Ровно через двадцать лет носче своего собственного памятного консульства, во время которого (как говорилось всем, кто был готов слушать) он спас свою страну, Марк Туллий Цицерон вновь оказался в центре событий. Страх за свое благополучие в течение этих двадцати лет стабильно удерживал его от предприятий подобного рода, и лишь однажды он отчаянно попытался спасти погибающую Республику, почти отговорив Помпея Великого от гражданской войны, но вмешался Катон. Однако теперь, когда Марк Антоний ушел на север, Цицерон не видел в Риме никого, кто мог бы ему помешать. Наконец-то золотой язык добьется большего, чем военная мощь и грубая сила!

Хотя он ненавидел Цезаря и постоянно пытался принизить его, в глубине души он всегда знал, что Цезарь — феникс, способный возрождаться из пепла. Словно по иронии судьбы он получил тому подтверждение, когда после физического сожжения в небесах зажглась звезда, чтобы сказать всему римскому миру, что Цезарь никогда, никогда не уйдет. Но против Антония действовать было легче. Грубый, нетерпеливый, жестокий, импульсивный и безрассудный Антоний давал весьма много поводов для нападок. И захваченный силой собственного красноречия Цицерон принялся уничтожать его, твердо зная, что эта мишень уже не способна подняться.

Его голова была полна грез. Ему виделась обновленная Римская республика, восстановленная под началом людей, уважающих ее институты и чтящих принципы mos maiorum. Оставалось лишь убедить сенат и народ, что освободители — это подлинные герои, что Марк Брут, Децим Брут и Гай Кассий, которых Антоний теперь выставлял худшими врагами Рима, действовали правильно. А Антоний не прав. И если в это упрощенное уравнение Цицерон не вставил Октавиана, то у него имелась уважительная причина. Октавиан был девятнадцатилетним юношей, второстепенной фигурой на шахматной доске, обманкой, несущей в самой себе семена собственного разрушения.

Когда Гай Вибий Панса и Авл Гиртий в первый день нового года обрели консульские полномочия, статус Марка Антония поколебался. Консулом он уже не был, лишь консуляром, и какой бы властью ни обладал, у него можно было отнять эту власть. Подобно другим своим предшественникам, Антоний не позаботился получить полномочия губернатора от сената. Он обратился к плебсу. А решение плебса можно было оспорить, ибо Плебейские собрания представляли не весь народ Рима. Патриции на них не ходят, их мнение не учли. К тому же в отличие от других комиций и сената плебс не был обязан начинать свои собрания с культовых ритуалов. Молитвы не читались, знаки не определялись. Незначительный аргумент, ведь и Помпей Великий, и Марк Красс, и Цезарь получали провинции и полномочия тоже от плебса, но тем не менее Цицерон воспользовался и им.

Между вторым днем сентября и первым днем нового года он четыре раза выступал против Антония, и с большим успехом. Сенат, полный креатур Антония, начинал колебаться, ибо само поведение Антония затрудняло его защиту. Хотя и не имелось реальных свидетельств тому, что Антоний принимал участие в заговоре освободителей, логических домыслов было достаточно, чтобы покончить с его карьерой. А грубое обращение этого человека с наследником Цезаря завело его сторонников в тупик, потому что большинство из них были назначены Цезарем. Антоний ведь пришел к власти именно как наследник Цезаря, хотя и не названный в завещании. Зрелый мужчина, он естественно привлек к себе потрясающее число клиентов Цезаря, чем очень упрочил свое положение. Но теперь настоящий наследник Цезаря переманивал их на свою сторону — от первых рядов палаты и до последних. Октавиан не мог еще сказать, что большинство сенаторов сожалеют о своей связи с Антонием, но к тому шло, ибо Цицерон деятельно обрабатывал их для него — преследуя собственные цели. Как только сенаторы отойдут от Антония, он повернет их не к Октавиану, а к освободителям. Надо лишь представить все так, словно сам Октавиан предпочитает освободителей Марку Антонию, и в этом Цицерону весьма помогал тот факт, что молодой Октавиан не был сенатором и поэтому не мог, конечно, понять, что Цицерон его использует.

В начале нового года великий юрист принялся за выполнение своего плана. Против Антония уже поднялась огромная волна недовольства, которой тот не мог противостоять ввиду своего отсутствия. Теперь и он, и Октавиан были в каком-то роде лишь куклами в руках искусного кукловода.

Цицерон имел могущественного союзника в лице Ватии Исаврика, который винил Антония в самоубийстве отца и безоговорочно верил, что тот входил в клан заговорщиков. Влияние Ватии было огромно, в том числе и на заднескамеечников. Ибо он, как и Гней Домиций Кальвин, являлся самым стойким сторонником Цезаря среди аристократов.

Во второй день января Цицерон принялся за Антония так, что сенат подтвердил губернаторские полномочия Децима Брута, проголосовал за снятие Антония с этой должности и даже, кажется, был согласен объявить его hostis. После выступлений Цицерона и Ватии сенаторы взволновались. Каждый хотел сохранить ту небольшую власть, какую имел, а оказаться на стороне проигравших практически значило потерять эту власть.

Созрели ли они? Готовы ли они? Наступил ли момент объявить Антония официальным врагом сената и народа Рима? Дебаты вроде бы закончились, и, даже глядя на лица сотен заднескамеечников, легко можно было догадаться, как они проголосуют. Антоний был обречен.

Но Цицерон и Ватия Исаврик не учли, что консулы имеют право просить кого-либо выступить перед голосованием. Старший консул Гай Вибий Панса вел собрание как обладатель фасций на первый месяц года. Он был женат на дочери Квинта Фуфия Калена, преданного сторонника Антония, а это обязывало его сделать все возможное, чтобы защитить друга своего тестя.

— Я прошу Квинта Фуфия Калена высказать свое мнение! — послышался голос Пансы.

Вот. Он сделал, что мог. Теперь пусть крутится Кален.

— Я предлагаю, — сказал ловкий Кален, — до голосования по предложению Марка Цицерона послать делегацию к Марку Антонию с приказом отступить от Мутины и подчиниться воле сената и народа Рима.

— Правильно, правильно! — крикнул нейтрал Луций Пизон.

Заднескамеечники зашевелились, заулыбались: вот выход!

— Это сумасшествие — посылать делегацию послов к человеку, которого палата объявила вне закона еще двенадцать дней назад! — рявкнул Цицерон.

— Это не так, Марк Цицерон, — возразил Кален. — Палата только обсуждала возможность объявить его вне закона, но это не оформлено официально. Если бы все уже было оформлено, к чему тогда твое предложение?

— Семантическая уловка! — огрызнулся Цицерон. — Разве палата в тот день не одобрила действия генералов и солдат, выступивших против Марка Антония? Другими словами, людей Децима Брута? Самого Децима Брута? Да, палата одобрила их!

И он завел свою обычную песню: Марк Антоний проводил необоснованные законы, блокировал Форум с помощью вооруженных солдат, подделывал декреты, проматывал общественные деньги, торговал гражданством и царствами, освобождал за мзду от налогов, дискредитировал суд, ввел бандитов в храм Согласия, казнил центурионов и солдат под Брундизием и угрожал убить каждого, кто посмеет сопротивляться ему.

— Послать делегацию к такому человеку — значит только отложить неминуемую войну и ослабить позиции Рима! Я предлагаю ввести военное положение! Прекратить все судебные разбирательства! Одеть штатских в доспехи! Объявить по всей Италии тотальный военный набор! Благополучие государства доверить консулам, введя senatus consultum ultimum!

Цицерон помолчал, чтобы переждать шум, вызванный столь страстной речью. От возбуждения его била дрожь, и он даже не замечал того факта, что сам сейчас провоцирует Рим на еще одну внутреннюю войну. О, вот это жизнь! Словно вновь вернулись времена его консульства, когда он с тем же упоением и с тем же напором обличал Катилину!

— Я также предлагаю, — продолжил он, когда его голос стал слышен, — объявить благодарность Дециму Бруту за его терпеливость и Марку Лепиду за заключение мира с Секстом Помпеем. Фактически, я думаю, на ростре надо бы поставить золотую статую Марку Лепиду, ибо нам не нужна еще одна гражданская война.

Никто не понял, серьезно он это сказал или нет, но пришедший в себя Панса, проигнорировав золотую статую Марка Лепида, очень тактично отвел предложения Цицерона.

— Есть ли другие темы, которые палата должна рассмотреть?

Немедленно поднялся Ватия и начал пространную речь, восхваляя Октавиана. Когда солнце село, речь прервали. Палата соберется завтра, сказал Панса, и будет собираться столько раз, сколько понадобится, чтобы решить все вопросы.

На следующее утро Ватия возобновил свой панегирик.

— Я признаю, — сказал он, — что Гай Юлий Цезарь Октавиан очень молод, но нельзя отмахнуться от некоторых обстоятельств. Во-первых, он наследник Цезаря; во-вторых, он продемонстрировал зрелость, не соответствующую его годам; в-третьих, на его сторону встала большая часть ветеранов Цезаря. Я предлагаю незамедлительно ввести его в сенат и разрешить ему баллотироваться в консулы на десять лет раньше положенного срока. Поскольку он патриций, положенный возраст — тридцать девять лет. Это значит, что он сможет баллотироваться в свои двадцать девять. Почему я рекомендую такие экстраординарные меры? Потому что, почтенные отцы, нам понадобятся все ветераны Цезаря, которые еще не примкнули к Марку Антонию. У Цезаря Октавиана два легиона ветеранов и еще один смешанный легион. Поэтому я также прошу дать Цезарю Октавиану армию, полномочия пропретора и сделать его третьим командующим вооруженными силами Рима против Марка Антония.

Это было все равно что вбросить кошку в круг голубей! Заднескамеечники, опять вознамерившиеся поддерживать Марка Антония, сыграли отбой. Самое большее, что они могут сделать, — это отказаться объявить его hostis. Дебаты продолжались до четвертого января. В конце концов Октавиана ввели в сенат и сделали третьим командующим армиями. Ему также выделили деньги на раздачу солдатам обещанных премий. Управление всеми провинциями оставили в рамках, обозначенных Цезарем. Это значило, что Децим Брут сидит в Италийской Галлии официально и его армия имеет государственный статус.

В тот день обстановка в курии Гостилия усугубилась появлением двух женщин — Фульвии и Юлии Антонии. Жена Антония и его мать были с головы до пят одеты в черное, как и два его маленьких сына. Уже научившийся ходить Антилл держался за руку бабушки, младший, Юл, сидел на руках у матери. Все четверо громко плакали, но когда Цицерон потребовал закрыть двери, Панса не разрешил. Он видел, что этот спектакль нужным образом влияет на заднескамеечников, а ему не хотелось, чтобы Антония объявили hostis, он в душе ратовал за переговоры.

Послами выбрали Луция Пизона, Луция Филиппа и Сервия Сульпиция Руфа, троих влиятельных консуляров. Цицерон боролся против зубами и ногтями, настаивая на голосовании. Но плебейский трибун Сальвий наложил вето на его предложение, и палата вернулась к вопросу о делегации. Марк Антоний все еще был римским гражданином, хотя действовал вопреки воле сената и народа Рима.

Устав сидеть на своих стульях, сенаторы очень быстро решили этот вопрос. Пизону, Филиппу и Сервию Сульпицию поручили увидеться с Антонием в Мутине и сказать ему, что сенат требует, чтобы он ушел из Италийской Галлии, не приближался со своей армией к Риму ближе чем на двести миль и подчинялся воле правительства. Передав это Антонию, делегаты должны увидеть Децима Брута и заверить, что его губернаторство законно и санкционировано сенатом.

— Возвращаясь ко всей этой каше, — мрачно сказал Луций Пизон Луцию Цезарю, снова присутствовавшему на заседаниях, — я, честно, не понимаю, как она заварилась. Антоний действует глупо и вызывающе, да, но скажи мне, что же он сделал из того, чего не делали до него?

— Вини Цицерона, — сказал Луций Цезарь. — Чувства людские всегда берут верх над здравым смыслом, и никто не умеет так их подогреть, как наш друг Цицерон. Читать его речи — одно, а слушать — совершенно другое. Он — феномен.

— Ты, конечно, среди воздержавшихся.

— Иначе мне просто нельзя. Я, Пизон, оказался между племянником-волком и кузеном, для которого нет названия во всем животном царстве. Октавиан — это совершенно новое существо.

Зная наперед, что случится, Октавиан пошел из Арретия к Фламиниевой дороге и дошел до Сполетия, когда комиссия сената нагнала его. Пропреторские полномочия были переданы девятнадцатилетнему сенатору в присутствии всех его трех легионов. Впереди него встали шесть ликторов в алых туниках, с топориками в фасциях. Двое из них, Фабий и Корнелий, служили Цезарю с тех пор, как тот стал претором, и до момента, когда он их отпустил.

— Неплохо, а? — спросил довольный Октавиан Агриппу, Сальвидиена и Мецената.

Агриппа гордо усмехнулся, Сальвидиен сразу предложил несколько стратегических планов, а Меценат спросил:

— Как тебе это удалось, Цезарь?

— С Ватией Исавриком, ты хочешь сказать?

— Да, именно это я и имел в виду.

— Я попросил у него руки его старшей дочери, как только она достигнет брачного возраста, — откровенно ответил Октавиан. — К счастью, этого не произойдет еще несколько лет, а за несколько лет многое может случиться.

— Ты хочешь сказать, что не хочешь жениться на Сервилии Ватии?

— Я не хочу ни на ком жениться, Меценат, пока не влюблюсь, хотя может получиться и по-другому.

— Будет сражение с Антонием? — спросил Сальвидиен.

— Искренне надеюсь, что этого не произойдет! — улыбнулся Октавиан. — Тем более пока я не старший из магистратов. Подождем консула. Гиртия, думаю. Буду счастлив увидеться с ним.

Авл Гиртий начал свое младшее консульство совсем больным. Он с трудом выдержал церемонию инаугурации и вернулся в постель — долечиваться от воспаления легких.

Когда сенат дал ему под руку три легиона, чтобы догнать нового молодого сенатора, состояние Гиртия не позволило ему ехать верхом, что не остановило этого очень надежного и неэгоистичного человека. Он закутался в шали, в меха, взял паланкин и пустился в длинное путешествие на север по Фламиниевой дороге — прямо в зубы лютой зимы. Как и Октавиан, он не хотел сражаться с Антонием, но был готов к любому повороту событий.

Он и Октавиан соединили силы на Эмилиевой дороге уже в Италийской Галлии, к юго-востоку от большого города Бонония. Там они встали лагерем между Клатерной и Форумом Корнелия, к великому удовольствию этих двух городков, уверенных в хорошей наживе.

— Здесь мы останемся и будем стоять, пока погода не улучшится, — стуча зубами от холода, сказал Гиртий Октавиану.

Октавиан посмотрел на него с сочувствием. В его планы совсем не входило дать консулу умереть. Командовать в одиночку было последним, чего он хотел. Поэтому он с радостью согласился с решением и стал ухаживать за Гиртием, вооруженный знаниями о болезнях легких, почерпнутыми у Хапд-эфане.

Мобилизация в Италии проходила с размахом. Едва ли в сенате кто-нибудь понимал ту крайнюю степень враждебности, какую питали к Антонию множество италийских сообществ, страдавших от его алчности гораздо больше, чем Рим. Пиценский город Фирм обещал деньги, марруцины из Самния на северном берегу Адриатики грозили лишить собственности тех, кто откажется записаться в солдаты, а сотни богатых италийских всадников помогали вооружать новонабранные войска. Короче, недовольство Антонием за пределами Рима во много раз превосходило недовольство, проявлявшееся внутри.

Обрадованный Цицерон воспользовался случаем снова произнести обличающую Антония речь в конце января, когда палата собралась, чтобы заняться незначительными мелочами. Все уже знали о помолвке Октавиана и старшей дочери Ватии. Головы кивали, губы довольно кривились. Старый добрый обычай заключать политические союзы через брак все еще процветал. Отрадно было сознавать, что хоть что-то осталось от прежнего жизненного уклада, так все изменилось вокруг.

Делегация еще не вернулась, а уже всем стало известно, что встреча с Антонием ни к чему не привела, хотя никто не знал, что сказал Антоний. Это не помешало Цицерону обличить того в седьмой раз. Теперь он яростно атаковал Фуфия Калена и других сторонников Антония, изобретавших причины, по которым он, вероятно, не смог согласиться с сенатом.

— Его необходимо объявить hostis! — орал Цицерон.

Луций Цезарь протестовал:

— Такое решение нельзя принимать легкомысленно. Объявить человека hostis — значит лишить его гражданства и разрешить любому встречному его убить. Я согласен, что Марк Антоний был плохим консулом, что он совершил много вещей, принижающих и даже позорящих Рим, но — hostis? Я уверен, что inimicus — вполне достаточное для него наказание.

— Естественно, уверен! Ведь ты дядя Антония, — ответил Цицерон. — Но я не разрешу неблагодарному сохранить гражданство!

Спор разразился и на другой день. Цицерон отказывался сдаться. Только hostis.

В этот момент возвратились двое из троих делегатов. Сервий Сульпиций Руф простудился и умер.

— Марк Антоний отказался выполнить волю сената, — сказал Луций Пизон, постаревший, уставший, — и выдвинул несколько своих условий. Он говорит, что отдаст Италийскую Галлию Дециму Бруту, если сможет сохранить за собой Дальнюю Галлию на четыре года, до того времени, когда Марк Брут и Гай Кассий станут консулами.

Цицерон онемел. Марк Антоний украл у него козырь. Он дал понять сенату, что меняет позицию и признает правоту освободителей и их право иметь все, чем оделил их Цезарь! Но это был его, Цицерона, план! Теперь противостоять Антонию значило противостоять освободителям.

Но интерпретация Цицерона не была единственной. Сенат понял план Антония как повтор плана Цезаря перед фатальным броском через Рубикон. Палата возмутилась, проигнорировав его ссылки на Брута и Кассия. Ибо ситуация складывалась как и с Цезарем в прошлом. Принять требования Антония значило признать, что сенат не может контролировать своих магистратов. А поэтому палата объявила страну в состоянии гражданской войны и велела консулам Пансе и Гиртию дать Антонию бой, проведя senatus consultum ultimum. Однако сенат отказался объявить Антония hostis. Его объявили inimicus. Победа для Луция Цезаря, хотя и пиррова. Все консульские законы Антония были отменены. Это означало, что его брат Гай Антоний, претор, больше не губернатор Македонии, что захват серебра в Опе был незаконным, что земельные участки для ветеранов выделялись неправильно и т. д. и т. п.

Как раз перед февральскими идами пришло письмо от Марка Брута, извещавшее сенат, что Квинт Гортензий утвердил его губернатором Македонии и что Гай Антоний теперь заперт в Аполлонии как пленник Брута. Все легионы, стоящие в Македонии, писал Брут, приветствовали его как губернатора и своего командира.

Ужасные новости! Страшные! Или — нет? Сенат растерялся, не зная, что делать. Цицерон выступил за то, чтобы палата официально утвердила Марка Брута губернатором Македонии, и спросил сторонников Антония, почему они так рьяно выступают против двух Брутов, Децима и Марка?

— Потому что они убийцы! — крикнул Фуфий Кален.

— Они патриоты, — возразил Цицерон. — Патриоты.

В февральские иды сенат сделал Брута губернатором Македонии, дал ему проконсульские полномочия и добавил в его ведение Крит, Грецию и Иллирию. Цицерон был на седьмом небе. Теперь ему оставалось решить только два дела. Первое — увидеть Антония побитым на поле боя. Второе — отнять Сирию у Долабеллы и передать ее в управление Кассию.

Первая годовщина со дня убийства Цезаря была ознаменована новым ужасом. В мартовские иды Рим узнал о зверствах, совершенных Публием Корнелием Долабеллой. По пути в Сирию Долабелла методично грабил города провинции Азия. Подойдя к Смирне, где находилась резиденция губернатора, он тайно ночью вошел в город, взял Требония в плен и потребовал сообщить ему, где находятся деньги провинции. Требоний отказался выдать адрес хранилища, он молчал и тогда, когда Долабелла стал его пытать. Даже дикая боль не развязала ему язык. Потеряв терпение, Долабелла убил Требония, отрезал ему голову и прибил ее к постаменту статуи Цезаря на агоре. Таким образом, Требоний стал первым убийцей, расставшимся с жизнью.

Новость потрясла Антония. Кто теперь защитит его, когда его коллега ведет себя как дикарь? Когда Панса созвал палату на срочное заседание, у Фуфия Калена и его клики не было другого выбора, кроме как голосовать вместе со всеми. У Долабеллы отобрали полномочия и объявили его hostis. Все его имущество было конфисковано, но от продажи не выручили почти ничего. Долабелле никогда не удавалось вылезти из долгов.

И тут разразился новый спор. Сирия теперь оставалась без губернатора. Луций Цезарь предложил поручить Ватии Исаврику повести армию на восток и разобраться с Долабеллой. Это вызвало раздражение у старшего консула Пансы.

— Авл Гиртий и я уже получили восточные назначения, — сказал он палате. — Гиртий в будущем году поедет править провинцией Азия и Киликией, я — Сирией. А в этом году нашим армиям предстоит сразиться с Марком Антонием. Одновременно воевать и в Италийской Галлии, и в Сирии мы не можем. Поэтому я рекомендую этот год посвятить кампании в Италийской Галлии, а будущий — войне с Долабеллой.

Сторонники Антония сочли это предложение подходящим. Пусть идут на Антония, ведь Антония побить нельзя. Предложение Пансы задержит войска Рима в Италии до конца года, а к тому времени Антоний побьет Гиртия, Пансу, Октавиана и накинет на их легионы узду. Тогда он сам пойдет в Сирию.

У Цицерона было другое мнение. Отдайте Сирию Гаю Кассию! Незамедлительно, прямо сейчас! Но поскольку никто не знал, где сейчас находится Кассий, это предложение всех озадачило. Или Цицерон знает что-то, чего не знает сенат?

— Не отдавайте Сирию такому слизняку, как Ватия Исаврик, не прячьте ее в чулан, чтобы сохранить для Пансы на будущий год! — вопил Цицерон, забыв о манерах и протоколе. — В Сирию надо ехать сейчас, и послать туда надо молодого, энергичного человека в расцвете сил. Того, кто хорошо знает Сирию и даже имел дело с парфянами. А это — Гай Кассий Лонгин! Лучший и единственный кандидат на пост губернатора Сирии! И еще следует дать ему власть проводить реквизиции в Вифинии, Понте, провинции Азия и Киликии с неограниченными полномочиями на пять лет. Для наших консулов Пансы и Гиртия и в Италийской Галлии довольно работы!

Конечно, он не сумел обойтись без Антония.

— Не забывайте и о Марке Антонии! — выкрикнул Цицерон. — Вот кто настоящий предатель. Передав Цезарю диадему в день Луперкалий, он показал всему миру, что настоящий убийца Цезаря — он!

Взглянув на лица слушающих, он понял, что еще недостаточно убедил их насчет Кассия.

— Я считаю, что и Долабелла, и Антоний в равной степени жестокосердые люди! Отдайте Сирию Гаю Кассию!

Но Панса, будучи категорически против, не поставил его предложение на голосование. Он провел свое предложение, в результате которого ему и Гиртию поручили командование в войне против Долабеллы, как только закончится война в Италийской Галлии. Правда, его обязали как можно скорее закончить войну в Италийской Галлии, чтобы уже в этом, а не в следующем году он мог отправиться отвоевывать Сирию. Поэтому Панса передал управление Римом преторам и, взяв с собой еще несколько легионов, скорым маршем двинулся в Италийскую Галлию.

Через день после отъезда Пансы в сенат пришли письма от губернатора Дальней Галлии Луция Мунация Планка и от губернатора Ближней Испании и Нарбонской Галлии Марка Эмилия Лепида. Эти люди намекали, что было бы весьма желательно склонить сенат к соглашению с Марком Антонием, таким же лояльным римлянином, как и они. Мысль была ясна: сенат должен помнить о двух больших армиях по ту сторону Альп, равно как и о том, что этими армиями командуют сторонники Марка Антония.

«Шантаж!» — мысленно вскричал Цицерон и сам написал Планку и Лепиду, хотя у него не было на то полномочий. Но после одиннадцати обличающих Марка Антония выступлений он вошел в состояние экзальтации, которое в любом случае запрещало ему снижать планку, поэтому тон письма был опрометчиво высокомерным: «Не суйтесь в дела, о которых вы понятия не имеете, находясь слишком далеко от Рима! Занимайтесь делами своих провинций!» Не будучи отпрыском знатного рода, Планк воспринял отповедь Цицерона с невозмутимым спокойствием, но Лепид отреагировал так, словно его ткнули в зад погонялкой для тяглового скота. Как смеет этот выскочка, этот никто делать выговор аристократу!