2
Курьер от Метелла Сципиона принес в Утику известие о поражении, на несколько часов опередив беглецов с поля битвы. Рангом выше младших военных трибунов среди них не было никого.
Записка Метелла Сципиона гласила:
Луций Торкват, Секст Помпей и я присоединимся к флоту Гнея Помпея в Гадрумете. Мы еще не знаем, куда направимся после, но это будет не Утика, если только ты, Марк Катон, не попросишь нас об обратном. Если ты сможешь набрать достаточно людей, чтобы оказать сопротивление Цезарю, тогда мы сразимся вместе с тобой.
— Но армия Цезаря бунтует, — глухо сказал Катон своему сыну. — Я был уверен, что мы побьем его.
Младший Катон не ответил. Что тут можно сказать?
Написав Метеллу Сципиону, чтобы тот не думал об Утике, Катон весь остаток дня провел в одиночестве. На рассвете нового дня он взял Луция Гратидия и отправился посмотреть на беглецов из Тапса, которые собрались в старом воинском лагере вне городских стен.
— Нас достаточно, чтобы дать Цезарю еще одно сражение, — сказал он их старшему командиру, младшему легату Марку Эппию. — У меня есть пять тысяч хорошо натренированных молодых горожан, которые очень хотят влиться в ваши ряды. Я снова вооружу вас.
Эппий покачал головой.
— Нет, Марк Катон, с нас уже хватит. — Он вздрогнул и поднял руку, словно заслоняясь от сглаза. — Цезарь непобедим, мы теперь это знаем. Мы взяли в плен Тития, одного из центурионов десятого легиона, и сам Квинт Метелл Сципион допросил его. Титий сообщил, что девятый, десятый и четырнадцатый легионы дважды поднимали мятеж с тех пор, как оставили Италию. Но когда Цезарь послал их в бой, они дрались за него, как герои.
— Что случилось с этим центурионом Титием?
— Его казнили.
«Вот почему, — подумал Катон, — мне не надо было ставить Метелла Сципиона главнокомандующим, хотя бы и номинальным. Или Лабиена. Цезарь простил бы храброго пленного центуриона, как все нормальные люди».
— Я советую вам всем направиться в гавань Утики и сесть на корабли, которые там ждут, — сказал он беззаботно. — Они принадлежат Гнею Помпею, а он, я думаю, собирается плыть на запад, к Балеарским островам и в Испанию. Впрочем, я уверен, что он не будет настаивать, чтобы вы сопровождали его. Захотите вернуться в Италию — скажите ему, вот и все.
Он и Луций Гратидий вернулись в Утику.
Вчерашняя паника утихла, но Утика приостановила производство оружия. Триста самых известных ее жителей ожидали Катона на рыночной площади, чтобы он, как префект, сказал, чего хочет от них. Они искренне любили его, как и почти все горожане, за справедливость, внимание к каждой жалобе и неиссякаемый оптимизм.
— Нет, — сказал непривычно тихо Катон, — я больше не могу решать что-то за вас. Вы должны сами решить, сопротивляться Цезарю или просить у него прощения. В первом случае вас осадят и Утику постигнет судьба Карфагена, Нуманции, Аварика и Алезии. Цезарь умеет брать города. Он в этом смысле превосходит даже Сципиона Эмилиана. В результате Утика будет разрушена и многих из вас убьют. Конечно, Цезарь наложит огромный штраф, но вы богаты и сможете заплатить его. Просите прощения.
— Марк Катон, освободив наших рабов и пополнив ими армию, мы могли бы не дать себя заблокировать, — сказал кто-то из старейшин.
— Это против морали и незаконно, — твердо ответил Катон. — Ни одно правительство не имеет права приказать человеку освободить своих рабов.
— А если их освободят добровольно? — спросил кто-то другой.
— Тогда я допустил бы это. Но я настоятельно прошу вас не сопротивляться. Обговорите это между собой, а потом позовите меня.
Они с Гратидием отошли в сторону и сели на каменную ограду фонтана, где к ним присоединился младший Катон.
— Отец, они будут сражаться?
— Надеюсь, не будут.
— А я надеюсь, что будут, — сказал Гратидий, едва не плача. — Если они решат сдаться, я останусь ни с чем. Мне ненавистна сама мысль о покорном подчинении Цезарю!
Катон не ответил. Он не сводил глаз со спорящих горожан.
Решение приняли быстро: Утика попросит прощения.
— Верьте мне, — сказал Катон, — это лучший выход из положения. Хотя я и не люблю Цезаря больше, чем все вы, вместе взятые, он милосердный человек. Он был милосердным с самого начала этого печального предприятия. Никто из вас не пострадает, никто ничего не лишится.
Некоторые из трехсот старейшин все же решили бежать. Катон обещал организовать для них транспорт из кораблей, принадлежавших республиканцам.
— Вот и все, — вздохнув, сказал он, входя с Гратидием и своим сыном в столовую.
Вошел Статилл, чем-то напуганный.
— Налей мне вина, — велел Катон своему управляющему Прогнанту.
Присутствующие застыли, удивленно глядя на хозяина дома, который взял в руки глиняный кубок.
— Я выполнил свою задачу, почему бы не выпить? — спросил он, отпил немного, и его чуть не вытошнило. — Удивительно! Мне разонравилось пить!
— Марк Катон, у меня новости, — сказал Статилл.
В это мгновение внесли еду: свежий хлеб, масло, жареную курицу, салаты и сыры, поздние фрукты.
— Тебя не было все утро, Статилл, — сказал Катон, вгрызаясь в куриную ножку. — Как вкусно! И что же так напугало тебя?
— Конница Юбы грабит окрестности Утики.
— Другого я и не ожидал. А теперь сядь и поешь.
На следующий день пришло сообщение, что Цезарь быстро приближается и что Юба ушел к Нумидии. Катон наблюдал из окна, как депутация от трехсот старейшин выезжает из города для переговоров с победителем, затем посмотрел на гавань. Там суетились беглецы и солдаты, спешащие сесть на корабли.
— Сегодня вечером мы устроим пирушку. Только втроем, я думаю. Гратидий хороший человек, но ему не нравится философия.
Он сказал это так весело, что Катон-младший и Статилл в изумлении переглянулись. Неужели он действительно радуется тому, что выполнил свою задачу? Что же тогда он будет делать теперь? Сдастся Цезарю? Нет, это немыслимо. И все же он не приказывает паковать свои немногие вещи и книги, не пытается обеспечить себе место на корабле.
В благоустроенном доме префекта, фасад которого выходил на главную площадь, имелась просторная ванная комната. Днем Катон приказал наполнить ванну и долго лежал в ней, отмокая и с наслаждением смывая с себя походную грязь. К тому времени, как он вышел из ванной комнаты, в столовой все было готово. Двое гостей уже возлежали на ложах. Катон-младший — на правом, Статилл — на левом. Среднее ложе пока пустовало, там должен был возлечь сам Катон. Когда он вошел, Катон-младший и Статилл уставились на него, открыв рты.
Длинные волосы и борода исчезли. На вошедшем была сенаторская туника с вертикальной широкой пурпурной тесьмой.
Он выглядел великолепно, словно бы сбросив несколько лет, хотя рыжина из волос куда-то девалась. Зато они были аккуратно причесаны, как когда-то. Многомесячное воздержание от возлияний вернуло его серым глазам прежний блеск, не осталось никаких следов пьяного помутнения.
— Как я голоден! — воскликнул он, занимая свое место на lectus medius. — Прогнант, неси еду!
Невозможно было грустить, слишком уж заразительной была веселость Катона. Прогнант принес великолепное тонкое красное вино, Катон попробовал его, похвалил и время от времени прикладывался к своему кубку.
Когда на столе осталось только вино, два сорта сыра и виноград, а все слуги, кроме Прогнанта, ушли, Катон повозился на ложе, облокотился на валик и глубоко вздохнул с удовлетворением.
— Мне не хватает Афенодора Кордилиона, — сказал он, — но ты должен заменить его, Марк. Что Зенон считал реальным?
«О, я снова в школе!» — подумал Катон-младший и ответил автоматически:
— Материальные вещи. Вещи, которые цельны.
— Мое ложе цельно?
— Да, конечно.
— Бог — целен?
— Да, конечно.
— Считал ли Зенон душу цельной?
— Да, конечно.
— Что появилось прежде всего?
— Огонь.
— А после огня?
— Воздух, вода и земля.
— Что должно случиться с воздухом, водой и землей?
— В конце цикла они должны стать огнем.
— Душа — это огонь?
— Зенон так считал, но Панеций не соглашался.
— У кого еще помимо Зенона с Панецием мы можем найти рассуждения о душе?
Катон-младший стал вспоминать, посмотрел на Статилла, не получил подсказки и вновь с растущим испугом уставился на Катона.
— Можно найти у Сократа в пересказе Платона, — дрогнувшим голосом сказал Статилл. — Критикуя Зенона, он считал Сократа истинным стоиком. Материальное благополучие не интересовало Сократа. Он был равнодушен к жаре, к холоду, к зову плоти.
— Где рассуждается о душе? В «Федре» или в «Федоне»?
Шумно выдохнув, Статилл ответил:
— В «Федоне». Там Платон излагает, что сказал Сократ своим друзьям, перед тем как осушить чашу с болиголовом.
Катон засмеялся, раскинул руки.
— Все хорошие люди — свободны, а все плохие — рабы! Рассмотрим парадоксы!
О душе, казалось, забыли, разговор коснулся любимой темы Катона. Статилл должен был отстаивать точку зрения эпикурейца, Катон-младший — точку зрения перипатетика, последователя Аристотеля, а Катон, верный себе, оставался стоиком. Аргументы сыпались со всех сторон, перемежаясь смехом и быстрым обменом посылками, уже так хорошо известными, что их парировали автоматически.
Послышался отдаленный раскат грома. Статилл поднялся и пошел взглянуть в южное окно на горы.
— Идет гроза, — сказал он и добавил тише: — Просто ужасная.
Он снова опустился на ложе, чтобы изложить эпикурейскую точку зрения на свободу и рабство.
Вино стало действовать на Катона. Сам он этого не замечал, но внезапно в приступе ярости выбросил свой кубок в окно.
— Нет, нет, нет! — заревел он. — Свободный человек, соглашающийся на рабство в любой его форме, уже плохой человек. Так-то вот! Мне все равно, что им владеет: похоть, еда, вино, пунктуальность, деньги. Раб всегда плох. В нем сидит зло! Дьявол! Его душа оставит тело настолько грязной, что под тяжестью этой грязи будет опускаться все ниже и ниже, пока не попадет в Тартар, где и останется навек, навсегда! Только душа хорошего человека воспаряет в эфир, в царство Бога! Не богов, а именно Бога! Хороший человек никогда не поддастся никакой форме рабства! Никакой! Никакой!
Статилл с трудом поднялся и сел рядом с Катоном-младшим.
— Если найдешь момент, — прошептал он, — проберись в его спальню и унеси его меч.
Катон-младший вскочил, с ужасом глядя на Статилла.
— И все здесь разыгрывается лишь с этой целью?
— Конечно! Он собирается убить себя.
Катон наконец замолчал, дрожа и глядя безумными глазами на собеседников. Вдруг он вскочил и кинулся в кабинет. Двое оставшихся слушали, как он роется в книгах.
— «Федон», «Федон», «Федон»! — повторял он, хихикая.
Катон-младший испуганно смотрел на Статилла. Тот подтолкнул его.
— Иди, Марк! Немедленно убери меч!
Катон-младший вбежал в просторную спальню своего отца и схватил меч, повешенный за перевязь на крюк, вбитый в стену. Потом вернулся в столовую, где Прогнант откупоривал очередную бутылку вина.
— Возьми и спрячь! — сказал он, отдавая управляющему меч. — Шевелись! Быстро! Быстро!
Прогнант едва успел скрыться, как вошел Катон со свитком в руке. Он бросил его на свое ложе и повернулся.
— Темнеет, я должен сообщить пароль страже, — коротко бросил он и исчез, громко требуя водонепроницаемый сагум: собирается дождь!
Гроза и впрямь приближалась. Вспышки молний заливали столовую бело-голубым светом. Лампы еще не горели. Вошел Прогнант со свечой.
— Меч спрятал? — спросил его Катон-младший.
— Да, господин. Будь спокоен, хозяин его не найдет.
— Статилл, это невозможно! Мы не должны это допустить!
— Мы и не допустим. Спрячь и свой меч.
Через какое-то время Катон вернулся, бросил мокрый плащ в угол, взял с ложа «Федона». Затем подошел к Статиллу, обнял его и поцеловал в обе щеки.
Потом настала очередь Катона-младшего. Совершенно незнакомое ощущение — почувствовать, как руки отца обнимают тебя, эти сухие губы на твоем лице, на губах. В голове у него вспыхнули воспоминания о том дне, когда он рыдал, уткнувшись в грубое платье Порции. Отец тогда позвал их в свой кабинет, чтобы сообщить им, что он развелся с их матерью за ее связь с Цезарем и что они никогда, никогда больше не увидят ее. Ни на мгновение. Даже чтобы проститься. Маленький Катон безутешно ревел и звал маму, а отец велел ему не быть тряпкой. Показывать свою слабость неправильно, тем более по такой ничтожной причине. О, отец и потом был с ним часто жесток. И с другими тоже, безжалостно насаждая свою этику, свое приятие жизни. И все же… и все же… как он гордился тем, что Катон так велик и что он — его сын! Он опять плакал, демонстрируя свою слабость.
— Пожалуйста, отец, не надо!
— Чего не надо? — спросил Катон, удивленно глядя на сына. — Читать на ночь «Федона»?
— Не имеет значения, — плакал Катон-младший. — Неважно.
«Душа… душа, которую греки считали существом женского пола. Как правильно, — думал он, вслушиваясь в грозу за окном, — что природа отзывается бурей… где?., в моем сердце?., в уме?., в теле? Даже этого мы не знаем, так как же мы можем знать что-нибудь о душе, о ее чистоте или нечистоте? О ее бессмертии? Мне нужны подтверждения. Такие, чтобы у меня не осталось и тени сомнения!»
Облитый светом нескольких ламп, он сел в кресло, развернул свиток и стал медленно вникать в греческий текст. Ему всегда легче было разбирать греческий, чем латынь. Почему?
Он не знал. Он нашел то место, где Сократ задавал Симмию свой знаменитый вопрос. Сократ учил, задавая вопросы.
«— Скажи, как мы рассудим: смерть есть нечто?
— Да, конечно, — отвечал Симмий.
— Не что иное, как отделение души от тела, верно? А быть мертвым — это значит, что тело, отделенное от души, существует само по себе и что душа, отделенная от тела, — тоже сама по себе?»
«Да, да, да, так и должно быть! Я — это не только тело, во мне есть еще чистый огонь моей души, и когда мое тело умрет, моя душа станет свободной. Сократ, Сократ, уверь меня в этом! Дай мне силу, дай мне решимость сделать то, что я должен сделать!»
«— Чтобы постичь истину, мы должны сбросить тело с себя… Душа создана по образу Бога, она бессмертна, она разумна, она постоянна и не может меняться. Она непреложна, в то время как тело сделано по образу человечества. Оно смертно, у него нет разума, оно имеет множество форм, и оно разлагается. Можешь ты отрицать это?
— Нет.
— Значит, если то, что я говорю, истинно, тогда тело должно разрушиться, а душа — нет».
«Да, да, Сократ прав, она бессмертна! Она не исчезнет, когда мое тело умрет!»
Почувствовав огромное облегчение, Катон положил свиток на колени и посмотрел на стену, ища глазами меч. Сначала он подумал, что несколько перепил, потом его смертные, наполненные фальшивыми видениями глаза признали истину: меч исчез. Он положил свиток на пристенный столик, поднялся и ударил мягким молотком в медный гонг. Звук унесся во тьму, разрываемую молниями и раскатами громом.
Вошел слуга.
— Где Прогнант? — спросил Катон.
— Гроза, господин, гроза. Его дети плачут.
— Мой меч исчез. Немедленно найди мне мой меч.
Слуга поклонился и исчез. Через некоторое время Катон снова ударил в гонг.
— Мой меч исчез. Немедленно разыщи его.
Слуга с испуганным видом кивнул и поспешил скрыться.
Катон взял «Федона» и продолжил чтение, но смысл слов не доходил до него. Он ударил в гонг третий раз.
— Да, господин?
— Пошли всех слуг в атрий, включая Прогнанта.
Когда те пришли, он сердито посмотрел на управляющего.
— Где мой меч, Прогнант?
— Господин, мы искали, искали, но не могли найти.
Катон молниеносно подскочил к управляющему. Никто даже не успел увидеть, как все произошло. Просто раздался сухой резкий звук. Это был удар кулаком по массивной челюсти. Прогнант упал без сознания, но никто не осмелился подойти к нему. Слуги сбились в кучку, дрожа и со страхом посматривая на Катона.
Катон-младший и Статилл ворвались в комнату.
— Отец, пожалуйста, пожалуйста! — плакал Катон-младший, обнимая отца.
Катон оттолкнул сына так, словно от того плохо пахло.
— Марк, я что, сумасшедший, раз ты лишаешь меня средства защиты от Цезаря? По-твоему, я недееспособен, раз ты посмел взять мой меч? Мне незачем кончать жизнь самоубийством, если именно это вас беспокоит. Убить себя очень просто. Все, что надо сделать, — это задержать дыхание или стукнуться головой о стену. Иметь меч — мое право! Принесите мне меч!
Сын убежал, рыдая, а четверо слуг подняли бесчувственного Прогнанта и унесли его. Остались только два раба.
— Принесите мне мой меч, — сказал он им.
В доме что-то затеялось, послышался какой-то шум. Дождь стал стихать, грозовые тучи сместились к морю. Маленький ребенок, едва научившийся ходить, втащил в атрий меч, обеими ручонками ухватившись за орла из слоновой кости. Клинок скрежетал по полу, пока ребенок старательно волок его за собой. Катон наклонился, взял меч, проверил лезвие. Оно было острым как бритва.
— Вот. Я снова сам себе хозяин, — сказал он и вернулся в свою комнату.
Теперь он мог вникнуть в «Федона». Понять смысл. «Помоги мне, Сократ! Покажи, что мои страхи напрасны».
«— Те, кто любит знание, знают, что их души не более чем присоединены к их телам, как клеем или булавками. А те, кто не любит знание, не знают, что каждое удовольствие, каждая боль — это форма гвоздя, прикрепляющего душу к телу. Как заклепка, та, что подражает телу и считает его источником всех ее истин… Есть ли противоположность жизни?
— Да.
— Что?
— Смерть.
— А как мы называем то, что не имеет смерти?
— Бессмертным.
— Есть ли смерть у души?
— Нет.
— Тогда душа бессмертна?
— Да.
— Душа не может погибнуть, когда тело умирает, ибо душа не признает смерти для себя».
Вот подтверждение, истина всех истин.
Катон свернул и перевязал «Федона», поцеловал свиток, потом лег на кровать и заснул глубоким сном без сновидений. Он спал, пока гроза совсем не стихла.
В середине ночи сильная боль в правой руке разбудила его. Он с испугом посмотрел на нее, ударил в гонг.
— Пошли за врачом Клеанфом, — приказал он слуге, — и позови ко мне Бута.
Агент пришел подозрительно быстро. Катон с иронией взглянул на него, понимая, что по крайней мере треть Утики уже знает, что префект потребовал вернуть ему меч.
— Бут, иди в гавань и проследи за погрузкой.
Бут ушел. Проходя к двери, он остановился и прошептал Статиллу:
— Он не думает о самоубийстве, ибо слишком озабочен происходящим. Вам все показалось.
Домашние повеселели, и Статилл, который уже хотел призвать Луция Гратидия, передумал. Катон не поблагодарит его за то, что он пришлет к нему центуриона с уговорами!
Когда пришел врач Клеанф, Катон протянул правую руку.
— Она сломана. Зафиксируй ее чем-нибудь, чтобы я мог ею пользоваться.
Пока Клеанф бился над этой трудной задачей, возвратился Бут. Он сообщил Катону, что гроза раскидала корабли и беглецы не знают, что делать.
— Бедняжки! — пожалел их Катон. — Возвратись на рассвете со свежими новостями, Бут.
Клеанф деликатно кашлянул.
— Я сделал все, что мог, господин, но можно ли мне еще побыть в твоем доме? Мне сказали, что управляющий Прогнант все еще без сознания.
— Ах да! Челюсть этого малого… как его там?.. тверда как камень. Это сломало мне руку, ужасная неприятность. Да, иди и осмотри его, если нужно.
Он не спал, когда Бут сообщил ему на рассвете, что обстановка в порту нормализовалась. Катон лег на кровать.
— Закрой дверь, Бут, — сказал он уходившему Буту.
Как только дверь закрылась, он взял меч, прислоненный к изножью кровати, и попытался воткнуть его в грудь под ребро, слева от грудины. Но сломанная рука отказалась подчиниться, даже когда он сорвал с нее все повязки. В конце концов он просто воткнул лезвие в живот как можно выше и стал двигать его из стороны в сторону, чтобы увеличить дыру в брюшной полости. Пока он стонал и резал, стараясь освободить свою чистую и незапятнанную душу, предательское тело вдруг перестало подчиняться ему и резко дернулось. Катон скатился с кровати, счеты упали на гонг с громким гулом.
Прибежали домашние, впереди всех сын Катона. Они нашли Катона на полу в луже крови. Выпавшие внутренности лежали рядом дымящимися кучками, серые невидящие глаза были широко открыты.
С Катоном-младшим случилась истерика, но Статилл, будучи слишком в шоке, чтобы плакать, увидел, что глаза Катона моргнули.
— Он жив! Он еще жив! Клеанф, он жив!
Врач уже стоял на коленях возле Катона. Он посмотрел на Статилла и рявкнул:
— Помоги же мне, идиот!
Вместе они собрали внутренности Катона и вернули на место. Клеанф, ругаясь, запихивал их в живот, перетряхивая, пока они не разложились как нужно и он смог соединить края раны. Потом он взял кривую иглу, чистые нитки и туго зашил ужасный разрез отдельными стежками, но близко друг к другу. Десятки стежков.
— Он сильный, он может выжить, — сказал он, отступив, чтобы посмотреть на результат своей работы. — Все зависит от того, сколько крови он потерял. Мы должны благодарить Асклепия, что он без сознания.
Катон очнулся. После состояния мирного покоя наступила ужасная агония. Раздался страшный вопль, словно взрыв. Не крик, не стон. Его глаза открылись, он увидел много людей вокруг, лицо сына, отвратительное от слез и соплей. Статилл скулил, как собака, врач Клеанф с мокрыми руками отвернулся от таза с водой, кучка рабов, плачущий ребенок, голосящие женщины.
— Ты будешь жить, Марк Катон! — радостно крикнул Клеанф. — Мы спасли тебя!
Взгляд Катона прояснился. Он посмотрел вниз, на пропитанное кровью полотенце, лежащее у него на животе. Левой рукой он судорожно отодвинул полотенце и увидел раздувшийся живот, разрезанный неровно поперек, а теперь аккуратно зашитый, словно на нем пытались вышить какой-то узор.
— Моя душа! — пронзительно крикнул он и собрал все силы, все частички себя, которые всегда боролись, боролись, боролись независимо от того, каков будет результат.
Руки потянулись к швам. Они стали рвать их с отчаянной силой, пока рана опять не открылась, а потом принялись вытаскивать блестящие перламутровые внутренности и отбрасывать в сторону.
Никто не двинулся, чтобы остановить его. Словно парализованные, его сын, его друг и его врач смотрели, как он разрушает себя по частям, раздирая рот в немом крике. Вдруг тело его выгнулось в ужасной судороге. В серых глазах, все еще открытых, видна была смерть. Радужные оболочки скрылись за расширившимися черными зрачками. Наконец появился слабый золотой блеск, последний смертный налет. Душа Катона покинула тело.
Жители Утики сожгли его на следующий день на огромном погребальном костре с ладаном, миррой, нардом, корицей и иерихонским бальзамом. Тело завернули в тирский пурпур и расшитую золотом ткань.
Марку Порцию Катону, врагу всяческой помпы, это не пришлось бы по вкусу.
У него не было времени, чтобы подготовиться к смерти, но он сделал, что мог. Оставил письма бедному разоренному сыну, Статиллу и Цезарю. Оставил некоторые суммы денег для Луция Гратидия и управляющего Прогнанта, все еще безжизненного. И не оставил ни слова Марции, своей жене.
Когда Цезарь на Двупалом, гнедой круп которого покрывал тщательно уложенный алый генеральский плащ, въехал на главную площадь, прах был уже собран, а костер представлял собой черную ароматную кучу, окруженную молча смотревшими на нее людьми.
— Что это? — спросил Цезарь, покрываясь мурашками.
— Погребальный костер Марка Порция Катона Утического! — пронзительно крикнул Статилл.
Глаза стали холодными, жуткими, нечеловеческими. С каменным лицом Цезарь спешился. Плащ красивыми складками свисал с его плеч. Да, решили жители Утики, так и должен выглядеть победитель.
— Где его дом? — спросил он Статилла.
Тот повел его к дому.
— Его сын здесь? — спросил Цезарь.
Кальвин вошел вслед за ним.
— Да, Цезарь, но он очень переживает.
— Самоубийство, конечно. Расскажи мне.
— А что говорить? — спросил Статилл, пожимая плечами. — Ты же знаешь Марка Катона, Цезарь. Он ни за что не подчинился бы тирану, даже и милосердному.
Он полез в рукав своей черной туники и вытащил тонкий свиток.
— Это оставлено для тебя.
Цезарь взял свиток, проверил печать — колпак свободы со словами «М ПОРЦ КАТОН» вокруг него. В письме — ни единого упоминания о борьбе, которую Катон вел против того, что считал тиранией. Подчеркнуто лишь, что его прабабка была дочерью рабыни.
Я отказываюсь быть обязанным своей жизнью тирану, человеку, который издевается над законом, прощая других людей, словно закон дает ему право быть их хозяином. Закон этого права ему не дает.
Кальвин сгорал от желания прочесть письмо. Он уже отчаялся получить этот шанс. Сильные, длинные тонкие пальцы смяли записку, отбросили. Цезарь посмотрел на них так, словно они принадлежали кому-то другому, и издал звук, не похожий ни на рычание, ни на вздох.
— Я не хотел, чтобы ты умер, Катон, как ты не захотел сохранить для меня свою жизнь, — сказал он резко.
Вошел молодой Катон, едва шевеля ногами, поддерживаемый двумя слугами.
— Разве ты не мог убедить своего отца подождать хотя бы до моего приезда, чтобы поговорить со мной?
— Ты знаешь Катона намного лучше, чем я, Цезарь, — ответил молодой человек. — Он умер, как и жил, — очень трудно.
— Что ты будешь делать теперь, когда твой отец мертв? Ты знаешь, что все его имущество конфисковано.
— Попрошу у тебя прощения и буду как-то продолжать жить. Я не похож на отца.
— Ты прощен, как и его простили бы, будь он жив.
— Можно попросить тебя об одолжении, Цезарь?
— Да, конечно.
— Можно Статиллу поехать в Италию вместе со мной? Отец оставил ему немного денег, чтобы он мог добраться до Марка Брута, который примет его.
— Марк Брут в Италийской Галлии. Статилл может присоединиться к нему.
Так-то вот. Цезарь резко повернулся и вышел. Кальвин за ним — после того как поднял записку и разгладил. Архивная ценность.
Оказавшись на улице, Цезарь отбросил мрачное настроение, словно его не было и в помине.
— Ничего другого я от Катона и не ожидал, — сказал он. — Самый непримиримый мой враг, он всегда ставил меня в тупик.
— Абсолютный фанатик. Подозреваю, что от рождения. Он никогда не понимал разницы между жизнью и философией.
Цезарь засмеялся.
— Разницы? Нет, дорогой мой Кальвин, не разницы, нет. Катон никогда не понимал жизни. Философия была его способом справиться с тем, чего он не мог понять. Философия диктовала ему, как себя вести. То, что он решил стать стоиком, соответствовало его натуре. Очищение через самоотречение.
— Бедная Марция! Ужасный удар.
— Подлинным ужасом была ее любовь к Катону, который совсем не желал, чтобы его кто-то любил.
