Перед тем как укрыться в Общественном доме, чтобы заняться приготовлениями к своему триумфу за победу над Дальней Испанией, Цезарь выехал из города повидать Клеопатру, которая была от радости вне себя.

— Моя дорогая девочка, я уделял тебе мало внимания! — сказал он ей сочувственно после ночи любви, опять не давшей ей шанса выносить сестру или брата для Цезариона.

В ее глазах блеснул испуг.

— Неужели я так много жаловалась в письмах? — спросила она с волнением. — Я старалась не беспокоить тебя.

— Ты меня вовсе не беспокоила, — сказал он, целуя ей руку. — Ты же знаешь, у меня есть другие источники информации помимо твоих писем. Тебя тут неплохо поддерживали.

— Сервилия? — тут же спросила она.

— Сервилия, — подтвердил он.

— Ты не сердишься, что я подружилась с ней?

— А почему я должен сердиться? — Его лицо осветила улыбка. — Это очень умный поступок с твоей стороны.

— Я думаю, она расположена ко мне.

— Только не это. Она враждует со всеми. Но ты нравишься ей, и она определенно за то, чтобы меня больше интересовали иноземные царицы, чем римлянки.

— Например, царица Мавретании Эвноя? — серьезно спросила она.

Цезарь расхохотался.

— Как я люблю эти сплетни! Интересно, каким образом я мог бы с ней переспать? Я даже не доехал до Гадеса, не говоря уже о том, чтобы пересечь пролив и погостить у Богуда.

— Вообще-то я сама так подумала. — Она нахмурилась, взяла его за руку. — Цезарь, я тут все пытаюсь кое-что выяснить для себя.

— Что же?

— Ты очень скрытный человек, и это сказывается во многом. Я никак не могу уловить, когда ты извергаешься, когда у тебя наступает… patratio. — Она выглядела смущенной, но решившейся. — Я родила Цезариона, а потому уверена, что ты на это способен, но было бы хорошо, если бы я знала когда.

— Это, моя дорогая, — протянул он, — дало бы тебе слишком много власти.

— Опять твое вечное недоверие! — вскричала она.

Разговор мог закончиться ссорой, но Цезарион спас день. Он вбежал, широко раскинув ручонки.

— Папа!

Цезарь схватил сына, подбросил вверх под довольный визг. Поцеловал, прижал к груди.

— Мать, он растет быстрее, чем сорняк.

— Ты прав. Я ничего не вижу в нем от себя, за что неустанно благодарю Исиду.

— Но мне очень нравится, как ты выглядишь, фараон, и я люблю тебя, даже при всей своей скрытности, — сказал Цезарь с лукавой усмешкой.

Вздохнув, она решила переменить тему.

— Когда ты планируешь пойти на парфян?

— Папа, можно я пойду с тобой твоим контуберналом?

— Не в этот раз, сынок. Твоя обязанность — защищать маму. — Он погладил ребенка по спине, глядя на Клеопатру. — В следующем году, через три дня после мартовских ид. В любом случае пора тебе подумать о возвращении домой, в Александрию.

— В Александрии нам будет даже проще встречаться, — сказала она.

— Конечно.

— Но я останусь здесь, пока ты не уедешь. Давай отметим начало твоего полугодичного пребывания в Риме. Я уже немного освоилась тут и даже сошлась кое с кем помимо Сервилии. Планы такие, — с радостным простодушием продолжала она. — Сначала Филострат прочтет наставление, потом мы послушаем твоего любимого певца Марка Тигеллия Гермогена. Ну скажи, что мы сможем устроить праздник!

— С удовольствием.

Все еще держа на руках Цезариона, он вышел на колоннаду и оглядел причудливо сформированный сад, восхитительное творение Гая Матия.

— Я рад, любовь моя, что ты не построила стену. Это разбило бы Матию сердце.

— Вот странность, — озадаченно сказала она. — Местная чернь весьма нам досаждала. А когда я собралась строить стену, они все исчезли. Я так боялась за нашего сына! Это, наверное, Сервилия сказала тебе, потому что я никому больше не жаловалась, клянусь.

— Да, это она мне сказала. Однако больше бояться некого. Местных переместили. — Он улыбнулся, но не очень-то весело. — Я сослал их во владения Аттика, в Бутрот. Пусть для разнообразия отрезают носы и уши его скоту.

Поскольку Аттик нравился Клеопатре, она испуганно посмотрела на Цезаря.

— А это справедливо?

— В высшей степени, — ответил он. — Они с Цицероном пытались говорить со мной по поводу этой колонии для неимущих. Но бедноту давно погрузили на корабли. Сейчас, конечно, они уже на месте.

— И что ты сказал Аттику?

— Что мигранты думают, будто останутся в Бутроте, но их перевезут дальше, — сказал Цезарь, взъерошив волосы Цезариона.

— А на самом деле?

— Они останутся в Бутроте. В следующем месяце я пошлю туда еще две тысячи колонистов. Аттику это весьма не понравится.

— Тебя так задел «Катон» Цицерона?

— Очень, — сурово ответил Цезарь.

Испанский триумф провели пятого октября. Первому классу это мероприятие не понравилось, остальной Рим был в восторге. Цезарь и не пытался хоть как-то прикрыть то обстоятельство, что он разбил не испанцев, а римлян, хотя празднование обошлось без демонстрации головы Гнея Помпея. Когда он проходил по Нижнему Форуму мимо своей новой ростры, все магистраты, сидящие там, встали в честь триумфатора — кроме Луция Понтия Аквилы, который наконец нашел способ выказать свой протест как плебейский трибун. Жест Аквилы очень рассердил Цезаря, как и угощение, поданное в храме Юпитера Наилучшего Величайшего после парада. Скудное и не отвечающее моменту — таков был его приговор. В другой, благоприятный по религиозным соображениям день он еще раз выставил угощение, уже за свой счет, но Понтию Аквиле велели там не появляться. Таким образом Цезарь дал ясно понять, что любовник Сервилии может больше не рассчитывать на дальнейшее продвижение.

Гай Требоний тут же тайком пришел в дом Аквилы, и клуб «Убей Цезаря» заполучил еще одного члена. Но с него взяли клятву не говорить ни слова Сервилии.

— Я не дурак, Требоний, — сказал Аквила, подняв рыжеватую бровь. — В постели она просто чудо, но Цезаря все еще любит. И пусть.

Присоединились еще несколько человек: Децим Туруллий, которого Цезарь терпеть не мог, братья Цецилий Метелл и Цециллий Буциолан, братья Публий и Гай Сервилии Каска — плебейская ветвь рода Сервилиев, Цезенний Лентон, убийца Гнея Помпея. И — самое интересное — Луций Тиллий Кимбр, претор этого года, вместе с другими преторами — Луцием Минуцием Базилом, Децимом Брутом и Луцием Стаем Мурком. Все как один сделались членами клуба, кроме тех, кто в нем уже состоял.

В октябре в клуб приняли еще одного человека — Квинта Лигария, которого Цезарь так возненавидел, что запретил ему возвращаться из Африки в Рим, хотя тот умолял о прощении. Под давлением многих влиятельных его друзей Цезарь смягчился и отозвал свое повеление, но Лигарий, с помощью Цицерона успешно снявший с себя в суде обвинение в измене, знал, что он — еще один, кто не продвинется больше в общественной жизни.

Да, группа потенциальных убийц росла, но в ней еще не было по-настоящему влиятельных лиц, авторитетных для первого класса. Требонию оставалось только ждать удобного момента. И Марк Антоний ничего еще не сделал для того, чтобы казалось, будто Цезарь метит в цари и даже повыше. Он был слишком рад рождению сына от Фульвии, Марка Антония-младшего, которого опьяненная счастьем пара называла Антиллом.

На следующий день после триумфа Цезарь сложил с себя обязанности консула, но не диктатора, а потому без каких-либо препятствий назначил консулами-суффектами Квинта Фабия Максима и Гая Требония — меньше чем на три месяца, на оставшуюся часть года. Назвав их суффектами, он автоматически ликвидировал нужду в выборах, хватило сенаторского декрета.

Он объявил имена губернаторов на очередной год. Требоний должен сменить Ватию Исаврика в провинции Азия, Децим Брут поедет в Италийскую Галлию, другой член клуба «Убей Цезаря», Стай Мурк, сменит в Сирии Антистия Вета, а Тиллий Кимбр будет управлять Вифинией и Понтом. Сильная линия губернаторского правления в западных провинциях шла от Поллиона в Дальней Испании через Лепида в Ближней Испании и Нарбонской Галлии к Луцию Мунацию Планку в Длинноволосой Галлии и Галлии на Родане, а заканчивалась Децимом Брутом в Италийской Галлии.

— Однако, — сказал Цезарь палате, — поскольку я еще не снимаю с себя диктаторских полномочий, мне следует заменить моего сегодняшнего заместителя Марка Эмилия Лепида, которого ждет губернаторская работа. Его сменит Гней Домиций Кальвин.

Антония, сидевшего с самодовольным видом в уверенности, что назовут его имя (зря он, что ли, вел себя безупречно, в конце-то концов!), словно кинули в ледяную лохань. Кальвин! Этого человека еще трудней запугать или обхитрить, чем Лепида, и он даже не пытается скрывать свою неприязнь к Марку Антонию. Будь проклят Цезарь! Станет ли хоть чуть-чуть легче?

Оказалось, не станет. Цезарь объявил имена будущих консулов. Сам он хочет стать старшим консулом с Марком Антонием в младших коллегах. А после Цезаря старшим консулом будет Публий Корнелий Долабелла.

— О нет, только не это! — заорал Антоний, вскакивая. — Подчиняться Долабелле? Да я лучше умру!

— Посмотрим, как пройдут выборы, Антоний, — сказал Цезарь совершенно спокойно. — Если выборщики пожелают поставить тебя выше Долабеллы, так и будет. В противном случае тебе придется смириться.

Долабелла, красивый мужчина, очень схожий с Антонием и в габаритах, и в стати, демонстративно откинулся на спинку стула, заложил руки за голову и самодовольно усмехнулся. Как и Антоний, он знал, что его собственные действия в Риме будет намного труднее доказать, чем действия человека, который убил восемьсот римских граждан на Римском Форуме, используя вооруженное войско.

— Твои подвиги еще догонят тебя, Антоний, — сказал он и принялся что-то насвистывать.

— Этому не бывать! — произнес Антоний сквозь зубы.

Кассий внимательно слушал. Он был готов принять чью угодно сторону, но только не сторону Марка Антония, этой себялюбивой скотины! По крайней мере, в действиях Цезаря есть какой-то смысл! Долабелла корыстен и во многом осел, но за последний год он заметно вырос и не позволит Антонию запугать себя, это уж точно. Вероятно, Рим выживет. Кроме того, звезда Кассия все еще разгоралась. Ему шепнули, что его вскоре введут в коллегию авгуров — большая честь.

Брут слушал с растущей надеждой. И потом сказал Цицерону, как обычно отсутствовавшему на заседании, что новые назначения заставили его посмотреть на вещи по-иному. Очень похоже, что Цезарь все же намерен восстановить Республику, и в полной мере.

— Иногда, Брут, — резко отреагировал Цицерон, — ты несешь совершенную чушь! Только потому, что Цезарь сделал тебя городским претором, ты вдруг стал думать, что он просто чудо. Так вот, он не чудо. Он — язва!

Так получилось, что после этого собрания сената на Цезаря посыпалось еще больше почестей. Многие из них обсуждались раньше и даже были узаконены сенаторскими декретами, но ничего не было сделано, чтобы провести их в жизнь. Теперь все изменилось. Статую Цезаря спешно ваяли, чтобы утвердить в храме Квирина с табличкой, на которой будет написано: «НЕПОБЕДИМОМУ БОГУ». Цезаря на том собрании не было, а Антоний сказал, что эти слова относятся не к Цезарю, а к Квирину. Тогда же решили выделить деньги на новую его статую из слоновой кости, чтобы возить ее в колеснице на всех парадах. Еще одну статую сочли необходимым установить рядом со статуями царей Рима, возле основателя Республики Луция Юния Брута. И дворец Цезаря на Квирине тоже не был забыт. На что, на что, а на это строительство деньги моментально нашлись. И на храмовый фронтон тоже.

При возрастающей парфянской угрозе Цезарю стало некогда наведываться в сенат, а в начале декабря он и вовсе уехал в Кампанию — организовывать для ветеранов участки земли. Антоний с Требонием немедленно воспользовались ситуацией, но поступили хитро и сделали так, что их предложения вносили малозначительные сенаторы. А предложения были такие: месяц квинктилий в честь Юлия переименовать в июль, создать тридцать шестую трибу римских граждан и назвать ее трибой Юлия, а еще основать третью, тоже Юлиеву, коллегию жрецов бога Луперка. Поскольку Марк Антоний уже является таким жрецом, его и назначить ее префектом. Построить храм, посвященный милосердию Цезаря, и того же Марка Антония сделать главным служителем нового культа. На играх Цезарь должен сидеть на курульном кресле из золота и с золотым венком на голове, усыпанным драгоценными камнями. Его статую из слоновой кости будут носить на религиозных парадах, причем на таких же мягких подушках, что и богов. Все эти декреты следует записать золотыми буквами на таблицах из чистого серебра, чтобы показать, что Цезарь наполнил до краев казну Рима.

— Я протестую! — крикнул Кассий, когда Требоний, как консул с фасциями, предложил голосовать по всем этим предложениям. — Повторяю: я протестую! Цезарь не бог, а вы ведете себя так, словно он бог! Может быть, он для того и уехал в Кампанию, чтобы не присутствовать здесь и не ставить себя в неловкое положение, притворно смущаясь и протестуя. Похоже, так все и обстоит! Вычеркни эти святотатственные предложения, консул!

— Если ты возражаешь, Кассий, тогда встань слева от курульного возвышения, — ответил Требоний.

Кипя от злости, Кассий встал слева, с традиционно терпящей поражение стороны. Так все и вышло. Только немногие встали с ним рядом, в том числе Кассий, Брут, Луций Цезарь, Луций Пизон, Кальвин и Филипп. Но почти вся палата во главе с Антонием встала справа.

— Не думаю, что мое преторство стоит того, чтобы голосовать за почести, воздаваемые лишь богу, — сказал за обедом Кассий Бруту, Порции и Тертулле.

— Я тоже так думаю! — звенящим голосом воскликнула Порция.

— Кассий, дай Цезарю время. Пожалуйста! — попросил Брут. — Я не верю, что все это организовал он сам. Правда не верю. Думаю, он ужаснется, узнав.

— Они нарочно позорят его, — сказала Тертулла, которую не покидало двойственное чувство: гордость, что она — дочь Цезаря, и боль, что он так ее и не признал, хотя бы неофициально.

— Конечно, все это сделано с его ведома! — крикнула Порция, метнув на Брута сердитый взгляд.

— Нет, любовь моя, ты не права, — настаивал Брут. — Предложения выдвинуты людьми, которые пытаются подлизаться к нему, а палата утвердила их, полагая, что Цезарь все это одобрит. Но есть два важных момента. Во-первых, Марк Антоний по уши в том, что происходит, и во-вторых, те, кто выдвигал предложения, дождались случая и выступили, когда сделалось ясно, что Цезарь наверняка не заглянет в сенат.

То, что Цезарь не сразу узнал о скандальных декретах, объяснялось просто. Объем работы, его занимающей, был так велик, что он отложил их в сторону, не читая. Он раздражал Клеопатру тем, что и во время устроенного ею приема что-то просматривал и почти ничего не ел.

— Ты слишком много работаешь! — выговаривала она ему. — Хапд-эфане говорит мне, что ты не хочешь пить свой сироп лишь потому, что он сделан не из фруктового сока. Цезарь, даже если это тебе не нравится, ты должен пить сироп! Или ты хочешь, чтобы у тебя случился приступ?

— Со мной все будет хорошо, — ответил он машинально, глядя в свои бумаги.

Она вырвала у него лист и поднесла к его носу бокал с жидкостью.

— Пей! — приказала она.

Правитель мира покорно подчинился, но потом вновь уткнулся в бумаги и поднял голову только тогда, когда Марк Тигеллий Гермоген, аккомпанируя себе на лире, принялся исполнять арии, сочиненные им на слова греческой поэтессы Сапфо.

— Музыка — это единственное, что может отвлечь его от работы, — прошептала Клеопатра Луцию Цезарю.

Луций Цезарь сжал ее руку.

— По крайней мере, хоть что-то его отвлекает.

Почести множились. Младший брат Марка Антония Луций, ставший плебейским трибуном десятого декабря, отличился, предложив Плебейскому собранию дать Цезарю право рекомендовать половину кандидатов на все выборы, кроме консульских, и право назначать всех магистратов, включая консулов, пока он находится на Востоке. На первом же общем собрании предложение узаконили, что противоречило конституции, но было санкционировано Требонием.

— Для Цезаря все конституционно, — заявил он.

Цицерон, которому позже рассказали об этом, нашел, что подобное утверждение в устах преданного сторонника Цезаря звучит несколько странно.

В середине декабря Цезарь назвал имена тех, кто должен был занять консульские посты через год: Авл Гиртий и Гай Вибий Панса. После них консулами станут Децим Юний Брут и Луций Мунаций Планк. И никто не высказался за Марка Антония.

Затем сенат назначил Цезаря диктатором в четвертый раз, хотя его третий срок еще не закончился.

Плебейский трибун Луций Кассий, очевидно, мало разбирался в законах. Он потребовал, чтобы Плебейское собрание постановило разрешить Цезарю назначать новых патрициев. Это было совсем незаконно, поскольку патрициат абсолютно не имел ничего общего с плебсом. Цезарь, правда, назначил одного нового патриция, но и только, — своего контубернала и внучатого племянника Гая Октавия, занятого приготовлениями к походу. «Да, теперь ты патриций, но твой военный ранг не повысили», — довольно резко сказал ему Филипп. Октавий спокойно отнесся к замечанию, его больше волновало, как упросить мать не нагружать его предметами комфорта и роскоши, которые, как он теперь знал, дают повод считать его неженкой.

В первый день января новые консулы и преторы без каких-либо помех приступили к своим обязанностям. В ночных знаках не обнаружилось ничего из ряда вон выходящего, жертвенных белых быков надлежащим образом предварительно одурманили, и праздник на Капитолии, в храме Юпитера Наилучшего Величайшего, прошел хорошо. Теперь младший консул Марк Антоний повсюду расхаживал с важным видом, игнорируя Долабеллу, который ухмылялся, держась в стороне и зная, кто возьмет верх, когда Цезарь уедет.

Одной из обязанностей старшего консула в первый день года было определение даты латинского праздника, праздника Юпитера Лация, проводимого на горе Альбан. Обычно его отмечали в марте, как раз перед началом сезона кампаний, но Цезарь, который хотел сам председательствовать на празднике, объявил, что тот пройдет в январские ноны.

Юлии были наследственными жрецами Альбы Лонги, города более древнего, чем Рим. А старший консул из рода Юлиев имел право надевать регалии царя Альбы Лонги на латинский праздник. Конечно, сама Альба Лонга канула в небытие с тех пор, как молодой Рим сровнял ее с землей и ничего на том месте заново не построил. Но она была основана Юлом, сыном Энея и Юлии, и его прямые потомки оставались царями этого города и одновременно верховными жрецами.

Чтобы проверить состояние облачения царя Альбы Лонги, Цезарь открыл душистый кедровый сундук, осмотрел мантию и не нашел в ней никаких изъянов. Последний раз он надевал ее пятнадцать лет назад, в свое первое консульство. Будучи очень рослым, он тогда был вынужден заказать новую пару высоких ярко-алых ботинок. Теперь они выглядели немного помятыми. Надо примерить, подумал он и обулся. Прохаживаясь в них, он заметил, что боль, которую он ощущал в ногах в последнее время, чудесным образом его не беспокоит. И направился к Хапд-эфане.

— Почему я сам не подумал об этом? — воскликнул раздосадованный жрец-врач.

— О чем не подумал?

— Цезарь, твои вены расширены, а повседневная римская обувь слишком короткая, она не сдавливает расширенные кровяные сосуды. А эти ботинки туго зашнуровываются до колен. Вот почему боль в твоих ногах утихла. Тебе нужно носить высокие ботинки.

— Edepol! — воскликнул Цезарь и засмеялся. — Я сейчас же пошлю за моим сапожником, но поскольку члены моей семьи являются жрецами Альбы Лонги, то почему бы мне не походить в этой обуви, пока он не сошьет что-то подобное обычного, коричневого цвета? Молодец, Хапд-эфане!

И Цезарь ушел, чтобы сесть на ростре и заняться разбором жалоб, касающихся финансовых нарушений.

Тут же к нему торжественной процессией подошли младший консул Марк Антоний, экс-младший консул Требоний, экс-претор Луций Тиллий Кимбр, экс-претор Децим Брут и двадцать тщательно отобранных сенаторов-заднескамеечников. Шестеро младших магистратов держали в руках серебряные таблички размером с бумажный лист. Недовольный тем, что его прервали, Цезарь поднял голову и хотел было прогнать непрошеных визитеров, но Антоний выступил вперед и почтительно преклонил колено.

— Цезарь, — громко выкрикнул он, — как постановил твой сенат, мы оказываем тебе шесть новых почестей, каждая начертана золотом на серебре.

Ахи, охи зевак, сбегающихся к ростре.

Децим Туруллий, новый квестор, вышел вперед, тоже преклонил колено и преподнес табличку о переименовании шестого месяца года.

Цецилий Метелл преподнес табличку об утверждении Юлиевой новой трибы.

Цецилий Вициолан преподнес табличку об основании Юлиевой коллегии жрецов бога Луперка.

Марк Рубрий Руга преподнес табличку о введении культа Милосердия Цезаря.

Кассий Парм преподнес табличку о золотом курульном кресле и венке.

Петроний преподнес табличку о статуе из слоновой кости для парада богов.

В течение всей этой сцены, на глазах у быстро разраставшейся толпы, Цезарь сидел словно высеченный из камня, настолько ошеломленный, что не мог ни двинуться, ни что-то сказать. Только губы его подергивались. Наконец, когда все шесть табличек были преподнесены и группа встала вокруг него в ожидании, сияя от гордости за свою ловкость, Цезарь закрыл рот. Сколько он ни пытался, он не сумел подняться, чувствуя слабость и головокружение — симптомы своей болезни.

— Я не могу это принять, — сказал он. — Такие почести не оказываются человеку. Уберите все, расплавьте и верните металл туда, откуда он взят, — в казну.

Члены делегации возмутились.

— Ты оскорбляешь нас! — крикнул Туруллий.

Не обращая на него внимания, Цезарь повернулся к Антонию, который тоже разыгрывал возмущение.

— Марк Антоний, ты-то уж должен бы что-нибудь понимать. Как консул с фасциями, я созываю сенат через час в курии Гостилия.

Он кивнул своему рабу, который уже приготовил сироп, взял кубок и осушил его. Он был на волосок от приступа.

Новая курия Гостилия внутри имела менее претенциозный вид, чем курия Помпея на Марсовом поле, но оформлена она была с исключительным вкусом, как отметил заглянувший туда Цицерон, невольно пожалевший, что его никогда там не будет. Ярусы и курульное возвышение из простого белого мрамора, оштукатуренные стены покрашены белой краской.

На них несколько декоративных простых завитушек, под ними черно-белый мозаичный мраморный пол. Вверху стропила из окоренного кедра, крыша покрыта терракотовой черепицей, которую видно и снизу. Это была точная копия старой курии Гостилия, только без возрастных изменений, поэтому прежнее название как нельзя лучше к ней подходило, и никто против него не возражал.

Конечно, за час все сенаторы не смогли прийти на собрание, но когда Цезарь следом за двадцатью четырьмя ликторами вошел в курию, ему хватило одного взгляда, чтобы понять, что кворум есть. Поскольку это был день судебных слушаний, присутствовали все преторы, большинство плебейских трибунов, несколько квесторов, кроме Туруллия, этого жалкого червяка. Плюс две сотни заднеекамеечников, Долабелла, Кальвин, Лепид, Луций Цезарь, Торкват и Пизон. Было ясно, что слух о его несогласии принять серебряные таблички уже разнесся, ибо глухой гул голосов при его появлении только усилился, вместо того чтобы стихнуть. «Я действительно старею, — подумал он, — меня все это даже не раздражает, я очень устал. Они измотали меня».

Он увидел нового понтифика Брута, попросил его прочесть молитвы, а нового авгура Кассия — определить знаки. Потом подошел к краю курульного возвышения и какое-то время стоял, пока палата аплодировала ему. Затем раздались аплодисменты в честь трех сенаторов, бывших центурионов, тоже награжденных corona civica. Когда все стихло, Цезарь заговорил:

— Уважаемые младший консул, консуляры, преторы, эдилы, плебейские трибуны и почтенные отцы сената. Я собрал вас, чтобы сказать, что вы должны прекратить осыпать меня почестями. Вполне допускается, чтобы диктатору Рима были оказаны некоторые почести, но только те, которые оказываются человеку. Человеку! Обычному члену человеческого рода, не царю и не богу. Сегодня некоторые из вас оказали мне почести, которые посягают на наш mos maiorum, и способ, которым это было сделано, я считаю чрезвычайно неприятным. Наши законы увековечиваются на бронзе, не на серебре. Их тексты следует наносить только на бронзу. А мне поднесли серебряные таблицы, да еще с золотыми надписями на них. Эти два драгоценных металла следует применять с большей пользой. Я приказал расплавить таблицы, а металл возвратить в казну.

Он замолчал, взгляд его встретился со взглядом Луция Цезаря. Луций еле заметно указал головой в сторону Антония, который сидел на возвышении позади Цезаря. Цезарь кивнул: «Да, я понял тебя».

— Почтенные отцы, запомните: эти странные льстивые акции должны прекратиться. Я их не просил. Я не жажду их, и я не приму их. Это мое повеление, и я требую повиновения. Я не допущу никаких одобренных вами декретов, которые можно принять за попытку короновать меня, сделать царем Рима! Этот титул мы отменили, когда родилась наша Республика, и этот титул мне ненавистен. У меня нет необходимости быть царем Рима! Я — законно назначенный диктатор Рима, и этого мне хватает с лихвой!

Все зашевелились, поднялся Квинт Лигарий.

— Если ты не хочешь быть царем Рима, — закричал он, указывая на правую, выставленную вперед ногу Цезаря, — тогда почему ты носишь высокие алые царские сапоги?

Губы Цезаря растянулись, на щеках заалели два пятна. Признаться им, что у него неладно с венами? Никогда!

— Как жрец Юпитера Лация, я имею право носить обувь жреца, и я не допущу ложных выводов на этом основании, Лигарий! Ты закончил? Если да, то сядь.

Лигарий сел, бросая сердитые взгляды.

— Это все, что я хотел сказать вам по поводу почестей. Но чтобы вы лучше поняли меня, чтобы продемонстрировать всем вам окончательно, что я не более чем рядовой римлянин и не хочу подняться выше того положения, которое занимаю, я отпускаю моих ликторов. Цари имеют телохранителей, а ликторы курульного магистрата представляют собой республиканский их эквивалент. Поэтому я буду выполнять свои обязанности без них, пока нахожусь в Риме или в пределах одной мили от него.

Он повернулся к Фабию, сидевшему со своими товарищами на боковых ступенях справа от курульного возвышения.

— Фабий, уведи своих людей в коллегию ликторов. Я позову вас, когда вы мне понадобитесь.

Ужаснувшись, Фабий протянул было протестующе руку, но опустил ее. Ликторы поднялись и в полной тишине покинули помещение.

— Закон позволяет отпускать ликторов, — сказал Цезарь. — Не только фасции или их носители указывают на полномочия курульного магистрата. Власть мне дана в соответствии с lex curiata. Поскольку это рабочий день, идите и занимайтесь делами. Только помните, что я сказал. Ни при каких обстоятельствах я не начну править Римом как царь. Рекс — это слово и ничего больше. Цезарю не надо быть Рексом. Достаточно быть просто Цезарем.

Не все плебейские трибуны смотрели в рот Цезарю. Гай Сервилий Каска, например, уже вошел в состав клуба его убийц. Двое других были на примете у основателей клуба — Луций Цезетий Флав и Гай Эпидий Марулл. Однако Требоний и Децим Брут решили пока что не приглашать Флава и Марулла вступить в клуб. Достаточно и того, что оба ненавидят некоронованного тирана. Они были известными сплетниками, но ни один из них не пользовался уважением в кругах первого класса.

На другой день после того, как Цезарь сообщил сенаторам, какого он мнения обо всех их льстивых потугах, Флав и Марулл оказались у новой ростры, где стоял бюст великого человека, поскольку она строилась на деньги Цезаря. Хотя день был унылым, холодным, завсегдатаи Форума все равно приходили сюда посмотреть, не разбирается ли где-нибудь интересное дельце, хотя бы в базилике Юлия. Удобней все-таки находиться в укрытии! Там можно и перекусить. Прилавки с киосками имелись на каждом углу, где они никому не мешали. А вдруг какому-нибудь оратору вздумается подняться на ростру и произнести речь? День, конечно, хмурый, обычный для января, но чего не бывает!

Внезапно Флав и Марулл стали кричать, размахивать руками, быстро собрав вокруг себя большую толпу.

— Смотрите! Смотрите! — кричал Марулл, показывая пальцем.

— Позор! Преступление! — кричал Флав, тоже показывая пальцем.

Оба пальца были направлены в сторону бюста Цезаря, которому кисть художника, покрывавшего его краской, придала поразительное сходство с оригиналом. Вокруг бледного лба и редких светлых волос кто-то повязал широкую белую ленту, завязанную на затылке, оба конца ее спускались к плечам.

— Он хочет быть царем Рима! — пронзительно крикнул Марулл.

— Диадема! Диадема! — так же громко крикнул Флав.

Пошумев еще некоторое время, оба плебейских трибуна сорвали ленту с бюста и демонстративно стали топтать, потом нарочито медленно порвали ее на куски.

Еще через день, в ноны, был проведен латинский праздник на горе Альбан. Цезарь совершал богослужение, одетый в древние регалии альбанских жрецов-царей по праву Юлиев.

Это было довольно короткое мероприятие. Участники выехали из Рима на рассвете и вернулись в Рим с заходом солнца. Верхом на Двупалом Цезарь возглавлял процессию магистратов, возвращавшихся в город, где уже второй раз новый молодой патриций Гай Октавий исполнял обязанности городского претора в отсутствие консулов и преторов. У простых людей этот праздник был популярен. Те, кто жил по соседству с горой Альбан, пошли прямо туда и хорошо угостились после церемонии. Те, кто оставался в Риме, выстроились вдоль Аппиевой дороги, ожидая возвращения магистратов.

— Ave, Rex! — крикнул кто-то в толпе, когда Цезарь проезжал мимо. — Ave, Rex! Ave, Rex!

Цезарь запрокинул голову и рассмеялся.

— Нет, это неправильное обращение. Я — просто Цезарь, а вовсе не Рекс!

Марулл и Флав отделились от группы плебейских трибунов и погнали коней к голове колонны. Эффектно вздыбив их перед Цезарем, они проскочили вперед.

— Ликторы, схватите человека, который назвал Цезаря царем! — несколько раз крикнул Марулл, указывая на толпу.

Ликторы Антония направились к толпе, но Цезарь поднял руку.

— Стойте! — приказал он. — Марулл, Флав, вернитесь на свои места.

— Но он назвал тебя царем! Если ты ничего не предпримешь, Цезарь, значит, ты хочешь быть царем! — прокричал Марулл.

К этому времени вся процессия остановилась. Ликторы и магистраты с интересом смотрели на разыгрываемый перед ними спектакль.

— Схвати его и суди его! — кричал Флав.

— Цезарь хочет быть царем! — вопил Марулл.

— Антоний, прикажи своим ликторам отвести Флава и Марулла туда, где они должны находиться! — приказал Цезарь с пылающими щеками.

Антоний осадил коня, словно раздумывая.

— Сделай это, Антоний, или завтра же ты будешь частным лицом!

— Слышите это? Слышите? Цезарь действительно царь, он приказывает консулу, как слуге! — завопил Марулл, когда ликторы Антония взяли его коня за повод и повели в хвост колонны.

— Рекс! Рекс! Рекс! Цезарь Рекс! — истошно вопил Флав.

— Завтра же на рассвете созови сенат, — сказал Цезарь Антонию на прощание, дойдя до Общественного дома.

Его терпение лопнуло.

Мгновенно прочитали молитвы и знаки, аплодисменты в честь награжденных были оборваны жестом.

— Луций Цезетий Флав, Гай Эпидий Марулл, встаньте! — крикнул Цезарь. — На середину, быстро!

Оба плебейских трибуна оторвали задницы от скамьи, установленной перед курульным возвышением, и повернулись к Цезарю. Головы вскинуты, глаза злые.

— Мне надоело оправдываться! Вы слышите меня? Понимаете? — прогремел Цезарь. — Я сыт по горло! Больше я ничего подобного не потерплю! Флав, Марулл, вы позорите свое звание!

— Рекс! Рекс! Рекс! — пролаяли те.

— Молчать, идиоты! — рявкнул Цезарь.

Что изменилось, никто не понял и не смог понять позже, уже сидя дома. Просто у Цезаря стало такое лицо, что весь мир содрогнулся. Перед сенаторами стоял теперь даже не царь, а воплощенная богиня возмездия Немезида. Внезапно все припомнили, что диктатор тоже может разделаться с ними не хуже тирана. Например, выпороть без суда, обезглавить.

— До чего дошел плебейский трибунат, если его члены ведут себя словно хулиганствующие мальчишки! Если кто-то снова обвяжет белой лентой мой бюст — сорвите ее, я одобрю! Но безумно вопить перед тысячами людей — вещь, недостойная любого римского магистрата, даже самого беззастенчивого демагога. Если в толпе кто-то выкрикнет что-то дерзкое — пусть! Спокойная шутка остудит его, над ним посмеются! То, что вы оба устроили на Аппиевой дороге, было лишено всякого смысла! Вы превратили выкрик какого-то шута в балаган! За что, интересно, вы бы судили его? За государственную измену? За предательство? За нечестность? За убийство? За воровство? За растрату? За взятку? За вымогательство? За насилие? За подстрекательство к насилию? За банкротство? За колдовство? За святотатство? Насколько мне известно, это практически все преступления, осуждаемые законами Рима! Вовсе не преступление, когда человек делает провокационные замечания! Вовсе не преступление, когда человек клевещет на других людей! Вовсе не преступление, когда человек злословит! Если бы все это считалось преступным, то Марк Цицерон не вылезал бы из ссылок, хотя бы за то, что назвал Луция Пизона засасывающим омутом алчности, помимо прочих нелестных эпитетов! Да здесь, в палате, каждого второго надо судить за то, что вы обзываете друг друга поедателями фекалий и насильниками собственных детей! Как смеете вы делать из мухи слона? Раздувать скандал? Превращать незначительный инцидент в нешуточное преступление? Как смеете вы втягивать меня во все это? Хватит! Этому будет положен конец! Слышите? Если хоть один член сената еще когда-нибудь даже мысленно предположит, что я хочу сделаться царем Рима, не поздоровится не только ему, но и многим из вас! Рекс — это только слово! Оно, конечно, имеет значение, но не в жизни Рима. Здесь ему хода нет. Рекс? Рекс? Да если бы я и вправду хотел обрести абсолютную власть, зачем бы мне называть себя Рексом? Почему не просто Цезарем? Цезарь — это тоже слово. Оно легко может значить «царь», как и Рекс. Поэтому остерегитесь! Как диктатор, я могу любого из вас лишить гражданства и собственности! Выпороть! Обезглавить! И мне не нужно для этого быть каким-то там Рексом! Прислушайтесь к моим словам, почтенные отцы, и не искушайте меня! Не искушайте! Это все. Ступайте. Я вас отпускаю.

Наступившая тишина отозвалась в ушах большим громом, чем этот голос, заставлявший вибрировать балки и отлетавший эхом от стен.

Гай Гельвий Цинна поднялся со скамьи трибунов и прошел к тому месту, с которого он мог видеть и Цезаря, и дрожащую, растерявшую всю свою самонадеянность пару.

— Почтенные отцы, — сказал он, — как президент коллегии плебейских трибунов я вношу предложение лишить Луция Цезетия Флава и Гая Эпидия Марулла звания плебейских трибунов. И еще я предлагаю вывести их из состава сената.

Палата заволновалась, вверх вскинулись кулаки.

— Вывести! Вывести!

— Ты не можешь так поступить! — крикнул Луций Цезетий Флав-старший, поднимаясь с места. — Мой сын ничего особенного не сделал!

— Если бы ты обладал здравым смыслом, Цезетий, ты лишил бы его наследства за одну только глупость! — резко ответил Цезарь. — А теперь идите! Все! Идите! Идите! Я больше не хочу видеть вас, пока вы мне не докажете, что способны вести себя как достойные и ответственные мужи!

Гельвий Цинна ушел, но созвал Плебейское собрание, на котором Флав и Марулл были исключены из коллегии плебейских трибунов и из сената. Затем он быстро провел выборы. Выбывших заменили Луций Децидий Сакса и Публий Гостилий Сасерна.

— Я надеюсь, ты понимаешь, Цинна, — мягко сказал Цезарь Гельвию Цинне чуть позже, — что это только цветочки. Все это ты должен повторить завтра, перед расширенным собранием. Но я ценю твой жест. Пойдем ко мне, выпьем вина и поговорим о твоих новых поэмах.

Кампания «царь Рима» внезапно затихла, словно ее не было и в помине. Тем, кто не присутствовал на собрании, просто сказали, что Цезарь не видит разницы между значениями слов «рекс» и «цезарь», и они это судорожно проглотили. Как Цицерон заметил Аттику (им так и не удалось решить в свою пользу вопрос с переселением неимущих в Бутрот), плохо одно — то, что люди забыли, каким может быть Цезарь, когда его выведут из себя.

Впрочем, памятное собрание не прошло без последствий. В февральские календы палата собралась под председательством Марка Антония и проголосовала за пожизненное диктаторство Гая Юлия Цезаря. Пожизненное. Никто, от Брута с Кассием до Децима Брута с Требонием, не осмелился встать слева от курульного возвышения, когда началось голосование. Декрет приняли единогласно.