Куда деваются деньги? Хотя доля Марка Антония в галльских трофеях принесла ему тысячу талантов серебра, оказалось, что кредиторам он должен в два раза больше. Его долги перевалили за семьдесят миллионов сестерциев, а у Фульвии не было наличных в резерве, чтобы их погасить, ведь она еще до свадьбы выдала ему тридцать миллионов. Плохо было еще и то, что аукционы конфискованного имущества изрядно снизили цены на землю, а продажа земельных угодий являлась единственным способом, которым она могла пополнить свой кошелек до поступления новых доходов. Третий муж обходился ей дорого, что и говорить.

Огромное богатство Фульвии было накоплено еще ее прабабкой Корнелией, матерью Гракхов, римлянкой старого образца. Ее внучка, мать Фульвии, менять ничего не захотела. Таким образом, большая часть имущества Фульвии была скрыта в пассивном партнерстве или номинально поручена кому-то еще. Так что реализовать хотя бы что-нибудь было весьма непросто. На это ушло бы много времени, к тому же сделкам воспротивился бы ее банкир Гай Опий, который очень хорошо знал, кто завладеет вырученными деньгами.

— Беда в том, что я не сразу поехал в Галлию, — мрачно втолковывал Антоний Гаю Требонию и Дециму Бруту.

Встретившись на лестнице Весталок, они втроем завалились в таверну Мурция.

— Правильно, ты приехал, когда восстал Верцингеториг, — сказал Требоний, который пробыл с Цезарем пять лет и получил за то десять тысяч талантов. — Даже и тогда ты опоздал, как я помню, — добавил он с усмешкой.

— Ай, кто бы из вас говорил! — проворчал Антоний. — Вы были маршалами у Цезаря, а я — простым квестором. Я всегда чуть-чуть не дотягиваю по возрасту, чтобы получать настоящие деньги.

— Возраст уже ни при чем, — медленно сказал Децим Брут, шевеля светлыми бровями.

Антоний нахмурился.

— Что ты хочешь сказать? — спросил он.

— Я хочу сказать, что наш возраст уже ни на что не влияет. Пройдем мы в консулы или нет, зависит совсем от другого. Мои выборы на должность претора в этом году были таким же фарсом, как и выборы Требония три года назад. Мы должны ждать, когда диктатор разрешит нам продвинуться выше. И не в результате выборов, а в результате выбора Цезаря. Мне обещано консульство через два года, но посмотри на Требония — он должен был стать консулом еще в прошлом году, однако все еще не консул. Такие люди, как Ватия Исаврик и Лепид, более влиятельны, и их нужно ублажить в первую очередь, — раздраженно, скороговоркой заключил Децим Брут.

— Я и не знал, что ты так на это смотришь, — медленно сказал Антоний.

— Так смотрят, Антоний, все настоящие мужчины. Я отдаю должное Цезарю в смысле компетенции, ума, огромной работоспособности. Да-да, во всем этом он гений! Но ты должен знать, что это значит, когда тебя оставляют в тени, а твоя родословная говорит, что так не должно быть. Ты — наполовину Антоний, наполовину Юлий. Я — наполовину Юний Брут, наполовину Семпроний Тудитан. Мы оба знатного происхождения, мы оба должны иметь шанс достигнуть пика карьеры. Выйти в белоснежных тогах, обратиться к выборщикам, обещать им целый мир, лгать, улыбаться. А вместо этого мы смотрим в рот Цезарю Рексу, Цезарю — царю Рима. Если мы что-нибудь и получим, то из милости, а не в результате наших личных заслуг и усилий. Мне ненавистно подобное положение! Ненавистно!

— Я понимаю, — сухо сказал Антоний.

Требоний сидел и слушал, удивляясь, понимают ли вообще эти люди, о чем они фактически говорят. Что до Требония, то его совершенно не интересовало, какой шанс дает человеку знатность, потому что сам он никакой такой знатности не имел. Он — креатура Цезаря с головы до пят, он не достиг бы и десятой доли того, чего достиг с его поддержкой. Это Цезарь сделал Требония плебейским трибуном и щедро оплатил все услуги. Это Цезарь заметил в нем способности к военному делу. Это Цезарь доверил ему самостоятельно провести маневры в галльской войне. Цезарь сделал его претором. Цезарь наградил его, дав губернаторство в Дальней Испании. «Я, Гай Требоний, — человек, купленный Цезарем и получивший за рвение в тысячекратном размере. Всем своим положением и богатством я обязан ему. Если бы Цезарь не заметил меня, я был бы никем. Именно это и порождает во мне обиду. Потому что всякий раз, когда я собираюсь что-нибудь предпринять, меня мучит мысль, что любая, даже самая маленькая моя ошибка может стоить мне всего обретенного достояния. Цезарь одним движением пальца снова превратит меня в ничто. Знатным аристократам, таким как вот эти двое, могут проститься случайные промахи, но ничтожествам вроде меня — ни за что. Я подвел Цезаря в Дальней Испании, он считает, что я плохо старался прогнать Лабиена и обоих Помпеев. И когда мы встретились в Риме, я вынужден был просить у него за это прощения, словно я — его женщина, что-то сделавшая не так. Он решил сыграть в добросердечие, сказал, что ни в чем меня не винит и что дело тут вообще не во мне. Но я его понял. Больше он ничего мне не поручит, я никогда не стану консулом, разве только суффектом, заменяя кого-либо выбывшего».

— Ты действительно пытался убить Цезаря, Антоний? — вдруг спросил он.

Антоний удивленно посмотрел на Требония.

— Хм… Да, действительно, — ответил он, пожимая плечами.

— Что заставило тебя на это пойти? — спросил заинтригованный Требоний.

Антоний усмехнулся.

— Деньги, что же еще? Я был с Попликолой, Котилой и Кимбром. Один из них — я забыл кто — напомнил мне, что я наследник Цезаря, поэтому мне показалось хорошей идеей не мешкая завладеть его деньгами. Но ничего не получилось, старик поставил стражу вокруг Общественного дома, и я не смог проникнуть внутрь. Я хочу знать, кто меня выдал, потому что без этого не обошлось. Цезарь сказал в палате, что меня видели, но я-то знаю, что меня никто не видел. Я думаю, это Попликола.

— Цезарь твой близкий родственник, — сказал Децим Брут.

— Это я знаю! В тот момент я об этом не думал, но Фульвия выпытала у меня эту историю после того, как о ней узнала палата. И заставила пообещать, что я никогда больше не подниму на него руку. — Он поморщился. — Она принудила меня поклясться моим пращуром Геркулесом.

— Цезарь и мой родственник, — задумчиво сказал Децим Брут, — но я не клялся.

Лицо Гая Требония было от природы угрюмым. Печальные серые глаза уставились на Антония.

— Вопрос в том, — сказал он, — обязывает ли тебя твоя клятва сделаться Попликолой и выболтать Цезарю, что его собираются убить, если ты об этом узнаешь?

Воцарилось молчание. Пораженный, Антоний уставился на Требония. Децим Брут тоже.

— Я не болтун, Требоний. Особенно в серьезных делах.

— Я и не думаю, что ты болтун. Просто хотел убедиться, — сказал Требоний.

Децим стукнул рукой по столу.

— Этот разговор никуда нас не приведет, так что советую сменить тему, — сказал он.

— На какую? — спросил Требоний.

— В данный момент по той или иной причине Цезарь невысокого мнения о каждом из нас. В этом году он сделал меня претором, но ему было все равно, кем меня назначить. Так почему же он не взял меня с собой в Дальнюю Испанию? Я бы командовал легионами лучше, чем такой чурбан, как Квинт Педий! Но я проштрафился перед Цезарем. Вместо того чтобы похлопать меня по спине за то, что я подавил восстание белловаков, он сказал, что я поступил с ними слишком жестоко. — Его удивительно невыразительное лицо исказилось. — Нравится нам это или нет, мы полностью зависим от благосклонности великого человека, и у меня есть все основания об этом не забывать. Я хочу сделаться консулом, а по его милости или нет, мне неважно. Ты, Требоний, тоже не прочь сесть в курульное кресло. Да и тебе, Антоний, надо бы основательно повилять перед ним хвостом, если ты вообще собираешься чего-то достигнуть.

— К чему ты все это говоришь? — нетерпеливо спросил Антоний.

— К тому, что мы просто не смеем сидеть в Риме и ждать, как три сучки во время течки, — сказал Децим, вновь по привычке растягивая слова. — Мы должны встретить его на пути к дому, и чем скорее, тем лучше. Здесь столько льстецов кинется лизать ему зад, что нас он и не услышит. А ведь с нами он провел много лет, он знает, какие мы командиры. Всем известно, что он намерен идти на парфян. И нам надо подсуетиться, чтобы занять в этой кампании посты старших легатов. После Азии, Африки и Испании у него появились десятки ребят, тоже способных командовать, от Кальвина до Фабия Максима. В некоторой степени мы уже бывшие его друзья. После Галлии прошли годы. Поэтому мы должны прибыть к нему и напомнить, что мы гораздо лучше смыслим в войне, чем тот же Кальвин или Фабий Максим.

Его жадно слушали.

— Я получил очень хороший куш после Галлии, — продолжал Децим Брут, — но после парфян я стал бы богаче Помпея Магна в лучшие дни его жизни. Как и у тебя, Антоний, у меня очень дорогие вкусы. А поскольку верх дурных манер убивать родичей, нам нужно найти другой источник к существованию, помимо чьих-либо завещаний. Я не знаю, что вы решите, но я уезжаю из Рима, чтобы пораньше встретиться с ним.

— Я поеду с тобой, — тут же сказал Антоний.

— И я, — сказал Требоний, удовлетворенно откидываясь назад.

Главную тему закрыли раньше, но реакция двух родичей Цезаря не разочаровала его. Требоний, внезапно решивший, что Цезарю следует умереть, не вполне понимал, откуда взялась эта мысль. Скорее всего, всплыла из глубин подсознания. Из того слоя, где формировались намерения, какие нельзя назвать благородными. Но на деле все было проще. Эту мысль породила исконная ненависть. Ненависть человека, у которого ничего нет, к человеку, у которого есть все.