Книга: Падение титана, или Октябрьский конь
Назад: IX НАСЛЕДНИК ЦЕЗАРЯ Апрель — декабрь 44 г. до P. X
Дальше: 2

1

Легаты, военные трибуны и префекты всех рангов, даже контуберналы, если они были из влиятельных семей или сумели каким-то образом отличиться, не подвергались ограничениям или наказаниям, накладываемым на рядовых солдат и центурионов. Например, они имели право покидать военную службу в любое время.
Таким образом, прибыв в Аполлонию в начале марта, Гай Октавий, Марк Агриппа и Квинт Сальвидиен не обязаны были жить в огромных палаточных лагерях, которые длинной цепью уходили на север от Аполлонии вплоть до Диррахия. Пятнадцать легионов, набранных Цезарем для новой кампании, занимались своими обыденными делами, не обращая никакого внимания на аристократов, которым потом предстояло взять на себя командование в боях, иногда чисто номинальное. Помимо боев, эти две касты редко где соприкасались.
Для Октавия и Агриппы расквартировка не являлась проблемой. Они пошли в дом, назначенный Аполлонией Цезарю, и поселились в небольшой, довольно неудобной комнате. Бедный Сальвидиен, будучи на восемь лет старше приятелей, но не зная своих обязанностей и даже своего ранга, поскольку Цезарь этого еще не определил, сообщил о своем прибытии генерал-квартирмейстеру Публию Вентидию. Тот отвел ему комнату в доме, арендованном для младших военных трибунов, то есть офицеров достаточно перспективных, но еще недостаточно взрослых, чтобы носить это звание без приставки. Трудность состояла в том, что в комнате уже находился жилец, тоже младший военный трибун Гай Меценат. Этот Гай пошел к Вентидию и заявил, что не хочет делить свою комнату с кем бы то ни было, а особенно с выходцем из Пицена.
Пятидесятилетний Вентидий тоже являлся выходцем из Пицена, и его собственная история была намного более унизительной, чем история Сальвидиена. Еще совсем юнцом он, как пленник, принимал участие в триумфальном параде отца Помпея Великого, отмечавшего свои победы над италийцами в Италийской войне. Дальнейшая жизнь сироты также не была сладкой, и только брак с богатой вдовой из плодородной области Розея дал ему шанс всплыть наверх. Поскольку Розея славилась лучшими в мире мулами, он тоже занялся их выведением. Выращивал армейских мулов и продавал генералам, таким как Помпей Великий. Отсюда и его презрительное прозвище Мулион, «погонщик мулов». Без образования и хорошей родословной он все же мечтал стать командиром. Знал за собой такие способности. Но мечтания казались несбыточными, пока Цезарь не перешел Рубикон. К тому времени он уже хорошо знал Вентидия. Вентидий встал на сторону Цезаря и принялся ждать. К сожалению, Цезарь предпочел сделать его квартирмейстером. Как человек педантичный и добросовестный, Вентидий хорошо справлялся с работой, будь это устройство жилья для младших военных трибунов, раздача еды либо обеспечение легионов техникой или вооружением. Но в душе он все-таки надеялся стать подлинным генералом. И был уже совсем близок к заветной цели. Цезарь обещал ему преторство в следующем году, а преторы командовали армиями и не служили квартирмейстерами.
Вполне понятно, почему Вентидий не повел и бровью, когда богатый, привилегированный Гай Меценат пришел жаловаться, что жалкий мужлан из Пицена вселяется в его комнату.
— Ответ прост, Меценат, — сказал он. — Сделай то же, что делают в подобных случаях остальные. Арендуй себе дом за свой счет.
— Ты думаешь, я не сделал бы этого, если бы было что арендовать? — рассердился Меценат. — Мои слуги живут в сарае!
— Какая жалость, — жестко ответил Вентидий.
Реакция Мецената на такое отсутствие понимания была типичной для богатого, привилегированного молодого человека. Не впустить Сальвидиена он не мог, но и стеснять себя не захотел.
— В результате я занимаю пятую часть комнаты, достаточно большой для двух обычных трибунов, — пожаловался Сальвидиен Октавию и Агриппе.
— Я удивляюсь, что ты не задвинул его на его половину и не посоветовал ему проглотить это, — сказал Агриппа.
— Если я это сделаю, он обратится в высший офицерский совет и обвинит меня в нарушении порядка, а я не хочу заслужить репутацию скандалиста. Вы не видели этого Мецената. Пижон с большими связями, — сказал Сальвидиен.
— Меценат, — задумчиво произнес Октавий. — Необычное имя. Звучит так, словно он из этрусков. Интересно было бы посмотреть на него.
— Замечательная идея, — оживился Агриппа. — Пошли.
— Нет, — возразил Октавий. — Я лучше сделаю это один. А вы пока можете устроить междусобойчик или соорудить небольшой пикничок.
Итак, Гай Октавий вошел в комнату в одном из зданий для младших военных трибунов. Гай Меценат, который что-то писал, недовольно поднял голову.
Четыре пятых пространства было занято его мебелью. Хорошая кровать с перьевым матрацем, портативный ящик с отделениями для свитков и для бумаг, ореховый рабочий стол с весьма неплохой инкрустацией, такое же кресло, ложе и низкий обеденный стол, консольный столик для вина, воды и закусок, походная кровать для личного слуги и дюжина больших деревянных, обитых железом сундуков.
Владелец всего этого хаоса, Меценат, был явно человеком не военного типа: маленького роста, толстый, с обыкновенным лицом, одет в тунику из дорогой узорчатой шерсти, на ногах фетровые шлепанцы. Темные, искусно постриженные волосы, темные глаза, влажные красные губы, постоянно надутые.
— Приветствую, — сказал Октавий, садясь на сундук.
Одного взгляда было достаточно, чтобы Гай Меценат понял, что перед ним равный ему. Он встал, приветливо улыбаясь.
— Приветствую. Я — Гай Меценат.
— А я — Гай Октавий.
— Из консулярской семьи Октавиев?
— Семья та же, да, но другая ветвь. Мой отец умер претором, когда мне было четыре года.
— Вина? — предложил Меценат.
— Благодарю, нет. Я не пью вина.
— Извини, я не могу предложить тебе кресло, я вынужден был его вынести, чтобы освободить место для одного мужика из Пицена.
— Ты имеешь в виду Квинта Сальвидиена?
— Да, его. Тьфу! — Меценат состроил презрительную гримасу. — Денег нет, слуга только один. Он даже не сможет вложить свою долю в приличный совместный стол.
— Цезарь очень ценит его, — как бы вскользь заметил Октавий.
— Это пиценское ничтожество? Чепуха!
— Внешность бывает обманчива. Сальвидиен командовал кавалерийской атакой при Мунде и завоевал девять золотых фалер. Когда мы двинемся в поход, Цезарь возьмет его в свой штат.
«Как приятно обладать информацией», — подумал Октавий, кладя ногу на ногу и обхватывая руками колено.
— Ты уже участвовал в сражениях? — любезно спросил он.
Меценат покраснел.
— В Сирии я был контуберналом у Марка Бибула, — ответил он.
— О, ты республиканец!
— Нет. Просто Бибул был другом моего отца. Мы решили, — холодно добавил Меценат, — не принимать участия в гражданской войне, поэтому я возвратился из Сирии домой в Арретий. Но теперь, когда Рим стал спокойнее, я намерен сделать карьеру государственного деятеля. Мой отец посчитал… э-э… политически правильным, если я поначалу наберусь военного опыта в войне с иноземцами. Поэтому я здесь, в армии, — беззаботно закончил он.
— Но ты неудачно начал, — сказал Октавий.
— Неудачно?
— Цезарь не Бибул. В его армии ранг стоит мало. Даже старшие легаты, например его племянник Квинт Педий, не пребывают в такой роскоши, какой ты себя окружил. Готов поспорить, что у тебя здесь имеется и конюшня. Но поскольку Цезарь ходит пешком, пешком ходят и все остальные, включая его окружение. Один конь для сражения — это обязательно, но два или больше вызовут осуждение, как и большая повозка, полная личных вещей.
Взгляд влажных глаз, устремленных на этого более чем необычного юношу, выразил крайнюю степень смущения. Меценат налился краской.
— Но я — Меценат из Арретия! Моя родословная обязывает меня подчеркивать мой статус!
— Но не в армии Цезаря. Посмотри на его родословную.
— Да кто ты такой, чтобы меня поучать?
— Друг, — ответил Октавий. — Который очень хочет, чтобы ты правильно начал свою службу. Если Вентидий решил, что ты и Сальвидиен должны делить одну комнату, тебе придется делить ее с ним многие месяцы. Единственная причина, почему Сальвидиен не вышиб из тебя душу, кроется в том, что ему до начала кампании очень не хочется получить репутацию скандалиста. Подумай об этом, Меценат. После пары сражений мнение Цезаря о Сальвидиене возрастет многократно. А когда это случится, он с удовольствием вышибет из тебя душу. Может быть, твоя мирная внешность и скрывает воина-льва, но я в этом сомневаюсь.
— Что ты знаешь? Ты же еще мальчишка!
— Правильно, но я знаю, каков Цезарь как генерал и как человек. Видишь ли, я был с ним в Испании.
— Как контубернал?
— Именно. А также как человек, знающий свое место. Однако я бы хотел, чтобы в нашем маленьком уголке кампании Цезаря царил мир, а это значит, что тебе и Сальвидиену придется поладить. Мы хорошо относимся к Сальвидиену. А ты — избалованный сноб, — добродушно заметил Октавий, — но почему-то ты мне понравился. — Он махнул рукой в сторону сотен свитков. — Как я вижу, ты литератор, не воин. Я бы посоветовал тебе обратиться к Цезарю, когда он прибудет, и попросить, чтобы он сделал тебя одним из своих личных помощников-секретарей. Гая Требатия у него теперь нет, поэтому у тебя появляется шанс состояться как литератору. С помощью Цезаря, разумеется, а?
— Кто ты? — глухо спросил Меценат.
— Друг, — с улыбкой повторил Октавий и встал. — Подумай о том, что я сказал. Это хороший совет. Не позволяй твоему богатству и образованию восстановить тебя против таких, как Сальвидиен. Риму нужны разные люди, и Рим только выиграет, если разные типы людей будут терпимы к причудам и нравам друг друга. Отошли обратно в Арретий все, кроме рукописей и книг, отдай Сальвидиену половину комнаты и не живи в армии Цезаря как сибарит. Он, конечно, не столь строг, как Гай Марий, но все-таки строг.
Кивок — и он ушел.
Когда к Меценату вернулась способность дышать, он посмотрел сквозь слезы на свою мебель. Несколько капель упали с ресниц на удобную и большую кровать. Но Гай Меценат не был дураком. Он сразу почувствовал, что этот красивый парень обладает над людьми странной властью. Без высокомерия, без надменности, без холодности. Ни малейшего намека на флирт, хотя он отлично все разглядел. Понял, что Гай Меценат любит не только женщин, но и мужчин. Он понял это не по словам и не по глазам, но по каким-то неуловимым приметам, он безошибочно определил, что главная причина, по какой Меценат отвергает общество Сальвидиена, состоит прежде всего в необходимости время от времени уединяться, и отнюдь не всегда из склонности к литературным трудам. Что ж, в этой кампании придется ограничиться женщинами — и только.
И когда несколько часов спустя Сальвидиен вернулся, комнату уже освободили от мебели, а Гай Меценат сидел за простым складным столом, и его широкая задница покоилась на складном стуле.
Он протянул руку с ухоженными ногтями.
— Мои извинения, дорогой Квинт Сальвидиен. Если двоим суждено делить много месяцев один кров, то им лучше ладить друг с другом. Я люблю удобства, но я не дурак. Если я буду мешать тебе, скажи мне. Я буду поступать так же.
— Я принимаю твои извинения, — сказал Сальвидиен, который тоже понимал некоторые вещи в людском поведении. — Октавий приходил сюда?
— Кто он? — спросил Меценат.
— Племянник Цезаря. Он тебе приказал?
— О нет, — сказал Меценат. — Это не его стиль.

 

Тот факт, что Цезарь не прибыл в Аполлонию к концу марта, все объяснили экваториальными штормами. Все сошлись на том, что он застрял в Брундизии.
В апрельские календы Вентидий послал за Гаем Октавием.
— Это привез тебе специальный курьер, — сказал он осуждающе.
В перечне приоритетов Вентидия простым кадетам не полагалось получать почту таким образом.
Октавий взял свиток с печатью Филиппа, и в нем ворохнулось тревожное чувство, не имевшее отношения ни к его матери, ни к сестре. С побелевшим лицом он без разрешения опустился в кресло, стоящее возле стола, и так беспомощно посмотрел на «погонщика мулов», что Вентидий решил промолчать.
— Извини, ноги что-то не держат, — сказал Октавий, облизывая пересохшие губы. — Можно, я распечатаю его здесь?
— Валяй. Наверное, там ничего серьезного, — угрюмо сказал Вентидий.
— Нет, это плохие вести о Цезаре.
Октавий сломал печать, развернул один лист и с трудом вгляделся в него. Закончив читать, он, не поднимая головы, бросил бумагу на стол.
— Цезарь мертв, его убили.
«Он знал это, еще не открыв письма», — подумал Вентидий, хватая бумагу. Шевеля губами и не веря глазам, он прочитал письмо и, оцепенев от ужаса, уставился на Октавия.
— Но почему именно тебе присылают такое важное сообщение? И как ты узнал, о чем пойдет речь? Ты ясновидящий?
— Раньше такого никогда не было, Публий Вентидий. Я сам не понимаю, как я узнал.
— О Юпитер! Что теперь с нами будет? И почему эту весть не доставили мне или Рабирию Постуму?
На его глазах появились слезы. Он закрыл лицо руками, заплакал.
Октавий поднялся. В его дыхании вдруг появился присвист.
— Я должен возвратиться в Италию. Мой отчим ждет меня в Брундизии. Мне очень неловко, что первым об этом известили меня, но, может быть, официальные извещения еще не рассылались. Или задержались в дороге.
— Цезарь мертв! — глухо произнес Вентидий. — Цезарь мертв! Мир рухнул.
Октавий вышел из здания и пошел к причалу. Идти было недалеко, но шел он с трудом. Такого с ним уже много месяцев не случалось. «Успокойся, Октавий, астма сейчас тебе не нужна! Цезарь мертв, и мир рушится. Я должен знать все и как можно скорее, я не могу слечь здесь, в Аполлонии».
— Сегодня я уезжаю в Брундизий, — спустя час сказал он Агриппе, Сальвидиену и Меценату. — Цезаря убили. Кто хочет ехать со мной, может ехать. Я нанял достаточно большую лодку. Поход в Сирию отменяется.
— Я поеду с тобой, — сразу сказал Агриппа и, кликнув слугу, ушел паковать свой единственный дорожный сундук.
— Мы с Меценатом не можем сейчас уехать, — сказал Сальвидиен. — У нас будет работа, если армию решат распустить. Может быть, мы встретимся в Риме.
Сальвидиен и Меценат смотрели на Октавия, словно на незнакомого человека. Вокруг рта синева, в груди свист, но сам он был абсолютно спокоен.
— У меня нет времени повидаться с Эпидием и другими моими учителями, — сказал он, протягивая толстый кошелек. — Вот, Меценат, передай это Эпидию и скажи ему, чтобы он всех и все привез в Рим.
— Приближается шторм, — с тревогой сказал Меценат.
— Штормы никогда не останавливали Цезаря. Почему они должны остановить меня?
— Ты нездоров, — смело заметил Меценат, — вот почему.
— На море или в Аполлонии — все равно я буду нездоров, но болезнь не остановила бы Цезаря, и она не остановит меня.
Он ушел проверить, как пакуют его сундук, оставив Сальвидиена и Мецената в недоумении смотреть друг на друга.
— Он слишком спокоен, — сказал Меценат.
— Может быть, — задумчиво заметил Сальвидиен, — в нем больше от его дяди, чем кажется на первый взгляд.
— О, это я понял, как только увидел его. Но нервы Октавия как туго натянутые канаты, которые держат его, не давая упасть. Цезарю это не было свойственно, если судить по историческим книгам. Ужасно думать, Квинт, что теперь все сведения о нем мы будем черпать лишь в этих трудах.
— Тебе нехорошо, — сказал Агриппа, когда они шли к причалу.
Поднимался ветер.
— Это запретная тема. У меня есть ты, и этого достаточно.
— Кто посмел убить Цезаря?
— Наследники Бибула, Катона и boni, я думаю. Они не избегнут наказания. — Его голос стал тихим, почти неслышным. — Клянусь Солом Индигесом, Теллус и Либером Патером, что я потребую возмездия!
Открытая лодка вышла в неспокойное море — и Агриппа оказался нянькой Октавия, ибо Скилак, его личный слуга, слег от морской болезни раньше, чем хозяин. По мнению Агриппы, Скилак пусть умирает, но Октавий — нет. Приступы тошноты перемежались приступами астмы, лицо Октавия становилось серо-багровым, и Агриппе казалось, что он вот-вот умрет. Но у них не было другого выбора, кроме как идти на запад, в Италию. Ветер и волны гнали их к ней. Октавий не был беспокойным или требовательным пациентом. Он просто лежал на дне лодки, на доске, оберегавшей его от контакта с застоявшейся, хлюпающей под ним водой. Самое большее, что Агриппа мог сделать, — это придерживать голову друга в повернутом набок положении, чтобы тот не задохнулся, втянув в себя рвотную массу — практически чистую и прозрачную слизь.
Агриппа почему-то чувствовал, что этот болезненный паренек, которого он лишь на несколько месяцев старше, вовсе не собирается умирать или кануть в безвестие даже теперь, когда его всемогущего родича и покровителя уже нет и некому проталкивать его наверх. Придет день, и возмужавший Октавий приобретет в Риме власть гораздо большую, чем обладали старшие члены его семьи. «Он станет видным сенатором, и ему понадобятся воины, такие как Сальвидиен и я. Ему также понадобятся сведущие канцеляристы, такие как, например, Меценат, и нам следует быть возле него, что бы ни случилось. Все те годы, что должны пробежать от сегодняшнего дня и до того времени, когда Гай Октавий поднимется на ноги. Меценат слишком знатен для вхождения в чью-либо клиентуру, но как только Октавий поправится, я спрошу у него, нельзя ли мне стать его первым клиентом, и дам совет сделать Сальвидиена вторым».
Когда Октавий попытался сесть, Агриппа взял друга на руки и перенес туда, куда указал слабый жест. Там ему легче дышалось, а сагум защищал его от дождя и от пены. «По крайней мере, — думал Агриппа, — плавание будет недолгим. Мы доберемся до Италии скорее, чем думаем, и как только окажемся на твердой земле, его астма пройдет. Ну, не астма, так морская болезнь непременно уймется. Астма? Что за редкостная хвороба? Кто-нибудь прежде хоть что-нибудь слышал о ней?»
Но высадка на твердую землю не принесла много радости. Шторм отнес их в Барий, на шестьдесят миль севернее Брундизия.
Развязав кошелек Октавия — своих денег у него не было, — Агриппа заплатил владельцу лодки и перенес друга на берег. Скилак семенил за ним, поддерживаемый слугой Агриппы Формионом, который, с точки зрения Агриппы, представлял собой нечто среднее между абсолютной бедностью и некоторой претензией на элегантность.
— Найми две двуколки, и мы сразу же отправимся в Брундизий, — сказал Октавий.
Сойдя на берег, он стал выглядеть гораздо лучше.
— Завтра, — твердо сказал Агриппа.
— День только начался. Сегодня, Агриппа, и никаких возражений.

 

Во время путешествия по незнакомой Мунициевой дороге астма чуть отпустила, хотя оба мула, запряженные в его коляску, линяли. Но Октавий отказывался останавливаться где-либо дольше, чем требовалось для смены мулов. В результате они уже к ночи прибыли в дом Авла Плавтия.
— Филипп не смог приехать, ему нельзя оставить Рим, — объяснил Плавтий, показывая Агриппе, куда положить Октавия, — но он прислал срочной почтой письмо, и Атия тоже.
Октавий полулежал на подушках на удобной кушетке. Дышать становилось все легче и легче. Он протянул руку Агриппе.
— Видишь? — спросил он, улыбаясь, как Цезарь. — Я знал, что с Марком Агриппой мне бояться нечего. Спасибо тебе.
— Когда вы ели последний раз? — спросил Плавтий.
— В Аполлонии, — ответил голодный Агриппа.
— Где письма? — требовательно спросил Октавий, больше жаждавший новостей, чем еды.
— Дайте их ему, ради его же покоя, — взмолился Агриппа, хорошо изучивший нрав своего будущего патрона. — Он сможет одновременно и есть, и читать.
Письмо Филиппа было длиннее, чем депеша, посланная им в Аполлонию. В нем перечислялись имена всех освободителей и сообщалось, что Цезарь назвал Гая Октавия своим наследником и усыновил его в своем завещании.
Не могу понять, почему Антоний так терпим к этим мерзавцам, не говоря уже о том, что это кажется скрытым одобрением их акции с его стороны. Он объявил общую амнистию. И хотя Брут и Кассий еще не возобновили своей преторской деятельности, поговаривают, что это не за горами. Сам же я думаю, что они бы давно вернулись к работе, если бы не человек, вот уже три дня регулярно появляющийся на месте сожжения Цезаря. Он называет себя Гаем Аматием и настаивает на том, что приходится внуком Гаю Марию. Мужлан мужланом, однако талант оратора у него налицо.
Сначала он объявил толпе (она продолжает собираться на Форуме каждый день), что освободители — тяжкие преступники и должны быть убиты. Его гнев направлен на Брута, Кассия и Децима Брута больше, чем на других, хотя я лично считаю, что зачинщик всему — Гай Требоний. Он не участвовал в убийстве лично, но руководство, несомненно, его. В первый раз Аматию удалось подогреть толпу так, что она, как и в день похорон, начала требовать крови. Его второе появление было еще эффективнее, толпа стала закипать.
Но вчерашнее, третье появление Аматия превзошло два других. Он объявил Марка Антония соучастником преступления! Сказал, что тот заранее заключил с освободителями соглашение (странно, Антоний употребил это слово и сам).
Антоний публично хлопал освободителей по плечам и хвалил их. Они расхаживают по городу совершенно свободно, как птицы. Но они убили Цезаря. Антоний, Брут и Кассий — одна шайка. Неужели народ не видит это и многое другое? Короче, римская чернь теперь вне себя.
Я уезжаю на свою виллу в Неаполь, где встречу тебя. По слухам, некоторые освободители решили покинуть Италию. Гай Аматий их сильно перепугал. Кимбр, Стай Мурк, Требоний и Децим Брут спешно уехали в свои провинции.
Сенат собирался, чтобы обсудить дела провинций. Брут и Кассий появились в надежде услышать, в какую из них каждый поедет на будущий год. Однако Антоний упомянул только о Македонии, которую он избрал для себя, и о Сирии как о провинции Долабеллы. Ни слова о запланированной Цезарем войне против парфян. Антоний лишь настоял на том, чтобы шесть отборных легионов, стоящих лагерем в Западной Македонии, перешли в его ведение. Зачем? Для войны с Буребистой и даками? Этого он не сказал. Думаю, он просто обеспечивает свою безопасность на случай новой гражданской войны. Относительно девяти других легионов никаких решений принято не было. В Италию их, по крайней мере, не отозвали.
Сенат при пособничестве и подстрекательстве Цицерона, который, как только не стало Цезаря, занял там свое место, сейчас решает, что делать с законами Цезаря. Это трагедия. Бессмыслица. Почтенные отцы напоминают ребенка, который кромсает почти сшитое матерью платье, чтобы скроить из него рукава для тоги.
Прежде чем закончить письмо, я должен упомянуть еще об одной вещи — о твоем наследстве, Октавий. Умоляю тебя, откажись от него! Приди к соглашению с наследниками одной восьмой части, раздели имущество более справедливо и отвергни усыновление. Принять наследство — значит укоротить свою жизнь. Затесавшись между Антонием, освободителями и Долабеллой, ты не протянешь и года. Тебе восемнадцать, они тебя сокрушат. Антоний в ярости, его даже не упомянули в завещании, и все это по вине какого-то там мальчишки. Я не утверждаю, что он участвовал в заговоре против Цезаря, ибо тому нет доказательств, но я говорю, что у него мало совести и совсем нет морали. Увидев тебя, я ожидаю услышать, что Цезарю ты не наследник. Я хочу, чтобы ты встретил старость, Октавий.
Октавий положил письмо, продолжая жадно жевать ножку курицы. Спасибо всем богам, астма наконец-то проходит. Он чувствовал себя удивительно бодрым, способным справиться с любыми проблемами.
— Я — наследник Цезаря, — объявил он Плавтию и Агриппе.
Поглощавший обильную еду так, словно она была в его жизни последней, Агриппа замер, глаза его под выпуклым лбом с густыми бровями засияли. Плавтий, который, очевидно, уже знал обо всем, был угрюм.
— Наследник Цезаря. Что это значит? — спросил Агриппа.
— Это значит, — ответил Плавтий, — что Гай Октавий наследует все деньги и имущество Цезаря, что он будет безумно богат. Но Марк Антоний ожидал, что наследником будет он, и это ему не понравилось.
— Цезарь усыновил меня. Я больше не Гай Октавий. Я — Гай Юлий Цезарь-сын.
Произнося это, Октавий как будто раздался в плечах, глаза лучились энергией, он улыбался.
— Плавтий не сказал, что, как сын Цезаря, я наследую также его огромное политическое влияние и его клиентуру. А это по крайней мере четверть Италии и почти вся Италийская Галлия, потому что к Цезарю перешла и вся клиентура Помпея Магна. Теперь все эти люди станут моими клиентами — моими законными сторонниками, давшими клятву исполнять мои приказания.
— Вот почему твой отчим не хочет, чтобы ты принял это ужасное наследство! — воскликнул Плавтий.
— Но ты примешь? — усмехнулся Агриппа.
— Конечно приму. Цезарь верил в меня, Агриппа! Передавая мне свое имя, Цезарь хотел сказать, что считает меня достаточно состоятельным, чтобы продолжить его усилия и поставить на ноги Рим. Он знал, что я не смогу наследовать его военный плащ, но для него это значило меньше, чем судьба Рима.
— Это же смертный приговор, — простонал Плавтий.
— Имя Цезаря никогда не умрет, я позабочусь об этом.
— Не надо, Октавий! — взмолился Плавтий. — Пожалуйста, не надо!
— Цезарь верил в меня, — повторил Октавий. — Как я предам это доверие? На моем месте разве он отказался бы? Нет! И я тоже не откажусь.
Наследник Цезаря сломал печать на письме матери, взглянул на него и бросил в жаровню.
— Глупая, — вздохнул он. — Но она и всегда была глупой.
— Я думаю, она тоже умоляет тебя не принимать наследство? — спросил Агриппа, вновь возвращаясь к еде.
— Она говорит, что ей нужен живой сын. Ха! Я не намерен умирать, Агриппа, как бы сильно Антоний этого ни хотел. Хотя зачем это ему, понятия не имею. Неважно, как будет поделено имущество, раз он не наследник. Может быть, — продолжал Октавий, — мы неправильно судим о нем. Может быть, его главное желание — вовсе не деньги Цезаря, а его влияние и клиентура.
— Если ты не намерен умирать, тогда ешь, — сказал Агриппа. — Давай, Цезарь, ешь! Ты не крепкая, жилистая старая птица, как твой тезка, и в желудке у тебя вообще ничего пока нет. Ешь!
— Не называй его Цезарем! — тонким голосом воскликнул Плавтий. — Будучи усыновленным, он становится Гаем Октавианом, но не Цезарем, нет.
— А я буду называть его Цезарем, — упрямо ответил Агриппа.
— А я никогда, никогда не забуду, что первым человеком, который назвал меня Цезарем, был Марк Агриппа, — сказал наследник, ласково глядя на друга. — Ты будешь мне верным, да? До конца?
Агриппа принял протянутую ему руку.
— Буду, о Цезарь.
— Тогда ты возвысишься вместе со мной. Я клянусь тебе в этом. Ты станешь могущественным и знаменитым. Сможешь выбирать среди всех дщерей Рима.
— Вы еще очень молоды, чтобы понимать, на что вы идете! — в отчаянии ломая руки, проговорил Плавтий.
— Не так уж и молоды, — сказал Агриппа. — Я думаю, Цезарь знал, чего хочет. Он сделал свой выбор не зря.
Поскольку Агриппа был прав, Октавиан принялся есть, стараясь не думать об удивительной перемене в своем положении. В данный момент его должна беспокоить лишь астма. Цезарь помог ему, сведя его с Хапд-эфане, а тот обрисовал эту хворь во всей ее неприглядности. Раньше ни один врач не откровенничал с ним. Теперь, чтобы выжить, ему придется следовать всем наставлениям Хапд-эфане. Исключить из рациона мед и клубнику, сдерживать свои эмоции, направляя их в позитивное русло. Пыль, цветочная пыльца, соломенная труха, шерсть животных, сильные запахи всегда будут провоцировать приступы. С этим ничего не поделаешь. Единственный выход — стараться избегать всего этого, что, собственно говоря, возможно далеко не всегда. И хорошим моряком он никогда не станет — из-за морской болезни. Он должен избавиться и от страха, что тоже непросто, ведь мать не переставая внедряла в него этот страх. «Наследник Цезаря не должен знать страха, ибо сам Цезарь не ведал его. Как я могу наследовать имя Цезаря и его безмерное dignitas, если буду стоять на публике с синим лицом, посвистывая, как меха в кузне? Но я преодолею свои страхи и свой недуг, ибо я должен. Хапд-эфане сказал, что надо делать зарядку. Плюс правильное питание и спокойствие. Но как наследнику Цезаря успокоить себя?»

 

Очень уставший, он лег спать сразу после поздней трапезы и спал крепко, без сновидений, а проснулся за два часа до рассвета, весьма довольный, что просторный дом Плавтия позволил ему и Агриппе поселиться отдельно. Чувствовал он себя лучше, дышал легко. Уловив звук, похожий на барабанную дробь, подошел к окну. Лил проливной дождь. Взглянув на небо, Октавиан увидел рваные тучи, гонимые по небу сильным стремительным ветром. Сегодня на улицах никого не будет, и еще долго не распогодится. Сегодня на улицах никого не будет, никогошеньки, никого…
Эта праздная мысль бесцельно плавала в его голове, пока не столкнулась с другой, гораздо более важной и почему-то не принятой во внимание. Судя по осведомленности Плавтия, все жители Брундизия уже знают, что он наследник Цезаря, и вся Италия наверняка тоже. Известие о смерти Цезаря разлетелось повсюду, как искры пожара, разумеется, вместе с новостью, что наследником Цезаря стал его восемнадцатилетний племянник. Это значит, что, куда бы он с этой поры ни пошел, все обязаны подчиняться ему, особенно когда он скажет, кто теперь Гай Юлий Цезарь. Но он ведь теперь и впрямь Гай Юлий Цезарь! Больше он никогда не назовет себя прежним именем, никогда. Разве что будет прибавлять к новому имени «сын». Что же касается Октавиана, вот лучший способ отличать друзей от врагов. Любой назвавший его Октавианом как бы распишется в том, что отказывается признать его новый статус.
Он стоял у окна, глядя, как струи дождя гнутся от ветра, словно толстые прутья. Его лицо мало что выражало, даже глаза. Но внутри выпуклого черепа, столь же большого, как у Цезаря и у Цицерона, работал мозг, и мысли в нем отнюдь не были хаотичными. Марку Антонию очень нужны деньги, но от Цезаря он ничего не получит. Содержимое казны, наверное, в безопасности, однако в сейфах Гая Оппия, главного банкира Брундизия и одного из самых верных сторонников Цезаря, лежит огромная сумма денег на войну с парфянами. Вероятно, около тридцати тысяч талантов серебра, судя по тому, что сказал Цезарь. Надо взять их с собой и не отсылать обратно в сенат, иначе с него потом ничего не получишь. Тридцать тысяч талантов — это семьсот пятьдесят миллионов сестерциев.
«Сколько талантов можно загрузить в одну из огромных повозок, которые я видел в Испании, если запрячь в нее десять волов? Здешние повозки тоже должны принадлежать Цезарю, лучшие и отменным образом оснащенные, от колесной мази до прочных, обитых галльским железом колес. Сколько поместится в такую повозку? Триста, четыреста, пятьсот талантов? Такие вещи Цезарь знал, а я не знаю. И с какой скоростью движется повозка, нагруженная до отказа?
Сначала я должен взять из хранилища деньги. Как? Без смущения. Войти и потребовать. В конце концов, я Гай Юлий Цезарь! Я сделаю это. Но даже если предположить, что мне удастся взять деньги, где их спрятать? Ну, это легко. В моих собственных поместьях в Сульмоне, владениях моего деда, отошедших к нему как трофейные после Италийской войны. Пользы от них только в лесоматериалах, отправляемых через Анкону на экспорт. Прикроем серебро слоем досок. Я сделаю это. Я должен!»
С лампой в руке он пошел в комнату Агриппы и разбудил его. Подобно всем воинам, Агриппа спал как убитый, но даже шепот мог его разбудить.
— Вставай, ты мне нужен.
Агриппа натянул тунику, пробежал гребнем по волосам, наклонился, чтобы зашнуровать ботинки, и состроил гримасу при звуке дождя.
— Сколько талантов может выдержать большая армейская повозка и сколько волов нужно, чтобы везти ее? — спросил Октавиан.
— Повозка Цезаря? Сто талантов, десять волов. Но многое зависит от того, как распределить груз. Чем он мельче и однороднее, тем больше грузить можно. Дороги и земля тоже имеют значение. Если бы я знал, что ты задумал, Цезарь, я мог бы сказать точнее.
— В Брундизии есть повозки и волы?
— Должны быть. Багаж все прибывает.
— Конечно! — Октавиан хлопнул себя по бедрам, досадуя на свою глупость. — Цезарь лично переправлял деньги из Рима, и транспорт его еще здесь, поскольку он лично переправлял бы их и дальше. Поэтому и волы, и повозки должны найтись. Отыщи их, Агриппа.
— Я могу спросить, сколько и зачем?
— Я забираю военные деньги Цезаря, прежде чем Антоний наложит на них лапу. Это деньги Рима, а он их присвоит и пустит на уплату долгов, чтобы делать другие. Когда найдешь повозки с волами, приведи их в Брундизий и отпусти возниц. Мы потом наймем новых. Поставь первую повозку у дома Оппия, рядом с банком. Я организую погрузку. Говори всем, что ты — квестор Цезаря.
Агриппа ушел, надев круглый плащ от дождя. Октавиан пошел завтракать с Авлом Плавтием.
— Марк Агриппа ушел, — сообщил он, напустив на себя больной вид.
— В такую погоду? — удивился Плавтий и фыркнул. — Не сомневаюсь, ищет бордель. Я надеюсь, ты будешь разумней.
— Словно астмы мне недостаточно, Авл Плавтий, у меня еще жутко разболелась голова. Я должен полежать в абсолютной тишине, если можно. Прошу прощения, что в такой ужасный день не смогу составить тебе компанию.
— Ничего, я устроюсь в кабинете и что-нибудь почитаю. Я и жену-то с детьми отправил в поместья, чтобы иметь возможность всласть почитать. Если так дальше пойдет, мне по начитанности уступит даже сам Луций Пизон. Да ты, я смотрю, ничего не ешь! — воскликнул Плавтий. — Ну ладно, ступай, Октавий.
Молодой человек шагнул в дождь. Жилые комнаты дома Плавтия окнами выходили в тупик, куда не доносился шум главных улиц. Если Плавтий погрузится в книгу, он ничего не услышит. «Фортуна мне помогает, — подумал Октавиан. — Погода самая подходящая, и, выходит, удача любит меня, она пребудет со мной и дальше. Брундизий привычен к длинным обозам и переброске армий».

 

Две когорты солдат стояли лагерем в поле, за городской чертой. Их составляли ветераны, еще не зачисленные в регулярные легионы. Те, что припозднились с повторной записью в армию или пришли издалека, не успев своевременно прибыть в Капую. Военный трибун, отвечающий за них, ушел, предоставив солдат себе, а в такую погоду, как эта, оставалось только играть в кости, в бабки, в разного рода настольные игры или просто болтать. С тех пор как десятый и двенадцатый взбунтовались, вино из армейского меню было исключено. Но эти люди в основе принадлежали к старому тринадцатому легиону и вернулись на службу только потому, что любили Цезаря и очень хотели принять участие в долгосрочной кампании против парфян. Его ужасная смерть явилась для них сильным ударом, они не знали, что теперь с ними будет.
Незнакомый с обустройством воинских лагерей человек небольшого роста, в плаще с капюшоном, вынужден был спросить у часовых, где живет primipilus центурион, и пошел вдоль рядов деревянных хижин. Дойдя до хижины размером поболее остальных, он постучал в дверь. Раздававшиеся внутри голоса смолкли. Дверь открылась. Перед Октавианом стоял высокий плотный мужчина в красной утепленной тунике. Еще одиннадцать человек сидели вокруг стола в точно таких же туниках, что означало, что здесь собрались все центурионы обеих когорт.
— Ужасная погода, — сказал открывший дверь. — Я — Марк Копоний. Чем могу служить?
Октавиан молча снял сагум. Он был в аккуратной кожаной кирасе и килте, с копной светлых, чуть увлажненных волос. Было в нем что-то, что заставило центурионов отреагировать на его появление. Сами не зная почему, они дружно встали.
— Я — наследник Цезаря, и мое имя — Гай Юлий Цезарь, — сказал Октавиан.
Большие серые глаза смотрели по-доброму, улыбка на тонких губах была им почему-то знакома. Вдруг все ахнули и вытянулись во фрунт.
— Юпитер! Как ты похож на него! — прошептал Копоний.
— Уменьшенная версия, — печально сказал Октавиан. — Но я надеюсь, что эта версия станет со временем больше.
— О, это ужасно, ужасно! — со слезами на глазах сказал другой центурион. — Что мы без него будем делать?
— Выполнять свой долг по отношению к Риму, — сухо сказал Октавиан. — И я здесь, чтобы просить вас выполнить этот долг.
— Мы выполним все, молодой Цезарь, все, — сказал Копоний.
— Мне нужно как можно скорее вывезти из Брундизия деньги, которые Цезарь привез сюда для финансирования парфянской войны. В Сирию мы не пойдем, это, надеюсь, вам ясно. Но пока консулы еще не решили, как поступить с легионами в Македонии, а также с вами, моя задача от имени Рима — забрать эти деньги. Мой адъютант, Марк Агриппа, собирает повозки и мулов, но мне нужны грузчики, а гражданским лицам я не доверяю. Ваши люди помогут мне погрузить деньги?
— С радостью, молодой Цезарь, с радостью! Нет ничего хуже, когда идет дождь и парням нечем заняться.
— Вы очень добры, — сказал Октавиан с улыбкой, так напоминавшей им улыбку Цезаря. — Я сейчас в Брундизии единственное должностное лицо, но мне не хочется, чтобы вы думали, что у меня есть полномочия на эту акцию, — их у меня нет. Поэтому я просто прошу, а не приказываю вам помочь мне.
— Если Цезарь сделал тебя своим наследником, молодой Цезарь, если он дал тебе свое имя, у тебя нет необходимости нас просить, — сказал Марк Копоний.

 

Тысяча людей под рукой — это не шутка. Повозки нагружали одновременно по нескольку штук. А было их всего шестьдесят. Цезарь придумал хитрый способ перевозки воинских средств — в монетах, не в слитках. Каждый талант, составлявший шесть тысяч двести пятьдесят денариев, был упакован в холщовый мешок с двумя ручками, чтобы его могли нести два солдата. Грузили быстро, пока лил дождь и все жители Брундизия сидели дома — даже эта обычно многолюдная улица была пуста. Нагруженные повозки одна за другой ехали к складу лесоматериалов. Там мешки прикрывали пилеными досками, чтобы все выглядело так, словно везут обычный лес.
— Очень хорошо мы придумали, — бодро сказал Колонию Октавиан, — потому что и на военный эскорт у меня нет полномочий. Мой адъютант нанимает возниц, но мы не скажем им, что на деле везем, поэтому они придут сюда только после того, как вы уйдете. — Он показал на ручную тележку, в которой лежали несколько небольших, но туго набитых холщовых мешков. — Это для тебя и твоих людей, Копоний. В знак благодарности за помощь. Если решите потратить малую толику на вино, ведите себя прилично. Если Цезарь сможет помочь вам каким-то образом в будущем, обращайтесь.
Итак, солдаты свезли ручную тележку в свой в лагерь и там узнали, что наследник Цезаря подарил по двести пятьдесят денариев каждому рядовому легионеру, по тысяче каждому центуриону и две тысячи Марку Колонию. Единицей счета являлся сестерций, но денарии было проще чеканить. По четыре сестерция в одной монете. Очень удобно и возить, и считать.
— Ты поверил во все это, Копоний? — весело спросил один центурион.
— За кого ты меня принимаешь, апулийская деревенщина? Я не знаю, что задумал молодой Цезарь, но он определенно сын своего отца. Никаких сомнений. И что бы он ни задумал, меня это не касается. Мы — ветераны Цезаря. Что до меня, то, во-первых, все, что молодой Цезарь делает, — правильно.
Он дотронулся указательным пальцем правой руки до кончика носа и подмигнул.
— А во-вторых, молчание — вот нужное слово, ребята. Если кто спросит, мы ничего не знаем, потому что кто же выходит на улицу в такой дождь.
Все одиннадцать голов согласно кивнули.
Итак, шестьдесят повозок выехали под проливным дождем на пустынную Мунициеву дорогу. Не доезжая до Бария, они свернули с дороги и поехали по твердой каменистой почве к Ларину. Марк Агриппа, одетый в гражданское платье, сопровождал драгоценные доски. Возницы шагали рядом с волами, а не посиживали поверх груза с вожжами в руках. Им за это хорошо заплатили, но не так много, чтобы вызвать у них любопытство. Они были рады получить работенку в такое слякотное время года. Брундизий — самая деловая гавань в Италии. Груз и армии прибывают и убывают.

 

Сам Октавиан покинул Брундизий спустя рыночный интервал и по Мунициевой дороге направился к Барию. Он еле нагнал повозки, двигавшиеся к Ларину с удивительной быстротой, особенно если учесть, что после Бария они ехали по бездорожью. Это Агриппа велел возчикам не останавливаться и ночами, когда светила луна.
— А что, сейчас земля ровная. Вот когда начнутся горы, будет труднее, — сказал он.
— Тогда поезжай вдоль берега, не забирая вглубь, пока не увидишь набитую колею в десяти милях севернее дороги к Сульмону. Там безопасно, но по другим дорогам не езди. Я поеду вперед, в свои земли, прослежу, чтобы на пути не было болтливых селян, и найду надежное укрытие для телег.

 

 

К счастью, болтливые селяне попадались весьма нечасто, ибо поместье располагалось в лесистой местности. Обнаружив, что Квинт Ноний, управляющий его отца, все еще продолжает вести дела и приглядывать за комфортабельной виллой, куда Атия летней порой возила подышать горным воздухом своего болезненного сынка, Октавиан решил, что повозки лучше всего спрятать на старой вырубке в нескольких милях от этой виллы. Ноний сказал, что заготовка леса теперь проводится в другом месте и что люди туда не заглядывают, опасаясь весьма расплодившихся волков и медведей.
Октавиан с удивлением понял, что даже здесь все уже знают, что Цезарь убит и что Гай Октавий его наследник. Этот факт очень порадовал Нония, который любил спокойного больного мальчика и его беспокойную мать. Но почти никто из местных жителей не знал, кому на деле принадлежат близлежащие лесные угодья, и они прозывались «лесами Папия» по имени первого их владельца.
— Повозки принадлежат Цезарю, но люди, которые не имеют на них права, будут везде их искать. Поэтому никто не должен знать, что они здесь, в лесах Папия, — объяснил Нонию Октавиан. — Время от времени я буду присылать за одной-двумя повозками Марка Агриппу. Когда он прибудет, ты познакомишься с ним. Располагай волами как хочешь, но всегда имей под рукой двадцать мулов. К счастью, волы тащат бревна в Анкону, так что увеличение их числа никого тут не удивит. Это важно, Ноний, действительно важно. От молчания, твоего и твоих близких, зависит сейчас моя жизнь.
— Не беспокойся, маленький Гай, — сказал старый слуга. — Я за всем присмотрю.
Зная, что Ноний всегда держит слово, Октавиан вернулся на перекресток Минуциевой и Аппиевой дорог. Он поехал по Аппиевой дороге, направляясь в Неаполь, куда прибыл в конце апреля и где нашел Филиппа и свою мать в состоянии крайней тревоги.
— Где ты был? — воскликнула Атия, прижимая сына к груди и орошая слезами его тунику.
— Лежал с астмой в какой-то захудалой гостинице на Минуциевой дороге, — объяснил Октавиан, с еле скрываемым раздражением высвобождаясь из материнских объятий. — Нет-нет, отпусти меня, теперь со мной все хорошо. Филипп, расскажи мне, что у вас происходит. Я не получал никаких известий после того, как в Брундизии прочел твое письмо.
Филипп провел пасынка в кабинет. Цветущий красавец в эти два месяца сильно сдал, постарел. Смерть Цезаря очень подействовала на него, хотя, как и Луций Пизон, Сервий Сульпиций и несколько других консуляров, он пытался придерживаться золотой середины, обеспечивавшей ему выживание при любых политических обстоятельствах.
— Как поживает так называемый внук Гая Мария, Аматий? — спросил Октавиан.
— Его нет в живых, — поморщился Филипп. — На четвертый день Антоний и центурия солдат Лепида пришли на Форум послушать его. Аматий указал на Антония и крикнул: «Вот стоит настоящий убийца!» Солдаты арестовали Аматия и увели в Туллианскую тюрьму. — Филипп пожал плечами. — Аматий так нигде больше и не показался, и толпа в конце концов разошлась по домам. Антоний сразу созвал заседание сената в храме Кастора, где Долабелла спросил его, что случилось с Аматием. Антоний ответил, что казнил его. Долабелла возмутился: римского гражданина надо было судить. Но Антоний сказал, что Аматий не был римлянином, он был беглым греческим рабом по имени Иерофил. И тему закрыли.
— Теперь видно, что за правительство сейчас в Риме, — задумчиво заметил Октавиан. — Конечно, глупо обвинять дражайшего Марка Антония в чем бы то ни было.
— Я тоже так думаю, — согласился мрачный Филипп. — Кассий пытался снова поднять вопрос о провинциях после преторства, но ему велели заткнуться. Они с Брутом попробовали несколько раз встать за трибуналы, но прекратили попытки. Даже после казни Аматия толпа не хотела их видеть, хотя амнистия еще действует. А Марк Лепид теперь новый великий понтифик.
— Они провели выборы? — удивился Октавиан.
— Нет. Его назначили другие понтифики.
— Но это же незаконно.
— Октавий, мы тут больше не знаем, что законно, что нет.
— Мое имя не Октавий. Меня зовут Цезарь.
— Это еще как сказать.
Филипп встал, прошел к столу и вынул из ящика небольшую вещицу.
— Вот, это твое… надеюсь, только на время.
Октавиан взял вещицу и с благоговейным ужасом стал вертеть ее в дрожащих пальцах. Кольцо с печаткой исключительной красоты. Аметист редкостного царского пурпура в розово-золотой оправе. На нем изящное углубление в виде сфинкса и гравировка «ЦЕЗАРЬ» в зеркальном отображении вокруг человеческой головы мифического существа. Он надел кольцо на безымянный палец. Оно пришлось впору. «Странно. У Цезаря были длинные тонкие пальцы, а мои пальцы короче и толще. Лопатовидные, одним словом. Любопытное ощущение. Словно весомость и значимость Цезаря переливаются в мое тело».
— Оно словно делалось для меня.
— Оно было сделано для Цезаря… Клеопатрой, я думаю.
— Но я и есть Цезарь.
— Да подожди ты с этим, Октавий! — резко воскликнул Филипп. — Плебейский трибун — убийца!.. Гай Кассий и плебейский эдил Критоний сняли статуи Цезаря с плинтусов и пьедесталов на Форуме и отослали в Велабр, чтобы их там разбили. Толпа разузнала о том, ринулась к скульптору и спасла статуи. Даже те две, по которым успели пройтись молотком. Потом чернь подожгла мастерскую и двор, огонь пошел к Тусканской улице. Стена пламени! Половина Велабра сгорела. А толпе было все равно. Уцелевшие статуи возвратили на место. Две поврежденные передали другому скульптору для ремонта. А чернь стала требовать, чтобы консулы показали ей Аматия. Это, разумеется, было невозможно. И вспыхнул ужасный, худший на моей памяти бунт. Несколько сотен горожан и пятьдесят солдат Лепида погибли, прежде чем толпу удалось разогнать. Сотню мятежников арестовали, их поделили на граждан и прочих. Граждан скинули с Тарпейской скалы, а неграждан выпороли и обезглавили.
— Значит, требовать справедливости — это измена, — сказал, вздыхая, Октавиан. — Наш Антоний показывает свое истинное лицо.
— Ох, Октавий, он же подлинное животное! Вряд ли он хоть на миг задумывается, направлены его действия против справедливости или нет. Вспомни, что он сотворил на Форуме, когда Долабелла активизировал свои банды. Ответ Антония на уличные беспорядки один — бойня, резня. Потому что резня — его истинная натура.
— Я думаю, он метит в новые Цезари.
— А я так не думаю. Он отменил должность диктатора.
— Если «рекс» только слово, значит, и «диктатор» лишь слово. Насколько я понимаю, никто не смеет теперь восхвалять Цезаря, даже толпа?
Филипп вдруг засмеялся.
— Так считают Антоний и Долабелла! Но ничто не может остановить простой люд. Долабелла велел убрать с места сожжения Цезаря и алтарь, и колонну, когда узнал, что очень многие в открытую называют Цезаря божественным Юлием. Вообрази себе это, Октавий! Чернь принялась поклоняться Цезарю, словно богу, прежде чем остыли камни, на которых он горел!
— Божественный Юлий, — повторил Октавиан, улыбаясь.
— Это пройдет, — сказал Филипп.
Ему не понравилась эта улыбка.
— Возможно, возможно, но почему ты не хочешь вникнуть в то, что происходит, Филипп? Народ стал видеть в Цезаре бога! Не знать, не правительство, а народ. А правительство, наоборот, делает все, чтобы запретить ему это. Но простой люд так любил Цезаря, что не может думать о нем как о мертвом. Поэтому он воскрешает его как бога, которому можно молиться, к которому можно обратиться за утешением. Разве это не ясно? Простые римляне говорят Антонию, Долабелле и освободителям — фу, что за мерзкое слово! — а также всем, кто стоит наверху, что с Цезарем никто из них никогда не расстанется.
— Не забивай себе этим голову, Октавий.
— Мое имя Цезарь.
— Но я никогда не назову тебя так!
— Придет день, и у тебя не будет выбора. Расскажи мне, что еще происходит в Риме.
— За что купил, за то и продам. Антоний помолвил свою дочь от Антонии Гибриды со старшим сыном Лепида. Поскольку обоим помолвленным еще далеко до брачного возраста, я подозреваю, что помолвка продлится лишь до тех пор, пока их отцы держатся друг за друга. Лепид поехал управлять Ближней Испанией и Нарбонской Галлией около двух рыночных интервалов назад. Секст Помпей теперь имеет шесть легионов, так что консулы решили, что Лепиду надо удерживать свои провинции, пока это возможно. У Поллиона в Дальней Испании пока все тихо, если верить тому, что мы слышим.
— А как эта сладкая парочка, Брут и Кассий?
— Оба покинули Рим. Брут передал полномочия претора Гаю Антонию на время… э-э… его выздоровления после сильного эмоционального стресса. Кассий может, по крайней мере, сделать вид, что, объезжая Италию, он продолжает выполнять обязанности претора по иностранным делам. Брут взял Порцию и Сервилию с собой. Я слышал, что эти две женщины немилосердно колотят друг друга. В ход идут зубы, ноги, ногти. Кассий же объявил, что ему нужно быть поближе к своей беременной женушке, но не успел он уехать из Рима, как Тертулла вернулась из Антия в город, так что кто знает, что там на деле происходит в этой семье?
Октавиан метнул на отчима взволнованный взгляд.
— Значит, в Риме назревают неприятности и консулы не могут с этим справиться?
Филипп вздохнул.
— Да, мальчик. Хотя они лучше ладят друг с другом, чем мы полагали.
— А что решено с легионами?
— Их постепенно возвращают из Македонии, кроме шести самых лучших, которых Антоний придерживает для себя, для своих будущих губернаторских нужд. Ветераны все еще ждут земельных наделов в Кампании, и недовольство растет, потому что, как только Цезарь скончался…
— Погиб от рук убийц, — поправил Октавиан.
— …скончался, земельная комиссия тут же прекратила работу и свернула дела. Антоний вынужден был поехать в Кампанию, чтобы возобновить прекращенный процесс. Он все еще там. Долабелла сейчас главный в Риме.
— А алтарь Цезаря? Колонна Цезаря?
— Я говорил тебе, их уже нет. Где твои мысли, Октавий?
— Мое имя Цезарь.
— Услышав все это, ты еще веришь, что выживешь, если примешь наследство?
— О да. Со мной знаменитое везение Цезаря, — сказал Октавиан, загадочно улыбаясь.
Тот, на чьей печатке красуется сфинкс, просто обязан быть загадкой для прочих.

 

Он направился в свою старую комнату, но оказалось, что ему теперь отвели целые апартаменты в несколько комнат. Даже если Филипп и хотел отговорить своего пасынка от поспешных шагов, этот архинейтрал был достаточно умен, чтобы понимать, что наследника Цезаря сунуть в занюханную клетушку нельзя.
Его мысли были последовательны, хотя и фантастичны. Очень многое из того, что наговорил тут Филипп, указывало ему, как вести себя в будущем. Но все это бледнело перед словосочетанием «божественный Юлий». Новый бог, прославляемый народом Рима. Несмотря на ожесточенное сопротивление Антония и Долабеллы, оплаченное ценой многих жизней, народ Рима не уступает в своем решении поклоняться ему. Божественный Юлий. Для Октавиана — сигнал, заставлявший его идти дальше. Быть Гаем Юлием Цезарем-сыном — это великолепно. Но быть сыном бога — воистину невероятный удел!
«Но это все в будущем. Во-первых, везде и всюду во мне должны видеть сына Цезаря. Центурион Копоний сказал, что я очень похож на него. Я знаю, что это не так. Но Копоний смотрел на меня глазами сердца. Крутой нравом, стареющий человек, которому он служил и, может быть, которого никогда близко не видел, был золотоволосый, светлоглазый, симпатичный и властный. Мне нужно убедить всех людей, включая и римских легионеров, что Цезарь в моем возрасте был похож на меня. Я не могу стричься коротко, потому что уши у меня определенно не те, но форма черепа точно такая. Я могу выучиться улыбаться, как он, ходить, как он, взмахивать рукой точно так же, как он это делал, излучать доступность, каким бы высоким ни было мое происхождение. Ихор Марса и Венеры течет и во мне.
Но Цезарь был очень высоким, а я в глубине души знаю, что рост мой имеет куда меньший предел. Может быть, еще пара дюймов мне светит. Но этого все равно недостаточно, чтобы встать вровень с ним. Поэтому я буду носить специальную обувь на толстой подошве, с закрытым носком. На расстоянии, с какого солдаты обычно глядят на своих генералов, я буду смотреться как Цезарь. Ну, не столь уж высоким, но футов шесть наберу. И прослежу, чтобы меня окружали достаточно низкорослые люди. А если мое сословие начнет смеяться, то пусть. Я буду есть то, что способствует росту костей. Как Хапд-эфане говорил, это мясо, сыр, яйца. И я начну делать упражнения, буду растягиваться. В высоких ботинках трудно ходить, но они придадут мне атлетическую поступь, потому что хождение в них потребует недюжинной сноровки. Я подобью плечи моей туники, кирасу. Это очень удачно, что Цезарь не был таким громадиной, как Антоний. Мне только надо его сымитировать, как делают это актеры.
Антоний, естественно, попытается мне помешать. Процесс принятия lex curiata не будет ни быстрым, ни легким. Но закон ничего не значит, если я буду вести себя как наследник Цезаря, почти как сам Цезарь. И деньги трудно будет получить, потому что Антоний заблокирует утверждение. У меня есть капитал, но мне может понадобиться еще больше. Хорошо, что я забрал те деньги! Интересно, когда этот мужлан Антоний вспомнит, что они существуют, когда пошлет за ними? Старый Плавтий пребывает в счастливом неведении, а если управляющий Оппия начнет говорить, что наследник Цезаря взял их, я буду все отрицать, я скажу, что какой-то хитрец сумел выдать себя за меня. В конце концов, изъятие денег произошло на другой день после моего приезда из Македонии. Как бы я мог развернуться столь молниеносно? Это полная ерунда! Я имею в виду, что подобную дерзость никак нельзя приписать восемнадцатилетнему молокососу. Ха-ха-ха, даже смешно! Я — астматик, и у меня голова болела в то утро.
Да, я буду выстраивать свою линию поведения и слушаться только себя. Агриппе я могу доверять, я уже доверял ему свою жизнь. Сальвидиену и Меценату я тоже верю, но не настолько. Однако они будут мне хорошей поддержкой, когда я пойду по рискованному пути в своих ботинках на высокой подошве. Прежде всего, всемерно подчеркивать схожесть с Цезарем. Это самое важное. И ждать, когда Фортуна подкинет мне еще что-нибудь. А она непременно подкинет».

 

Филипп переехал на свою виллу в Кумах, где к нему начался бесконечный поток посетителей. Все хотели увидеть наследника Цезаря.
Луций Корнелий Бальб-старший пришел первым, в полной уверенности, что тот молодой человек, которого он ранее знал, не способен справиться с грузом, какой на него взвалил Цезарь. А ушел, составив противоположное мнение. Парень явно умен, как финикийский банкир, и необыкновенно походит на Цезаря, несмотря на очевидную разницу в чертах лица и фигуре. Его светлые брови столь же подвижны, рот столь же иронично изогнут, мимика, жесты тоже от Цезаря, как и весь его облик. А его голос, прежде высокий, как помнил Бальб, стал теперь низким. Нет, этот не откажется от наследства — вот какой был сделан вывод.
— Я поражен, — сказал Бальб Бальбу-младшему, своему племяннику и деловому партнеру. — У него свой стиль, да, но в нем чувствуется стальной стержень. Это от Цезаря, несомненно. Я собираюсь его поддержать.
Затем пришли Гай Вибий Панса и Авл Гиртий, консулы будущего года, если Антоний и Долабелла не вздумают вдруг похерить рекомендации Цезаря. Помня об этом, они беспокоились. Каждый встречался с Октавианом: Гиртий в Нарбоне, Панса в Плаценции. Ни один из них в те времена ничего примечательного в нем не нашел, а теперь изумление их не имело границ. Напоминал ли он им тогда Цезаря? Трудно припомнить, но сейчас определенно напоминал. Живой Цезарь всех затмевал, вот в чем все дело, а контубернал, понятно, держался в тени. Кончилось тем, что Октавиан очень понравился Гиртию, а Панса, вспоминая Плаценцию, ничего не решил, убежденный, что Антоний порвет этого мальчика в клочья. Но никакого страха в Октавиане не заметил ни тот ни другой. И ни один из них не подумал, что это отсутствие страха зиждется на незнании того, что с ним может произойти. В нем ощущалась решимость довести начатое до конца, и он оценивал свои шансы с совсем не юношеским самообладанием.
Вилла Цицерона, где остановились Панса и Гиртий, стояла рядом с виллой Филиппа. Октавиан не сделал ошибки и не стал ждать, когда Цицерон придет к нему. Он сам пошел к Цицерону. Цицерон смотрел равнодушно, хотя улыбка юного гостя — о, так похожая на улыбку Цезаря! — резанула по сердцу. Улыбка Цезаря была неотразимой, и ей противиться он никогда не умел. Но когда так улыбается безобидный и привлекательный мальчик, вполне возможно смотреть на него с холодком.
— Ты хорошо себя чувствуешь, Марк Цицерон? — озабоченно спросил Октавиан.
— Мне то лучше, то хуже, Гай Октавий.
Цицерон вздохнул, не в состоянии справиться со своим предательским языком. Кто рожден, чтобы говорить, будет говорить даже со столбом. А наследник Цезаря столбом отнюдь не был.
— Ты застал меня в пору потрясений. Как в личной жизни, так и в жизни отечества. Мой брат Квинт только что развелся с Помпонией, с которой прожил долгие годы.
— О боги! Она сестра Тита Аттика?
— Да.
— Неприятно? — сочувственно спросил Октавиан.
— Ужасно. Он не может вернуть ей приданое.
— Прими мои соболезнования по поводу смерти Туллии.
Карие глаза увлажнились. Цицерон сморгнул.
— Спасибо. Я тронут. — Голос его дрогнул. — Сейчас мне кажется, что это было ужасно давно.
— Слишком много событий.
— Действительно. — Цицерон настороженно глянул на гостя. — Прими и ты мои соболезнования по поводу смерти Цезаря.
— Благодарю.
— Ты знаешь, я так и не смог заставить себя полюбить его.
— Это можно понять, — мягко ответил Октавиан.
— Я не могу горевать по поводу его смерти, она была слишком желательна.
— У тебя нет причин чувствовать что-то иное.
Когда Октавиан ушел после вежливо непродолжительного визита, Цицерон решил, что он очарователен. Вполне, да, вполне. Совсем не такой, каким он его себе представлял. Взгляд красивых серых глаз вовсе не был холодным и высокомерным. Взгляд ласкал. Да, очень приятный, благопристойно скромный молодой человек.
И в течение последующих нескольких визитов к соседу Октавиан получал самый теплый прием. Ему позволяли присесть, чтобы он мог благоговейно внимать пространным разглагольствованиям великого адвоката.
— Похоже, — похвастался Цицерон вновь прибывшему Лентулу Спинтеру-младшему, — что этот парень ко мне потянулся. Когда мы вернемся в Рим, я возьму его под крыло. Я… э-э… намекнул ему на такую возможность, и он пришел в полный восторг. Нет-нет, он, конечно, не Цезарь! Единственная их схожесть в улыбке, хотя все болтают, что он просто вылитый дед. Ну что ж, не у всех такой точный дар восприятия, как у меня. Что скажешь, Спинтер?
— Скажу то, что все говорят. Похоже, он примет наследство.
— О да, без сомнения примет. Но это нимало не беспокоит меня. Да и с чего бы мне беспокоиться? — спросил Цицерон, разглядывая засахаренную фигу. — Не все ли равно, кто унаследует состояние Цезаря? — Он помахал фигой. — Эта проблема не стоит и фиги. Имеет значение лишь то, к кому перейдет огромная армия его клиентов. Ты что, и впрямь думаешь, что они будут хранить верность восемнадцатилетнему несмышленышу, сырому, как мясо свежезаколотого животного, зеленому, как весенняя травка, и наивному, как апулийские пастухи? Я не говорю, что у молодого Октавия нет потенциала, но даже мне понадобилось несколько лет на возмужание, а ведь меня еще в детстве считали весьма одаренным ребенком…

 

Тот, кого в детстве считали весьма одаренным ребенком, получил приглашение отобедать на вилле Филиппа вместе с Бальбом-старшим, Гиртием, Пансой.
— Я надеюсь, что вы четверо поможете Атии и мне убедить Гая Октавия отказаться от наследства, — сказал за обедом Филипп.
Октавиан промолчал, хотя ему очень хотелось поправить отчима. Его зовут Цезарь, но еще не пришло его время. И он продолжал скромно возлежать на lectus imus, предназначенном для самых младших, молча ел рыбу, мясо, яйца и сыр, терпеливо ожидая, когда к нему обратятся. Конечно, к нему обратились. К наследнику Цезаря не обратиться нельзя.
— Ты определенно не должен принимать наследство, — сказал Бальб. — Это слишком рискованно.
— Я согласен, — кивнул Панса.
— И я тоже, — добавил Гиртий.
— Послушай этих уважаемых людей, маленький Гай, — попросила Атия. Она единственная сидела на стуле. — Пожалуйста, послушай.
— Чепуха, Атия, — хихикнул Цицерон. — Мы можем говорить что угодно, но Гай Октавий не передумает. Ты ведь намерен принять наследство, правильно?
— Правильно, — спокойно подтвердил Октавиан.
Атия встала и ушла со слезами на глазах.
— Антоний жаждет прибрать к рукам огромную клиентуру Цезаря, — прошепелявил Бальб. — Она перешла бы к нему автоматически, если бы его назвали наследником, но молодой Октавий… э-э… все усложнил. Хотя Антоний должен бы принести жертву Фортуне в благодарность за то, что Цезарь не сделал своим наследником Децима Брута.
— Это правда, — подтвердил Панса. — К тому времени, когда ты станешь достаточно взрослым, чтобы противостоять Антонию, мой дорогой Октавий, он уже пойдет под гору, так сказать.
— Собственно, я удивлен, что Антоний еще не поздравил своего молодого кузена, — заметил Цицерон, запустив руку в гору устриц, которых еще утром ласкали теплые воды Байи.
— Он занят распределением солдатских наделов, — объяснил Гиртий. — Наш Антоний слишком нетерпелив, он не умеет ждать. Он решил издать закон, обязывающий землевладельцев, не желающих отделять хоть что-либо ветеранам, все же отдавать им участки. С небольшой финансовой компенсацией или вовсе без таковой.
— Цезарь так не поступал, — хмуро заметил Панса.
— О, что там Цезарь! — отмахнулся Цицерон. — Мир изменился, Панса, и Цезаря в нем уже нет, хвала всем богам! Думается, большую часть серебра из казны Цезарь взял на войну с парфянами, а золото Антоний тронуть не может. Это не те деньги, которые дозволяется тратить на компенсации в соответствии с указами Цезаря. Следовательно, меры Антония должны быть драконовскими, в этом вся суть.
— А почему Антоний не возьмет серебро Цезаря? — спросил Октавиан.
Бальб хихикнул.
— Он, вероятно, не помнит о нем.
— Тогда кто-то должен напомнить ему, — сказал Октавиан.
— Трибуны вскоре должны прибыть из провинций, — заметил Гиртий. — Я знаю, Цезарь планировал использовать их, чтобы продолжить закупки земли. Не забывайте, он наложил огромные штрафы на республиканские города. Очередной взнос уже, вероятно, в Брундизии.
— Не забивай себе голову тем, где Антоний отыщет деньги, — назидательно проговорил Цицерон. — Займись лучше риторикой, юный Октавий. Вот прямой путь к консульству.
Октавиан улыбнулся ему, продолжая есть.
— По крайней мере, мы шестеро можем утешиться тем, что никто из нас не имеет земли между Теаном и рекой Волтурн, — сказал Гиртий, не раз поражавший присутствующих удивительной осведомленностью и даром провидения во многих вопросах. — Думаю, Антоний отбирает земли именно там. Но только латифундии, не виноградники. Земля, однако, меньше всего занимает его. В июньские календы он намерен просить палату заменить ему Македонию на две Галлии. Италийскую и Дальнюю, за исключением Нарбонской Галлии, поскольку Лепид продолжит управлять ею в следующем году. Кажется, Поллион в Дальней Испании тоже останется на второй срок, а Планку и Дециму Бруту этого не позволят. — Видя, что все с ужасом уставились на него, Гиртий решил сообщить худшее: — Он также будет просить палату сохранить за ним те шесть боевых легионов, что находятся сейчас в Македонии, с незамедлительной их переправкой в Италию.
— Это значит, что Антоний не доверяет ни Бруту, ни Кассию, — медленно проговорил Филипп. — Я признаю, что они, устранив Цезаря, оказали Риму и Италии огромнейшую услугу и что италийское сообщество может их поддержать, но на месте Антония я больше боялся бы Децима Брута.
— Антоний боится всего, — сказал Панса.
— О боги! — бледнея, вскричал Цицерон. — Это же полный идиотизм! Не могу утверждать, что там с Децимом Брутом, но я твердо знаю, что ни Брут, ни Кассий даже и не мечтают о поднятии мятежа. Ни против сегодняшнего сената, ни против народа Рима! Хочу только заметить, что я сам вернулся в сенат, а это всем демонстрирует, что я поддерживаю сегодняшнее правительство! Брут и Кассий — патриоты до мозга костей! Они никогда, никогда не поднимут никакого восстания!
— Я согласен, — неожиданно сказал Октавиан.
— Тогда что же будет с кампанией Ватиния против Буребисты и даков? — спросил Филипп.
— О, это умерло вместе с Цезарем, — цинично отрезал Бальб.
— Тогда лучшие легионы по праву должен иметь Долабелла. Для Сирии. Фактически они нужны сейчас там, — сказал Панса.
— Однако Антоний хочет иметь эти легионы здесь, на италийской земле, — сказал Гиртий.
— Для чего? — испуганно спросил Цицерон, посерев и покрывшись потом.
— Чтобы защититься от любого, кто попытается скинуть его с пьедестала, — ответил Гиртий. — Ты, наверное, прав, Филипп, неприятности могут назреть в Италийской Галлии. Там, где сидит Децим Брут. Ему остается только найти несколько легионов.
— Неужели мы никогда не избавимся от угрозы гражданской войны? — воскликнул Цицерон.
— Мы уже избавились от нее, перед тем как убили Цезаря, — сухо сказал Октавиан. — Это бесспорно. А теперь, когда Цезарь мертв, лидерство постоянно меняется.
Цицерон нахмурился. Мальчик ясно сказал — убили.
— По крайней мере, — продолжал Октавиан, — иноземная царица с ее сыном уехали, как я слышал.
— И распрекрасно! — гневно выкрикнул Цицерон. — Это она внушала Цезарю промонархистские идеи! Она, вероятно, и опаивала его. Он постоянно пил какое-то зелье, которое готовил ему хитрый египетский врач.
— Но чего она не могла сделать, — возразил Октавиан, — это заставить простой люд поклоняться Цезарю, словно богу. Народ сам так решил.
Присутствующие почувствовали себя неловко.
— Долабелла поспособствовал этому, — сказал Гиртий, — когда убрал алтарь и колонну. — Он засмеялся. — Потом подстраховался! Не разбил их, а сохранил. Правда-правда!
— Есть ли что-нибудь, чего ты не знаешь, Авл Гиртий? — спросил, смеясь, Октавиан.
— Я писатель, Октавиан, а у писателей природная тяга слушать все — от сплетен до пророчеств. Это консулы все время думают только о состоянии дел. — Затем он выложил еще одну сенсационную новость: — Я также слышал, что Антоний проводит закон о полном гражданстве для всей Сицилии.
— Значит, он получил огромную взятку! — проворчал Цицерон. — О, мне начинает все больше и больше не нравиться этот… этот монстр!
— Я не могу поручиться за сицилийскую взятку, — усмехнулся Гиртий, — но я знаю наверняка, что царь Деиотар предлагал консулам куш, чтобы вернуть Галатии прежние размеры. Такие, какими они были до Цезаря. Но те еще не сказали ни да ни нет.
— Дать Сицилии полное гражданство — значит заполучить в клиенты страну, — медленно проговорил Октавиан. — Поскольку я еще молод, я не имею понятия, что задумал Антоний, но я понимаю, что он делает себе очень хороший подарок — голоса нашей ближайшей зерновой провинции.
Вошел слуга Октавиана Скилак. Поклонившись обедающим, он подошел к своему хозяину.
— Цезарь, твоя мать очень просит тебя прийти к ней.
— Цезарь? — выпрямившись на ложе, переспросил Бальб, когда Октавиан ушел.
— Все слуги зовут его Цезарем, — проворчал Филипп. — Атия и я охрипли, протестуя, но он настаивает на этом. Разве вы не заметили? Он слушает, он кивает, он ласково улыбается, а потом делает то, что сидит у него в голове.
— Я весьма рад, Филипп, — сказал Цицерон, несколько недовольный столь нелестной характеристикой, — что у парня такой наставник, как ты. Признаюсь, услышав, что Октавий скоропалительно вернулся в Италию, я сразу подумал: вот для кого-то удобный случай совершить государственный переворот. Однако теперь, познакомившись с ним, я вообще перестал об этом думать. Он приятен, он скромен, но он не дурак. И не позволит сделать себя оружием в чужих целях.
— Я больше боюсь, — мрачно сказал Филипп, — как бы Гай Октавий не принялся делать других оружием в своих целях.
Назад: IX НАСЛЕДНИК ЦЕЗАРЯ Апрель — декабрь 44 г. до P. X
Дальше: 2