилла и Стратона Эпирского это была математика, у римлянина Волумния — дневник, а Брут писал письма мертвой Порции и мертвому Катону.

От Тельмесса до долины реки Ксанф было всего двадцать миль, но эти двадцать миль заняли пятнадцать дней. Путь в сто пятьдесят миль пройден был ими за такое же время. На этой реке стояли два самых больших города Ликии — Ксанф и Патара. Патара у моря, Ксанф в пятнадцати милях от устья.

Армия Брута сошла с самодельной дороги в долину ближе к Патаре, чем к Ксанфу, первой мишени Брута. К несчастью, какой-то пастух предупредил оба города, и их обитатели провели с пользой оставшиеся до прихода римлян дни. Они опустошили сельскую местность, эвакуировали ее население и закрыли ворота. Все зернохранилища, все источники питьевой воды находились внутри крепостных стен, которые — в частности, те, что окружали Ксанф, — были очень массивными и высокими, неприступными, как надеялись горожане.

Одним из старших легатов Брута был Авл Аллиен из Пицена, человек опытный, но незнатный; другим — Марк Ливий Друз Нерон, аристократ из рода Клавдиев, усыновленный кланом Ливиев. Его сестра Ливия была помолвлена с Тиберием Клавдием Нероном. Возраст пока еще не позволял ей выйти за этого непроходимого олуха, которого Цезарь презирал не таясь, а Цицерон хотел сделать зятем. С Аллиеном и Друзой Нероном Брут приступил к осаде города. Опустошенная земля раздражала его, потому что лишала солдатский котел овощей. Он не станет брать Ксанф измором, он возьмет его с ходу, ать-два!

Слывший выдающимся эрудитом Брут на деле хорошо разбирался лишь в немногих вещах — философии, риторике и литературе определенного рода. География утомляла его, как и история, в которой не фигурировал Рим. Ну, таких титанов, как Фукидид, он, конечно, почитывал, но игнорировал Геродота и прочих, а потому о Ксанфе не знал ничего, кроме того, что тот, по легенде, был основан царем Ликии Сарпедоном, которому горожане поклонялись как своему главному богу и в честь которого возвели большой храм. Но Ксанф был славен еще кое-чем, о чем Брут не ведал. Дважды его осаждали, сначала генерал персидского царя Кира Великого, мидянин по имени Гарпаг, затем Александр Великий. И когда город пал, все его население совершило самоубийство. Вот и теперь предупрежденные пастухом жители Ксанфа успели собрать огромное количество топлива. С началом осады это топливо сложили в костры на всех свободных местах.

А римляне по отлаженной технологии принялись воздвигать земляные укрепления с башнями. На них втащили всевозможные артиллерийские механизмы. Баллисты и катапульты стали обстреливать город всем, что имелось. Всеми снарядами, кроме горящих вязанок, ибо Брут больших разрушений чинить не хотел. Затем прибыли три тарана, их волокли по новой дороге. Огромные, хорошо проморенные дубовые бревна раскачивали на толстых, но гибких веревках, привязанных к небольшим рамам. Каждый таран заканчивался большой бронзовой головой барана с изогнутыми рогами, презрительно улыбающимися губами и страшными полузакрытыми глазами.

Бесполезное дело. Трое ворот, перекрывающих доступ в Ксанф, представляли собой опускавшиеся сверху дубовые решетки из прочных балок, усиленных слоями очень толстых железных полос. Принимая удар, они только пружинили, и тараны отскакивали от них. Заметив это, Брут приказал бить таранами не по воротам, а по стенам, которые стали медленно разрушаться. Слишком медленно, чтобы надеяться их пробить.

Когда Аллиен и Друз Нерон решили, что нагнали на Ксанф достаточно страху, Брут отвел войска, словно бы приустав от бесплодных попыток, словно бы захотев посмотреть, что можно сделать с Патарой. Вооруженный факелами отряд в тысячу человек выскочил из Ксанфа с намерением поджечь римскую артиллерию и осадные башни. Тогда спрятавшийся неподалеку Брут напал на поджигателей. Они побежали, но в город не попали, потому что предусмотрительная стража опустила решетку ворот. Вся тысяча погибла.

На другой день где-то к полудню жители Ксанфа снова предприняли вылазку, но на этот раз они позаботились о том, чтобы ворота оставались открытыми. Метнув факелы, они побежали назад, однако механизмы решетки работали очень медленно. Римляне, преследующие их по пятам, ворвались в город. Стража обрубила веревки, и решетка упала. Легионеры, оказавшиеся под ней, мгновенно умерли, но перед этим в город успели ворваться две тысячи римских солдат. Без паники они прошли к главной площади и, заняв храм Сарпедона, заперлись в нем.

Вид падающей решетки произвел сильное впечатление на осаждающих. Чувство братства у римских солдат очень развито, и мысль о товарищах, попавших в ловушку, привела их в ярость, которая превратилась в холодный расчетливый гнев.

— Они соберутся и найдут укрытие, — сказал Аллиен старшим центурионам. — Будем считать, что они в безопасности… по крайней мере, на какое-то время. За это время нам нужно придумать, как войти внутрь.

— Только не через решетки, — сказал primipilus Маллий. — Тараны бесполезны, и у нас нет ничего, способного резать железо.

— Но мы можем сделать вид, что считаем возможным разбить их, — сказал Аллиен. — Ланий, начинай. — Он вскинул брови. — Есть какие-нибудь идеи?

— Можно применить лестницы с кошками. В городе не хватит людей, чтобы ждать нас на каждой пяди стены с горшками горячего масла, и у этих олухов нет осадных копий. Мы поищем слабые места, — сказал Судит.

— Так и сделаем. Что еще?

— Можно попытаться найти кого-нибудь из местных жителей и… хм… вежливо расспросить, нет ли других лазеек в город, — сказал pilus prior Каллум.

— Ты и расспросишь! — усмехнулся Аллиен.

Вскоре отряд Каллума вернулся с двумя жителями ближней деревни. Вежливость не понадобилась. Они были очень сердиты на горожан, потому что те сожгли их сады и огороды.

— Вон там, видишь? — сказал один, указывая.

Основным фактором неприступности Ксанфа было то, что тыльная его часть примыкала к почти отвесному склону скалы.

— Вижу, но не понимаю, — сказал Аллиен.

— Скала не такая крутая, как кажется. Мы можем показать вам с десяток змеиных троп, которые приведут вас к довольно широким выступам и карнизам. Я знаю, что оттуда попасть в город нельзя, но это — начало для умного и проворного человека. Там нет патрулей, хотя есть защита. — Садовник сплюнул. — Говнюки, они сожгли наши цветущие яблони, капусту, салат. У нас остались только лук и пастернак.

— Будь спокоен, друг, когда мы возьмем город, твоя деревня первой получит все, что там найдется, — сказал Каллум. — Я имею в виду съестное.

Он надвинул на лоб шлем с огромным алым гребнем из крашеного лошадиного волоса и похлопал по бедру дубинкой.

— Правильно, туда пойдут самые проворные. Макрон, Понтий, Кафон, ваши легионы самые молодые, а я не хочу, чтобы у кого-нибудь голова закружилась от высоты. Отправляйтесь!

К полудню авангард десанта был уже наверху. Крен скалы давал легионерам возможность увидеть, что внизу их ждет плотный палисад кольев шириной в несколько футов. Принесенные железные крюки вбили в камень, затем привязали к ним длинные веревки. Храбрецы спускались вниз и в ожидании зависали, а сотоварищи наверху начинали раскачивать их, как раскачивают детей на качелях. Когда размах «качелей» становился достаточным, десантник перелетал через грозный палисад и спрыгивал за ним на землю.

Весь вечер солдаты один за другим проникали с тыла в город и строились в плотный квадрат. Когда людей накопилось побольше, они разделились на два квадрата и стали пробиваться к тем двум воротам, что были наиболее удобными для вторжения войск. Достигнув их, легионеры принялись орудовать пилами, топорами, клиньями и кувалдами. Внутренняя поверхность решеток не имела железной защиты. Балки рубили, пилили, кололи сразу с трех сторон, пока не показывалось железо. Тогда в ход шли молоты и ломы. Легионеры вбивали ломы между наложенными друг на друга пластинами, потом наваливались и рвали их поочередно. Затея дала результат. Упала одна решетка, вторая. Римская армия, издав оглушительный победный клич, ворвалась в город.

Но у жителей Ксанфа был ответ и на это. Всюду запылали костры: на улицах, в световых колодцах каждой инсулы, в перистилях каждого дома. Мужчины убивали своих жен и детей, кидали их на штабеля дров, поджигали дерево и сами ложились рядом, закалывая себя теми же окровавленными ножами.

Весь Ксанф горел, ни один квадратный фут его не избежал огня. Солдаты, прятавшиеся в храме Сарпедона, унесли оттуда все ценное, другие тоже что-то забрали, но Брут в итоге получил меньше, чем затратил на эту осаду. Время, еда, павшие — баланс не был сведен. Решив, что кампанию в Ликии нельзя начинать с неудачи, Брут стал ждать. И когда пламя погасло, приказал своим людям осмотреть каждый дюйм пожарища в поисках расплавленного золота и серебра.

С Патарой ему повезло больше. Она тоже сопротивлялась римлянам с их артиллерией и осадными башнями, но ее жители не имели обыкновения убивать себя в случае неудач. Город в конце концов сдался без тех мучений, какими чревата для осажденных длительная осада. Он оказался очень богатым и предоставил в распоряжение завоевателя пятьдесят тысяч мужчин, женщин, детей, которых Брут весьма выгодно продал в рабство.

Мировой аппетит на рабов был неутолим, этого требовало существующее мироустройство. Ты или сам держишь рабов, или ходишь в рабах. Рабство не осуждалось никем и нигде, но имело градации в разных краях и у разных народов. Римский домашний раб получал жалованье, и его обычно освобождали после десяти — пятнадцати лет службы, в то время как раб, попавший в шахту или в каменоломню, там же и умирал приблизительно через год изнурительного труда. Но в остальном все было не так уж мрачно. Амбициозный грек, обладавший какой-либо квалификацией, мог, например, добровольно продать себя в рабство богатому римлянину, зная, что он будет жить хорошо и в итоге сделается римским гражданином. А огромный строптивый германец или какой-нибудь другой плененный дикарь шел прямиком в рудники. Самым большим рынком сбыта рабов было царство парфян, могущее разместить на своей территории земли всех стран вокруг Нашего моря, включая и земли галлов. Царь Ород дал понять, что возьмет всех рабов, каких Брут сумеет ему предоставить. Обитатели Ликии были образованными, эллинизированными людьми, сведущими во многих ремеслах и красивыми внешне. Их женщины и девочки шли нарасхват. Короче, Ород выложил Бруту круглую сумму через посредников, следовавших за римской армией на своих кораблях, словно стая падальщиков за большим хищным зверем.

Между Патарой и следующим пунктом его назначения, Мирой, лежали пятьдесят миль столь же великолепной, но труднопроходимой земли. О том, чтобы строить новую дорогу, не могло быть и речи. Брут теперь понял, почему Кассий хотел послать его морем, и сделал из этого выводы. А потом взял в гавани Патары все корабли, включая транспорты, пришедшие из Милета с едой, и поплыл к устью реки Катаракт, где стояла Мира.

Плавание, экономившее ему силы и время, оказалось выгодным и в другом смысле. Побережье Ликии, как и берега Памфилии и Киликии Трахеи, издревле пользовалось дурной славой из-за пиратов, идеальным прибежищем для которых служили пещеры, пробитые ручейками в горах. Каждый раз, когда Брут видел подобное логово, он посылал на берег солдат, и те возвращались с большими трофеями. Этих трофеев набралось столько, что он решил отказаться от Миры, повернул флот обратно и поплыл на запад.

С тремястами миллионами сестерциев, большей частью отобранных у пиратов, Брут в июне вернул армию в долину реки Герм. На этот раз он с легатами остановился в прелестном городе Сарды. Сорок миль от берега, стиль жизни — умеренный аскетизм в отличие от легкомысленной и распущенной Смирны.