Октавиан приехал в Рим в майские ноны, сопровождаемый только слугами. Его мать и отчим отказались принять участие в этой безумной затее. В четвертом часу дня он прошел через Капенские ворота и направился к Римскому Форуму, одетый в белоснежную тогу с узкой пурпурной каймой всадника по открытому правому плечу туники. Благодаря многочасовой практике хождения в ботинках на толстой подошве он производил нужное впечатление на людей, заставляя их оборачиваться и поражаться ему, ибо высокий величественный молодой человек имел осанку, исключавшую чопорность или наличие какого-либо волнения. Показать то или другое означало потерять лицо. С высоко поднятой головой, увенчанной блестящей массой волнистых светлых волос, с полуулыбкой на тонких губах он шел по Священной дороге. Лицо излучало неподдельное дружелюбие, которым всегда так славился Цезарь.

— Это наследник Цезаря! — шептал один из его слуг зевакам.

— Наследник Цезаря прибыл в Рим! — шептал другой.

День был чудесным, небо — безоблачным, но все портила влажность. Из-за нее небосвод потерял две трети обычной голубизны. Вокруг солнца, на некотором расстоянии, сиял ореол, люди показывали на него пальцами и дивились, что бы мог означать этот знак. Кольца вокруг полной луны нередко видели все, но вокруг солнца? Небывалое дело! Исключительный, исключительный знак!

Оказалось нетрудно найти место, где горел Цезарь. Оно все еще было покрыто цветами, куколками и шариками. Октавиан свернул со Священной улицы и встал у стены. Там, пока собиралась толпа, он накрыл голову складкой тоги и стал молча молиться.

Под ближайшим храмом Кастора и Поллукса располагались конторы коллегии плебейских трибунов. Луций Антоний, плебейский трибун, распахнул тяжелую дверь как раз тогда, когда Октавиан убирал с лица плотную ткань импровизированного покрова.

Самый молодой из троих Антониев считался и самым умным из них, но у него имелись свои недостатки, мешавшие ему добиться столь же высокого общественного признания, какого добился его старший брат. Он был полноват, лысоват, смешлив и язвителен, что неоднократно являлось причиной его стычек с Марком.

Он остановился понаблюдать за окончившим молиться юнцом, подавляя желание расхохотаться. Что за вид! Так это и есть внучок Цезаря, его знаменитый наследник? Никто из Антониев не входил в окружение Луция Цезаря, и Луций Антоний не припоминал, чтобы он когда-либо видел Гая Октавия, но это был, без сомнения, тот самый Октавий, и никто другой. К тому же Луций знал, что его брат Гай, исполнявший обязанности городского претора, получил письмо от Гая Октавия, в котором тот уведомлял, что прибудет в Рим в майские ноны, и просил разрешить ему произнести что-то там с ростры.

«Да, это он, наследничек Цезаря. Надо же, какой смешной! Эти ботинки! Кого он пытается обмануть? И куда смотрит его парикмахер? У него волосы длиннее, чем у Брута. Самый настоящий маленький фендрик — посмотрите, как тщательно он укладывает складки своей тоги. И это лучший твой выбор, Цезарь? Ты предпочел этого гомика моему брату? С головой у тебя явно было не все в порядке, когда ты писал свое завещание, дорогой кузен Гай».

— Ave, — сказал он, подходя к Октавиану с протянутой для рукопожатия рукой.

— Луций Антоний? — спросил Октавиан с улыбкой Цезаря, сбивающей с толку.

Он выдержал костедробильное рукопожатие, и ни один мускул не дрогнул на юном лице.

— Конечно Луций Антоний, Октавий, — радостно сказал Луций. — Мы кузены. Ты виделся с дядюшкой Луцием?

— Да. Я посетил его в Неаполе несколько рыночных интервалов назад. Он прихворнул, но был рад меня видеть.

Октавиан помолчал, потом спросил:

— Твой брат Гай сейчас на месте?

— Не сегодня. Он сделал себе выходной.

— Это плохо, — сказал молодой человек, продолжая улыбаться толпе, испускавшей ахи и охи. — Я письмом просил его разрешить мне выступить с ростры, но он не ответил.

— Все нормально. Я могу дать тебе разрешение, — сказал Луций.

Карие глазки его блеснули. Ему понравилась дерзость маленького позера. Типичная реакция для Антониев. Но он ничего не увидел в светлых глазах, больших, окаймленных умопомрачительными ресницами. Наследник Цезаря хорошо скрывал свои мысли.

— Ты можешь не отставать от меня на этих ходулях? — спросил Луций, указывая на ботинки Октавиана.

— Конечно, — ответил Октавиан, без напряжения шагая рядом. — Моя правая нога короче левой. Отсюда такие подошвы.

Луций громко расхохотался.

— Важно, чтобы твоя третья нога была что надо!

— Я понятия не имею, что надо она или нет, — холодно ответил Октавиан. — Я пока еще девственник.

Луций от удивления остановился.

— Это глупо, об этом не говорят, — сказал он.

— Я и не говорю, но также не вижу, почему это должно быть секретом.

— Намекаешь, что не прочь закинуть на кого-нибудь ногу, а? Буду счастлив свести тебя в нужное место.

— Нет уж, благодарю. Я очень брезглив и разборчив… я только это имею в виду.

— Тогда ты не Цезарь. Он валил на спину всех.

— Правильно. В этом отношении я не Цезарь.

— Ты хочешь, чтобы люди смеялись, выслушивая от тебя эти вещи, Октавий?

— Нет, но мне все равно. Пусть смеются. Рано или поздно они будут смеяться над другими вещами. А может, и плакать.

— Хорошо сказано! Очень хорошо! — засмеялся Луций. — Ты бьешь меня моим же оружием!

— Только время это покажет, Луций Антоний.

— Взбирайся наверх, хромоножка, и становись между двух ростральных колонн.

Октавиан подчинился, взошел на ростру и повернулся к своей первой аудитории. Толпа собралась порядочная. «Как жаль, — подумал он, — что ростра так неудачно поставлена и солнце бьет мне в лицо. Я бы предпочел, чтобы оно светило мне в спину, тогда мою голову окружил бы сияющий ореол».

— Я — Гай Юлий Цезарь-сын! — объявил он толпе удивительно громким и далеко слышным голосом. — Да, теперь меня зовут именно так! Я — наследник Цезаря, официально усыновленный им по завещанию. — Он поднял руку и указал на солнце, стоявшее чуть ли не над его головой. — Цезарь послал этот знак для меня, для своего сына!

И тут же, не делая паузы, долженствующей подчеркнуть важность сказанного, он перешел к обсуждению пунктов завещания Цезаря, касающихся простых римлян. С большим тщанием растолковал, что значит в них каждая фраза, а после заверил, что, как только документ утвердят, щедрые дары Цезаря незамедлительно попадут в нужные руки.

Толпа ему аплодирует, отметил нехотя Луций Антоний. Никто из завсегдатаев Форума не обращает внимания на его правый ботинок с толстой подошвой. (Левый ботинок скрывала тога, ниспадающая почти до земли.) Никто не смеется над ним. Все очарованы его красотой, его осанкой, великолепными волосами, его поразительным сходством с всеобщим кумиром — от улыбки до жестов, до всем знакомой мимики. Должно быть, слух о его выступлении разнесся молниеносно. Публика прибывает, все сторонники Цезаря. Евреи, иноземцы, неимущая чернь.

Однако не только внешность помогала Гаю Октавию. Он действительно говорил очень хорошо, с явными задатками впоследствии стать одним из великих ораторов Рима. Когда он закончил, рукоплескания превратились в овацию. Как только она стихла, он сошел с ростры и без страха направился прямо в толпу, чуть выставив вперед правую руку, с той же улыбкой на тонких губах. Женщины, теряя голову, трогали его тогу. «Если он и впрямь девственник (а мне теперь кажется, что он издевается надо мной), ему ничего не стоит переменить это состояние с любой красавицей из толпы, — думал Луций Антоний. — Хитрый маленький mentula очень умело меня провел».

— Теперь к Филиппу? — спросил он Октавиана, направлявшегося к лестнице Весталок, взбегающей на Палатин.

— Нет, в свой дом.

— В дом отца?

Светлые брови взметнулись — идеальная имитация Цезаря.

— Мой отец жил в Общественном доме, другого дома у него не было. Я просто купил себе дом.

— Не дворец?

— Мои запросы очень скромны, Луций Антоний. Единственный вид роскоши, который мне нравится, — красота храмов Рима. Мне нравится также простая пища, я не пью вина, и у меня нет пороков. Vale, — сказал Октавиан и стал легко подниматься по лестнице.

Грудь его сжималась, испытание закончилось, и он с ним справился хорошо. А теперь астма заставит его заплатить за успех.

Луций Антоний не пошел за ним. Он стоял, хмурясь.

— Хитрый маленький лис очень умело заморочил мне голову, — сказал позднее Луций Фульвии.

Та снова ждала ребенка и очень скучала по Антонию, поэтому была раздражительной.

— Ты не должен был разрешать ему говорить, — сказала она. Лицо мрачное, тут и там морщинки. — Иногда, Луций, ты становишься идиотом. Если ты точно передал его слова, тогда то, что он сказал, указывая на кольцо вокруг солнца, значило, что Цезарь — бог, а он — божий отпрыск.

— Ты и вправду так думаешь? А мне показалось, что это хитрый словесный прием, — сказал, хихикая, Луций. — Тебя там не было, Фульвия, а я был. Он прирожденный актер, вот и все.

— Таким был и Сулла. И зачем ему говорить тебе, что он девственник? Юноши этого не говорят, они скорее умрут, чем признаются в этом.

— Я подозреваю, что на самом деле ему хотелось сказать мне этим, что он не гомосексуалист. Он так смазлив, что любому мужчине подумается обратное, но у него, по его словам, нет пороков, а потребности очень непритязательные. Но он хороший оратор и произвел на меня впечатление.

— Мне он кажется опасным, Луций.

— Опасным? Фульвия, ему восемнадцать!

— Его восемнадцать больше походят на восемьдесят. Его цель — привлечь на свою сторону клиентов Цезаря и его сторонников, а не знатных коллег. — Она поднялась. — Я напишу Марку. Думаю, он должен знать.

Когда Антоний через два рыночных интервала после письма Фульвии получил письмо от плебейского эдила Критония, из которого узнал, что наследник Цезаря пытался выставить на играх в честь Цереры золотое курульное кресло и золотой венок, украшенный драгоценностями, он решил, что пора возвращаться в Рим. Маленькой шавке не повезло. Задумка не удалась. Критоний, ответственный за эти игры, запретил демонстрацию. Тогда молодой Октавий потребовал, чтобы на параде была показана диадема, которую Цезарь однажды отринул! Критоний вновь ему отказал. Но Октавий не сдался, не испугался. Более того, писал Критоний, он настаивает, чтобы его звали Цезарем! Ходит по Риму, разговаривает с простыми людьми. Не отзывается на Октавия и даже на Октавиана!

Двадцать первого мая, сопровождаемый охраной в несколько сотен ветеранов, Антоний въехал в Рим на загнанной лошади. У него болел крестец, настроение было отвратительным. Во-первых, из-за ужасной поездки, а во-вторых, он сердился, что его оторвали от очень важной работы. Неизвестно, на что решатся освободители, если он не удержит ветеранов на своей стороне!

И еще одна вещь выводила его из себя. Он послал в Брундизий надежных людей за налогами, собранными с провинций, и за деньгами, взятыми Цезарем из казны на войну. Налоги привезли в Теан, на его базу — большое облегчение, ибо теперь он мог продолжить закупку земель для оттрубивших свое ветеранов и пустить какую-то сумму на уплату своих срочных долгов. Преследуя личные цели, Антоний ничуть не стеснялся запускать лапу в римский кошель. Как консул, он просто послал Марку Куспию уведомление, что будет должен казне двадцать миллионов сестерциев, вот и все. Но деньги Цезаря в Теан не пришли, потому что в Брундизии их уже не было. Удивленный служащий банка сказал легату Антония, бывшему центуриону Кафону, что от имени Цезаря его наследник забрал весь вклад. Зная, что он не может вернуться в Кампанию с этим неприятным известием, Кафон перерыл в поисках весь Брундизии и все окрестности, даже прошелся по селам, но ничего не узнал. В тот день, когда деньги исчезли, шел проливной дождь. Горожане попрятались по домам, а ветераны двух неизвестно чего ожидающих возле порта когорт заявили, что они тоже в здравом уме, чтобы болтаться по улицам в такое ненастье. Деньги вроде бы погрузили на шесть десятков подвод, но обоза не видел никто. Авл Плавтий, когда его спросили, весьма удивился и был готов прозакладывать головы всего своего семейства, что Гай Октавий не имеет ничего общего с воровством. Банк, правда, располагается рядом с его домом, но юноша только-только прибыл из Македонии, бледный, уставший, измученный своей хворью. И Кафон вернулся в Теан, отправив группу своих людей наводить справки, не видел ли кто тяжело груженный обоз, двигавшийся, например, на север к Барию, или на запад к Таренту, или на юг к Гидрунту. Другая группа направилась на побережье разузнавать, не выходили ли после шторма в море какие-нибудь каботажные корабли.

К тому времени, как Антоний отправился в Рим, все эти поиски тоже не привели ни к чему. Нигде не видели повозок, никакие корабли в море не выходили. Деньги словно бы испарились, пропали.

Поскольку было уже слишком поздно, чтобы вызывать к себе Гая Октавия, Антоний пропарил свой больной крестец в минеральной бане, потом принял ванну вместе с изголодавшейся по нему Фульвией, посмотрел на спящего Антилла, плотно поел, запил обед обильным вином, лег в постель и уснул.

Долабелла, как ему сообщили утром, на несколько дней уехал из города. Авл Гиртий появился, когда Антоний завтракал, и тоже был в плохом настроении.

— Антоний, зачем ты привел в Рим вооруженных солдат? — недовольно спросил он. — В городе спокойно, а у тебя нет диктаторских привилегий. Пошли слухи, что ты хочешь арестовать освободителей, оставшихся тут. Они уже приходили ко мне! И пишут теперь Бруту и Кассию, что ты затеваешь войну!

— Я не чувствую себя в безопасности без охраны, — проворчал Антоний.

— Ты боишься? Кого? — удивился Гиртий.

— Гая Октавия! Змеи, таящиеся в траве, невелики, но бывают опасны.

Гиртий плюхнулся в кресло.

— Гая Октавия? — Не в силах сдержаться, он рассмеялся. — Да брось ты, Антоний! Вот уж действительно нашел кого опасаться!

— Этот маленький cunnus украл в Брундизии деньги Цезаря, которые тот брал с собой для войны.

— Вздор! — воскликнул Гиртий и засмеялся громче.

Появился слуга.

— Господин, пришел Гай Октавий.

— Вот и спросим его, — хмуро сказал Антоний, ничуть не успокоенный реакцией Гиртия.

Гиртий! К сожалению, нельзя было враждовать с этим самым преданным и самым влиятельным сторонником Цезаря в Риме. Он имел огромный вес в сенате и в следующем году должен был стать консулом.

Ботинки на толстой подошве явились для них обоих сюрпризом. Они совсем не вязались с образом змеи, притаившейся в травке. Этот спокойный юноша в тоге со странными притязаниями — и угроза? Стоило ли брать эскорт в несколько сотен вооруженных солдат? Гиртий бросил на Антония выразительный насмешливый взгляд, откинулся на спинку кресла и приготовился наблюдать за битвой титанов.

Антоний не потрудился ни встать, ни протянуть руку.

— Октавий.

— Цезарь, — спокойно поправил его Октавиан.

— Ты не Цезарь! — рявкнул Антоний.

— Я — Цезарь.

— Я запрещаю тебе называть себя так!

— Это мое имя по закону об усыновлении, Марк Антоний.

— Нет, пока не примут lex curiata о твоем усыновлении, а я сомневаюсь, что это когда-нибудь произойдет. Я старший консул, и я не стану спешить с созывом лиц, обладающим правом узаконить твое новое положение. Фактически, Гай Октавий, если я на что-то еще способен, ты никогда этого не дождешься!

— Легче, легче, Антоний, — мягко заметил Гиртий.

— Ну уж нет! Эй, вонючий маленький педик, кем ты себя возомнил? Кому ты осмеливаешься дерзить? Бросать вызов?

Антоний орал. Октавиан стоял спокойно, широко открыв глаза и словно не видя того, кто орет. В позе, в лице ни страха, ни напряжения. Левая рука придерживает складки тоги, правая вольно опущена. Кожа абсолютно сухая.

— Я — Цезарь, — повторил он. — И как Цезарь, я хочу получить ту часть состояния Цезаря, которая должна быть передана народу Рима.

— Завещание не утверждено, и ты ничего не получишь, — фыркнул Антоний. — Заплати народу из тех денег, что Цезарь брал на войну.

— Прошу прощения? — удивился Октавиан.

— Ты украл эти деньги в Брундизии, из хранилища Оппия.

Гиртий выпрямился в кресле, глаза его блеснули.

— Прошу прощения? — повторил Октавиан.

— Ты украл деньги, взятые Цезарем на военные нужды!

— Уверяю тебя, я их не брал.

— Управляющий Оппия опознает тебя.

— Он не может меня опознать, потому что мы с ним не виделись.

— Ты отрицаешь, что пришел к управляющему Оппия, назвался наследником Цезаря и потребовал тридцать тысяч талантов?

Октавиан весело улыбнулся.

— Edepol! Какой умный вор! Ручаюсь, что он не представил никаких документов, подтверждающих его полномочия, потому что даже у меня таковых не имелось. Вероятно, управляющий Оппия сам все украл. Боги, боги, какой конфуз! О Марк Антоний, я очень надеюсь, что ты все же найдешь эти деньги!

— Октавий, я могу подвергнуть пыткам твоих рабов.

— Со мной в Брундизии был только один раб. Это облегчит твою задачу… если ты и вправду решишься меня обвинить. Когда, кстати, произошло это ужасное преступление? — холодно спросил Октавиан.

— В тот день, когда был сильный дождь.

— О, это отводит от меня обвинения! Мой раб в тот день не мог двигаться, измотанный морской болезнью, а у меня в довершение к приступу астмы просто раскалывалась голова. Отдай мне должное и зови меня Цезарем.

— Я никогда не назову тебя так!

— Должен предупредить тебя, Марк Антоний, поскольку ты старший консул, что после Аполлоновых игр я намерен устроить игры в честь Цезаря, и обязательно в том же июле. С этим сообщением, собственно, я к тебе и пришел.

— Я запрещаю проводить эти игры.

— Эй, ты не можешь этого сделать! — возмутился Гиртий. — Я, как друг Цезаря, готов вложить в это чествование свои деньги и надеюсь, ты тоже вложишь в него деньги, Антоний! Мальчик прав, он наследник Цезаря и должен почтить его память.

— Уйди с глаз моих, Октавий! — рявкнул Антоний.

— Меня зовут Цезарь, — уходя, поправил Октавиан.

— Ты был невыносимо груб, — упрекнул Гиртий. — Орал, бесновался. Ты даже не предложил ему сесть.

— Я с удовольствием предложил бы ему сесть на кол.

— И ты не можешь отказать ему в lex curiata.

— Он сможет получить свой lex curiata только после того, как вернет деньги Цезаря, взятые им из казны на поход.

Гиртий опять рассмеялся.

— Вздор, вздор, вздор! Такие деньги совсем непросто украсть. Нужно затратить несколько рыночных интервалов, чтобы все спланировать, организовать и исполнить, Антоний. Ты ведь слышал Октавиана. Он всего за день до преступления прибыл из Македонии и был очень плох.

— Октавиана? — хмуро переспросил Антоний.

— Да, Октавиана. Нравится тебе или нет, его зовут теперь Гай Юлий Цезарь Октавиан. Конечно, я не буду звать его Цезарем, но Октавианом почему же не звать? «Октавиан» значит «кем-то усыновленный». В данном случае Цезарем, — пояснил Гиртий. — Он удивительно хладнокровен и умен, признай это.

Гиртий вышел в перистиль дворца Антония на Каринах. Там находился эскорт старшего консула. Среди ветеранов стоял и Октавиан, улыбающийся, как Цезарь, жестикулирующий, как Цезарь, и, кажется, столь же остроумный, как Цезарь, потому что все хохотали, пока он говорил низким проникновенным голосом, очень похожим на голос Цезаря, хотя слов разобрать было нельзя. Но интонация ошеломляла, и тем больше, чем дольше Гиртий вслушивался в нее.

Прежде чем Гиртий успел подойти к группе, Октавиан ушел, очень знакомо махнув всем рукой.

— Каков паренек! — вздохнув, сказал один ветеран, вытирая выступившие от смеха слезы.

— Ты видел, Авл Гиртий? — спросил другой, тоже с повлажневшими глазами. — Копия Цезаря, только юного, а?!

Что за игру он затеял? Гиртий был удивлен. Сердце его вдруг упало. Ведь ни один из этих людей уже не будет пригоден к несению службы, когда Октавиан войдет в силу. На что же он рассчитывает? Хочет заполучить их сыновей? Неужели он способен строить столь долгосрочные планы?

Потеря денег, взятых Цезарем на войну с парфянами, очень расстроила Марка Антония, чего он, естественно, никому не хотел показывать, особенно таким людям, как Гиртий. Земельный вопрос не являлся непреодолимой проблемой. Землю всегда можно было законно изъять из личного владения и объявить государственной. Даже самые влиятельные всадники восемнадцати старших центурий, которых (наряду с многими сенаторами) это чувствительно бы ущемило, после смерти Цезаря вели себя тихо, и их жалобы были не очень слышны. И вовсе не собственные долги внушали ему тревогу.

Удручало Антония то, что с тех пор, как Цезарь перешел Рубикон, в армии появились новые веяния. Теперь каждый солдат каждого легиона за участие в мало-мальски серьезном сражении ожидал получить большой куш. Но на этом все не кончалось. Когда Вентидий набирал в Кампании два новых легиона, каждый рекрут потребовал тысячу сестерциев наличными просто за то, что он записался в войска. Государству теперь предстояли неизбежные траты не только на вооружение армии. По крайней мере десять миллионов сестерциев необходимо было заплатить немедленно. А ведь шесть отборных легионов все еще маялись в Македонии, но их представители находились в Теане и недвусмысленно намекали на появившиеся проблемы. С отменой парфянской кампании стоило ли продолжать службу? Будут ли трофеи, отнятые у даков, равноценны трофеям, которые можно было бы отбить у парфян? Как мог Антоний сказать им, что и дакийских трофеев не будет, ибо они вернутся в Италию, чтобы укрепить его власть? Прежде чем сообщить эту новость, он должен найти хорошие деньги и прямо в Брундизии заплатить по десять тысяч сестерциев каждому из возвращенных солдат. Не считая дополнительных премий центурионам, что составит триста миллионов сестерциев. А где их достать?

Налоги с провинций были призваны покрывать обычные огромные расходы правительства. Стоимость армии — это другое. И сохранить лояльность легионеров, не уплатив им вовремя премий наличными, не мог, кроме Цезаря, ни один человек. Антоний в Кампании хорошо это понял.

— А как насчет неприкосновенного запаса в храме Опы? — спросила Фульвия (с ней единственной он делился всем).

— Там ничего нет, — мрачно ответил Антоний. — Там поработали все, от Цинны с Карбоном до Суллы.

— Клодий говорил, что все займы вернули. Если бы ему не удалось провести свой закон об аннексии Кипра, чтобы оплатить дармовое зерно, он взял бы деньги именно там. В конце концов, в этом храме хранятся богатства Рима, поэтому Опа вполне законно могла обеспечить город бесплатным зерном. Но его закон прошел, и Опу грабить не стали.

Антоний бросился к ней, крепко поцеловал.

— Ах, мое личное воплощение Опы, что бы я делал без тебя?

Храм Опы на Капитолии вовсе не был древним, хотя его богиня-numen, безликая, бестелесная, почиталась с тех пор, как зародился Рим. Но ее первый храм сгорел, а этот построил Цецилий Метелл сто пятьдесят лет назад. Он не был большим, однако Цецилии Метеллы всегда подкрашивали то, что нужно, и содержали в опрятности остальное. В единственной целле не было никакой статуи, и подношения Опе там тоже не делались. Ее алтарь находился в Регии, более важном храме для государственных культовых нужд. Как и все святилища Капитолия, храм Опы покоился на внушительном подиуме с подвалами, находящимися под защитой безликого божества. Это считалось достаточной гарантией сохранности помещенных в них драгоценных вещей, включая монеты и слитки.

Дождавшись темноты, в сопровождении одних только приспешников Марк Антоний с натугой открыл тяжелую дверь, и свет его лампы заиграл на штабелях тусклых серебряных слитков. Антоний смотрел, затаив дыхание. Деньги Опе вернули с процентами! А он их заполучил.

Но выносить богатство он стал при дневном свете, не сразу, а частями, и носили не далеко — по Капитолию через «убежище» в подвалы храма Юноны Монеты, где чеканились деньги. Там день и ночь эти слитки превращались в серебряные денарии. Теперь Антоний мог и в дальнейшем платить легионам и даже ликвидировать свои долги. Опа поставила ему двадцать восемь тысяч талантов серебра — семьсот миллионов сестерциев в пересчете на деньги.

К июньским календам проблемы были улажены. Оставалось лишь попросить сенат узаконить смену провинций. А после этого его брат Луций убедит Плебейское собрание отобрать у Децима Брута Италийскую Галлию.

Даже письмо от Брута и Кассия не подпортило ему настроение.

Чувствовавший себя намного лучше после благополучного разрешения финансовых затруднений, Антоний ответил на эту почти раболепную просьбу, не разводя особенных сантиментов.

«Вот! Это даст им понять, какое место они занимают в моих планах! А еще скажет им, что, если они решатся воспользоваться недовольством самнитов, по соседству будут стоять легионы, готовые подавить любое восстание. Да, клянусь Опой, отлично!»

Его настроение малость испортилось только в июньские календы, когда он вошел в курию Гостилия. Собравшихся было так мало, что кворума не набралось. Если бы явились Брут, Кассий и Цицерон, все бы сошлось, но они не явились.

— Хорошо, — сказал он Долабелле сквозь зубы, — я буду действовать по-другому. Луций! — позвал он брата, уходя под руку с Гаем Антонием. — Созови-ка Плебейское собрание через два дня!

Для Плебейского собрания, тоже не очень-то посещаемого, никакой кворум значения не имел. Если от каждой трибы присутствовал хоть один человек, собрание можно было проводить. Пришли двести с лишним человек из тридцати пяти триб, достаточно для принятия срочных решений. Антоний был в ярости, поэтому никто из собравшихся не хотел спорить с Луцием Антонием, именитым плебейским трибуном, и никто из его коллег не собирался накладывать вето. Очень быстренько плебс отдал Марку Антонию Италийскую Галлию, а также Дальнюю Галлию без Нарбонской на пять лет с неограниченными полномочиями. Затем отдали Долабелле Сирию, тоже на пять лет и тоже с неограниченными полномочиями. Этот lex Antonia de permutatione provinciarum немедленно вошел в силу, а значит, у Децима Брута провинции больше не было.

Но работа на этом не закончилась. Длинные уши сделки Антония с легионами стали отчетливо видны, когда Луций Антоний внес еще одно предложение, утверждавшее третий тип присяжных для судебных процессов. Теперь таковыми могли становиться экс-центурионы высокого ранга, не имея равных со всадниками доходов. Проголосовали за это. Самый младший из трех Антониев сразу предложил новый законопроект — о распределении общественных земель ветеранам комиссией из семи человек в составе Марка Антония, самого Луция, Долабеллы и четырех ставленников Антония, включая освободителя Цезенния Лентона, усердно лизавшего старшему консулу зад.

Если бы Гиртию шепнули, что царь Деиотар дал-таки взятку Антонию, он понял бы, что это не пустой слух, как только у Каппадокии отняли Малую Армению и присоединили ее к Галатии.

Вот так, начиная с июньских календ, два консула уверенно продемонстрировали свой стиль правления. Коррупция и самообслуживание. Пошла оживленная торговля освобождениями от налогов и привилегиями. Все, кого Цезарь лишил гражданства, полученного ими от Фаберия за мзду, могли теперь выкупить это право. И продолжалась чеканка монет из серебряных слитков Опы.

— Для чего нужна власть, если не использовать ее в своих целях? — периодически спрашивал Антоний у Долабеллы.

Пятого июня сенаторы сошлись опять. На этот раз кворум набрался. К удивлению Луция Пизона, Филиппа и еще нескольких сенаторов переднего ряда, Публий Сервилий Ватия Исаврик-старший тоже пришел. Самый преданный друг и политический союзник Суллы, он так давно удалился от политической жизни, что многие напрочь забыли о нем. Римский дом Ватии-старшего занимал теперь его сын, большой друг Цезаря, — сейчас он как раз возвращался из провинции Азия, — а сам Ватия-старший размышлял о красотах природы, об искусстве и литературе на своей вилле в Кумах.

После прочтения молитв и определения знаков Ватия поднялся, намереваясь взять слово. Как самый старший и уважаемый среди консуляров, он имел это право.

— Потом, — коротко бросил Антоний к всеобщему изумлению.

Долабелла повернул голову, свирепо взглянул на коллегу.

— В июне фасции у меня, Марк Антоний, это мое собрание! Публий Ватия-старший, для нас честь приветствовать твое возвращение в палату. Пожалуйста, говори.

— Благодарю тебя, Публий Долабелла, — сказал Ватия-старший тонким, но хорошо слышным голосом. — Когда ты думаешь поднять вопрос о провинциях для преторов?

— Не сегодня, — снова опередил Долабеллу Антоний.

— Не спеши, Марк Антоний. Может, нам все-таки следует обсудить этот вопрос, — сказал с холодком решивший не уступать Долабелла.

— Я сказал, не сегодня! Этот вопрос отложен, — огрызнулся Антоний.

— Тогда я прошу в виде исключения рассмотреть положение только двух преторов, — сказал Ватия-старший. — Гая Кассия Лонгина и Марка Юния Брута. Хотя я не могу смириться с тем, что это именно они стояли во главе заговора против Цезаря, однако их подвешенное состояние меня беспокоит. Оставаясь в Италии, они подвергают свои жизни немалой опасности. Поэтому я предлагаю определить их будущее сейчас, независимо от того, сколько придется ждать другим преторам. Еще я предлагаю, чтобы Марку Бруту отдали Македонию, поскольку Марк Антоний от нее отказался, а Гаю Кассию — Киликию вместе с Кипром, Критом и Киренаикой.

Ватия-старший замолчал, но не сел. Наступила неловкая тишина, прерываемая ворчанием с верхних ярусов, где сидели назначенцы Цезаря, которые не питали любви к его убийцам.

Поднялся сердитый Гай Антоний.

— Почтенные консулы! — дерзко выкрикнул он. — Я согласен с консуляром Ватием-старшим лишь в том, что пора нам увидеть задницы Гая Кассия и Марка Брута! Оставаясь в Италии, они представляют угрозу правительству Рима. Поскольку палата не отменила амнистию, их нельзя судить за измену, но я отказываюсь давать им провинции. Ведь даже достойным и ни в чем не замешанным людям, таким, например, как я, велят подождать! И я предлагаю назначить их квесторами! Поручить закупать для Италии с Римом зерно. Брут может поехать в Малую Азию, Кассий — на Сицилию. По их заслугам положение квесторов для них в самый раз!

Последовали дебаты, которые показали Ватии-старшему, насколько непопулярно его предложение. Если ему нужно было дополнительное тому подтверждение, он получил его, когда палата поручила Бруту и Кассию заниматься закупкой зерна в Малой Азии и на Сицилии. Затем, чтобы унизить старика еще больше, Антоний и его приспешники стали прохаживаться на его счет, подшучивать, насмехаться над его древностью и старомодными взглядами. Как только собрание закончилось, Ватия-старший вернулся на свою виллу в Кампании.

Там, попросив слуг наполнить ванну, Публий Сервилий Ватия Исаврик-старший со вздохом облегчения погрузился в воду, вскрыл ланцетом вены на обоих запястьях и постепенно перешел в теплые, бесконечно желанные объятия смерти.

— Ох, как мне вынести такое возвращение к родному порогу? — сказал Ватия-младший Авлу Гиртию. — Цезарь убит, отец покончил с собой.

Он не выдержал и разрыдался.

— А Рим в когтях Марка Антония, — добавил Авл Гиртий. — Ах, если бы я видел выход, Ватия! Но я его не вижу. Никто не может противостоять Антонию, а он способен на все, от грубого беззакония до массовой резни без суда. И легионы на его стороне.

— Он покупает легионы, — сказала Юния, очень довольная, что муж вернулся домой. — Я готова убить моего братца Брута за то, что он привел все это в действие. Но это Порция дергала его за веревочки.

Ватия вытер слезы, высморкался.

— А тебе, Гиртий, разрешит ли Антоний с его ручным сенатом стать консулом в следующем году? — спросил он.

— Он обещает. Я стараюсь не мелькать у него перед глазами. Лучше оставаться в тени. Панса такого же мнения. Поэтому мы нечастые гости на заседаниях.

— Значит, нет ни одного влиятельного человека, способного его урезонить?

— Ни одного. Антоний распоясался.