1
В ноябре племянник Цезаря Квинт Педий и Квинт Фабий Максим вывели четыре новых легиона из Плаценции на западе Италийской Галлии и через месяц привели их в Дальнюю Испанию. По сезону шло позднее лето, погода была жаркой. К их удовольствию, они нашли провинцию не совсем уж на побегушках у трех республиканских генералов, поэтому смогли построить хороший лагерь в верховьях реки Бетис и закупить урожай в этом районе. Приказ Цезаря был ожидать его, используя время на заготовки, хотя он и не предвидел каких-то затяжек в войне. Но лучше запасаться, чем голодать, говорил он, когда дело касалось снабжения.
Потом, в начале дополнительных дней, шедших за последним числом декабря, ситуация изменилась. Появился Лабиен с двумя легионами хорошо натренированных римлян и четырьмя легионами сырых местных рекрутов. Лагерь был осажден. Открытый бой легаты Цезаря Педий и Фабий Максим провели бы успешно, но осада давала Лабиену возможность использовать свои превосходящие силы с большим эффектом, что и сделал. Конечно, лучше запасаться, чем голодать. В осаде или не в осаде, но солдаты Цезаря были сыты. Опасаясь, что враг перекроет протекающий через лагерь ручей, четыре запертых легиона вырыли колодцы и стали ждать дальше. Цезарь вот-вот придет и освободит их.
С десятым, пятым, «Жаворонком», и двумя свежими легионами заскучавших на вольных хлебах ветеранов Цезарь вышел из Плаценции как раз тогда, когда его два легата в Дальней Испании оказались в осаде. По Домициевой дороге до Кордубы было около тысячи миль. Их покрыли в типичном для Цезаря темпе за двадцать семь дней при средней скорости тридцать семь миль за переход. Этому немало способствовало то обстоятельство, что на большей части пути не было необходимости строить на ночь временные лагеря. Галлия вдоль Домициевой дороги была такой мирной, что даже всегда бдительный Цезарь понимал, что все эти стены, канавы и частоколы никому в данном случае не нужны. Все изменилось, когда они спустились через перевал из Ламиния в Ближней Испании в Орет в Дальней Испании. Но к тому времени оставалось пройти сто пятьдесят миль.
Как только Цезарь появился, Лабиен исчез.
Секст Помпей остался в хорошо укрепленной Кордубе, а его старший брат Гней с основными силами пошел разбираться с демонстративно антиреспубликанской Улией. Но когда Лабиен прислал сообщение, что Цезарь идет на Кордубу, Гней Помпей, сняв осаду, вернулся к брату. И как раз вовремя!
— У нас тринадцать легионов, у Цезаря восемь, — сказал он Лабиену, Аттию Вару и Сексту Помпею. — Надо сразиться и навсегда с ним покончить!
— Да! — крикнул Секст.
— Да, — сказал Аттий Вар, но не так энергично.
— Категорически нет, — отрубил Лабиен.
— Почему? — спросил Гней Помпей. — Давайте покончим с ним. О, прошу вас!
— Сейчас Цезарь сыт, но скоро наступит зима, и, по словам местных, она будет суровой, — здраво рассудил Лабиен. — Пусть Цезарь дождется зимы. Надо надоедать ему, не давать делать новые запасы, пусть проедает старые.
— Но у нас на пять легионов больше, — сказал оставшийся при своем мнении Гней. — Четыре легиона из наших тринадцати — ветераны-римляне, другие пять почти так же хороши, и только четыре легиона вновь набранных рекрутов. Но и они теперь не так уж плохи. Я слышал, ты это сам говорил, Лабиен.
— Ты не знаешь, а я знаю, Гней Помпей, что у Цезаря есть еще галльская кавалерия. Восемь тысяч конников перешли перевал через девять дней после него, но теперь они здесь. Год был сухой, пастбища скудные, и если в верховьях Бетис выпадет снег, кавалерия перестанет быть силой. Ты ведь знаешь галльскую кавалерию. — Он умолк, фыркнул, скривил губы. — Нет, конечно не знаешь. Но я знаю. Я был с ними восемь лет. Почему, ты думаешь, Цезарь стал предпочитать галлам германцев? Когда драгоценные галльские лошади начинают недоедать, галлы снимаются и уходят домой. Поэтому мы задержим здесь Цезаря до весны. Как только лошади начнут голодать, он попрощается со своей кавалерией.
Слова Лабиена горько разочаровали обоих Помпеев. Но они были сыновьями своего отца. Помпей Великий никогда не вступал в бой, не имея численного преимущества. А с восемью тысячами кавалеристов у Цезаря был перевес.
Гней Помпей вздохнул, стукнул кулаком по столу.
— Хорошо, Лабиен, я тебя понял. Мы здесь зимуем, не давая Цезарю выйти к Бетис, где можно найти пастбища, не покрытые снегом.
— А Лабиен учится, — заметил Цезарь своим легатам, к которым присоединились теперь Долабелла, Кальвин, Мессала Руф, Поллион и адмирал Гай Дидий. Конечно, был среди них и Тиберий Клавдий Нерон, чья ценность заключалась только в его имени. Цезарь нуждался в любом из представителей старых патрицианских родов, чтобы облагородить свое дело. — Будет тяжеловато найти корм для лошадей. Это, конечно же, неудобство. Но конница нам сейчас очень нужна. У Лабиена отличная испанская кавалерия в несколько тысяч всадников. И он может набрать еще.
— Что ты намерен делать, Цезарь? — спросил Квинт Педий.
— Сидеть здесь, в верховьях Бетис, какое-то время. К зиме созреют кое-какие идеи. А пока нам следует убедить Лабиена, что его тактика действует. — Цезарь посмотрел на Квинта Фабия Максима. — Квинт, я хочу, чтобы твои младшие легаты в свободное время нашли достойных доверия людей среди наших центурионов, — пусть следят за настроением в легионах. Пока я не замечаю ничего подозрительного, но прошли те дни, когда я верил своим парням. Большинство людей, которых Вентидий набрал в Плаценции, ветераны, и он тщательно отбирал их. Я знаю. Но как бы то ни было, нужно держать ухо востро.
Наступило неловкое молчание. Ужасно, что Цезарь, любимый солдатами генерал, теперь им не верит! Но он прав. Недовольство коварно. Раз люди, сеющие зерна смуты среди рядовых, узнали, что это возможно, значит, они обрели рычаг воздействия на генерала. Армия постоянно меняется с тех пор, как Гай Марий стал набирать в ее ряды неимущих, и волнения были новым симптомом этого изменения. Цезарю поневоле приходится что-то решать.
С первого дня нового года календарь и сезоны пришли в абсолютное соответствие. Цезарь осуществил одну из своих идей. В начале января он повел легионы, чтобы осадить город Атегва на расстоянии одного дня пути от Кордубы, стоящей у реки Сале. Прямо в пасть льва. В Атегве было огромное количество провианта, но, что самое важное, Лабиен складировал там весь зимний запас фуража для своих лошадей.
Погода стояла суровая, марш Цезаря был неожиданным, тайным. К тому времени, как Гней Помпей почуял неладное и вывел свои войска из Кордубы, чтобы помешать захвату Атегвы, Цезарь уже окружил город двойным кольцом фортификаций, точь-в-точь как он некогда проделал это с Алезией. Внутреннее кольцо окружало город, внешнее сдерживало силы, пришедшие на выручку осажденным. Восемь легионов Цезаря были недосягаемы, а его галльская конница постоянно изматывала Гнея Помпея. Прибыл отсутствующий Тит Лабиен. Он угрюмо смотрел на циркумвалляцию.
— Ты не можешь ни помочь Атегве, ни прорвать кольцо, Гней, — сказал он. — Ты только теряешь людей. Отходи к Кордубе. Атегву мы потеряли.
Падение Атегвы, несмотря на ее героическое сопротивление, во многих отношениях стало ударом для республиканцев. Цезарь не только накормил своих лошадей, но и вынудил Лабиена отойти к побережью в поисках пастбищ и фуража, а испанцы стали терять веру в победу. Участились случаи дезертирства среди местных солдат.
Но спокойная радость Цезаря был отравлена письмом от Сервилии, присланным в сопровождении футляра со свитками.
Я думаю, ты получишь такое же удовольствие от приложения к моему письму, Цезарь, какое получила я. В конце концов, ты единственный, человек, чья ненависть к Катону достигает высоты Арарата. Этот перл создал деревенщина Цицерон, а опубликовал, естественно, Аттик. Случайно встретив этого двуличного плутократа, которому удается сохранять хорошие отношения и с тобой, и с твоими врагами, я его так отделала, что он долго теперь будет чесаться.
«Ты — паразит и лицемер. Аттик! — сказала я. — Типичная посредственность, сосущая прибыль из всего, что тебе не принадлежит, не имея притом никаких личных талантов. Я очень рада, что Цезарь начал заселять колонистами твою латифундию в Эпире. Это отучит тебя присасываться к государственным землям! Надеюсь, что ты сгниешь заживо, а беднота угробит все твое достояние!»
Я не могла придумать ничего лучшего, чтобы нагнать на него страху. Очевидно, он и Цицерон думали, что твоя колония будет расположена подальше от скота и кожевенного завода Аттика, не в Бутроте. Но оказывается, это все же Бутрот. Цезарь, не позволяй Аттику отговорить тебя от колонизации столь лакомого участка! Эта земля Аттику не принадлежит, он не платит за нее ренты. И заслуживает всего, что потерпит от неимущих! Опубликовать столь отвратительную хвалебную песнь худшему из людей, что когда-либо сидели в сенате! Я так зла! Прочтя этот опус, разозлишься и ты, а вот мой слабоумный сынок считает это произведение замечательным. Кажется, он тоже написал небольшой некролог, превозносивший до небес его дражайшего дядюшку, но разорвал свое сочинение после того, как прочел панегирик Цицерона.
Брут говорит, что он возвратится в Рим, как только Вибий Панса прибудет в Италийскую Галлию ему на смену. Честно, Цезарь, где ты выискиваешь таких ничтожеств? Панса разбогател, женившись на дочери Фуфия Калена, так что, думаю, он пойдет далеко. Кстати, в Риме находятся несколько твоих старых легатов по Галлии, от претора Децима Брута до экс-губернатора Гая Требония.
Я знаю, Клеопатра пишет тебе по четыре раза на дню, но решила, что для разнообразия тебе не помешает и стороннее мнение о ее положении. Оно просто бедственное. Ей удается держаться, но без тебя она очень страдает. Зачем ты сказал ей, что кампания будет короткой? Ведь Рим, как я понимаю, не увидит тебя целый год. И почему ты поселил ее в этом мраморном мавзолее? Бедняжка постоянно там мерзнет! Эта зима такая холодная, ранняя. На Тибре лед, а в Риме уже выпал снег. Я думаю, в Александрии зима сравнима с нашей поздней весной. Однако мальчик доволен. Он считает, что игры в снегу — самое интересное занятие в мире.
А теперь сплетни. Фульвия ждет ребенка от Антония. Выглядит как всегда, то есть сияет. Вообрази! Вероятно, родится мальчик. Копия третьего из ее хулиганов! Клодий, Курион, а теперь еще и Антоний.
Цицерон — о, меня прямо преследует этот мужлан! — женился на днях на своей подопечной, на семнадцатилетней Публилии. Как тебе нравится? Омерзительно, да?
Прочти «Катона». Цицерон, кстати, очень хотел посвятить свое творение Бруту, но Брут отклонил эту честь. Почему? Потому что знал, что я его за это убью.
Цезарь читал «Катона» с тем же чувством гадливости и омерзения, что и Сервилия. К концу его гнев раскалился добела. Катон, говорил Цицерон, был знатнейшим из римлян, когда-либо живших на свете, а также самым преданным и самым непоколебимым слугой Республики, канувшей в небытие. Враг всех тиранов, таких как Цезарь, стойкий защитник mos maiorum, герой даже в своей смерти, идеальный муж и отец, блестящий оратор, он умел смирять свои плотские аппетиты, до конца оставался истинным стоиком, и т. д. и т. п. Вероятно, если бы Цицерон на этом остановился, Цезарь смог бы переварить его труд. Но Цицерон пошел дальше. Вся соль панегирика заключалась в противопоставлении превосходных достоинств Марка Порция Катона и отвратительных злодейств диктатора Цезаря.
Дрожа от гнева, он сидел в кресле, выпрямившись и кусая до крови губы. Значит, вот что на деле ты думаешь, да? Что ж, Цицерон, кончились твои дни. Отныне Цезарь никогда ни о чем тебя не попросит. И ты никогда больше не войдешь в сенат, даже если будешь умолять о том на коленях. А что касается тебя, Аттик, издатель этого клеветнического сгустка беспримесной злобы, Цезарь сделает то, что советует Сервилия. Бедняки ринутся в Бутрот!
Во время марша в Дальнюю Испанию он написал поэму под названием «Iter» («Путы»). Проглядев ее снова, Цезарь нашел, что она более хороша, чем он ранее о ней думал. Это, пожалуй, лучшее из всего, что он написал за последние годы. Достойное тиражирования. Конечно, еще вчера он обратился бы с этим к Аттику, чья небольшая армия копиистов работала просто отменно. Но теперь он отдаст «Iter» для публикации братьям Сосиям. А Аттик отныне не получит от него ничего. Никаких привилегий. Совсем не обязательно быть царем Рима для репрессалий. Достаточно быть диктатором Рима.
Гнев его не остыл, а воплотился в решение. Цезарь вдруг понял, что ему следует опровергнуть напраслину, какую возвел на него Цицерон. Четко и доказательно, по каждому пункту. Поставить с головы на ноги все, что тот накропал. Пусть Цицерон устыдится, когда его уличат в подтасовке фактов, во лжи. «Катон» не должен сойти ему с рук. Иначе все, кто прочтет его, будут считать Цезаря чудовищем почище любого греческого тирана. Извращенный, односторонний, клеветнический пасквиль. Нет, не ответить на него просто нельзя!
Обычно Цезарь всегда искал боя, чтобы быстрее закончить войну, но в Испании ему опять противостояли республиканцы, а потом он был слишком поглощен написанием «Анти-Катона», чтобы думать о битвах.
Сексту Помпею очень понравился «Катон» Цицерона, хотя его сильно разочаровало, что там даже не упоминалось о марше десяти тысяч. Секст Помпей принимал в нем участие и был тогда поистине счастлив. А сама провинция Африка была отвратительна. Впрочем, Испания еще хуже. Ему не нравился Тит Лабиен, а Аттия Вара он вообще считал продажным ничтожеством. Оставался только брат, Гней Помпей, но и тот, казалось, потерял вкус к борьбе за дело республиканцев.
— Я не гожусь для суши, Секст, и это правда, — признался мрачный Гней, когда они шли на совещание с Лабиеном и Аттием Варом. Был первый день марта. Снег в Кордубе таял. Испанское солнце начало пригревать. — Я адмирал.
— Я тоже лучше чувствую себя на море, — сказал Секст. — Что будет теперь?
— Мы попытаемся навязать Цезарю бой, и как можно скорее. — Гней остановился, схватил брата за руку и крепко сжал. — Секст, ты выполнишь то, о чем я тебя попрошу?
— Конечно, ты же знаешь.
— Если меня убьют в сражении или смерть настигнет меня в другом месте, ты женишься на Скрибонии?
Кисть онемела. Секст выхватил руку.
— Най-Най! — вновь становясь маленьким мальчиком, выкрикнул он. — Это смешно! С тобой ничего не случится!
— У меня предчувствие.
— Все ведь сражаются, и ничего!
— Я согласен, это, возможно, фантазия. А что, если нет? Я не хочу, чтобы моя дорогая Скрибония зависела от прихоти Цезаря. У нее нет денег и нет родственников с его стороны.
В голубых глазах Гнея Секст увидел отчаяние, которое он раньше видел в глазах отца, когда тот говорил с ним о бегстве в далекую Серику.
— Но в отношении тебя у меня нет такого предчувствия. Победим мы или проиграем, ты будешь жить и спасешься. Пожалуйста, я прошу тебя, возьми с собой и Скрибонию! Пусть она понесет от тебя и родит нашему отцу внуков. Мне это не удалось. Обещай мне! Обещай!
Не желая, чтобы Гней видел его слезы, Секст обнял его, переполненный любовью и жалостью к брату.
— Я обещаю, Най-Най.
— Хорошо. А теперь послушаем, что скажет Лабиен.
Военный совет согласился, что армия должна покинуть окрестности Кордубы и идти на юг, чтобы заманить Цезаря подальше от всех его баз и запасов. Для Гнея Помпея явился полной неожиданностью отказ Лабиена командовать будущей битвой.
— У меня нет везения Цезаря, — просто сказал он. — Понадобилось два сражения, чтобы я это понял. Теперь я понимаю. Каждый раз, когда стратегию отрабатывал я, мы проигрывали. Так что теперь твоя очередь, Гней Помпей. Я возьму на себя кавалерию и буду делать все, что ты прикажешь.
Старший сын Помпея Великого в ужасе уставился на седеющего Лабиена. Если этот закаленный в боях, стареющий воин пасует заранее перед врагом, что же тогда будет? Он знал, что будет. Лабиен мог, конечно, ссылаться на удачливость Цезаря, но Гней Помпей считал, что дело не в ней. Дело в разных уровнях воинского таланта.
Его мнение подтвердилось на пятый день марта, в сражении около города под названием Сорикария. Гней Помпей понял, что у него нет ни отцовского опыта, ни его интуиции для ведения боя на суше. Его пехота понесла тяжелые потери, но, несмотря на них, решающей эта битва не стала. Гней Помпей отошел зализывать раны. Он совсем было пал духом, когда раб сообщил ему, что испанские трибуны и солдаты удирают тайком. Не вполне уверенный в правильности своих действий, он всю ночь сторожил потенциальных дезертиров. А утром, пожав плечами, отпустил их. Если люди не хотят драться, зачем их удерживать?
— Нас, приверженных нашему делу, очень мало, — сказал он Сексту со слезами на глазах. — Нет на земле такого гения, который мог бы победить Цезаря, и я устал. — Он протянул Сексту небольшой лист бумаги. — Это пришло на рассвете от Цезаря. Лабиен и Вар еще не оповещены.
Гнею Помпею, Титу Лабиену, легатам и солдатам республиканской армии. Это предупреждение. Цезарь отзывает свое милосердие. Прощений больше не будет, даже для тех, кто еще ни разу не был прощен. Испанские рекруты также будут считаться виновными и пострадают соответственно, как и все города, что помогали республиканцам. Все мужчины призывного возраста, найденные в таких городах, будут казнены без суда.
— Цезарь в ярости! — прошептал Секст. — О Гней, у меня такое ощущение, что мы разворошили осиное гнездо! Почему он так сердит? Почему?
— Понятия не имею, — ответил Гней и пошел показывать записку Лабиену и Аттию Вару.
Лабиен знал. Покрывшись потом, он смотрел на двоих Помпеев неподвижными черными глазами.
— У него лопнуло терпение. Последний раз такое с ним случилось в Укселлодуне, где он отрезал руки четырем тысячам галлов и послал их бродяжничать по всей Галлии.
— О боги, зачем? — ахнул Секст.
— Чтобы показать Галлии, что, если она продолжит сопротивляться, пощады не будет. Восьми лет мягкого обращения, посчитал он, было вполне достаточно, чтобы галлы взялись за ум. Ты уже должен знать, Гней, какой у него нрав. Когда удерживающая его узда сильно натягивается, он рвет ее. Но Цезаря порвать невозможно.
— Что же мне делать? — спросил Гней.
— Прочти это армии перед боем. — Лабиен выпрямился. — Завтра мы поищем удобное место и будем биться там до конца. Что касается меня, то я сделаю этот бой самым тяжелым в череде его беспримерных сражений.
Они нашли такое место около города Мунда, по дороге из Астиги к горе Кальпа, испанскому Геркулесову столпу. Низкий горный перевал. Мунда предлагала республиканцам отличное место на спуске. Цезарь, по прибытии поднявший боевое знамя, находился внизу. Поначалу его план был стоять, пока огромная галльская кавалерия, сосредоточенная на левом крыле, не сомнет правый фланг неприятеля и не обойдет республиканскую армию сзади. Непростой вариант на подъеме, к тому же когда противник предупрежден, что после боя не пощадят никого.
Обе стороны встретились вскоре после рассвета, и разразился жестокий, бесконечно длинный кровавый бой, где не имелось возможности использовать ни старую, ни новую тактику. Похоже, это была самая честная во всей карьере Цезаря битва, которую он едва не проиграл. Республиканцы с форой в четыре легиона пехоты отказывались отступить и не позволяли Цезарю развернуть свою кавалерию. На горе было тесно, рубились вплотную. Солдаты Цезаря находились в очень невыгодном для себя положении, а войска Гнея Помпея восприняли предупреждение очень серьезно и дрались с упорством отчаяния.
Прошло восемь часов, а исход схватки еще не был ясен. Верхом на Двупалом, заняв удобное для наблюдения место, Цезарь вдруг увидел, что его передняя линия дрогнула и распалась. Мгновение — и он был уже на земле. Взял щит, выхватил меч и кинулся сквозь ряды к дрогнувшему десятому легиону.
— А ну, вперед, мятежные cunni, перед вами же просто дети! — пронзительно крикнул он, рубя налево и направо. — Если не сможете драться лучше, то это будет и ваш, и мой последний день, потому что я умру рядом с вами!
Десятый услышал, сомкнул ряды и продолжил бой. Вместе с Цезарем, так и не покинувшим передовую.
Солнце вот-вот зайдет, а бой не кончается. Место Цезаря на наблюдательном пункте занял Квинт Педий. Очень способный ученик Цезаря, он не упустил появившийся для кавалерии шанс и приказал ее командиру, молодому трибуну Сальвидиену Руфу, напасть на правый фланг Гнея Помпея. Галлы, усиленные эскадроном германцев, последовали за Сальвидиеном, смяли конницу Лабиена и ударили сзади.
Когда стемнело, тела тридцати тысяч республиканцев и их испанских союзников устилали поле сражения. Из десятого легиона едва ли кто уцелел. В конце они искупили свою вину. Тит Лабиен и Публий Аттий Вар по собственной воле пали в сражении, а оба Помпея ушли.
Гней убежал в Гиспалис, пытаясь найти там убежище, но Цезенний Лентон, младший легат Цезаря, выследил его, убил и отрезал голову, которую вывесил на рыночной площади. Гай Дидий, заканчивая очистку территории, нашел ее и послал Цезарю — он знал, что тому не понравится подобное варварство. Цезеннию Лентону за этот поступок грозила немилость.
Ничего не видя от изнеможения, Секст взгромоздился на какую-то потерявшую седока лошадь и инстинктивно направился в Кордубу, где Гней оставил Скрибонию. Вынужденный крадучись переезжать с места на место, ибо испанцы теперь горячо раскаивались, что выбрали сторону республиканцев, Секст проехал свыше сотни миль кругом, прежде чем увидел вдали городские огни. На вторую ночь после Мунды.
Заметив группу всадников, он спрятался в небольшой роще, откуда смотрел на залитую лунным светом дорогу и на проезжавших мимо людей. И увидел голову своего брата, насаженную на чье-то копье. Подернутые пленкой глаза слепо смотрели на небо, рот раздернут в гримасе. Най-Най, Най-Най!
«Предчувствие Гнея оправдалось. Мой отец, теперь мой брат. Оба обезглавлены. Неужели и мне отрубят голову? Если нет, тогда клянусь богом Солнца, богиней Земли и богом Либером, что я переживу Цезаря и стану смертельным врагом его потомков. Ибо Республика никогда не вернется, я это чую нутром. Отец был прав, когда хотел убежать в Серику, но сейчас уже слишком поздно. Я останусь на берегах Нашего моря. У Гнея на Балеарах есть флот. Пик, наше пиценское божество, сохрани его для меня!»
Возле стен Кордубы он встретил Гнея Помпея Филиппа, того самого вольноотпущенника, который сжег тело отца на пелузийском берегу и оставил службу у Корнелии Метеллы, чтобы быть с обоими сыновьями своего господина в Испании. С лампой в руке он ходил взад-вперед, слишком старый, чтобы привлекать чье-то внимание.
— Филипп! — шепотом позвал Секст.
Вольноотпущенник уткнулся ему в плечо и заплакал.
— Господин, они убили твоего брата!
— Да, я знаю. Я видел его. Филипп, я обещал Гнею, что позабочусь о Скрибонии. Они еще не забрали ее?
— Нет, господин. Я ее спрятал.
— Ты можешь тайком привести ее ко мне и принести немного еды? Я попытаюсь найти, на чем ехать.
— В стене есть потайной ход, господин. Через час я приведу ее.
Филипп повернулся и исчез.
Секст использовал время вынужденного безделья на поиски. Как и во многих городах, в самой Кордубе было мало конюшен. Но он точно знал, где они расположены. Когда Филипп возвратился со Скрибонией и ее служанкой, Секст уже ждал их с лошадьми.
Бедная милая девочка, потрясенная горем, вцепилась в него, как безумная.
— Нет, Скрибония, у нас мало времени! И мы не можем взять с собой твою служанку. Только ты и я. А теперь вытри глаза. Я нашел тебе смирную лошадь. Ты только должна сесть на нее и крепко держаться. Давай, будь храброй ради Гнея.
Филипп принес одежду, которую носят испанцы, и заставил Скрибонию надеть что-нибудь неприметное. Они вдвоем попытались посадить ее на лошадь, но она отказалась. О нет, это очень неприлично сидеть на чем-то, широко раздвинув ноги! Особенно женщинам! Пришлось Сексту найти ей ишака, на что ушло время. Наконец он простился с Филиппом, взял ишака Скрибонии за уздечку и скрылся во тьме. Хорошо, что жена Гнея хоть миловидная. Но ум у нее с горошину, не иначе.
Днем они прятались, а ночью ехали по проселкам. Выбрались к побережью значительно выше Нового Карфагена и направились в Ближнюю Испанию, к старым владениям Помпея Великого. Филипп дал Сексту денег, так что когда взятая с собою еда закончилась, он покупал ее на хуторах, встречавшихся по пути. Они пробирались на север, объезжая места, занятые силами Цезаря. Через сотни миль, перейдя реку Ибер, Секст вздохнул с облегчением. Он точно знал теперь, куда идти. К лаккетанам, у которых отец годами держал своих лошадей. Там они со Скрибонией будут в безопасности, пока Цезарь и его приближенные не покинут Испанию. Потом он пойдет к Майору, самому большому из Балеарских островов. Возьмет под свое командование флот Гнея и женится на Скрибонии.
— Я думаю, мы можем с уверенностью считать, что Мунда положила конец сопротивлению республиканцев, — сказал Цезарь Кальвину по дороге в Кордубу. — Лабиен наконец мертв. Это был хороший бой, лучшего я не пожелал бы. Я сражался вместе со своими людьми, и они были прежними, какими я их помню. — Он потянулся, сморщился от боли в мышцах. — Однако, признаюсь, на пятьдесят пятом году это уже не проходит легко. — Тон его стал холоднее. — Мунда также решила проблему с десятым. Те немногие, что остались живы, будут рады тому, где я их поселю.
— И где же ты их поселишь? — спросил Кальвин.
— Возле Нарбона.
— К концу марта в Риме будут знать о Мунде, — сказал Кальвин, не скрывая удовольствия. — Когда ты возвратишься, Рим уже смирится с неизбежным. А сенат, наверное, проголосует за твое пожизненное диктаторство.
— Они могут голосовать за что хотят, — равнодушно ответил Цезарь. — В следующем году в это время я буду на пути в Сирию.
— В Сирию?!
— С Басом, занявшим Апамею, Корнифицием, занявшим Антиохию, и Антистием Ветом, который станет губернатором и посмотрит, что можно сделать, чтобы пресечь беспорядки, ответ очевиден. Парфяне обязательно туда вторгнутся в течение этих двух лет. Поэтому я обязан опередить их. Я хочу последовать примеру Александра Великого, то есть завоевать земли от Армении до Бактрии и Согдианы и от Гедросии и Кармании до Месопотамии, да еще прихватить Индию, — спокойно объяснил Цезарь. — Парфяне очень зарятся на территории к западу от Евфрата, поэтому наши интересы на восточной его стороне.
— О боги, на это понадобится как минимум лет пять! — ахнул Кальвин. — Разве ты не боишься предоставить Рим самому себе так надолго? Посмотри, что произошло, когда ты исчез в Египте на каких-то несколько месяцев, а тут пройдут годы. Цезарь, и не рассчитывай, что Рим будет процветать, пока ты будешь мотаться по свету!
— Я не собираюсь мотаться по свету! — сквозь зубы возразил Цезарь. — Я удивлен, Кальвин, твоему непониманию, что гражданские войны стоят денег! Денег, которых у Рима нет! Денег, которые я найду в Парфянском царстве!
Они заняли Кордубу без боя. Город открыл ворота и просил пощады, взывая к знаменитому милосердию Цезаря. Но пощады не было. Цезарь собрал всех мужчин призывного возраста и казнил их на месте, а потом приказал городу заплатить штраф, равный штрафу, наложенному на Утику.
