2 - Падение титана, или Октябрьский конь - Колин Маккалоу - RutLib.com

Книга: Падение титана, или Октябрьский конь

Назад: 1

Дальше: 3

2

«О блаженство!» — такова была первая реакция Цезаря на его внезапное избавление от провинции Азия, от Киликии и от неизбежного сонма легатов, чиновников, плутократов и местных этнархов. Единственным человеком, которого он взял с собой в путешествие, был некий Публий Руфрий, один из его самых ценных primipilus центурионов периода галльской войны, после Фарсала возведенный в легаты. Этот молчаливый человек никогда и мечтал о том, что однажды составит компанию своему генералу.

Люди действия могут быть и мыслителями, но их мыслительный процесс происходит в движении, в круговерти событий, и Цезарь, который ненавидел бездеятельность, использовал для дела каждый момент. Покрывая сотни, иногда тысячи миль от одной провинции до другой, он держал при себе хотя бы одного секретаря и даже в грохочущей двуколке, запряженной четырьмя мулами, беспрестанно диктовал несчастному. Только женщины или музыка вынуждали его время от времени прерываться. Он был страстным меломаном.

Но женщины, музыканты и секретари остались на суше. Четырехдневный морской переход из Тарса в Александрию превратился в тягучий кошмар. Цезарь очень устал. И понял наконец, что он должен отдохнуть — подумать о других вещах, а не о том, где будет следующая война и случится следующий кризис.

Думать о себе в третьем лице давно стало его привычкой. И даже необходимостью. Способом отстраняться от внутренней боли, от ее лютости, горечи, неизбывности. Цезарь — это Цезарь, а «я» — это «я». Нет «меня» — нет и боли.

Это ведь Цезарь завоевал Длинноволосую Галлию для Рима, но ему не позволили мирно носить свои лавры. И виноват в том совсем не Помпей. Виновата преступная маленькая кучка сенаторов, именующих себя boni. Эти «добрые люди» поклялись сбросить Цезаря с пьедестала, раздавить его, сослать в вечную ссылку и навеки стереть ненавистное имя со всех таблиц. Возглавляемая Бибулом и громко тявкающей дворняжкой Катоном, эта свора сделала жизнь Цезаря постоянной борьбой за выживание.

Почему?

Конечно, он понимал почему. Но чего он не мог понять, так это логики boni, чьи поступки и мысли были невероятно глупы. Бесполезно убеждать себя, что, если бы он смягчился немного в своем стремлении показать их смешную несостоятельность, они могли бы поколебаться в своей решимости низвести его. У Цезаря был характер, и Цезарь не терпел дураков.

Бибул. Это он положил начало всему во время осады Митилен на острове Лесбос тридцать три года назад. Бибул. Такой маленький и так пропитанный злобой, потому что Цезарь тогда поднял его и посадил на высокий шкаф, посмеялся над ним и выставил его смешным перед товарищами.

Лукулл. Лукулл командовал взятием Митилен. Это он пустил слух, что Цезарь получил флот от дряхлого царя Вифинии, переспав с ним. Грязная ложь, которую boni годы спустя снова вытащили на свет и использовали на Римском Форуме как часть своей грязной политической кампании. Если им верить, их политические противники ели фекалии или насиловали своих дочерей, а вот Цезарь подставил свою задницу царю Никомеду. Только время и разумный совет матери положили конец этой сплетне. Лукулл, погрязший в отвратительнейших пороках. Лукулл, близкий друг Луция Корнелия Суллы.

Сулла. Став диктатором, он освободил Цезаря от ужасного жречества, которое Гай Марий возложил на него в тринадцать лет, — жречества, запрещавшего ему носить оружие и видеть смерть. Сулла назло умершему Марию освободил Цезаря от обета и в возрасте девятнадцати лет послал на восток. Верхом не на коне, а на муле, и не к кому-нибудь, а к Лукуллу, который сразу его невзлюбил. В ближайшем сражении он поставил новичка в первые ряды, надеясь, что вражеские стрелы настигнут его. Но Цезарь вышел из боя с corona civica на голове. Этим венком из дубовых листьев награждали за исключительную личную храбрость, причем это делалось так редко, что награжденный имел право носить венок во время всех публичных мероприятий и все без исключения должны были вставать при его появлении и аплодировать ему. И Бибул тоже был вынужден вставать и аплодировать Цезарю каждый раз, когда собирался сенат! Кроме всего прочего, corona civica давала Цезарю право стать членом сената, хотя ему было только двадцать лет — другим приходилось ждать до тридцати. Однако Цезарь уже побывал в сенаторах: специальный жрец Юпитера Наилучшего Величайшего автоматически становился таковым. Это означало, что из пятидесяти двух лет своей жизни тридцать восемь Цезарь был сенатором.

Делом чести для Цезаря было получать каждую очередную политическую должность в положенное по возрасту время, и самое главное — без взятки. Если бы он давал взятки, boni вмиг растерзали бы его. Цезарь с достоинством шел к своей цели, как и положено человеку из рода Юлиев, прямому потомку богини Венеры (через ее сына Энея) и бога Марса (через его сына Ромула, основателя Рима). Марс — Арес, Венера — Афродита.

Мысленно Цезарь вернулся на шесть рыночных интервалов назад, когда он стоял в Эфесе перед своей статуей, воздвигнутой на агоре, и читал надпись на постаменте: «ГАЙ ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ, СЫН ГАЯ, ВЕЛИКИЙ ПОНТИФИК, ПОБЕДИТЕЛЬ, ДВАЖДЫ КОНСУЛ, ПОТОМОК АРЕСА И АФРОДИТЫ, НОСИТЕЛЬ БОЖЕСТВЕННОЙ СУТИ И СПАСИТЕЛЬ ВСЕГО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА». Естественно, на каждой рыночной площади между Олисиппоном и Дамаском высились статуи Помпея Великого (разумеется, после его поражения при Фарсале их поспешно снесли), но не было ни одной статуи человека, который мог бы претендовать на предка-бога, не говоря уже об Аресе и Афродите. О, на каждой статуе римского завоевателя написано, что он носитель божественной сути и спаситель человечества. Это обычный хвалебный штамп для восточного склада ума. Но что действительно было важно для Цезаря, так это родословная, и здесь Помпей, галл из Пицена, ни на что не мог претендовать. Его единственным предком был Пик, тотем в виде дятла. Зато родословную Цезаря, представленную на его статуе, мог видеть весь Эфес.

Цезарь очень плохо помнил своего отца, всегда отсутствующего по каким-то делам Гая Мария. Потом он умер. Смерть настигла его, когда он наклонился завязать шнурок на обуви. Очень странная смерть — во время завязывания шнурка. Таким образом, в пятнадцать лет Цезарь стал главой семьи — paterfamilias. С ним осталась мать, Аврелия Котта. Строгая, критичная, суровая, несентиментальная, но всегда способная дать дельный совет. Для статуса сенатора род Юлиев был очень бедным, денег едва хватало, чтобы удовлетворять цензоров. Хорошо еще, что Аврелия владела инсулой — доходным домом в Субуре, одном из самых неблагополучных районов Рима, и семья жила там, пока Цезаря не избрали великим понтификом и он не перебрался в Общественный дом, содержавшийся на государственный счет.

О, как Аврелию беспокоили его беззаботная невоздержанность, его безразличие к гигантским семейным долгам! В какие страшные обстоятельства загоняла его неплатежеспособность! Зато потом он завоевал Длинноволосую Галлию и поправил свои финансовые дела. Так удачно, что сделался даже богаче Помпея Великого, хотя и не перещеголял в этом Брута. Усыновленный Сервилием Цепионом, тот стал наследником золота Толозы, и это сделало его желанным женихом для Юлии, пока в нее не влюбился Помпей Магн. Политическое влияние Помпея было нужно Цезарю больше, чем деньги Брута, поэтому…

«Юлия. Все мои любимые женщины теперь мертвы. Две умерли при попытке родить сыновей. Милая маленькая Циннилла и крошка Юлия, обе только-только входили во взрослую жизнь. Ни одна из них никогда не причинила мне боли, разве что своей смертью. Несправедливо, несправедливо! Я закрываю глаза и вижу их всех. Вот Циннилла, возлюбленная жена моя; вот Юлия, единственная моя дочь. Вот другая Юлия, тетушка Юлия, жена Гая Мария, ужасного старого чудовища. Запах ее духов все еще вызывает у меня слезы, особенно если им вдруг повеет от какой-нибудь незнакомки в толпе. Мое детство без нее было бы лишено любви, она одна целовала и обнимала меня. Мать — нет. Всегда строгая, всегда суровая, она считала, что проявление нежности испортит меня. Ей казалось, что я слишком горд, слишком преувеличиваю свои способности, слишком высокомерен.

Но всех их теперь нет, моих любимых женщин. Я остался один.

Неудивительно, что я начинаю чувствовать возраст».

Только весы богов могли бы показать, кому труднее достался успех — Цезарю или Сулле. Разновес — ниточка, волосинка. Они оба вынуждены были защищать свою dignitas — свое значение в обществе, положение и ценность, — двинувшись на Рим. Оба стали диктаторами, использовав единственную возможность подняться над демократией, не опасаясь будущих преследований. Разница была в том, как они вели себя, получив этот пост. Сулла ввел проскрипции и наполнил казну, убивая богатых сенаторов и всадников и конфискуя их имущество. Цезарь предпочитал милосердие, прощал своих врагов и позволял большинству из них сохранить свою собственность.

Это boni вынудили Цезаря пойти на Рим. Сознательно, намеренно, даже радостно они подталкивали страну к гражданской войне, лишь бы не позволить Цезарю то, что они с превеликой охотой разрешили Помпею. А именно — выдвинуть свою кандидатуру на консула, не присутствуя лично в городе. По закону человек, наделенный определенными полномочиями для деятельности вне Рима, теряет эти полномочия, пересекая священную границу города, и его могут подвергнуть обвинению в суде. И boni добивались, чтобы суды обвинили Цезаря в измене в тот самый момент, когда он сложит с себя полномочия губернатора, чтобы совершенно законно баллотироваться на консула второй раз. Он просил сенат разрешить баллотироваться in absentia — совершенно обоснованная просьба, но boni блокировали ее и блокировали все попытки Цезаря достигнуть соглашения. Потерпев неудачу, он, подобно Сулле, пошел на Рим. Не для того, чтобы сохранить свою голову, — ничто подобное ему не грозило. Однако приспешники boni, несомненно, приговорили бы его к вечной ссылке, а это хуже, чем смерть.

Разве это измена — провести закон, по которому общественные территории Рима будут распределяться более справедливо? Разве это измена — провести закон, запрещающий губернаторам грабить провинции? Разве это измена — отодвинуть границы Римской империи к Рейну и таким образом отгородить Италию и Наше море от германцев? Разве можно считать эти его действия предательскими? Неужели, делая все это, Цезарь предавал свою страну?

Для boni — да, предавал. Почему? Потому что для boni такие действия шли вразрез с mos maiorum — сводом неписаных правил, обычаев и традиций, определяющих ход римской жизни. Не имело значения, что реформы проводились ради общего блага, ради безопасности Рима, ради счастья и процветания не только всех римлян, но и всех жителей римских провинций. Эти реформы шли вразрез со старыми методами управления, которые были приемлемы для небольшого города, расположенного на соляных маршрутах Центральной Италии шестьсот лет назад. Почему boni не потрудились понять, что старые методы уже не годятся для единственной великой страны, образовавшейся западнее Евфрата? Рим подобрал под себя весь западный мир, но многие из тех, кто им управлял, все еще мыслили мерками архаичного города-государства.

Boni шарахались от любых перемен, как от врага, и Цезарь являлся для них самым ярым приверженцем этого врага. Катон вопил с ростры на Римском Форуме, что Цезарь — воплощение настоящего зла. Они не желали понять, что без смены ориентиров Рим умрет, распадется на вонючие клочья, годные только для прокаженных.

И вот теперь здесь, на скользящем к дальнему берегу корабле, стоял диктатор Цезарь, правитель мира. А ведь он всегда хотел только того, что ему причиталось по закону, — сделаться римским консулом во второй раз через десять лет после первого срока, как предписано lex Genucia. Конечно, намечались и более дальние перспективы — стать после второго консульства самым влиятельным государственным деятелем, более здравомыслящим и эффективным, чем боязливый хорек Цицерон. Время от времени возглавлять армию по просьбе сената, то есть делать для блага Рима то, в чем ему нет равных. Он вовсе не претендовал на неограниченную, беспредельную власть. Но это произошло. Вот трагедия, достойная Эсхила или Софокла.

Большая часть службы Цезаря проходила в западной части Нашего моря — в Испаниях, в Галлиях. Восток для него ограничивался провинцией Азия и Киликией. Ни в Сирии, ни в Египте, ни в удаленных от побережья районах необъятной Анатолии он еще никогда не бывал.

Ближе всего он подошел к Египту, посетив Кипр за несколько лет до того, как Катон аннексировал его. В то время островом правил Птолемей Кипрский, младший брат тогдашнего правителя Египта Птолемея Авлета. На Кипре Цезарь развлекался в объятиях дочери Митридата Великого и купался в морской пене, из которой возникла его прародительница Афродита (Венера). Старшей сестрой его любовницы была Клеопатра Трифена, первая жена Птолемея Авлета и мать Клеопатры, занимающей сейчас египетский трон.

Одиннадцать лет назад, когда Цезарь был старшим консулом, он заключил сделку с Птолемеем Авлетом и теперь подумал о нем с некоторой приязнью. Авлет нуждался в том, чтобы Рим подтвердил его право на египетский трон, он очень хотел получить статус «друга и союзника римского народа». Цезарь, как старший консул, с удовольствием наделил его этим статусом в обмен на шесть тысяч талантов золотом. Тысяча талантов ушла Помпею, тысяча — Марку Крассу, а четыре тысячи дали Цезарю возможность сделать то, в чем сенат ему отказал, — набрать и вооружить необходимое количество легионов, чтобы покорить галлов и сдержать германцев.

О Марк Красс! Как он рвался в Египет, сплошь покрытый, по его мнению, золотом и россыпями драгоценных камней! Снедаемый ненасытной алчностью, Красс добивался аннексии этой страны. Ему воспротивились восемнадцать старших центурий, верхушка торгового мира Рима, которые сразу поняли, что выиграет от этой акции один только Красс. Сенат мог считать, что он полностью контролирует Рим, но фактически правили им дельцы-плутократы. Рим был прежде всего экономическим организмом, опиравшимся на коммерцию в международном масштабе.

В конце концов Красс отправился искать свои горы золота и самоцветов в Месопотамии и умер в Каррах. А царь парфян захватил там семь римских орлов. Цезарь знал, что когда-нибудь он пойдет в Экбатану и вырвет их из вражеских рук, что приведет еще к одной огромной перемене. Поглотив Парфянское царство, Рим, уже владеющий Западом, будет править и Востоком.

Видневшаяся вдали сияющая белая башня вывела Цезаря из раздумий. Он стоял, восхищенно глядя, как она приближается. Знаменитый маяк Фароса, острова, словно бы отсекающего обе гавани Александрии от моря, был чудом света. Три шестиугольные секции, одна меньше другой в диаметре, уносились ввысь на триста футов. Их облицовка из белого мрамора слепила глаза, а на вершине постоянно горел огонь, отражаемый далеко в море во всех направлениях благодаря оригинальному устройству из тщательно отполированных мраморных плит (хотя днем огонь был почти не виден). Цезарь много читал о фаросской диковине и знал, что те же плиты защищают пламя от ветра. И ему очень хотелось подняться по шестистам ступеням и взглянуть на все самому.

— Хороший денек для входа в Большую гавань, — сказал ему лоцман-грек, неоднократно бывавший в Александрии. — Буйки будут отлично видны. Это заякоренные куски пробки, слева красные, справа желтые.

Цезарь читал и об этом, но вежливо наклонил голову к моряку, будто слышал впервые.

— В Большую гавань ведут три пролива — Стеганос, Посейдеос и Таврос, — словоохотливо продолжил тот. — Стеганос назван по имени скалы «Спина свиньи», которая расположена у конца мыса Лохий, где стоят дворцы. Посейдеос назван так, потому что он смотрит прямо на храм Посейдона. А Таврос назван в честь скалы «Рог быка», которая лежит у острова Фарос. В шторм — к счастью, они здесь редки — невозможно войти ни в ту ни в другую гавань. Мы, лоцманы не из местных, опасаемся заходить в гавань Эвноста — там повсюду песчаные наносы и мели. Вот видишь, — продолжал он болтать, размахивая рукой, — рифы и скалы разбросаны на многие мили кругом. Маяк — это очень удобно для иноземных кораблей. Говорят, потребовалось восемьсот талантов золота, чтобы его построить.

Цезарь использовал своих легионеров в качестве гребцов: это было хорошим упражнением, снимало приступы раздражения, удерживало от ссор. Римские солдаты ненавидели находиться вдали от твердой земли, и многие ухитрялись в течение всего плавания ни разу не посмотреть через борт корабля на воду. Кто знает, что может оттуда вынырнуть?

Лоцман решил вести все корабли по проливу Посейдеос — сегодня он был самым спокойным из трех. Стоя один на носу, Цезарь любовался открывшейся панорамой. Великолепие красок, золото статуй и колесниц на фронтонах, ослепительно белые стены бесчисленных зданий, купы деревьев и пальм. Несколько разочаровывало то, что весь этот вид был удручающе плоским, за исключением зеленого холма высотой футов двести и прибрежного нагромождения скал, образующих полукружие весьма поместительного амфитеатра. В прежние времена на месте театра стояла крепость Акрон, что по-гречески означает «скала».

Город слева от театра выглядел намного богаче и грандиознее — видимо, это Царский квартал, решил Цезарь. Обширный комплекс дворцов, поставленных на возвышения с пологими ступенями, утопал в садах и пальмовых рощах. Но правее картина менялась. Всю прибрежную линию акватории занимали верфи, ремонтные доки, причалы, склады, тянущиеся до самого основания дамбы Гептастадий, соединяющей остров Фарос с материком. Эта насыпная дамба длиной в милю была прошита в центре двумя высокими арочными проходами для кораблей, обеспечивая таким образом связь Большой гавани с гаванью Эвноста. Не там ли, кстати, прячутся сейчас суда Помпея? По эту сторону гигантской, облицованной мрамором насыпи их вроде бы не видать.

Плоская панорама не позволяла определить размеры Александрии, но Цезарю было известно, что, если прибавить разросшийся город за старыми городскими стенами, в Александрии живут три миллиона человек и это самый большой город в мире. В Риме, в пределах Сервиевой стены, обитал один миллион жителей, в Антиохии — больше, но никто не мог соперничать с Александрией, а ведь со дня ее основания не прошло еще и трехсот лет.

Вдруг на берегу зашевелились, появилось около сорока военных кораблей, на каждом — вооруженные люди. «О, молодцы! — подумал Цезарь. — За четверть часа — от мира к войне». Среди кораблей было несколько массивных квинкверем с большими бронзовыми волнорезами на носу. Все квадриремы и триремы были снабжены волнорезами, но половина их были с низкой посадкой, не позволяющей выходить в море. Наверное, это таможенные катера, патрулирующие семь рукавов Дельты Нила, решил он. На подступах к Александрии римские транспорты никого не встретили, но это не значило, что их не заметили чьи-то острые глаза с высокого дерева в низовьях Дельты. Иначе чем объяснить мгновенную готовность египтян?

Хм. Своего рода комитет по приему гостей. Цезарь приказал горнисту трубить «к оружию», затем сигнальщики замахали флажками, предписывая всей римской флотилии остановиться и ждать. Цезарь приказал слуге уложить на нем складки toga praetexta, надел corona civica на свои редеющие светло-золотистые волосы, обул сенаторские туфли темно-бордового цвета с серебряными пряжками в форме полумесяца — знак старшего курульного магистрата. Очень внушительный, он стоял и смотрел, как к его флагману приближается беспалубное, но очень ходкое судно, на носу которого возвышался сурового вида мужчина.

— По какому праву ты входишь в гавань Александрии, римлянин? — крикнул человек, как только его корабль подошел на расстояние в пределах слышимости.

— По праву любого мирного человека, желающего купить немного воды и еды! — крикнул в ответ Цезарь.

— В семи милях западнее гавани Эвноста есть ручей, там ты можешь взять воду. А едой мы сейчас не торгуем, так что давай уезжай!

— Боюсь, я не могу этого сделать, добрый человек.

— Ты хочешь войны? Нас уже сейчас больше, чем вас, а это лишь десятая часть того, что мы можем выставить!

— Я уже выполнил план по войнам, но, если ты настаиваешь, могу осилить еще одну, — сказал Цезарь. — Мы увидели хорошее представление, но есть по крайней мере пятьдесят способов, чтобы тебя сокрушить. Даже без моих остальных кораблей. Я — Гай Юлий Цезарь, диктатор.

Агрессивный мужчина пожевал губу.

— Хорошо, можешь сойти на берег, кто бы ты ни был, но твои корабли пусть останутся там, где стоят.

— Мне нужен полубаркас на двадцать пять человек, — крикнул Цезарь. — И лучше не мешкай, иначе нарвешься на неприятности, — с усмешкой добавил он.

Агрессивный мужчина гаркнул что-то гребцам, и суденышко отвалило.

За спиной Цезаря возник озабоченный Публий Руфрий.

— Кажется, у них очень много матросов, — сказал он, — но даже самые зоркие среди нас не смогли заметить на берегу ни одного солдата, кроме нескольких человек у дворца — царская стража, я думаю. Как ты намерен поступить, Цезарь?

— Сойду на берег с моими ликторами. В лодке, которую мне подадут.

— Позволь мне спустить на воду наши лодки и послать с тобой немного солдат.

— Ни в коем случае, — спокойно отмел предложение Цезарь. — Твоя обязанность — держать кучно наши суда, следить, чтобы им не причинили вреда, и придерживать придурков вроде Тиберия Нерона, чтобы они своими же собственными мечами не поотрубали себе ноги.

Вскоре после этого большой полубаркас с шестнадцатью гребцами пристал к борту. Глаза Цезаря пробежали по ликторам, возглавляемым верным Фабием, проверяя их внешний вид. Да, все медные шишечки на широких кожаных поясах просто горят, алые туники чистые, без морщинок, малиновые кожаные калиги правильно зашнурованы. Фасции парни обнимают нежнее, чем кошки котят, кожаные обвязки выглядят безупречно, топорики грозно поблескивают среди тридцати красных прутьев. Удовлетворенный Цезарь легко, как юноша, прыгнул в лодку и устроился на корме.

Полубаркас направился к пирсу, соседствующему с театром Акрон, но вне стен Царского квартала. Там бесновалась толпа. Горожане, размахивая кулаками, на жуткой смеси греческого с македонским грозились убить иноземцев. Когда лодка причалила и ликторы вышли на пирс, толпа попятилась и застыла, очевидно пораженная невероятным спокойствием и нездешним великолепием вновь прибывших. Потом вновь зазвучали угрозы. Когда двадцать четыре ликтора построились в колонну по два человека, Цезарь без чьей-либо помощи вышел из лодки и остановился, поспешно поправляя складки тоги. Вскинув брови, он надменно посмотрел на толпу.

— Кто тут главный?

Оказалось, никто.

— Вперед, Фабий, вперед!

Ликторы вошли в толпу, как нож в масло. Следом шел Цезарь. Это лишь словесные угрозы, думал он, улыбаясь налево и направо. Интересно. Выходит, молва не врет: александрийцы действительно не любят римлян. Но где же Помпей Магн?

В стене Царского квартала замечательные ворота: боковые пилоны сверху соединены прямоугольной перемычкой, позолота на каждой детали, многоцветие красок. На воротах изображены какие-то символы, странные плоские, двухмерные сцены. А вот и стражники! Руфрий был прав, они неплохо смотрятся в греческом снаряжении: полотняные латы с нашитыми серебряными пластинами, яркие пурпурные туники, высокие коричневые сапоги, серебряные шлемы с наносниками и плюмажем из конских крашеных хвостов. Прекрасно, но не для боя, а скорее для уличных потасовок. Заинтригованный Цезарь покачал головой. Наверное, хроники этого царского дома не врут. Всегда есть толпа александрийцев, которая может войти во дворец и заменить одного Птолемея другим — все равно какого пола.

— Стой! — крикнул капитан, держа руку на эфесе меча.

Цезарь прошел по коридору из ликторов и послушно остановился.

— Я хотел бы увидеть царя и царицу, — сказал он.

— Ты не можешь видеть ни царя, ни царицы, римлянин. Разговор окончен. Вернись на свой корабль и уплывай.

— Доложи их царским величествам, что я — Гай Юлий Цезарь.

Капитан громко фыркнул.

— Ха! Если ты Цезарь, тогда я — Таверет, богиня-гиппопотам!

— Ты не должен всуе упоминать имена твоих богов.

Капитан метнул на него сердитый взгляд.

— Я не грязный египтянин. Я — александриец! И мой бог — Серапис. А теперь уходи!

— Но я действительно Цезарь.

— Цезарь сейчас в Малой Азии. Или в Анатолии, или еще где-нибудь.

— Сейчас Цезарь в Александрии и очень вежливо просит аудиенции у их величеств.

— Хм, я не верю тебе.

— Хм, тебе лучше поверить, иначе гнев Рима обрушится на Александрию и у тебя не будет работы. Как и у вашей царицы с царем. Посмотри на моих ликторов, олух! И если умеешь считать, сосчитай их! Двадцать четыре, правильно? А впереди какого римского курульного магистрата идут двадцать четыре ликтора? Только впереди диктатора. Теперь пропусти меня и сопроводи в зал для аудиенций, — весело закончил Цезарь.

Несмотря на свой грозный вид, капитан чувствовал страх. Надо же вляпаться в такую историю! Никто не знал лучше, чем он, что во дворце никого нет: ни царя, ни царицы, ни управляющего двором. Ни души, обладающей достаточными полномочиями, чтобы разобраться с этим заносчивым чужаком, путь которому и впрямь расчищают двадцать четыре ликтора. Вдруг это Цезарь? Конечно нет! Что делать Цезарю в Александрии? Тем не менее перед ним стоял римлянин, завернутый в нелепое белое одеяло с пурпурной каймой, с какими-то листьями на голове, с каким-то жезлом из слоновой кости на голой правой руке, между сжатой в кулак ладонью и согнутым локтем. Без меча, без лат, поблизости ни одного солдата.

Македонские предки и богатый отец помогли купить капитану его должность, но способность быстро соображать в приобретенное не входила. Все же, все же… Он облизнул губы и вздохнул.

— Хорошо, римлянин, я проведу тебя в зал для аудиенций. Только не знаю, что ты будешь там делать. Во дворце сейчас никого нет.

— Правда? — спросил Цезарь, пропуская вперед себя ликторов, что заставило капитана спешно послать человека, чтобы тот показал им дорогу. — А где же все?

— В Пелузии.

— Ясно.

Несмотря на разгар лета, денек выдался отменный. Никакой духоты, легкий бриз отгоняет жару, от цветущих деревьев исходит ласкающий обоняние аромат, какие-то колокольчики беспрестанно кивают головками. А дорога вымощена желтовато-коричневым мрамором, отполированным до зеркального блеска. Наверное, тут скользковато во время дождя. Идут ли, кстати, дожди в Александрии?

— Восхитительный климат, — заметил он.

— Лучший в мире, — откликнулся капитан.

— Значит, я — первый римлянин, которого вы тут видите за последнее время?

— Во всяком случае, первый, который объявляет, что он поважней губернатора. С год назад приезжал Гней Помпей. Требовал у царицы военный флот и пшеницу. — Капитан захихикал. — Очень невежливый молодой человек. Отказался войти в наше положение, хотя царица сказала ему, что в стране голод. О, она надула его! Шестьдесят транспортов набили финиками, и он их увез.

— Финиками?

— Финиками. И он отплыл, думая, что увозит пшеницу.

— О боги, бедный молодой Гней Помпей. Наверняка отец его был недоволен. Зато Лентул Крус, наверное, радовался. Эпикурейцы экзотике всегда рады.

Зал для аудиенций, судя по его размерам, помещался в отдельном строении. Вероятно, при нем имелись приемные для отдыха приезжающих с визитом послов, но определенно не для проживания. Это был тот же зал, в котором принимали Гнея Помпея: огромный, пустой, с отполированным мраморным полом, украшенным сложным многоцветным узором. Стены щедро покрыты позолотой либо разрисованы странными (как на воротах) изображениями плоских людей и растений. Пурпурное мраморное возвышение с двумя тронами. Один, из фигурного эбонита и золота, — наверху, другой такой же, но меньших размеров, — ярусом ниже. Больше никакой мебели.

Оставив Цезаря и его ликторов в пустом зале, капитан поспешно вышел — наверное, поискать кого-нибудь, кто сможет их принять.

Встретившись взглядом с Фабием, Цезарь усмехнулся.

— Ну и ситуация!

— Мы бывали и в худших ситуациях, Цезарь.

— Не искушай Фортуну, Фабий. Интересно, что чувствуешь, когда сидишь на троне?

Цезарь быстро взбежал по ступенькам и осторожно сел на великолепное кресло. Его золотые, инкрустированные драгоценностями детали были удивительны при близком рассмотрении. Вот что-то похожее на глаз, со странно вытянутой треугольной слезой во внешнем углу. Голова кобры, жук-скарабей, лапы леопарда, человеческая нога, странный ключ, какие-то символы.

— Удобно ли тебе, Цезарь?

— Ни один стул со спинкой не может быть удобным для человека в тоге, поэтому мы сидим на курульных креслах, — ответил Цезарь.

Он расслабился и закрыл глаза.

— Устраивайтесь на полу, — сказал он немного погодя. — Кажется, ждать придется долго.

Два молодых ликтора вздохнули с облегчением, но Фабий покачал головой.

— Нельзя, Цезарь. Мы будем выглядеть нелепо, если кто-нибудь вдруг войдет.

Без водяных часов трудно было определить, сколько времени пробежало. Может, полдня, может, день. Ликторы совершенно измаялись, но их полукруг не ломался. Фасции осторожно поставлены на ступени, руки лежат на топориках. Цезарь не шевелился, погруженный в одну из своих знаменитых кошачьих дремот.

— Эй, сойди с трона! — выкрикнул молодой женский голос.

Цезарь открыл один глаз, но не двинулся.

— Я сказала, сойди с трона!

— Кто это смеет приказывать мне? — спросил Цезарь.

— Царевна Арсиноя из Птолемеев!

Услышав это, Цезарь выпрямился, но не встал, а лишь в упор посмотрел на девицу, подступившую к подножию возвышения. За ней следовали маленький мальчик и двое мужчин. По прикидке Цезаря, ей было лет пятнадцать. Полногрудая, рослая, с гривой золотистых волос. Голубые глаза, лицо, которое, видимо, могло быть и приятным, но его портила злая гримаса. Высокомерная, сердитая, авторитарная особа. Одета в греческом стиле, но платье сшито из тирского пурпура очень темного цвета, при малейшем движении отливающего сливовым и малиновым. В волосах диадема, усыпанная драгоценностями, вокруг шеи потрясающей роскоши воротник, на голых руках избыток браслетов. Мочки ушей сильно оттянуты вниз, обремененные грузом подвесок.

Маленький мальчик выглядел лет на десять, не больше, и очень походил на сестру. То же лицо, та же кожа, тот же тирский пурпур. И греческая хламида вдобавок.

Ясно, что двое мужчин — своего рода сопровождающие. Тот, что с покровительственным видом стоит возле мальчика, — пустое место, слабак. С другим, что при Арсиное, придется считаться. Высокий, хорошо сложенный, светлокожий. Взгляд умный, расчетливый, рот волевой.

— И куда же нам идти отсюда? — спокойно спросил Цезарь.

— Никуда, пока ты не падешь передо мной ниц! В отсутствие царя я правлю в Александрии, и я приказываю тебе сойти оттуда и пасть ниц! — отрезала Арсиноя. Она зло посмотрела на ликторов. — Вы все — тоже на пол!

— Ни Цезарь, ни его ликторы не подчиняются командам глупеньких царевен, — тихо сказал Цезарь. — В отсутствие царя я правлю в Александрии на основании пунктов завещания Птолемея Александра и вашего отца Авлета. — Он подался вперед. — А теперь, царевна, перейдем к делу. И не сверкай глазами, как избалованный ребенок, иначе я прикажу одному из моих ликторов вытащить прут из его фасций и отстегать тебя. — Взгляд его остановился на стоящем рядом с ней человеке. — Ты кто?

— Ганимед, евнух. Воспитатель и охранник моей царевны.

— Ганимед, ты вроде похож на здравомыслящего человека, так что я буду разговаривать только с тобой.

— Нет, со мной! — крикнула Арсиноя, лицо ее пошло пятнами. — Немедленно сойди с трона!

— Придержи язык! — резко оборвал ее Цезарь. — Ганимед, я нуждаюсь в апартаментах для меня и моих старших офицеров, а также в достаточном количестве свежего хлеба, овощей, масла, вина, яиц и воды для моего войска, которое останется на кораблях, пока я не разберусь, что здесь происходит. Плохи дела, когда диктатора Рима встречают с тупой и бесцельной враждебностью. Ты понимаешь меня?

— Да, великий Цезарь.

— Хорошо! — Цезарь поднялся и сошел вниз по ступеням. — Вот тебе первое поручение: удали от меня этих двух несносных детей.

— Я не могу этого сделать, Цезарь, если ты требуешь, чтобы я был с тобой.

— Почему?

— Долихос — мужчина. Он может увести царевича Птолемея Филадельфа, но не царевну. Ей нельзя находиться в мужском обществе без присмотра.

— Есть ли здесь еще кастраты? — спросил Цезарь с кривой улыбкой: Александрия, кажется, презабавнейший городок.

— Конечно.

— Тогда ступай с детьми, приставь к царевне Арсиное кого-нибудь вроде себя и поскорей возвращайся.

Царевна Арсиноя, временно выбитая из колеи властным окриком, хотела что-то сказать, но Ганимед твердо взял ее за плечо и вывел из зала. Мальчик Филадельф и его воспитатель тоже поспешили уйти.

— Ну и ситуация! — повторил Цезарь Фабию.

— Еще немного, и я бы взялся за прут. У меня просто руки чесались.

— У меня тоже, — вздохнул великий человек. — Все эти Птолемеи довольно своеобразны. По крайней мере, хоть Ганимед воспринимает все здраво, но он, к сожалению, не царских кровей.

— Я думал, евнухи толстые и похожи на женщин.

— Те, кого кастрируют в детском возрасте, — да. А после наступления половой зрелости кастрация мало влияет на правильное развитие организма.

Вернулся Ганимед. На лице осторожная, но не заискивающая улыбка.

— Я к твоим услугам, великий Цезарь.

— Достаточно просто Цезарь, благодарю. А теперь ответь, почему двор в Пелузии?

Евнух удивился.

— Идет война, — сказал он.

— Какая война?

— Война между нашим царем и нашей царицей. В начале года цены на еду возросли, и Александрия восстала. Обвинили царицу, ведь царю лишь тринадцать. — Ганимед посуровел. — Мира здесь давно уже нет. Царя обрабатывают его педагог Феодот и главный дворцовый управляющий Потин. Это очень честолюбивые люди. Царица Клеопатра — их враг.

— Я так понимаю, что она убежала?

— Да, на юг, в Мемфис, к египетским жрецам. Ведь она является также и фараоном.

— Как и любой из Птолемеев, восходивших на трон?

— Нет, Цезарь, далеко не любой. Отец нашей царицы Авлет, например, не носил этого титула. Он свысока смотрел на жрецов, и те платили ему тем же. А ведь они имеют очень большое влияние на коренных египтян. Авлет не учитывал это. Царица же Клеопатра всегда была с ними дружна и даже жила в Мемфисе одно время. Вот жрецы и провозгласили ее фараоном. Царь и царица — это титулы Александрии. В Египте Нила — в настоящем Египте — эти титулы веса не имеют.

— Значит, царица-фараон убежала в Мемфис к жрецам. А почему не в другую страну, как ее отец, когда его скинули с трона? — удивленно спросил Цезарь.

— В чужие страны Птолемеи обычно бегут без гроша. Александрия больших сокровищ не копит. Поэтому если Птолемей не фараон, то денег ему взять негде. А Клеопатра, как фараон, велела жрецам Мемфиса дать ей денег. И получила достаточно, чтобы нанять в Сирии армию. Теперь она с войском стоит под Пелузием, на северном склоне Касиевой горы.

Цезарь нахмурился.

— Горы? Не думал, что тут есть какие-то горы. Во всяком случае, до Синая.

— Это просто высокая дюна.

— Ага. Продолжай.

— Генерал Ахилла привел царскую армию к южному склону горы и там стал лагерем. А недавно Потин с Феодотом перегнали в Пелузий военные корабли. И повезли туда же нашего маленького царя. Похоже, будет сражение.

— Значит, Египет или, скорее, Александрия в разгаре гражданской войны, — сказал Цезарь, расхаживая по залу. — Есть ли где-нибудь поблизости признаки присутствия Гнея Помпея Магна?

— Об этом я ничего не знаю, Цезарь. Определенно он не в Александрии. Это правда, что ты победил его в Фессалии?

— О да. Разбил наголову. Несколько дней назад он покинул Кипр, и я думал, что он направился в Египет.

«Нет, — подумал Цезарь, искоса наблюдая за Ганимедом, — этот человек действительно не знает, где сейчас находится мой старый друг и противник. Тогда где же Помпей? Может быть, его тоже послали к тому ручью в семи милях от гавани Эвноста и он поплыл дальше в Киренаику?»

Он вдруг остановился.

— Очень хорошо. Кажется, мне придется применить власть родителя в отношении этих глупых детей и попытаться примирить их. Поэтому ты пошлешь двух курьеров в Пелузий. Одного к царю Птолемею, другого к царице. Я требую, чтобы они оба явились сюда, в их собственный дворец. Это ясно?

Ганимед смутился.

— С царем я не предвижу никаких трудностей, Цезарь, но царица сюда не поедет. Как только она появится, толпа набросится на нее. — Он презрительно вздернул верхнюю губу. — Любимое занятие александрийской толпы — рвать на куски неугодных правителей. На рыночной площади, где много места. — Он кашлянул. — Должен добавить, Цезарь, что и тебе ради собственной безопасности никуда не надо бы выходить. Город сейчас во власти смутьянов.

— Хорошо, Ганимед. Делай, что можешь. А теперь, если не возражаешь, я бы попросил показать мои комнаты. И проследи, чтобы моих солдат хорошо накормили. Естественно, я заплачу за каждую каплю, за каждую крошку. Даже по вашим теперешним ценам.

— Итак, — сказал Цезарь Руфрию за поздним обедом в своих новых апартаментах, — мне пока ничего не удалось узнать о судьбе бедного Магна, но я боюсь за него. Ганимед ничего о нем не знает, однако я не доверяю этому человеку. Если другой евнух, Потин, стремится править через малолетнего Птолемея, то почему бы Ганимеду не делать ставку на Арсиною?

— Конечно, они поступили с нами низко, — заметил Руфрий, оглядывая помещение. — Сулили хоромы, а поместили в лачуги. — Он усмехнулся. — Особенно страдает Тиберий Нерон. Он выбит из колеи тем, что вынужден делить жилье еще с одним военным трибуном, а отсутствие приглашения отобедать с тобой и вовсе его убивает.

— И почему, скажи на милость, ему так хочется разделить трапезу с самым последним из римских эпикурейцев? Эти аристократы совершенно несносны. Да оградят меня боги от них!

«А сам-то он кто? — улыбаясь про себя, подумал Руфрий. — Такой же несносный аристократ. Правда, его несносность не связана с происхождением. И его бесит необходимость брать на службу таких болванов, как Нерон, только потому, что он патриций из рода Клавдиев. Но Цезарь не может сказать мне об этом, не оскорбив моего происхождения».

Еще два дня римский флот болтался на якоре с пехотой на борту. Только германскую кавалерию истолкователь повелений фараона с большой неохотой позволил высадить на берег и разместить за осыпающимися городскими стенами, на лугах возле озера Мареотида. Местные жители обходили стороной этих странных варваров, которые ходили почти голые, с татуировками и убирали свои ни разу не стриженные волосы в замысловатые узлы и валики на макушках. Кроме того, они ни слова не понимали по-гречески.

Проигнорировав предупреждение Ганимеда, Цезарь все эти два дня исследовал Александрию в сопровождении одних только ликторов, не обращая внимания на опасность. В Александрии обнаружились чудеса, достойные его личного внимания: маяк, Гептастадий, водные и дренажные системы, морские диспозиции, здания, народ.

Сам город занимал сравнительно узкую полосу известняка, отделявшую море от огромного пресноводного озера, даже в очень знойные годы снабжавшего александрийцев вкусной питьевой водой. Расспросы позволили Цезарю заключить, что озеро питается из каналов, связывающих его с самым западным, Канопским рукавом Нила. Поскольку Нил поднимался в разгар лета, а не ранней весной, озеро Мареотида избегало обычной участи озер, питаемых рекой, — застойности и москитов. Один канал длиной в двадцать миль был достаточно широк, чтобы пропускать в обе стороны баржи и таможенные корабли. Он всегда был забит судами.

Единственный выходящий из озера Мареотида канал заканчивался в западной гавани неподалеку от городских Лунных ворот. Его воды не смешивались с морскими, поэтому любое течение в нем было диффузным, а не поступательным.

Ряд больших бронзовых шлюзных ворот, встроенных в его стены, поднимался и опускался с помощью системы блоков от лебедок, приводимых в движение волами. Водоснабжение города обеспечивали отлого спускающиеся трубы, каждая из которых шла в определенный район. Впускные отверстия их периодически перекрывались для выемки ила со дна канала.

Первым делом Цезарь взошел на Панейон, насыпной холм из земли и камней. Засаженный кустами и низкорослыми пальмами, он давно уже превратился в буйно разросшийся сад. Мощеная спиральная дорога вилась по его склонам до самого верха. Искусственные ручейки с водопадами стекали в водоотвод у подножия холма. С вершины его открывался вид на многие мили вокруг благодаря равнинному ландшафту.

Город был построен в виде прямоугольной сетки, без всяких закоулков и кривых аллей. Улицы отличались широтой, но две из них были намного шире всех дорог, какие приходилось видеть Цезарю, — более ста футов от одной водосточной канавы до другой. Канопская улица шла от Солнечных ворот на востоке города к Лунным воротам на западе. Царская улица — от ворот в стене Царского квартала к южной стене. Всемирно известная библиотека-музей находилась внутри Царского квартала, но другие главные общественные строения были расположены на пересечении этих двух улиц: рыночная площадь, гимнасий, суды, Панейон, или холм Пана, бога лесов.

В названиях районов Рима имелась своя логика — они повторяли названия семи холмов, на которых построен город, или долин между ними. В плоской местности педантичные македонские архитекторы разделили город на пять произвольных районов: Альфа, Бета, Гамма, Дельта и Эпсилон. Царский квартал находился в районе Бета. К востоку от него лежал район Дельта, где жили сотни тысяч евреев, которые проникли и южнее, в район Эпсилон, приют многих тысяч метиков — иноземцев с правами проживания, но не гражданства. Район Альфа объединял прибрежную полосу обеих гаваней Александрии, отделенную Канопской улицей от района Гамма, известного также как Ракотис — так звалась деревушка, на месте которой и возник этот город.

Большинство горожан, проживавших в пределах старых стен Александрии, были людьми в лучшем случае умеренного достатка. Состоятельные же александрийцы, все чистокровные македонцы, жили в прекрасных предместьях западнее Лунных ворот, среди лугов и садов, рядом с обширным некрополем. Богатые иноземцы, в том числе римские торговцы, тоже жили вне стен, восточнее Солнечных ворот. Расслоение, думал Цезарь. Всюду, куда ни кинь взгляд.

Социальное расслоение было очень жестким — никаких «новых людей» в Александрии!

В этом городе с трехмиллионным населением только триста тысяч были гражданами Александрии — все они были чистопородными македонцами, потомками тех македонцев, что пришли сюда первыми, и они яростно защищали свои привилегии. Все высшие должностные лица государства были чистокровными македонцами: истолкователь повелений фараона, протоколист, главный судья, бухгалтер, командир ночной стражи. Фактически македонцы главенствовали везде — в торговле, в оборонной, охранной, градостроительной и финансовой сферах. Нижние слои горожан также разделялись по крови. Ближе всех к городской знати стояли смешавшиеся с македонцами греки, потом шли чистые греки, потом евреи и прочие иноземцы. Класс слуг являл собой помесь греков и коренных египтян. А причина всех городских потрясений, как понял Цезарь, коренилась в постоянной нехватке еды. Александрия, в отличие от Рима, свою бедноту не кормила и не собиралась кормить. Поэтому здешняя чернь была так агрессивна и имела такую силу. «Хлеба и зрелищ» — замечательная политика. Корми толпу, развлекай толпу, и она позабудет о мятежах. Как же слепы эти восточные правители!

Два социальных факта изумляли Цезаря больше всего. Первый заключался в том, что египтянам-аборигенам запрещалось жить в Александрии. Другой был еще более странным. Высокородный отец-македонец намеренно кастрировал своего самого умного, самого перспективного сына, чтобы подготовить подростка к работе во дворце, где у него появлялся шанс получить самую высокую должность — главного дворцового управляющего. Иметь родственника во дворце значило пользоваться благосклонным вниманием царя и царицы. Как бы александрийцы ни презирали коренных египтян, думал Цезарь, они переняли у них очень многое, что привело к столь поразительной смеси Востока и Запада.

Но отнюдь не все его время посвящалось подобным раздумьям. По-прежнему игнорируя угрожающее ворчание горожан, Цезарь скрупулезно оценивал оборонительные ресурсы Александрии, ничего, впрочем, не записывая и полагаясь лишь на свою феноменальную память. Никогда не знаешь, что и где тебе пригодится. Укрепления в основном шли по берегу. Александрия не боялась нападения с суши. Враг, если такое случится, придет с моря, и этим врагом будет обязательно Рим.

А потому в нижнем восточном углу гавани Эвноста и появился Кибот («Коробка») — сильно укрепленная внутренняя бухта, защищенная стенами, толстыми, как стены Родоса. Вход в бухту преграждали массивные цепи, ее периметр щетинился всеми видами артиллерии, а береговая линия была сплошь заставлена эллингами для кораблей. На пятьдесят — шестьдесят добротных военных галер, решил Цезарь. А по берегу гавани Эвноста эллингов еще больше.

Да, Александрия была уникальным соединением природной красоты и искусной функциональной инженерии. Но идеальной она — увы! — не являлась. В ней оставалось место и для трущоб, и для преступлений. Широкие улицы в более бедных районах Гамма (Ракотис) и Эпсилон были покрыты толстым слоем гниющих отбросов и падали, а в нескольких шагах от двух главных улиц было очень трудно найти общественный фонтан или уборную, не говоря уже о банях, которых попросту не было.

И еще одно местное помешательство: ибисы. Священные птицы двух видов — белые и черные. Убивать их было нельзя. Иноземца, ненароком или по неведению причинившего вред этим пернатым, толпа тащила на рыночную площадь и рвала на куски. Хорошо сознавая, что никто не осмелится их тронуть, ибисы самым бессовестным образом пользовались своим исключительным положением.

Когда Цезарь прибыл, они были в городе — как всегда, прилетели из Эфиопии на время летних дождей. Летали они хорошо, но в Александрии отказывались это делать. И стояли тысячами на улицах, порой образуя над мостовыми сплошной живой слой. Их обильные и довольно жидкие испражнения покрывали все улицы, и горожане, даже самые знатные, пряча в карман свою гордость, были вынуждены по ним ступать. Ибо Александрия по каким-то, возможно религиозным, соображениям не считала нужным убирать эту грязь. Возможно, когда птицы улетали, город устраивал генеральную уборку, но… Но пока что владельцы повозок должны были нанимать специальных людей, которые шли перед ними, распугивая недовольно попискивающих пернатых. В пределах Царского квартала к делу подключали рабов. Те бережно собирали птиц, сажали в клетки и потом выпускали подальше от города.

Зато ибисы с ненасытной прожорливостью поедали тараканов, пауков, скорпионов, жуков и улиток, а также подбирали отбросы, оставляемые на улицах рыботорговцами, мясниками и пирожниками. Если бы не это, их можно было бы счесть сущим наказанием для Александрии, подумал Цезарь, забавляясь тем, с какой осторожностью его ликторы расчищают ему дорогу.

На третий день одинокая баржа прибыла в Большую гавань, откуда гребцы доставили ее в Царскую гавань — небольшую закрытую акваторию, примыкающую к мысу Лохий. Руфрий сообщил о прибытии баржи генералу, и Цезарь нашел среди пальм местечко, откуда можно было скрытно наблюдать за разгрузкой.

Баржа была очень большой — настоящий плавающий дворец, весь в золоте и пурпуре, с огромной, как храм, каютой, обнесенной колоннами.

На причал были спущены несколько паланкинов, каждый из которых несли шесть человек одинакового роста и телосложения. Паланкин царя был позолочен, усыпан драгоценностями, занавешен тирским пурпуром и украшен плюмажем из пушистых пурпурных перьев на каждом углу крыши паланкина, покрытой фаянсовой плиткой. Царя — смазливого мальчика, недовольного и надутого, — с величайшей осторожностью перенесли на руках из храма-каюты к паланкину. За царем следовал статный высокий мужчина с пепельными кудрями и красивым лицом с тонкими чертами. Судя по его пурпурному одеянию — что-то среднее между тирским пурпуром и ярким фуксином царской охраны — и тяжелому золотому украшению замысловатого фасона, это был Потин, главный дворцовый управляющий. Затем появился худощавый женоподобный пожилой мужчина в пурпуре чуть поскромнее пурпура Потина. Накрашенные кармином губы и нарумяненные щеки кричаще выделялись на его нагловатом лице. Феодот, воспитатель. Всегда полезно увидеть противника прежде, чем он увидит тебя.

Цезарь поспешил вниз, к своему жалкому обиталищу, и стал ждать, когда его позовут.

Ожидание затянулось, но через какое-то время он снова следом за ликторами вошел в зал для аудиенций. Мальчик-царь сидел почему-то не на верхнем троне, а на нижнем. «Любопытно, — подумал Цезарь. — Его старшая сестра отсутствует, но он, видимо, чувствует себя недостаточно подготовленным, чтобы занять ее место». Царь был в облачении македонских царей: туника тирского пурпура, плащ-хламида и широкополая шляпа из тирского пурпура с белой лентой-диадемой, повязанной вокруг высокой тульи.

Аудиенция была очень официальной и очень короткой. Царь, непрестанно поглядывая на Феодота, произнес затверженный текст, после чего Цезаря отпустили, не дав ему возможности что-либо сказать о цели его приезда.

Потин догнал его в коридоре.

— Могу я с тобой поговорить, великий Цезарь?

— Можно просто Цезарь. У меня или у тебя?

— Лучше у меня. Я должен извиниться, — продолжил Потин масляным тоном, семеня рядом с быстро шагающим Цезарем, — за помещение, которое тебе отвели. Глупо и оскорбительно. Этот идиот Ганимед должен был поселить тебя во дворце для гостей.

— Ганимед идиот? Я так не думаю, — возразил Цезарь.

— Его представление о себе выше его реального положения.

— А-а!

У Потина был собственный дворец, расположенный на самом мысу Лохий, с великолепным видом на море, а не на гавань. При желании этот вельможа, отворив специальную дверь, мог босиком побегать по мелководью, не опасаясь замарать свои нежные ножки.

— Неплохо, — сказал Цезарь, садясь на кресло без спинки.

— Могу я предложить тебе вина? Самосского или хиосского?

— Никакого, благодарю.

— Тогда родниковой воды? Или травяного чая?

— Нет.

Потин сел напротив, пристально глядя на гостя непроницаемыми серыми глазами. «Он не царь, но держится словно царь. Лицо постаревшее, но все еще красивое, а глаза тревожащие. Пугающе умные глаза, взгляд очень холоден. Может быть, даже холоднее, чем мой. Абсолютно владеет собой, настоящий политик. Будет сидеть целый день, ожидая, когда с ним заговорят. Ладно, меня это устраивает. Я не прочь начать первым, для меня это даже неплохо».

— Что привело тебя в Александрию, Цезарь?

— Гней Помпей Магн. Я ищу его.

Потин заморгал, искренне удивленный.

— Ты лично ищешь того, кого разгромил? Разве у тебя нет легатов?

— Есть, конечно, но мне нравится оказывать честь моим противникам, а какая же честь в легате, Потин? Двадцать три года мы с Помпеем Магном сотрудничали и дружили, а одно время он был моим зятем. И наше противостояние в гражданской войне не может изменить того, чем мы являемся друг для друга.

Лицо Потина побелело. Он поднес свой бесценный кубок к губам и жадно глотнул, словно у него во рту пересохло.

— Вы были друзьями, но сейчас Помпей Магн твой враг.

— Враги приходят из чужих культур, Потин, а не из своего народа. Противник — более подходящее слово. Нет, я ищу его не как мститель, — сказал Цезарь, не поведя и бровью, хотя где-то внутри его возник холодный комок. — Моя линия поведения — милосердие, и я буду продолжать мою политику милосердия. Я ищу Помпея Магна, чтобы протянуть ему руку дружбы. Нехорошо входить в сенат, где сидят одни лизоблюды.

— Я не понимаю, — сказал Потин, совсем уже белый.

«Нет-нет, нельзя говорить этому человеку о том, что мы сотворили в Пелузии! Мы все перепутали, мы совершили непростительную ошибку. Судьба Помпея Магна должна оставаться нашей тайной. Феодот! Я должен предупредить его, мне надо найти предлог выйти!»

Но не получилось. Феодот вошел уверенно, по-хозяйски, в сопровождении двух слуг в юбках, несущих большой широкогорлый кувшин. Они поставили его на пол и замерли.

Сам Феодот смотрел только на Цезаря, оценивая, изучая.

— Великий Гай Юлий Цезарь! — пропел он. — О, какая честь! Я — Феодот, воспитатель его величества, и я принес тебе подарок, великий Цезарь! — Он хихикнул. — Строго говоря, я принес два подарка!

Цезарь молчал. Он сидел, как всегда, прямо, держа в правой руке жезл из слоновой кости — знак его полномочий, а левой придерживая складки тоги. Благородный, с чуть приподнятыми уголками рот, чувственный и капризный, вдруг сжался, губы сделались тонкими, а глаза превратились в две льдинки с черными ободками вокруг радужной оболочки.

В блаженном неведении Феодот шагнул вперед и протянул руку. Цезарь положил жезл на колени и принял от царского воспитателя кольцо с печатью. Голова льва, вокруг гривы надпись: «ГН ПОМП МАГ». Он не взглянул на кольцо, просто сжал в кулаке так, что костяшки пальцев побелели.

Один из слуг поднял крышку кувшина, другой сунул руку внутрь, немного пошарил там и вынул мертвую голову за густые серебристые волосы, потускневшие от окиси натрия, капающей в широкогорлую емкость.

Выражение лица мирное, веки опущены, скрывая голубые глаза, с невинным лукавством смотревшие, бывало, на собравшихся в сенате, — глаза избалованного ребенка, каким он и был. Курносый нос, небольшой тонкогубый рот, срезанный подбородок, круглое лицо галла. Все хорошо сохранилось, хотя чуть веснушчатая кожа стала серой и похожей на выделанную кожу животного.

— Кто это сделал? — спросил Цезарь у Потина.

— Ну конечно же мы! — воскликнул Феодот с озорным видом. Он был весьма доволен собой. — Я сказал Потину: мертвецы не кусаются. И мы, великий Цезарь, уничтожили твоего врага. Фактически даже двух! Через день прибыл Лентул Крус, так мы и его убили. Но решили, что его голова тебе вряд ли понадобится.

Цезарь молча встал и направился к двери. Открыв ее, он крикнул:

— Фабий! Корнелий!

Тут же вошли два старших ликтора. Только суровая многолетняя школа позволила им сдержать восклицания при виде отрубленной головы, с которой все еще что-то капало.

— Полотенце! — приказал Цезарь Феодоту и забрал голову у слуги, который ее держал. — Принесите мне полотенце! Пурпурное!

Отреагировал только Потин. Он щелкнул пальцами и грозно взглянул на обескураженного слугу.

— Ты слышал? Пурпурное полотенце. И быстро!

Сообразив наконец, что великий Цезарь недоволен, Феодот с открытым ртом уставился на него.

— Но, Цезарь, мы же устранили твоего врага! — выкрикнул он. — Мертвые не кусаются!

Голос Цезаря был ужасающе тих.

— Попридержи язык, ты, жеманный педик! Что ты знаешь о Риме и о римлянах? Что же вы за люди, если решаетесь на такое? — Он посмотрел на мокрую голову. — О Магн, почему ты, а не я? — И повернулся к Потину. — Где его тело?

Худшее уже случилось. Потин решил быть наглым до конца.

— Понятия не имею. Оно было оставлено в Пелузии, на берегу.

— Тогда найди его, слышишь, кастрат, или я набью твою пустую мошонку тем, что останется от Александрии! Неудивительно, что тут все гниет. Ни вы оба, ни ваш кукольный царь ни на что дельное не способны! Сидите тихо, иначе ваши дни сочтены!

— Я хочу напомнить тебе, Цезарь, что ты наш гость и что у тебя сейчас недостаточно войска для нападения на нас.

— Я не гость ваш, я ваш хозяин. У весталок Рима все еще хранится завещание последнего законного царя Египта, Птолемея Одиннадцатого, а у меня на руках завещание покойного Птолемея Двенадцатого. Поэтому я беру бразды правления в свои руки до тех пор, пока не разберусь в ситуации и не решу, как с вами быть. Перенесите мои вещи в гостевой дворец и сегодня же разместите на берегу мою пехоту. В городских стенах. Вы думаете, я не сумею разрушить Александрию с теми людьми, которые у меня есть? Напрягите мозги!

Принесли полотенце из тирского пурпура. Фабий взял его за концы, сделав что-то вроде люльки. Цезарь поцеловал Помпея в лоб, положил голову на полотенце и благоговейно завернул ее. Фабий хотел забрать жуткий сверток, но Цезарь вместо этого вручил ему жезл.

— Нет, я понесу сам. — У двери он обернулся. — Я хочу, чтобы около гостевого дворца сложили небольшой погребальный костер. Еще мне нужны ладан и мирра. И найдите тело!

Он плакал несколько часов, прижимая к груди голову друга, и никто не смел беспокоить его. Наконец, когда совсем стемнело, вошел Руфрий, неся зажженную лампу, и сказал, что все готово и что все вещи перенесены в новые апартаменты, так, может быть, Цезарь тоже перейдет туда? Он помог своему генералу подняться, словно тот был стариком, и провел его по дорожке, освещенной масляными лампами, заключенными в шары, изготовленные знаменитыми александрийскими стеклодувами.

— О Руфрий! Не думал я, что этим все кончится!

— Я знаю, Цезарь. Но есть и хорошие новости. Из Пелузия прибыл вольноотпущенник Помпея Филипп. У него с собой прах его господина. Он сам сжег тело на берегу, после того как уплыли корабли убийц. Поскольку его обязанностью было носить кошелек Помпея, он смог очень быстро перебраться через Дельту.

От Филиппа Цезарь узнал подробности о случившемся в Пелузии и о поспешном отплытии Корнелии Метеллы и Секста, жены и младшего сына Помпея.

Утром в присутствии Цезаря как официального лица голову Помпея сожгли и добавили ее прах к праху тела. Пепел ссыпали в золотую урну, инкрустированную красными карбункулами и океанским жемчугом. Потом Цезарь посадил Филиппа и его бедного, совершенно подавленного раба на торговое судно, направлявшееся на запад. Урну было велено вручить вдове Помпея, а кольцо — его старшему сыну Гнею Помпею, где бы он ни находился.

Покончив с этим, Цезарь послал слугу арендовать двадцать шесть лошадей и отправился инспектировать свое войско. Он нашел его в удручающем состоянии. Потин расположил три тысячи двести римских легионеров в Ракотисе, на каком-то заброшенном пустыре, населенном стаями кошек (тоже священных животных), мириадами крыс и, конечно же, ибисами. Местной бедноте очень не нравились новоявленные соседи. В городе голод, а тут еще лишние рты. Правда, римляне готовы платить за еду, но цены летят вверх быстрее, чем заключаются сделки.

— Что ж, мы построим временную стену и частокол вокруг этого лагеря, но стена должна выглядеть как постоянная. Аборигены раздражены, очень раздражены. И немудрено, ведь они голодают! Из годового дохода в двенадцать тысяч талантов золотом местные власти не выделяют на их прокорм ни гроша. Вот наглядный пример того, почему Рим сверг своих царей. — Цезарь презрительно фыркнул. — Руфрий, через каждые несколько футов расставь часовых и вели людям добавить в рацион жареных ибисов. Мне плевать, что они тут священные птицы!

«О, да он разъярен! — отметил Руфрий, украдкой взглянув на генерала. — Как эти олухи во дворце могли решить, что убийство Помпея Магна — хороший способ наладить отношения с Цезарем? Он вне себя от горя, хотя и пытается это скрыть, и достаточно самой малости, чтобы он обошелся с Александрией хуже, чем с Укселлодуном или Кенабом. А его люди, еще не пробыв и суток на берегу, уже готовы поубивать местных. Напряженность растет, надвигается катастрофа».

Поскольку момент был неподходящим, чтобы что-либо говорить, он просто ехал рядом с великим человеком, мечущим громы и молнии. Нет, не только горе так разгневало его. Олухи из дворца лишили его возможности в очередной раз проявить милосердие, вернуть Магна в лоно Рима. Магн с радостью согласился бы. Катон — нет, никогда, но Магн — да.

Проверка кавалерийского лагеря только подлила масла в огонь. Германцы-убии не были окружены беднотой, имели под боком хорошее пастбище и целое озеро с чистой водой, однако между ними и той частью города, где находилась пехота, лежало непроходимое болото. Следовательно, взаимодействие кавалерии и пехоты практически исключалось. Потин с Ганимедом и истолкователем повелений фараона снова схитрили. Ну почему, в отчаянии спросил себя Руфрий, почему эти люди досаждают ему? Каждое новое препятствие, которое они устраивают на его пути, лишь укрепляет решимость Цезаря. Неужели они действительно считают себя умнее величайшего из полководцев? Годы, проведенные в Галлии, наделили его такой непостижимой стратегической хваткой, что он может все. Но… прикуси язык, Руфрий, следуй за ним, наблюдай, как он планирует кампанию, которая, может быть, и не состоится. А если состоится — он будет готов.

Цезарь отпустил ликторов и отослал Руфрия обратно в лагерь в Ракотисе, дав ему несколько поручений, а сам направил коня по одной улице, затем по другой. Ехал он медленно, давая возможность ибисам уворачиваться от конских копыт. Ни одна мелочь не укрывалась от его зоркого глаза. На перекрестке Канопской и Царской улиц он въехал на рыночную площадь, окруженную со всех сторон широкой аркадой с темно-красной задней стеной и голубыми дорическими колоннами. Потом он двинулся к гимнасию, почти такому же большому, тоже с аркадой, но с горячими и холодными банями, спортивной дорожкой и учебными площадками. Нигде он не слезал с коня, не обращая внимания на ибисов и на глазевших на него александрийцев. Наконец Цезарь спешился, чтобы проверить потолки крытых аркад и пешеходных дорожек. В здание суда он вошел и, казалось, был в восторге от потолков его просторных комнат. Оттуда он поехал в храм Посейдона, затем в Серапейон — святилище Сераписа в Ракотисе, огромный храм среди садов, — и в другие храмы, поменьше. Потом проследовал к берегу — к докам, к складам. Его интересовало все. И гигантское скопище торговых контор, и пирсы, и пристани, и набережные, укрепленные огромными деревянными брусьями. В зданиях, вызвавших его любопытство, он с особой прилежностью приглядывался к потолкам, поддерживаемым массивными деревянными балками. Наконец осмотр был окончен, и Цезарь по Царской улице поднялся к лагерю германцев, чтобы дать инструкции относительно фортификаций.

— Я пришлю тебе две тысячи солдат в помощь, чтобы снести старые городские стены, — сказал он своему легату. — Используй камни для постройки двух новых стен. Каждая будет начинаться у задней стены первого дома по обе стороны Царской улицы, с разрывом в четыреста футов, и веером идти к озеру, с разрывом на концах в пять тысяч футов. Тебе будет трудно, поскольку на западе болото, а восточная стена пересечет дорогу к судоходному каналу между озером и Канопским рукавом Нила. Западную стену сделай высотой в тридцать футов и так оставь — болото защитит подступы к ней. Восточную стену сделай высотой двадцать футов, но с внешней стороны ее пусти траншею глубиной пятнадцать футов и усеянную стрекалами, а за ней выкопай ров и наполни его водой. Дорогу не тронь, пусть в стене будет брешь, но держи там груду камней, чтобы заложить ее по команде. На обеих стенах через каждые сто шагов должны быть наблюдательные вышки, и я пришлю вам баллисты на восточную стену.

С невозмутимым лицом легат выслушал указания и пошел искать Арминия, вождя убиев. Германцы — строители никудышные, но в добывании фуража им нет равных. Кроме того, они могут искать дерево для стрекал — закаленных огнем остроконечных кольев — и начать плести жгуты из лозы для поручней, а германцы это отлично умеют делать!

По Царской улице Цезарь спустился к Царскому кварталу и еще раз осмотрел его стену высотой двадцать футов, которая шла от скал театра Акрон к морю на дальней стороне мыса Лохий. Нигде ни одной наблюдательной вышки, и вообще эта стена не предназначена для защиты. Значительно больше усилий затрачено на декор. Неудивительно, что толпа так часто вторгается в царский дворец! Любой предприимчивый карлик может легко перелезть через эту стену.

Время, время! На все уйдет время, и ему нужно держать в неведении своих глупых врагов, пока приготовления не закончатся. Первое и самое главное: кроме работы в кавалерийском лагере, не должно быть никаких признаков, что происходит нечто чрезвычайное. Потин и его приспешники решат, что Цезарь готовит себе укрытие на случай внезапного нападения. Они подумают, что Цезарь боится. И хорошо. Пусть так и думают.

Руфрий, вернувшийся из Ракотиса, получил еще несколько указаний, после чего Цезарь созвал всех своих младших легатов (включая и Тиберия Клавдия Нерона) и ознакомил их со своим планом. В их осмотрительности он не сомневался. Сейчас не Рим шел на Рим. Сейчас шла война против иноплеменников, к которым римляне не испытывали приязненных чувств.

На следующий день Цезарь призвал к себе в гостевой дворец царя Птолемея, Потина, Феодота и Ганимеда. Посадил их в обычные кресла, а сам сел в курульное на возвышении. Это не понравилось маленькому царю, но он позволил Феодоту успокоить себя. «Какое-то сексуальное рабство, — подумал Цезарь. — Какие шансы у этого мальчика с такими советниками? Сделаться, если выживет, жалкой тенью отца?»

— Я позвал вас сюда, чтобы поговорить об упомянутом мной недавно предмете, — сказал Цезарь, держа на коленях свиток. — А именно о праве наследования трона Александрии, которое, как я теперь понимаю, несколько отличается от права наследования трона Египта. По-видимому, юный царь, трон Египта Нила все еще принадлежит твоей отсутствующей сестре. Понимаю, тебе это не нравится, но Египтом Нила правит лишь фараон, каковым является царица Клеопатра. Так почему же, юный царь, твоя соправительница, сестра и супруга находится в бегах, командуя армией наемников в попытке усмирить своих собственных подданных?

Ответил Потин. Иного и не ожидалось. Маленький царь делал все, что ему говорили, но самостоятельно мыслить не мог.

— Потому что ее подданные восстали против нее.

— Почему же они восстали против нее?

— Из-за голода, — сказал Потин. — Нил уже два года подряд не разливался. В прошлом году показатель ниломера был самый низкий с тех пор, как три тысячи лет назад жрецы стали регистрировать показания. Нил поднялся только на восемь римских футов.

— Объясни.

— Есть три вида паводка, Цезарь: гибельный, обильный и избыточный. Чтобы выйти из берегов и залить пахотную долину, Нил должен подняться на восемнадцать римских футов. Отметки ниже сулят нам трудные, подчас гибельные времена. Влага и ил не осядут на почву, поэтому сеять уже не придется. Египет не знает дождей. Помощь приходит от Нила. Подъем воды от восемнадцати до тридцати двух футов предвещает обильные урожаи. Берега Нила сплошь покрывает вода и плодородный ил. Разливы выше тридцати двух футов смывают деревни, вода вовремя не уходит, и сеять тоже нельзя.

Потин бубнил быстро, заученно, очевидно не в первый раз растолковывая тупым чужеземцам особенности земледелия в долине Нила.

— Что такое ниломер?

— Устройство для определения уровня паводка. Это колодец, выкопанный на берегу Нила. На его внутренней стене нанесены деления, по которым судят, на какой уровень поднялась вода. Колодцев несколько, но самый важный находится в сотнях миль к югу, у первого порога, на острове Элефантина. Там Нил начинает подниматься за месяц до того, как разлив достигнет Мемфиса в верхней части Дельты. Таким образом, мы заранее знаем, каким в этом году будет разлив. Гонец приносит новости по реке.

— Понятно. Однако, Потин, царские доходы огромны. Разве вы не используете их, чтобы закупить зерно, когда посевы не всходят?

— Цезарь, конечно, должен знать, — спокойно возразил Потин, — что засуха прошлась вокруг всего Вашего моря, от Испании до Сирии. Мы купили необходимое, но цены ошеломляющие, и, естественно, наши затраты должны быть возмещены потребителями.

— В самом деле? Как разумно, — так же спокойно отреагировал Цезарь. Он поднял свиток с колен. — Я нашел этот документ в палатке Гнея Помпея Магна после Фарсала. Это завещание Птолемея Двенадцатого, твоего отца, — кивнул он в сторону задремавшего мальчишки. — Здесь ясно сказано, что Александрией и Египтом должны совместно управлять его старшая дочь Клеопатра и его старший сын Птолемей Эвергет, как муж и жена.

Потин вскочил и властно протянул руку.

— Дай это мне! — потребовал он. — Настоящее и законное завещание Птолемея Авлета должно было бы находиться либо в Александрии, либо у римских весталок.

Феодот впился пальцами в плечо маленького царя, чтобы его разбудить. Ганимед, изображая внимание, сидел с бесстрастным лицом. «Ты здесь самый способный, — подумал Цезарь. — Должно быть, тебя раздражает необходимость подчиняться Потину! Подозреваю, ты предпочел бы видеть на троне свою Арсиною. А Клеопатра всем ненавистна. Но почему?»

— Нет, главный дворцовый управляющий, ты его не получишь, — холодно возразил он. — В нем Птолемей Двенадцатый, известный как Авлет, говорит, что его завещание не будет находиться ни в Александрии, ни в Риме из-за… э-э… неспокойствия в государстве. — Он выпрямился, лицо стало суровым. — Пора бы Александрии уняться, а ее правителям стать более щедрыми по отношению к низам. Я не покину ваш город, пока не добьюсь сносных условий существования для всех горожан, а не только для македонцев. Я не потерплю, чтобы после моего отъезда здесь зрел нарыв сопротивления Риму, и не позволю какой-либо стране предлагать себя в качестве ядра дальнейшего сопротивления Риму. Примите тот факт, что Цезарь останется в Александрии, пока не вскроет этот давно созревший нарыв. Поэтому я искренне надеюсь, что вы пошлете гонца к царице Клеопатре, и что мы увидим ее здесь через несколько дней.

«А еще, — добавил он про себя, — я не позволю республиканцам превратить этот порт в свою опорную базу. Пусть собираются в провинции Африка, где их будет легко раздавить».

Он поднялся.

— Все свободны.

И они ушли с кислым видом.

— Ты послал курьера к Клеопатре? — спросил Ганимед главного управляющего, когда они вышли в розовый сад.

— Я послал двоих, — улыбаясь, ответил Потин, — но на очень неповоротливой лодке. И послал третьего — на быстроходном ялике — к генералу Ахилле. Когда два первых курьера догребут до Пелузия, их там уже будут ждать. Я очень боюсь, — вздохнул он, — что Клеопатра не получит послания от Цезаря и он сочтет ее слишком заносчивой и не желающей подчиняться римскому представителю.

— У нее есть шпионы во дворце, — сказал Ганимед, глядя на уменьшающиеся фигуры Феодота и царя, спешащих впереди них. — Она попытается увидеть Цезаря — это в ее интересах.

— Я знаю. Но капитан Агафокл и его люди патрулируют вдоль всей стены и проверяют малейшую рябь по обе стороны мыса Лохий. Она не пройдет сквозь мои сети. — Потин остановился и изучающе посмотрел на собеседника, тоже евнуха и такого же статного, как он сам. — Я так понимаю, Ганимед, что ты предпочел бы, чтобы нами правила Арсиноя?

— Многие предпочли бы, — спокойно ответствовал Ганимед. — Например, сама Арсиноя. И наш маленький царь. А Клеопатра пропитана духом Египта. Для македонцев, как мы, это яд.

— Тогда, — сказал Потин, — я думаю, нам обоим следует действовать заодно. Ты, надеюсь, не претендуешь на мое место, но если твоя питомица займет трон, это ведь не причинит тебе больших неудобств?

— Не причинит, — улыбнулся Ганимед. — Однако хотелось бы знать, что затевает наш гость.

— Затевает?

— Да. Я чувствую это нутром. Кавалерийский лагерь развил бурную деятельность, а в Ракотисе подозрительно тихо.

— Меня раздражает его своеволие! — взорвался Потин. — К тому времени, как он закончит укреплять свой кавалерийский лагерь, в старых городских стенах не останется ни одного камня.

— И почему мне кажется, что все это для видимости? — спросил Ганимед.

На следующий день Цезарь послал только за Потином.

— Я должен обсудить с тобой один вопрос от имени одного моего старого друга, — с легкой улыбкой сказал он вошедшему.

— Да?

— Вероятно, ты помнишь Гая Рабирия Постума?

Потин нахмурился.

— Рабирия Постума?.. Смутно припоминаю.

— Он прибыл в Александрию, после того как ныне покойный Авлет вновь занял трон. Целью Рабирия было собрать около сорока миллионов сестерциев, которые Авлет задолжал римским банкирам. Но оказалось, что ваши хваленые македонские счетоводы ввергли и государственную, и дворцовую бухгалтерию в состояние полной неразберихи. Поэтому Авлет сказал моему другу Рабирию: ты, разумеется, получишь свое, но для начала приведи в порядок наши финансы. Что Рабирий и сделал, работая день и ночь, хотя македонское одеяние, в какое его нарядили, не пришлось ему по нутру. Через год финансовая система Александрии была приведена в идеальный порядок. Но когда Рабирий заикнулся о своих сорока миллионах сестерциев, Авлет и твой предшественник содрали с него одежду и бросили его на корабль, отправлявшийся в Остию, велев благодарить их за то, что он остался жив. Рабирий прибыл в Рим без гроша. Ужасный удел для банкира.

Серые глаза встретились с бледно-голубыми. Никто не отвел взгляда. Но жилка на шее Потина забилась очень быстро.

— К счастью, — как ни в чем не бывало продолжил Цезарь, — я помог моему другу Рабирию встать на ноги, и сегодня он, вместе с другими моими друзьями, Бальбом-старшим, Бальбом-младшим и Гаем Оппием, не испытывает ни в чем недостатка. Однако долг есть долг, и вопрос о его возврате — одна из причин, по которым я прибыл сюда. Считай меня, дорогой мой Потин, судебным исполнителем Рабирия Постума. Немедленно верни сорок миллионов сестерциев. По существующему международному исчислению это тысяча шестьсот талантов серебром. Строго говоря, мне причитаются десять процентов с капитала, но я, пожалуй, от них откажусь. Достаточно основной суммы, без каких-либо начетов.

— Я не уполномочен платить долги покойного царя.

— Но действующий царь уполномочен.

— Царь несовершеннолетний.

— Поэтому я и обратился к тебе, любезный. Плати.

— Мне нужны для доказательства соответствующие документы.

— Мой секретарь Фабий с удовольствием тебе их предоставит.

— Это все, Цезарь? — спросил Потин, вставая.

— На данный момент. — Цезарь, воплощенная любезность, неторопливо проводил гостя до двери. — Есть ли известия от царицы?

— Нет, Цезарь. Пока никаких.

Феодот встретил Потина в главном дворце, распираемый новостями.

— Пришло известие от Ахиллы! — объявил он.

— Слава Серапису! Что он сообщает?

— Что посланные тобой курьеры мертвы и что Клеопатра все еще стоит лагерем под Касиевой горой. Ахилла уверен, что она ничего не знает о присутствии Цезаря в Александрии, хотя можно только догадываться, что она сделает после следующего шага Ахиллы. Он как раз сейчас везет сюда на кораблях из Пелузия двадцать тысяч пехоты и десять тысяч конников. Задули пассатные ветры, так что вся эта армия будет здесь через два дня. — Феодот весело захихикал. — О, я много дал бы, чтобы увидеть лицо Цезаря, когда прибудет Ахилла! Он говорит, что займет обе гавани и встанет лагерем около Лунных ворот.

Он поймал суровый взгляд евнуха и поразился.

— Ты что, не рад?

— Рад, рад, но не это меня беспокоит! — резко ответил Потин. — Я только что виделся с Цезарем, он настойчиво потребовал погасить долг Птолемея Авлета римлянину Рабирию Постуму. Личный долг! Сумасшедшие деньги! Истолкователь мне их не даст!

— О-о-о!

— Ладно, — сказал Потин сквозь зубы, — я самолично ему уплачу. Но он горько о том пожалеет. Очень горько, верь мне, Феодот!

— Неприятности, — сказал Руфрий Цезарю на следующий день, восьмой с тех пор, как они прибыли в Александрию.

— Какого рода?

— Ты получил долг Рабирия Постума?

— Да.

— Агенты Потина всем говорят, что ты ограбил царскую казну, расплавил все золото и опустошил содержимое городских зернохранилищ.

Цезарь расхохотался.

— Уже припекает, Руфрий! Ну ничего. Мой гонец только что вернулся из лагеря Клеопатры. Нет, он не плыл по хваленым каналам Дельты. Он добирался до цели верхом, меняя лошадей на подставах. Конечно, ни один курьер Потина к Клеопатре не прибыл. Я думаю, их убили. А сама царица прислала мне очень любезное и недурное по слогу письмо, в котором сообщила, что Ахилла с армией возвращается в Александрию и намеревается встать лагерем за городом, у Лунных ворот.

Руфрий тут же нетерпеливо спросил.

— Мы начинаем?

— Только после того, как я арестую царя, — сказал Цезарь. — Если Потин и Феодот могут использовать бедного парня как инструмент, то смогу и я. А пока пускай местная клика еще два-три дня сооружает себе погребальный костер. Но проследи, чтобы мои люди были готовы ударить. В любую минуту, ибо времени на раскачку не будет. — Он с наслаждением потянулся. — Славно опять иметь иноземцев в противниках, а?

На десятый день пребывания Цезаря в Александрии небольшое одномачтовое каботажное судно проскользнуло в Большую гавань и, лавируя между неуклюжими транспортами Ахиллы, пристало к пирсу в Царской гавани. Отряд охраны сурово уставился на посудину. Но на ней не было никаких подозрительных лиц. Только два египетских жреца — босые, бритоголовые, одетые во все белое. Обычные рядовые жрецы, которым не полагается носить золото.

— Эй! Куда это вы собрались? — крикнул командир отряда охраны.

Один жрец сложил ладони над пахом, приняв позу раболепия и смирения.

— Мы хотим видеть Цезаря, — сказал он на ломаном греческом.

— Зачем?

— Мы везем ему дар от Уэба.

— От кого?

— От Neb-notru, wer-kherep-hemw, Seker-cha'bau, Ptah-mose, Cha'em-uese, — нараспев ответил жрец.

— Я ничего не понял, жрец. Не зли меня!

— Мы везем дар Цезарю от Уэба, верховного жреца Пта в Мемфисе. Я лишь произнес его полное имя.

— Что это за дар?

— Вот, взгляни.

Жрец жестом пригласил командира подняться на палубу. Там лежала циновка из тростника, свернутая в цилиндр. Безвкусная на взгляд александрийца-македонца, с тусклыми красками и угловатым рисунком. На самом бедном рынке Ракотиса можно купить лучше. Наверное, в ней полно паразитов.

— Вы собираетесь поднести Цезарю это?

— Да, о царский человек.

Командир вынул меч из ножен и осторожно ткнул им в циновку.

— Я бы не стал этого делать, — тихо проговорил жрец.

— Почему?

Жрец поймал взгляд капрала, потом что-то сделал со своей головой и шеей. Страж в ужасе отступил. Он вдруг увидел перед собой не человеческое лицо, а голову и капюшон кобры.

— Ссссссс! — просвистел жрец и высунул раздвоенный язык.

Командир с посеревшим лицом одним прыжком оказался на пристани. Сглотнув, он обрел голос.

— Разве римляне не угодны Пта?

— Пта создал Сераписа, как и всех богов, но он считает Юпитера Наилучшего Величайшего оскорблением Египта, — ответил жрец.

Командир усмехнулся. Перед его глазами замаячила приличная награда от господина Потина.

— Несите свой дар Цезарю, — разрешил он. — И пусть Пта достигнет своей цели. Будьте осторожны!

— Хорошо, о царский человек.

Оба жреца склонились, подняли чуть провисшую скатку и сошли на пирс.

— Куда нам идти? — спросил жрец, знающий греческий.

— Идите по этой дороге через розовый сад. Первый дворец слева после небольшого обелиска.

И они ушли, держа циновку за оба конца. Очень легкую, практически невесомую.

«Великолепно, — подумал командир. — Теперь надо только подождать, пока наш незваный гость не умрет от укуса змеи. Потом меня наградят».

Гай Требатий Теста, очень полный и любящий вкусно поесть человек средних лет, вошел к Цезарю хмурый. Само собой разумеется, он выбрал его сторону в этой гражданской войне, несмотря на то что его официальным патроном был Марк Тулий Цицерон. Но почему он решился поплыть в Александрию, это и ему самому было непонятно. Может быть, в поисках новых восхитительных яств. Но в Александрии гурману было нечего делать.

— Цезарь, — начал он, — тебе из Мемфиса привезли довольно странную вещь. От главного жреца Пта. Не письмо!

— Я заинтригован, — сказал Цезарь, подняв голову от бумаг. — Эта вещь в хорошем состоянии? Она не испорчена?

— Сомневаюсь, что она когда-нибудь была в хорошем состоянии, — брезгливо сказал Требатий. — Выцветшая старая циновка. Даже не ковер!

— Пусть принесут ее в том же виде, в каком она была доставлена к нам.

— Нужны твои ликторы, Цезарь. Дворцовые слуги только взглянули на тех, кто принес этот дар, и стали такими же белыми, как германцы с Херсонеса Кимбрского.

— Пусть будут ликторы, Требатий.

Два младших ликтора вошли, неся свернутую циновку. Они положили ее на пол и посмотрели на генерала.

— Благодарю. Ступайте.

Манлий нерешительно переступил с ноги на ногу.

— Цезарь, позволь нам остаться. Эту… э-э-э… вещь принесли два очень странных человека, мы таких никогда не видели. Едва переступив порог, они заперли дверь, словно за ними гнались сами фурии. Фабий и Корнелий хотели отодвинуть засов, но Гай Требоний запретил им это делать.

— Отлично! А теперь ступай, Манлий. Иди же, иди!

Оставшись один, Цезарь с улыбкой обошел сверток, опустился на колени и заглянул в один конец.

— Ты там не задыхаешься? — спросил он.

Кто-то заговорил внутри, но невнятно. Тут Цезарь заметил, что с обоих концов в скатку вставлены жесткие тростинки, чтобы та имела везде одинаковую толщину. Как изобретательно!

Он вытащил прутья и очень осторожно развернул странный дар Пта.

Неудивительно, что она смогла спрятаться там. Ее почти не было. «Где же крупное телосложение, каким отличается род Митридата?» — спросил себя Цезарь, садясь в кресло, чтобы лучше рассмотреть ее. Ростом меньше пяти римских футов, весит, наверное, таланта полтора, да и то разве что в свинцовой обуви.

Не в привычках Цезаря было тратить свое драгоценное время, разглядывая неизвестных людей, даже если эти люди имели такой статус. Однако он определенно не ожидал увидеть тоненькое маленькое создание без малейших признаков царственности! Пораженный, он обнаружил, что ей наплевать на свой вид. Клеопатра ловко, как обезьянка, выбралась из циновки и даже не огляделась в поисках какого-нибудь полированного металлического предмета, который можно использовать как зеркало. «А она мне нравится! — подумал он. — Она напоминает мне мать. Такая же быстрая и решительная». Однако если его мать слыла первой красавицей Рима, то царицу Египта назвать красавицей было нельзя. По любым меркам.

Без грудей, о которых стоит упоминать, без бедер, просто плоская сверху донизу. Руки, как палки, прикреплены к прямым плечам, шея длинная и тонкая, а голова напоминает голову Цицерона — слишком большая для тела, на котором сидит.

Лицо тоже не отличается привлекательностью. Нос большой, крючковатый, все внимание невольно сосредоточивается на нем. По сравнению с ним остальные ее черты неплохи: полные, но не избыточно, губы, хорошие скулы, овал лица с твердым подбородком. А вот глаза красивы. Очень большие, широко открытые, с темными ресницами под темными бровями. Радужная оболочка как у льва — золотисто-желтая. У кого же он видел такие? Ну конечно, у отпрысков Митридата Великого! Она же как-никак его внучка. Но роднят ее с ним одни лишь глаза. Все Митридаты крупные, с германскими носами и желтыми волосами. А у нее волосы светло-каштановые, закрученные жгутами от лба к затылку, как полосы на арбузе, и свернутые в тугой небольшой узел. Кожа приятная, темно-оливковая, такая прозрачная, что сквозь нее видны голубые вены. Белая лента-диадема охватывает голову. Единственное свидетельство ее царского звания. В остальном — никаких украшений. Платье простое, желто-коричневое, в греческом стиле.

Клеопатра тоже пристально разглядывала его, явно удивленная.

— И что же ты видишь? — спокойно спросил он.

— Большую красоту, Цезарь, хотя я думала, что ты смуглый.

— Есть светлые римляне, есть совсем белокожие, есть смуглые, есть рыжеволосые и веснушчатые.

— Так вот откуда ваши прозвища — Альбин, Флавий, Руф, Нигер?

А голос замечательный! Низкий и мелодичный. Словно она не говорит, а поет.

— Ты знаешь латынь? — спросил он, удивившись в свою очередь.

— Нет, у меня не было случая выучить ее. Я говорю на восьми языках, но все они восточные. Я знаю греческий, древнеегипетский, демотический египетский, иврит, арамейский, арабский, индийский и персидский. — Ее кошачьи глаза блеснули. — Может быть, ты обучишь меня латыни? Я очень способная ученица.

— Сомневаюсь, что у меня будет время, дитя, но если ты хочешь, я пришлю тебе учителя из Рима. Сколько тебе лет?

— Двадцать один год. Я на троне уже четыре года.

— Пятую часть твоей жизни. Да ты ветеран. Сядь, пожалуйста.

— Нет, тогда я не смогу хорошо тебя видеть. Ты очень высокий, — сказала она, глядя на него сверху вниз.

— Да, как галлы и германцы. При надобности я мог бы, как в свое время Сулла, сойти за кого-то из них. А что с твоим ростом? Ведь твои родичи высокие.

— Отчасти я унаследовала свой маленький рост. Мать моего отца — набатейская принцесса, но она не была чистокровной арабкой. Ее бабушкой была парфянская принцесса Родогуна — это другая кровная линия рода царя Митридата. Говорят, что парфяне низкорослые. Но моя мать винила в этом болезнь, которой я переболела еще ребенком. Поэтому я всегда думала, что Гиппопотам и Крокодил вобрали мой рост в себя через ноздри, как они делают это с рекой.

Губы Цезаря дрогнули.

— С рекой?

— Ну да, во время гибельного разлива. Таверет-Гиппопотам и Собек-Крокодил вбирают в себя воду Нила ноздрями, не давая ему разливаться. Они делают это, когда сердятся на фараона, — объяснила она совершенно серьезно.

— Поскольку ты фараон, скажи, почему они сердятся на тебя? Нил не выходит из берегов уже два года, как я понимаю.

Клеопатра застыла в нерешительности. Потом отвернулась, немного походила по комнате и вдруг возвратилась на место и встала прямо перед Цезарем, покусывая нижнюю губу.

— Дело очень важное, — сказала она, — поэтому я не вижу смысла хитрить с тобой в женской манере. Я надеялась, что ты внешне непривлекателен — в конце концов, ты уже стар — и потому не отвергнешь меня, хотя я и некрасива. Но я вижу, что слухи верны и что ты можешь получить любую красавицу, несмотря на преклонный возраст.

Цезарь склонил голову набок, его серые непроницаемые глаза потеплели. Нет, их согрело вовсе не вожделение, он просто наслаждался общением с ней. Она выходила с честью из очень сложных для себя ситуаций: убийство сыновей Бибула, восстание в Александрии; несомненно, были и другие кризисы. И при этом она говорила как невинное дитя. Да она и была невинна. Ясно, что ее брат-муж еще не осуществил свой супружеский долг, а поскольку она была богом на земле, то не имела права сойтись со смертным. Бедняжку окружали евнухи, ей было запрещено оставаться наедине с некастрированным мужчиной. «Видимо, ее положение и впрямь очень серьезное, иначе она не была бы одна здесь со мной, некастрированным смертным мужчиной».

— Продолжай, — сказал Цезарь.

— Я не выполнила своего долга как фараон.

— Какого долга?

— Быть плодовитой, рожать детей. Первый разлив после того, как я села на трон, дошел до обильной отметки, потому что Нил дал мне время доказать, что я не бесплодна. Теперь, спустя два разлива, у меня все еще нет детей. В Египте голод, и через пять дней жрецы Исиды с острова Филы будут брать показания ниломера на острове Элефантина. Скоро время разлива, дуют пассаты. Но если я не забеременею, летние дожди не прольются в Эфиопии и Нил не разольется.

— Летние дожди, а не таяние зимних снегов, — задумчиво произнес Цезарь. — Ты знаешь, где истоки Нила?

«Пусть говорит, мне нужно время, чтобы понять, о чем она толкует. Вот уж действительно, преклонный возраст!»

— Библиотекари, такие как Эратосфен, посылали специальные экспедиции, чтобы найти истоки реки, но, кроме летних дождей в Эфиопии, ничего не нашли. Все это записано, Цезарь.

— Что ж, я надеюсь, у меня будет время прочитать некоторые книги из вашей библиотеки, прежде чем я уеду. Продолжай, фараон.

— Все очень просто, — пожала плечами Клеопатра. — Мне нужно сойтись с богом, но мой брат не хочет меня. Он хочет Феодота для удовольствий и Арсиною для брака.

— Почему ее?

— Ее кровь чище моей, ведь она его родная сестра. Их мать была Птолемеем, а моя — из рода Митридата.

— Не вижу, чем тебе можно помочь, по крайней мере до грядущего разлива. Ты мне симпатична, бедная девочка, но что я могу сделать для тебя? Я не бог.

Лицо Клеопатры просияло.

— Но ты — бог! — вскричала она.

Цезарь прищурился.

— В Эфесе есть моя статуя, под которой написано что-то подобное, но это обычная лесть, как сказал один мой друг. Я действительно потомок двух богов, однако в лучшем случае мне достались лишь две-три капли божественного ихора. В остальном я смертный.

— Ты — бог с Запада.

— Бог с Запада?

— Ты — Осирис, возвратившийся из царства мертвых, чтобы оплодотворить Исиду-Хатор-Мут и зачать сына, Гора.

— И ты веришь в это?

— Что значит «верю»? Это факт, Цезарь!

— То есть, если я правильно понял, ты хочешь со мной переспать?

— Да, да! Зачем бы еще мне быть здесь? Стань моим мужем, дай мне сына! Тогда Нил разольется.

Вот ситуация! Хм. Но… забавно. Как же далеко надо было заехать Цезарю, чтобы узнать, что его семя способно вызвать дожди, разлив реки и процветание всей страны!

— Отказать тебе было бы нелюбезно, — серьезно сказал он. — Но не слишком ли поздно ты сюда пробралась? До промера осталось пять дней, а я не могу гарантировать, что ты непременно забеременеешь. И даже если мне это удастся, пройдет пять-шесть рыночных интервалов, прежде чем ты узнаешь точно.

— Амун-Ра поймет, и я, его дочь, буду знать. Я — Нил, Цезарь! Я — живое воплощение Нила. Я — божество на земле, и у меня одна цель — обеспечить, чтобы мой народ процветал, чтобы Египет оставался великим. Если Нил останется в своих берегах еще один год, к голоду добавятся чума с саранчой. И Египет исчезнет.

— Я потребую услуги в ответ.

— Оплодотвори меня, и ты все получишь.

— Ты говоришь как банкир! Я потребую твоего полного сотрудничества во всем, что бы мне ни пришлось сделать с Александрией.

Она нахмурила лоб.

— Сделать с Александрией? Странный способ выражаться!

— О, ну и ум! — одобрительно воскликнул он. — Я начинаю надеяться, что и сын твой будет неглупым.

— Говорят, что у тебя нет сына.

«Нет, у меня есть сын, — подумал он. — Красивый паренек, галл, которого Литавик украл у меня, убив его мать. Но я не знаю, что с ним теперь, и никогда не узнаю».

— Это правда, — холодно сказал он. — Но отсутствие кровного сына для меня не имеет значения. Мы, римляне, можем усыновлять своих родичей, племянников или кузенов. Или при жизни, или по завещанию. Тот ребенок, который может появиться у нас с тобой, никогда римлянином не станет, ибо ты не римлянка. Поэтому он не сможет наследовать ни мое имя, ни мое состояние. — Цезарь был очень серьезен. — Не надейся иметь сына-римлянина, царица. Наши законы этого не допускают. Я могу заключить с тобой брак, если хочешь, но в Риме его не признают. У меня там есть жена.

— Но у нее нет детей, хотя ты давно женат.

— Меня никогда не бывает дома. — Он усмехнулся, расслабился и посмотрел на нее, подняв брови. — Думаю, мне пора переехать. Здесь поселится твой старший брат, дорогая моя. А мы с тобой переберемся в большой дворец и поглядим, что нам предпринять, чтобы ты непременно забеременела.

Он встал и пошел к двери.

— Фаберий! Требатий!

Те вошли и остановились, раскрыв от изумления рты.

— Позвольте представить вам Клеопатру, царицу Египта. Теперь, когда она с нами, пора за дело. Быстро найдите мне Руфрия и начинайте паковать вещи.

И он ушел, а за ним и его люди. Клеопатра осталась одна. Обладая сильной и страстной натурой, она мгновенно влюбилась в него. С первого взгляда, безоговорочно, сразу. Она уже примирилась с тем, что ей придется улечься под старика, дряхлого и, скорее всего, безобразного, а увидела настоящего мужа. Сильного, умного, очень уверенного, наполнившего радостью ее сердце. Тах-а бросила лепестки лотоса в воду и сказала ей, что сегодняшняя и завтрашняя ночи — самые подходящие для зачатия в ее цикле, если она посмотрит на Цезаря и сочтет его достойным любви. Что ж, она посмотрела и увидела бога с Запада. Столь же высокого и величественного, как Осирис. Даже глубокие морщины не портили его лицо, ибо они говорили, что он много страдал, как страдал и Осирис.

Губы ее задрожали, и она моргнула, чтобы стряхнуть непрошеную слезу. Она уже любит, но Цезарь ее не любит. И вряд ли полюбит в дальнейшем. Не потому, что она некрасива, о нет! Возраст, опыт, культура — вот пропасть, которая их разделяет!

К ночи они уже находились в большом царском дворце со множеством залов, галерей, коридоров и комнат. С внутренними дворами и системой прудов, в которых можно плавать.

Весь вечер город гудел, и Царский квартал тоже. Пятьсот римских легионеров собрали всю царскую стражу и отправили ее в лагерь Ахиллы западнее Лунных ворот с самыми наилучшими пожеланиями, а потом приступили к укреплению защитной стены, построив на ней боевую платформу, брустверы и множество наблюдательных вышек.

Происходили и другие вещи. Руфрий ликвидировал лагерь в Ракотисе, выселил всех горожан из обступавших Царскую улицу зданий и заселил в них солдат. Пока эти ставшие вдруг бездомными люди бегали по Александрии, плача, причитая и грозясь отомстить, римляне занимали бани, спортзалы и государственные конторы. Пришли они и в храм Сераписа, на глазах у пришедших в ужас александрийцев вырвали там все балки из потолков и унесли их на Царскую улицу. Другие легионеры разбирали береговые постройки — причалы, пристани, торговые точки. Все куски дерева им казались полезными, все они уносили, прибирали к рукам.

К ночи большая часть Александрии лежала в руинах.

— Это возмутительно! Это насилие! — вскричал Потин, когда в его владения вторгся непрошеный гость в сопровождении центурии солдат, своей свиты и очень довольной собой Клеопатры.

— Ты! — взвизгнула Арсиноя. — Что ты здесь делаешь? Я тут царица! Птолемей развелся с тобой!

Клеопатра сильно пнула сводную сестру в голень и расцарапала ей ногтями лицо.

— Я — царица! Заткнись, иначе умрешь!

— Сука! Свинья! Крокодил! Шакал! Гиппопотам! Паук! Скорпион! Крыса! Змея! Вошь! — кричал маленький Птолемей Филадельф. — Обезьяна! Жалкая грязная обезьяна!

— И ты тоже заткнись, злобный гаденыш! — разъяренно крикнула Клеопатра, колотя ребенка по голове, пока тот не заревел.

Пораженный такими яркими проявлениями внутрисемейного единения и любви, Цезарь молча стоял, скрестив на груди руки. Ей двадцать один год, она фараон — и, как ребенок, дерется со своими младшими сестрой и братом. Интересно, что ни Филадельф, ни Арсиноя не отвечали ей какими-то действиями. Старшая сестра пугала их. Потом он устал от этой непристойности и ловко разделил троих скандалистов.

— Ты, девочка, ступай со своим воспитателем восвояси, — строго приказал он Арсиное. — Молоденьким царевнам давно пора спать. Ты тоже ступай, Филадельф.

Потин продолжал разоряться. Ганимед с непроницаемым лицом увел Арсиною. Этот, подумал Цезарь, намного опаснее остальных. Его воспитанница несомненно в него влюблена, и ей все равно, евнух он или нет.

— Где царь Птолемей? — спросил он. — И Феодот?

Царь Птолемей и Феодот находились на рыночной площади, еще не тронутой солдатами Цезаря. Они развлекались в личных апартаментах царя, когда вбежал раб и сказал им, что Цезарь занимает большой дворец и что с ним царица Клеопатра. Незамедлительно Феодот развил бурную деятельность. Его и мальчика одели для аудиенции, Птолемей надел пурпурную шляпу, перевязанную диадемой. Потом они оба спустились в подземный туннель, прорытый еще по приказу Птолемея Авлета. Туннель пролегал под защитной стеной и выходил наверх у театра Акрон. Оттуда можно было спокойно добраться до гавани, но Феодот повел маленького царя на агору.

Эта площадь легко вмещала около ста тысяч человек, и уже к полудню она начала заполняться. Солдаты Цезаря выдирали из зданий балки, а возмущенные александрийцы спешили к агоре. Ибо делали так всякий раз, когда их что-нибудь не устраивало. К тому времени, как появилась пара из дворца, агора была набита битком. Феодот зажал мальчика в угол. Свистящим шепотом он вдалбливал ему, что нужно будет сказать, когда придет подходящее время. С наступлением темноты, когда толпа забила проулки и забралась на крыши аркады, Феодот провел царя к статуе Каллимаха-библиотекаря и помог ему взобраться на постамент.

— Александрийцы, на нас напали! — громко крикнул маленький царь. Лицо его в пламени тысячи факелов сделалось неестественно красным. — Рим вторгся, и весь Царский квартал в их руках! Но я хочу вам сказать не только об этом! — Он помолчал, чтобы убедиться, что правильно произносит заученный текст, и продолжил: — Да, не только! Моя сестра Клеопатра, изменница, возвратилась! Она снюхалась с Цезарем! Это она привела Рим сюда! Вся ваша еда ушла в римские животы, а Цезарь спит с Клеопатрой! Они опустошили казну и убили всех во дворце! А также убили всех, кто живет на Царской улице! Ненужную им пшеницу они вываливают прямо в море! Римские солдаты разбирают общественные постройки! Александрия разрушена, ее храмы осквернены, ее женщин и детей насилуют!

Была уже ночь, и в глазах мальчика словно бы полыхал гнев толпы, разгоравшийся с его словами. Это была Александрия, единственное место в мире, где толпа сознавала свою силу и благодаря этой силе держала в руках власть. Сила эта была политическим инструментом и не тратилась на бездумные разрушения. Толпа свалила не одного Птолемея. Она могла свалить и римлянина, разорвать на куски и его самого, и его шлюху.

— Я — ваш царь, но меня свергли с трона римский пес и подстилка его, Клеопатра!

Толпа зашевелилась, окружила царя Птолемея и взяла его на плечи, где он всем был виден в своем пурпурном одеянии.

А он подгонял ее, как игрушечную лошадку, скипетром из слоновой кости.

Передние ряды возмущенных александрийцев докатились до стены, отгораживающей мыс Лохий от Александрии. В воротах, ведущих в Царский квартал, стоял Цезарь. С двумя шеренгами ликторов по бокам, в тоге с пурпурной каймой, с corona civica на голове и с жезлом на правом предплечье. Возле него стояла Клеопатра, все еще в своем желто-коричневом платье.

Толпа остановилась, непривычная к виду противника, который грозно смотрел на них.

— Зачем вы здесь? — спросил Цезарь.

— Мы пришли выкинуть тебя отсюда и убить! — крикнул маленький Птолемей.

— Царь Птолемей, послушай меня: ты не можешь сделать ни того ни другого. Ни выбросить нас, ни убить. Но я уверяю тебя, что в этом необходимости нет.

Определив лидеров в передних рядах, Цезарь теперь обращался лишь к ним.

— Если пошел слух, что мои солдаты опустошили александрийские зернохранилища, то все могут воочию убедиться в обратном. Сходите туда, там нет ни единого римского легионера. И если вы платите за еду слишком много, вините в том свои власти, а не Цезаря. Я привез в Александрию свое собственное зерно, — бесстыдно лгал Цезарь.

Одной рукой он выдвинул Клеопатру вперед, другую простер в сторону мальчика в тирском пурпуре.

— Сойди с шестка, царь Птолемей, и встань сюда, где должен стоять суверен, — лицом к своим подданным, а не среди них, в их власти. Я слышал, что граждане Александрии могут разорвать на куски царя, и это ты виноват в их состоянии, а не Рим. Давай иди ко мне!

Завихрения, вполне естественные в людской гуще, отделили мальчика от Феодота. Птолемей Тринадцатый остался один. Светлые брови нахмурены, в глазах — страх и недоумение. Умом он не блистал, но был достаточно сообразителен, чтобы понять, что каким-то образом Цезарь выставляет его в неправильном свете, что ясный, далеко слышный голос Цезаря поворачивает передние ряды толпы против него.

— Опустите меня! — приказал он.

И, подойдя к Цезарю, нерешительно встал рядом с ним.

— Вот и правильно, — добродушно сказал ему Цезарь. — Посмотрите на вашего царя и царицу! — крикнул он, обращаясь к толпе. — У меня при себе завещание покойного Птолемея, отца этих детей, и я здесь, чтобы выполнить его волю. Египтом и Александрией должны править его старшая дочь, Клеопатра Седьмая, и его старший сын, Птолемей Тринадцатый Эвергет. Как муж и жена, в соответствии с вашим законом!

— Убейте ее! — взвизгнул Феодот. — Арсиноя — царица!

Но Цезарь и этот выкрик обернул в свою пользу.

— Царевну Арсиною ждут другие обязанности! — прогремел он. — Как диктатор Рима, я наделен полномочиями вернуть Египту Кипр! — В его голосе появились сочувственные нотки. — Я знаю, как тяжело вам пришлось, когда Марк Катон аннексировал этот остров. Вы потеряли медные рудники, дешевые продукты и кедровую древесину. Но сената, который узаконил эту аннексию, теперь больше нет. А мой сенат намерен восстановить справедливость! Царевна Арсиноя и царевич Птолемей Филадельф поедут на Кипр как сатрапы. Клеопатра и Птолемей Эвергет будут править в Александрии, Арсиноя и Птолемей Филадельф — на Кипре!

Толпа была побеждена, но Цезарь еще не закончил.

— Я должен добавить, почтенные александрийцы, что это старания вашей царицы возвращают вам Кипр! Как вы думаете, почему она отсутствовала? Потому что она ездила ко мне на переговоры о возвращении Кипра! И она добилась успеха. — Он сделал пару шагов вперед, улыбаясь. — А теперь, может быть, вы поприветствуете вашу царицу?

И замолчал, ожидая, когда новость докатится до задних рядов. Как хороший оратор, Цезарь говорил очень коротко, не вдаваясь в детали, но именно это и импонировало толпе. Александрийцы, удовлетворенные и радостные, оглушительно приветствовали Клеопатру.

— Все это очень хорошо, Цезарь, но ты не можешь отрицать, что твои войска разрушают наши храмы и общественные постройки! — выкрикнул кто-то.

— Да, это очень прискорбно, — согласился Цезарь и развел руками. — Но согласитесь, что даже римляне имеют право себя защищать. Вам ведь известно, что неподалеку от Лунных ворот стоит огромная армия генерала Ахиллы. Он почему-то решил объявить мне войну. Я готовлюсь к атаке, и только. Если вы хотите остановить разрушение, пойдите к Ахилле и посоветуйте ему распустить свое войско.

Толпа развернулась, как солдаты на плацу, и через миг ее уже не было. Теперь ее целью, видимо, сделался Ахилла.

Не зная, что предпринять, дрожащий Феодот смотрел на мальчика-царя со слезами на глазах, потом, крадучись, подобрался к воспитаннику, чтобы облобызать его руку.

— Очень умный ход, Цезарь, — насмешливо заметил из темноты сада Потин.

Цезарь кивнул ликторам, и те перестроились, чтобы идти впереди него во дворец.

— Да, Потин, пора бы тебе понять, что я действительно умный. Могу кое-что посоветовать и такому интригану, как ты. Перестань мутить в городе воду и поскорее вернись к своим прямым обязанностям, в том числе и к царскому кошельку. Если ты пустишь еще хоть слушок обо мне и царице, я предам тебя римской казни. То есть выпорю и обезглавлю. Если ты распространишь два ложных слуха, это будет смерть раба — распятие. Три ложных слуха — распятие без ломки ног.

В вестибюле дворца он отпустил ликторов, но задержал маленького царя, положив ему на плечо руку.

— Больше никаких вылазок на агору, молодой человек. А теперь иди в свои комнаты. Кстати, тайный ход я заблокировал с обеих сторон. — Очень холодный взгляд на Феодота поверх спутанных кудрей Птолемея. — Феодот, ты теперь безработный. К утру я хочу, чтобы тебя здесь не было. И запомни одно! Если ты опять попытаешься подобраться к царю, с тобой проделают то же, что и с Потином, если тот не возьмется за ум.

Цезарь чуть подтолкнул паренька, и тот побежал к себе в комнаты — поплакать. А Цезарь протянул руку Клеопатре.

— Пора спать, моя дорогая. Всем доброй ночи.

Она чуть улыбнулась, опуская ресницы. Требатий изумленно глянул на Фаберия. Цезарь и эта тощенькая малышка? Но она же совершенно не в его вкусе!

Имевший большой опыт обращения с женщинами Цезарь не опасался, что что-то пойдет не так. Соитие есть соитие, хотя бы и ритуальное, имевшее целью вернуть благоденствие всем населявшим Египет народам. У каждого тут была своя роль. Он — бог-муж, она — богиня-жена и девственница в придачу. Никакой страсти, никаких особенных чувств. Ей очень понравилось, что он выщипывает на теле все волоски, она сочла это проявлением его божественной сути. Но в действительности это был просто его способ избежать волосяных паразитов. Цезарь был фанатичным приверженцем чистоты. В этом отношении она последовала его примеру и тоже выщипала все волосы — и от нее пахло естественной свежестью.

Однако в созерцании голого тощего существа удовольствия маловато. Тем более что неопытность и нервозность вызвали поначалу в ней сухость. Грудь ее была почти плоской, как у мужчины, и он боялся, что она хрустнет под ним. Скорей бы отделаться, думал он и, не будучи педофилом, прилагал всю свою волю, чтобы забыть о ее неразвитом детском теле и покончить со всем этим. Но для зачатия одним разом не обойтись.

А она вдруг пробудилась, ей стало очень нравиться то, что он с ней делал, судя по увлажнению ее лона. Похотливое маленькое существо.

— Я люблю тебя, — последнее, что было ему сказано, прежде чем она погрузилась в глубокий сон. Одна рука-палка на его груди, другая — на бедрах.

Цезарю тоже надо поспать, решил он и закрыл глаза.

К утру большая часть работ на Царской улице была завершена. Верхом на наемном коне (он, к сожалению, не взял с собой Двупалого) Цезарь отправился на инспекцию и первым делом приказал легатам кавалерийского лагеря перекрыть дорогу к Канопскому каналу, отрезав тем самым Александрию от Нила.

Фактически все, что он сейчас предпринимал, являлось вариацией его стратегии под Алезией, где шестьдесят тысяч римлян замкнули себя внутри циркумвалляционного коридора, отделенные внутренней стеной от восьмидесяти тысяч галлов, которых они осаждали, и внешней — от двухсотпятидесятитысячной вражеской армии, пытавшейся их раздавить. Но на этот раз контролируемая легионерами территория напоминала не кольцо, а гантель, стержнем которой была Царская улица, а кавалерийский лагерь и мыс Лохий — утолщениями на концах. Сотни балок, натащенных со всего города, были поставлены, как горизонтальные сваи, от одного особняка к другому, чтобы соединить их вместе. На плоских крышах образовали брустверы, где Цезарь поместил свою малую артиллерию. Большие баллисты ушли вверх, к германцам. Холм Панейон стал наблюдательным пунктом, его подножие превратилось в грозный крепостной вал, для чего, правда, пришлось разобрать весь гимнасий. Зато теперь он мог быстро передвигать по образовавшемуся пространству свои малочисленные войска, благо ибисы разом покинули римскую клетку. Каким-то образом эти хитрые птицы почувствовали, что происходит, и расселись на подступах к укреплениям, не нарушая границ. Хорошо, усмехнулся мысленно Цезарь. Дополнительная защита. Александрийцы по ибисам в бой не пойдут! Римляне в подобном случае обратились бы к Юпитеру Наилучшему Величайшему и заключили бы с ним временный договор, освобождавший их от наказания за локальные святотатственные проступки. Но очень сомнительно, что Серапис столь же покладист, как самый могущественный из римских богов.

Восточней «гантели» располагались районы Дельта и Эпсилон. Там в основном проживали евреи и метики. Западные же районы Александрии, заселенные греками и македонцами, представляли нешуточную опасность. С вершины Панейона Цезарь видел Ахиллу (о боги, какой он все же медлительный!), пытавшегося подготовить свое войско. Наблюдалась активность в гавани Эвноста и в бухте Кибот. Военные корабли вышли из укрытия, чтобы сменить прибывшие из Пелузия корабли, которые нужно было вытащить на берег для просушки. Через день-два адмирал, столь же медлительный, как и Ахилла, намеревался проучить неприятеля. Его галеры пройдут под арками Гептастадия в Большую гавань и утопят все тридцать пять римских транспортов.

Поэтому Цезарь послал две тысячи солдат разобрать все дома с западной стороны своих укреплений, создавая таким образом расчищенное пространство шириной в четыреста футов, нашпигованное ловушками всяких сортов: тщательно замаскированными ямами с острыми кольями на дне, цепями, которые появлялись ниоткуда, обматываясь вокруг шеи врага, осколками разбитого александрийского стекла. Остальные легионеры заняли док в Большой гавани, захватили все корабли, нагрузили их колоннами, взятыми у здания суда, у гимнасия и на агоре, и затопили под арками дамбы. Через два часа даже полубаркас не сумел бы проникнуть ближним путем из одной гавани Александрии в другую. Теперь, чтобы осуществить свой план, александрийцы будут вынуждены пройти мимо мелководий и наносных песчаных островов Эвноста, вокруг острова Фарос и войти через проходы Большой гавани. «И все же, Кальвин, поторопись с моими двумя легионами! Мне нужны мои военные корабли!»

Заблокировав арочные проходы под дамбой, солдаты Цезаря забрались на нее и разрушили акведук, поставлявший пресную воду на остров Фарос, а потом отбили крайнюю линию артиллерии у защитников бухты-коробки Кибот. Они, конечно, встретили некоторое сопротивление, но было ясно, что александрийцы не обладают холодной головой. Они бросались в драку, как белги в прежние времена, до того как поняли, что в сражении надо выжить, чтобы потом снова сражаться. Это был легкий противник для легионеров, ветеранов девятилетней войны в Длинноволосой Галлии. А захваченные баллисты и катапульты весьма хороши! Цезарь будет доволен.

Легионеры переправили артиллерию на свою сторону дамбы, потом подожгли корабли, стоявшие на якоре у пристаней и пирсов. Чтобы усугубить панику, они стреляли зажигательными снарядами из захваченных баллист по боевым кораблям в Эвносте и по крышам корабельных навесов. Неплохо поработали сегодня!

Цезарь тем временем занимался другим. Он послал гонцов в районы Дельта и Эпсилон с приглашением троих еврейских старейшин и троих лидеров метиков на совещание. Принять их он решил в зале для аудиенций, где были поставлены удобные кресла и столики с угощением, а на троне восседала царица.

— Держи себя по-царски, — наставлял он ее. — Никаких там «я серая мышка», и сними драгоценности с Арсинои, если у тебя нет своих. В общем, постарайся произвести впечатление. Это важное совещание. Они нам нужны.

Когда она появилась, он чуть не впал в ступор. Вначале в зал вступили египетские жрецы. Позвякивая кадильницами, они тянули низкую монотонную песнь. Все были в белых простых одеяниях, кроме их предводителя. Поверх его золотого нагрудного украшения, инкрустированного драгоценностями, висели золотые ожерелья-амулеты. Он нес длинный золотой с эмалью посох, которым стучал по полу, издавая глухой звук.

— Все приветствуйте Клеопатру, дочь Амуна-Ра, воплощенную Исиду, правительницу Верхнего и Нижнего Египта, повелительницу Осоки и Пчелы! — выкрикнул на хорошем греческом верховный жрец.

Она была одета как фараон: плиссированное белое льняное платье с белыми же полосами, поверх него пышная накидка с очень короткими рукавами, тонкая до прозрачности и вся расшитая узорами из мелких сверкающих стеклянных бусинок. На голове странное сооружение — Цезарь видел такое на настенных рисунках, но двумерное изображение не шло ни в какое сравнение с оригиналом. Внешняя красная корона, украшенная эмалью, с тыльной стороны увенчивалась высоким стержнем, а с фронтальной — головами кобры и ястреба (золото, драгоценные камни, эмаль). Внутри внешней короны располагалась еще одна, более высокая коническая корона белой эмали с закрученной полоской золота, торчащей вверх. Шею женщины-фараона охватывал воротник шириной десять дюймов из золота, эмали и драгоценностей, талию — золотой пояс шириной шесть дюймов. На руках — великолепные золотые и эмалевые браслеты в форме змей и леопардов. На пальцах — десятки сверкающих колец. На подбородке — фальшивая борода, тоже из золота и эмали, прикрепленная золотой проволокой к ушам. На ногах — украшенные драгоценными камнями золотые сандалии на очень высокой позолоченной пробковой подошве.

Лицо Клеопатры было искусно раскрашенной маской. Рот ярко-алый, щеки напудрены, глаза — подобия глаза на ее троне: обведенные черной сурьмой, идущей тонкими линиями по направлению к ушам и заканчивающейся маленькими треугольниками, закрашенными медно-зеленой краской. Эта же краска покрывала верхние веки вплоть до бровей, увеличенных сурьмой, а от глаз вниз по щекам сбегали волнистые линии. Эффект был потрясающим и даже зловещим. Казалось, под слоями краски прячется жуткий и нечеловеческий лик.

Сопровождающие госпожу македонки, Хармиан и Ирас, сегодня тоже были одеты в египетском стиле. С их помощью Клеопатра в тяжелых сандалиях поднялась по ступеням к верхнему трону и села, скрестив на груди золотой крюк и золотой цеп, которые получила от своих спутниц.

Цезарь отметил про себя, что никто не простерся ниц. Низких поклонов оказалось достаточно.

— Мы здесь, чтобы наблюдать за ходом переговоров, — сказала Клеопатра звучным голосом. — Мы — фараон, воплощенное божество на земле. Гай Юлий Цезарь, сын Амуна-Ра, воплощенный Осирис, великий понтифик, победитель народов и диктатор Рима, продолжай!

«Так-то! — подумал он ликующе. — Александрией и Македонией тут даже и не пахнет! Теперь она египтянка до мозга костей. Раз она надела на себя эти невероятные регалии, она олицетворяет власть!»

— Я потрясен твоим величием, дочь Амуна-Ра, — сказал он, затем указал на стоящих рядом старейшин. — Позволь представить тебе евреев Симеона, Абрахама и Иошуа, а также метиков Кибира, Формиона и Дария.

— Приветствую вас. Можете сесть, — сказала женщина-фараон.

После чего Цезарь забыл о ней напрочь. Решив подойти к вопросу издалека, он указал на столики с яствами.

— Я знаю, что мясо должно быть приготовлено в соответствии с вашими религиозными требованиями и что вино должно тоже быть иудейским, — сказал он Симеону, главному среди евреев. — Так все и сделано. Рекомендую вам угоститься, после того как мы с вами поговорим. Таким же образом, — сказал он Дарию, этнарху метиков, — еда и вино приготовлены для вас на втором столике.

— Мы ценим твою доброту, Цезарь, — сказал Симеон, — но даже гостеприимство не может изменить того факта, что твой укрепленный коридор отрезал нас от остального города — нашего основного источника еды, наших средств к существованию и сырья для нашей торговли. Мы заметили, что ты закончил разрушать дома на западной стороне Царской улицы. Значит ли это, что теперь ты возьмешься за восточную сторону?

— Не беспокойся, Симеон, — сказал Цезарь на чистом иврите, — и сначала послушай меня.

Клеопатра вытаращила глаза от удивления. Симеон подскочил.

— Тебе знаком наш язык? — спросил он.

— Немного. Я рос в многоязычном квартале Рима, в Субуре, где у моей матери была инсула — доходный дом. Обитали там и евреи, и я ребенком с большим удовольствием проводил время у них. Самым старым жильцом был золотых дел мастер Шимон. Я знаю природу вашей религии, ваши обычаи и традиции, вашу кухню, ваши песни и вашу историю.

Он повернулся к Кибиру.

— Мне знакома и речь писидов, — сказал он на упомянутом языке. Потом повернулся к его соседу и вернулся к греческому. — Но, увы, Дарий, персидского я не знаю. Так что ради удобства давайте общаться на греческом.

В течение четверти часа Цезарь объяснял собравшимся ситуацию, ни за что не извиняясь. Война в Александрии была неизбежна.

— Однако, — продолжил он после паузы, — я предпочел бы вести ее только на западной стороне коридора: так было бы лучше и для меня, и для вас. Не ополчайтесь против меня, и я гарантирую, что мои солдаты не вторгнутся к вам. Обещаю также, что вы не будете голодать. Что же касается прекращения поставок сырья и утраты прибылей от продажи товаров, то, разумеется, что-то вы потеряете. Война есть война. Однако возможны и компенсации за все издержки, когда я побью Ахиллу и подчиню город. Не мешайте Цезарю, и Цезарь будет у вас в долгу. А долги Цезарь платит.

Он поднялся со своего курульного кресла и подошел к трону.

— Я думаю, о фараон, что это в твоей власти заплатить всем, кто поможет тебе удержать трон?

— Да.

— Тогда готова ли ты компенсировать евреям и метикам их финансовые потери?

— Готова, если они не будут тебе мешать, Цезарь.

Симеон встал, низко поклонился.

— Великая царица, — сказал он, — в ответ на наше сотрудничество не одаришь ли ты нас, евреев и метиков, еще одной вещью?

— Какой, Симеон?

— Александрийским гражданством.

Последовала длинная пауза. Клеопатра сидела, спрятавшись за своей экзотической маской. Глаза прикрыты медно-зелеными веками, крюк и цеп на груди то вздымаются, то опадают в такт дыханию. Наконец блестящие красные губы открылись.

— Я согласна, Симеон и Дарий. Александрийским гражданством будут наделены все евреи и метики, прожившие в этом городе больше трех лет. Плюс к тому вы получите финансовую компенсацию за потери, которые вы понесете в этой войне. А еще каждый еврей или метик, взявшийся за оружие, чтобы меня поддержать, может рассчитывать на премию.

Симеон вздохнул с облегчением; остальные пятеро нерешительно переглянулись, не веря своим ушам. Наконец-то они получат то, в чем им отказывали веками!

— А я, — сказал Цезарь, — добавлю еще римское гражданство.

— Цена более чем справедливая. Мы согласны, — просиял Симеон. — Более того, чтобы доказать нашу лояльность, мы будем охранять побережье между мысом Лохий и ипподромом. К нему, правда, нельзя подойти на больших кораблях, но у Ахиллы много маленьких лодок, он может использовать их. А позади ипподрома, — пояснил он Цезарю, — начинаются болота Дельты Нила. Такова воля бога, а бог — наш лучший союзник.

— Вот и прекрасно, — сказал Цезарь. — Предлагаю отведать еды.

Клеопатра поднялась.

— Фараон вам больше не нужен, — сказала она. — Хармиан, Ирас, помогите мне спуститься.

— О, избавьте меня от всего этого! — простонала она, как только вошла в свои покои.

Прочь сандалии, прочь нелепая фальшивая борода, прочь тяжеленный золотой воротник! Кольца, браслеты и ожерелья посыпались на пол. Испуганные служанки стали их подбирать, косясь с подозрением друг на друга. Велик соблазн присвоить вещицу, но и кара за то велика. Клеопатра сидела, пока Хармиан и Ирас с трудом снимали с нее огромную двойную корону. Под золотом и эмалью та была сплошь деревянной, с выдолбленным в основании углублением, идеально повторявшим форму черепа Клеопатры, чтобы ни при каких обстоятельствах не сползти с ее головы. Двойная страховка, и тяжесть тоже двойная.

Вдруг Клеопатра увидела красивую египтянку в платье храмового музыканта, радостно вскрикнула и упала в ее объятия.

— Тах-а! Тах-а! О моя мать!

Хармиан и Ирас ворчали, что изомнется накидка, расшитая бисером, но Клеопатра их не слышала. Она обнимала и целовала Тах-а.

Ее настоящая мать, возможно, была очень доброй и милой, но всегда слишком занятой, чтобы проявлять к дочери какие-то нежные чувства. Клеопатра ее не винила, ведь она и сама росла в ужасной атмосфере александрийского дворца. Митридат Великий выдал свою дочь Клеопатру Трифену за Птолемея Авлета, незаконного сына Птолемея Десятого, Сотера, прозванного Нутом. Она родила ему двух дочерей, Беренику и Клеопатру, но сыновей у нее не было. У Авлета была сводная сестра, еще ребенок, когда Митридат заставил его жениться на Клеопатре Трифене, но это было тридцать три года назад, и сводная сестра выросла. Однако пока Митридат Великий был жив, Авлет не смел и помыслить о расторжении брака; ему оставалось лишь ждать.

Когда Беренике исполнилось двенадцать лет, а маленькой Клеопатре пять, Помпей Великий положил конец благоденствию Митридата Великого. Тот убежал в Киммерию и был убит одним из своих сыновей (тем самым Фарнаком, который сейчас вторгся в Анатолию). Авлет тут же развелся с Клеопатрой Трифеной и женился на своей сводной сестре. Но дочь Митридата была прагматичной и проницательной. Ей удалось остаться в живых, и она продолжала жить во дворце со своими двумя дочерьми. Новая же супруга родила Авлету еще одну дочь, Арсиною, и наконец двоих сыновей.

Береника достаточно подросла, чтобы присоединиться к взрослым, а Клеопатру оставили в детской. Ужасное место. Потом, когда трон под Авлетом зашатался, мать послала маленькую Клеопатру в Мемфис, в храм Пта. И она вошла в мир, совсем не похожий на дворец в Александрии. Прохладные известняковые здания в древнеегипетском стиле, теплые материнские руки. Ибо Ха-эм, верховный жрец Пта, и его жена Тах-а приняли девочку в свою семью. Они научили ее разным языкам — двум видам египетского, арамейскому, ивриту и арабскому, научили ее петь и играть на большой арфе, научили ее всему тому, что нужно было знать о Египте Нила, о могущественном пантеоне его богов, во главе которых стоял бог-создатель Пта.

Сексуальные извращения и пьяные оргии усугубляли недовольство Александрии Авлетом. Он сел на трон после смерти своего законного сводного брата, Птолемея Одиннадцатого, не оставившего наследников, но оставившего завещание, в котором отдавал Египет Риму. Таким образом, если бы Рим вошел в Египет, это было бы ужасно. В годы консульства Цезаря Авлет заплатил шесть тысяч талантов золота, чтобы Рим узаконил его права на трон. Это золото он украл у Александрии. Ибо Авлет не был фараоном и не имел доступа к сказочным богатствам, хранимым в подвалах Мемфиса. Плохо было то, что доход Александрии принадлежал александрийцам, которые настаивали, чтобы правитель выплатил им долг. Времена стояли тяжелые, цены на продукты росли, давление римлян становилось опасным. Авлет не придумал ничего другого, как понизить качество чеканящихся монет.

Это стало последней каплей, переполнившей чашу народного гнева. Толпа кинулась во дворец. Тайный туннель дал возможность Авлету убежать морем, но… без единого сестерция в кошельке. Александрийцев это не волновало, они заменили Авлета его старшей дочерью Береникой, а ее мать, Клеопатру Трифену, удостоили равных с ней прав. Ситуация во дворце изменилась. Вторая жена Авлета и все его отпрыски от нее вынуждены были занять место позади пары цариц из рода Митридата.

А маленькую Клеопатру отозвали из Мемфиса. Ужасный удар! Как она плакала, покидая Тах-а, Ха-эма и тихую, спокойную жизнь, полную любви и постижения древних истин возле широкого голубого Нила, извилистого, как змея! Атмосфера александрийского двора стала хуже, чем когда-либо. В свои одиннадцать лет Клеопатра опять попала в детскую, которую ей пришлось делить с кусающимися, царапающимися и вечно дерущимися маленькими Птолемеями. Арсиноя была самой вредной, она все твердила, явно повторяя чьи-то слова, что Клеопатра для них недостаточно хороша. В ней слишком мало крови Птолемеев, и к тому же она внучка старого негодяя царя, лет сорок наводившего на Анатолию ужас, но в конце концов получившего по заслугам. Его сломил Рим.

Клеопатра Трифена умерла через год после того, как села на трон. Береника решила выйти замуж. Но Рим этого не хотел. Красс и Помпей все еще планировали аннексию при помощи и подстрекательстве губернаторов Сирии и Киликии. Где бы Береника ни пыталась найти мужа, Рим уже спешил впереди, запугивая кандидатов и вынуждая их отказаться от весьма заманчивых перспектив. Наконец она обратилась к своим родственникам по линии Митридата и среди них нашла себе жениха, некоего Архелая. Не думая о Риме, он поехал в Александрию и женился на Беренике. В течение нескольких дней они были счастливы. Потом Авл Габиний, губернатор Сирии, вторгся в Египет.

Ибо Птолемей Авлет не тратил попусту время в ссылке, а пошел к римским ростовщикам (в том числе и к Рабирию Постуму). Набрав у них денег, он заявил о своей готовности вручить десять тысяч талантов серебром любому, кто поможет ему вновь сесть на египетский трон. Габиний согласился и направился с войском в Пелузии. Авлет, разумеется, был рядом с ним. И еще один незаурядный и совсем еще молодой человек — личный грум Авла Габиния, двадцатисемилетний римский аристократ Марк Антоний.

Тогда Клеопатра не увидела Марка Антония. Как только Габиний пересек границу Египта, Береника отослала ее к Ха-эму и Тах-а в Мемфис. Царь Архелай собрал армию с намерением драться, но ни он, ни Береника не знали, что Александрия не одобряла их брак. Еще один Митридат на троне никому не был мил, поэтому Архелая в походе убили, что положило конец египетскому сопротивлению. Габиний вошел в Александрию и снова посадил Птолемея Авлета на трон. Тот казнил свою дочь Беренику еще до того, как Габиний покинул город.

Клеопатре в те дни было четырнадцать лет, Арсиное — восемь, одному маленькому Птолемею было шесть, другому только что исполнилось три года. Чаша весов склонилась в их сторону. Вторая жена и вторая семья Авлета вновь оказались на высоте. Понимая, что Клеопатру в Александрии убьют, Ха-эм и Тах-а не отпускали ее от себя, пока Авлета не доконали его же пороки. Александрийцы не хотели видеть Клеопатру на троне, но верховный жрец Пта был главным религиозным правителем Египта в течение уже трех тысяч лет, и Ха-эм знал, что надо делать. А именно сделать Клеопатру фараоном, прежде чем она покинет Мемфис. Если она вернется в Александрию как фараон, никто не посмеет тронуть ее. Ни какой-то Потин, ни Феодот, ни Арсиноя. Ибо у фараона был ключ от подвалов с сокровищами, доступ к неограниченному запасу денег, и фараон был богом в Египте Нила, откуда шла еда для Александрии.

Главным источником царских доходов была вовсе не Александрия, а Египет Нила — земля, где суверены существовали с незапамятных лет, и где фараону принадлежало решительно все: поля, посевы, животные, птицы, пчелы (как дикие, так и домашние), строения, все виды производств и съестные припасы. Только производство льняного полотна, которым занимались жрецы, он контролировал не в полной мере. Треть дохода получали производители этой тончайшей в мире ткани, походившей на чуть затуманенное стекло. Нигде, кроме Египта, не умели так плиссировать лен и красить в такие волшебные цвета. Нигде, кроме Египта, не было это полотно таким ослепительно-белым. Еще один уникальный источник дохода — бумага. Папирусные растения в избытке росли в Дельте Нила, и их владельцем, естественно, был фараон.

Поэтому доход фараона достигал свыше двенадцати тысяч талантов золота в год. Доход шел в два фонда — общественный и личный. По шесть тысяч талантов в каждый. Из общественного фонда фараон платил своим администраторам, чиновникам, полиции, в том числе водной, армии, флоту, фабричным рабочим, фермерам и крестьянам. Даже когда Нил не разливался, общественных денег хватало, чтобы закупать зерно в других землях. Личный фонд принадлежал только фараону и удовлетворял только потребности и желания фараона. В нем содержались золото, драгоценности, порфир, эбонит, слоновая кость, специи и жемчуг. Флот, что плавал к мысу Горн за всем этим, тоже принадлежал фараону.

Неудивительно, что все Птолемеи жаждали получить этот титул. Ибо Александрия была совершенно отделена от Египта. Хотя царь и царица брали львиную долю ее доходов от налогов, они не владели имуществом Александрии, будь это корабли, стекольные заводы или компании купцов. И они не обладали титулом, дающим им право на землю, на которой стояла Александрия. Город был основан Александром Великим, который считал себя греком, но был македонцем на все сто процентов. Истолкователь повелений фараона, протоколист и казначей собирали весь общественный доход Александрии и большую его часть использовали для обустройства своего собственного гнезда, используя систему привилегий и прерогатив, которые давал дворец.

Мемфисские жрецы Пта, пережившие многое при Ассирийской, Кушитской и Персидской династиях, пришли к примирению и с Птолемеем, соратником Александра Великого. Они отдали ему общественный фонд Египта с условием, что достаточное количество будет потрачено на Египет Нила, чтобы процветали его храмы и его народ. Если бы Птолемей был еще и фараоном, тогда он взял бы себе и личный фонд. Этот фонд не покидал подвалов Мемфиса. Фараон должен был сам явиться в Мемфис, чтобы получить то, что ему нужно. Таким образом, когда Клеопатра убежала из Александрии, она не стала подражать своему отцу, уплыв из Большой гавани без гроша. Она поехала в Мемфис и получила деньги, чтобы собрать армию наемников и вернуть себе трон.

— Ох, — вздохнула она, избавившись наконец от парадного облачения. — Ну и тяжесть!

— То, что давит на твои плечи, дочь Амуна-Ра, возвышает тебя в глазах Цезаря, — сказал Ха-эм, нежно касаясь ее волос. — В греческом платье ты выглядишь тенью. Тирский пурпур хорош, но не для египетских фараонов. Когда все закончится, не потакай своей слабости и всегда одевайся как фараон. Даже в Александрии.

— Чтобы александрийцы разорвали меня на куски? Ты ведь знаешь, как они ненавидят Египет.

— Ответ Риму должен дать фараон, а не Александрия, — сурово отрезал Ха-эм. — Твой первый долг — отстоять автономию нашей страны раз и навсегда, сколько бы Птолемеев ни отдавали Египет Риму в своих завещаниях. Через Цезаря ты можешь это сделать, и Александрия должна быть благодарной. Что представляет собой этот город? Это же паразит на теле Египта и фараона!

— Возможно, все это переменится, Ха-эм, — задумчиво проговорила Клеопатра. — Я знаю, ты прибыл на лодке, но прогуляйся по Царской улице и посмотри, что творится вокруг. Цезарь произвел в городе страшные разрушения, и я подозреваю, что это только начало. Александрийцы разорены, причем самым бесцеремонным образом. Они будут драться с Цезарем до конца, но я знаю, что победить они не смогут. Когда они поймут это, все навсегда изменится. Я читала комментарии, которые Цезарь написал к своей войне в Галлии, — очень объективные, лишенные эмоций. Но, увидев его, я лучше их поняла. Цезарь проявляет терпимость, он способен понять и принять многое, но если ему постоянно досаждать, он меняется. Прочь милосердие, прочь понимание, он приложит все силы, употребит все средства, чтобы сломить оппозицию. Никто такого уровня никогда не воевал с александрийцами. — Странные глаза взглянули на Ха-эма с почти Цезаревой отстраненностью. — Когда Цезаря вынуждают, он ломает дух и хребты.

Тах-а поежилась.

— Бедная Александрия!

Муж ее ничего не сказал, распираемый радостью. Александрию уничтожают! О сладкий час для Египта! Мемфис вновь возродится, обретет власть. Годы, которые Клеопатра провела в храме Пта, давали плоды.

— Нет известий с Элефантины? — спросила она.

— Еще рано, дочь Амуна-Ра, но мы получим их вместе. Мы прибыли, чтобы в трудное время ты была не одна, — сказал Ха-эм. — Ты не можешь сейчас приехать в Мемфис, мы знаем об этом.

— Это так, — сказала Клеопатра и вздохнула. — Как я скучаю без Пта, без Мемфиса и вас!

— Но Цезарь ведь стал твоим мужем, — сказала Тах-а и взяла ее за руки. — И ты понесла от него.

— Да, у меня будет сын, я знаю это.

Жрецы Пта переглянулись, удовлетворенные.

Да, у меня будет сын, но Цезарь меня не любит. Я полюбила его, как только увидела, — такого высокого, такого красивого, так похожего на бога. Я не ожидала, что он будет выглядеть как Осирис. Старый и молодой одновременно, отец и муж. Полон силы, величия. Я для него лишь обязанность. Выполнив эту обязанность, он сделает что-то в своей земной жизни, что поведет его в новом направлении. В прошлом он любил. Когда он не знает, что я наблюдаю за ним, его боль становится видимой. Наверное, они все ушли — женщины, которых он любил. Я знаю, что его дочь умерла при родах. Но я не умру при родах. Правительницы Египта никогда не умирают при родах. Хотя он боится за меня, ошибочно принимая мою внешнюю хрупкость за внутреннюю, я сделана из хорошего материала. Я доживу до глубокой старости, как и подобает дочери Амуна-Ра. Сын Цезаря из моего чрева состарится, прежде чем получит возможность править вместе со своей женой, а не с матерью. Но он не будет единственным нашим ребенком. Я еще должна родить Цезарю дочь, чтобы наш сын мог жениться на своей кровной сестре. Потом пойдут другие дети — мальчики, девочки. Все переженятся, и все будут плодовиты.

Они образуют новую династию, дом Птолемея Цезаря. Сын, которого я ношу, построит храмы по всей реке, и его тоже провозгласят фараоном. Мы вместе будем выбирать быка Бухиса, быка Аписа и каждый год будем брать показания ниломера на Элефантине. Поколение за поколением разливы Нила будут обильными. При Птолемеях Цезарях страна никогда не узнает нужды. Земля Осоки и Пчелы вернет себе прошлую славу и все свои прежние территории: Сирию, Киликию, Кос, Хиос, Кипр и Киренаику. В этом ребенке заключено будущее Египта, в его братьях и сестрах — богатство таланта и гения.

Когда пять дней спустя Ха-эм сказал Клеопатре, что Нил собирается подняться на двадцать восемь футов, она даже не удивилась. Это был идеальный разлив, а ее ребенок будет идеальным. Сын двух богов, Осириса и Исиды, — Гор, Харерис.

Назад: 1

Дальше: 3