Мы, так сказать, увидели Константинополь задолго до того, как приблизились к нему. Наша колонна была еще в двух днях пути от него, и мы как раз разбивали на ночь лагерь на козьем пастбище рядом с дорогой, когда кто-то из наших попутчиков громко воскликнул, увидев на востоке желтый свет в ночном небе.

Я удивился:

— Многочисленные стада коз на этом побережье уничтожили почти все деревья и кусты. Так откуда же такой огонь? Огни Gemini во время шторма? Draco volans болот?

— Нет, сайон Торн, — сказал один из воинов. — Это pháros Константинополя. Я уже был здесь прежде и видел его. Pháros — костер на самой высокой башне, который служит преимущественно для того, чтобы указывать безопасный путь в гавань для кораблей. Это свет ночью и дым днем, ты и сам увидишь это завтра.

Амаламена заметила:

— Мы, должно быть, находимся еще по меньшей мере в тридцати римских милях от города. Согласна, столб дыма еще можно увидеть. Но как можно увидеть с такого расстояния простой костер?

— Через увеличительное стекло, принцесса, — пояснил воин, — хитроумное изобретение, так же как и изогнутое зеркало. Огонь разведен в огромном металлическом сосуде, который обмазан гипсом. В вогнутую поверхность его вставлены многочисленные осколки стекла с подложкой из серебряной фольги, как вставляют обычно драгоценные камни, чтобы заставить их ярче сиять. Точно так же светит и огонь pháros.

— На самом деле хитроумно, — пробормотала Амаламена.

Воин продолжил:

— Во время войны или если вдруг произойдет что-то чрезвычайное, те, кто поддерживает огонь, могут заставлять его мерцать, открывая и закрывая отражающую чашу кожаным футляром, и таким образом посылать сообщения. Их могут прочесть дозорные на отдаленных холмах. Они в свою очередь зажигают и заставляют мерцать сигнальные огни, чтобы повторять послание снова и снова, передавать его дальше и дальше. Так можно собрать войско, перевести его в другое место или что там еще потребуется. С другой стороны, и дозорные тоже могут послать весточку в город, предупреждая о приближении врага, или передать еще какие-нибудь срочные известия из-за границы.

Следующую местную достопримечательность мы вообще не увидели, зато почувствовали запах — такой отвратительный и сильный, что я чуть не вывалился из седла. Я закашлялся, и меня затошнило, глаза наполнились слезами, но сквозь них я увидел, что мои путники сохраняли спокойствие, казалось, не считая это явление таким ужасным. Во всяком случае, никто не зажимал нос, хотя многие почему-то осеняли себя крестным знамением.

— Gudisks Himins, — выдохнул я Дайле. — Эти миазмы сделают любого нормального человека таким же мрачным, как скловены. Позови-ка того воина, который объяснял нам про pháros. Давай спросим его, не воняет ли в Константинополе всегда такой гнилью.

— Да, сайон Торн, — ответил воин довольно жизнерадостно. — То, что ты ощущаешь, — это запах святости, в Константинополе гордятся тем, что они так приветствуют всех вновь прибывших. На самом деле этот запах привлекает сюда множество паломников.

— Какому же, интересно, богу они поклоняются?

— Паломники приходят сюда поклониться Даниилу Свинопасу. Посмотри туда.

Он показал на поля слева от дороги. Вдалеке я разглядел высокий шест с огромным неаккуратным гнездом аиста на вершине. Его окружало огромное количество людей, некоторые из них двигались, но бо́льшая часть стояла на коленях.

Воин пояснил:

— Этот Даниил подражает знаменитому Симеону Сирийскому, который стал святым Симеоном из-за того, что тридцать лет прожил на вершине высокой колонны. Даниил провел так пока около пятнадцати лет, мне говорили, что его пример обратил множество язычников.

— Обратил их в бегство? — язвительно проворчал Дайла. — Даже люди-свиньи не задержались бы надолго в этом отвратительном месте.

— Они стали истинными христианами, — ответил воин, пожав плечами. — Из числа тех, кто видит удовольствие в унижении и смирении, полагаю. Кажется, паломники находят блаженство в вони, что идет от испражнений Даниила, которые накопились здесь почти за пятнадцать лет.

— Да уж, — заметил я, — похоже, они достойны друг друга.

К счастью, со временем вонь прекратилась, а через несколько часов вдали на горизонте замаячили стены Константинополя. Я повернулся и сказал одному из лучников:

— Принцесса мечтала взглянуть на город. Вернись к ее carruca и сообщи, что мы приближаемся к Константинополю. Спроси, не хочет ли она, чтобы для нее оседлали и приготовили мула.

Лучник вернулся и с улыбкой сказал:

— Принцесса благодарит маршала за его предупредительность, но она решила любоваться городом из своей carruca, в которой откинула занавески. Она полагает, что сестре и дочери короля не подобает въезжать в Константинополь верхом, как варвару.

Это было непохоже на свободолюбивую Амаламену, которая сплошь и рядом, весело смеясь, забывала о «женской» сдержанности и «приличном» поведении. Ясно, что принцесса придумала это оправдание, чтобы не показывать, что она недостаточно хорошо себя чувствует для поездки верхом. Я опять подумал, что в Константинополе надо первым делом найти для нее врача.

Стены, к которым мы приближались, были построены императором Феодосием II. Самая первая стена, заложенная основателем города, окружила всего только пять холмов, на которых воздвигли Византии. Даже тогда Константин самонадеянно думал, как отхватить побольше земли для самого крупного города. Но он оказался прав, потому что еще при его жизни Новый Рим уже вышел за пределы стен и теперь, подобно старому Риму, он занимал полностью семь холмов.

Позднее построенная Феодосием стена окружила Константинополь, отделив его от остальной континентальной Европы, и стала самой труднопреодолимой преградой из всех, когда-либо возведенных для защиты города. Протянувшись примерно на три римские мили между водной поверхностью и другой стороной выступа, она на самом деле представляла собой две стены, разделенные расстоянием в двадцать шагов и окруженные широким рвом, перед которым располагались каменные брустверы. Двойные стены были высотой в пять раз выше человеческого роста и соединялись с девяноста шестью башенками, которые располагались еще выше. Эти башенки в свою очередь огибали площадь, а стена между ними была извилистой, что позволяло воинам действовать согласованно, защищая укрепления.

И тут мы заметили, что все путники, двигавшиеся впереди нас по Виа Эгнатиа, — пешеходы, верховые, погонщики, пастухи со своими стадами, даже те, кто нес носилки и правил повозками очень важных персон, — расступились, чтобы пропустить какую-то процессию, двигавшуюся из города. Дайла вопросительно взглянул на меня, я покачал головой.

— Нет, optio. Мы — остроготы и королевские посланцы, а не местные греки или полукровки. Будем продолжать и дальше ехать, как раньше, пока не увидим, кто к нам приближается.

Я оказался прав, ибо никакой опасности впереди не было: как оказалось, это отправленная императором делегация пришла встретить нас — все верхом, великолепно одетые. Глава делегации, человек постарше, одетый лучше всех остальных, поднял в салюте руку — и его первые слова, хотя и сказанные от всего сердца, изумили меня:

— Khaîre, presbeutés Thorn! — В переводе с греческого это означало всего лишь: «Приветствую тебя, посол Торн!» Вообще-то было довольно странно, что он знал мое имя. Но затем он добавил: «Basileús Zeno éthe par ámmi philéseai!» — что означало: «Император Зенон приветствует тебя!»

И снова, как и прежде, я удержался от опрометчивых вопросов и восклицаний вроде: «Кто такой Зенон? Я приехал сюда, чтобы встретиться с императором Львом». Однако лицо мое тем не менее побледнело. Пока я изумленно молчал, старший среди встречающих нас продолжил:

— Император Зенон посылает тебе эти дары в знак своей дружбы.

Он махнул рукой двум тяжело нагруженным слугам, которые ехали позади него. Я сделал знак двум своим лучникам принять дары и, собравшись с мыслями, ответил:

— Теодорих, король остроготов, приветствует своего брата Зенона, мы также привезли с собой кое-что в знак дружбы.

— Вы привезли с собой и сестру короля, если не ошибаюсь, — произнес незнакомец, кивнув на роскошную carruca. — Я Мирос, oikonómos императора, его управляющий во дворце. Вы позволите мне проводить вас? Мы приготовили дом для тебя, принцессы Амаламены и ваших слуг, а также соответствующее жилище для твоих воинов.

Я жестом разрешил управляющему следовать рядом со мной, остальные встречающие присоединились к лучникам, и мы все вместе проследовали в город.

Пока мы ехали, я заметил своему сопровождающему — делая вид, что веду праздную беседу, но на самом деле пытаясь выведать новости:

— Я не так давно живу на белом свете, oikonómos Мирос, но если бы мне пришло в голову пересчитать всех императоров Восточной и Западной империй, которые сменились на моей памяти, мне бы не хватило пальцев.

— Naí,— согласился он и снова удивил меня, добавив: — За последние несколько месяцев уже сменилось двое императоров.

— Двое? — не смог я скрыть изумления.

— Naí. Юный Лев умер здесь, в Константинополе, а Юлиус Непот — в Риме. Ты разве не слышал?

Я задумался: интересно, с кем сейчас беседует Соа? А затем пробормотал:

— Видишь ли, я некоторое время был на войне. И не имел возможности отслеживать происходящее.

Мирос посмотрел на меня таким взглядом, какого, я думаю, византийские греки удостаивают варваров.

— Но когда ты подъезжал к городу, маршал, разве ты не прочел огни и дым pháros? Они только об этом и сообщали все последние месяцы. Кроме того, конечно, что предупреждали о вашем прибытии.

Слегка раздосадованный, я признался, что не умею читать знаки в воздухе, и добавил:

— Боюсь, я даже вряд ли узнал бы собственное имя, начертанное на небесах. Каким образом вас известили об этом?

Он лукаво улыбнулся: мол, знай наших. Но затем сказал мне вполне доброжелательно:

— Наши katáskopoi повсюду. Это воины-разведчики, которые не носят форму. Несомненно, один из них слышал, что ты представился как сайон Торн, когда вы с принцессой останавливались в Берое или в каком-нибудь другом месте.

— Ясно, — холодно ответил я, совсем не испытывая радости оттого, что за мной шпионили, а я этого даже не заметил.

Oikonómos и я теперь возглавляли колонну, проходившую через самые большие из десяти ворот Константинополя, трехстворчатые Золотые ворота. Вставленные в роскошный белый с черными прожилками мрамор, массивные бронзовые створки ворот были гостеприимно распахнуты, они были так отполированы, что действительно выглядели золотыми. Две последующие арки, несомненно, были проходами в мощных городских стенах. Третья и самая глубокая отличалась от них: через нее можно было попасть к основанию церкви Святого Диомида. Виа Эгнатиа заканчивалась прямо у церкви. Вернее, она просто меняла свое название и становилась Месэ, такой же широкой и хорошо мощенной центральной улицей Константинополя.

Я специально не стал поворачиваться в седле и восхищаться величественной церковью Святого Диомида. Желая показать oikonómos Миросу, что я не слишком-то поражен грандиозностью имперского города, я спокойно продолжил нашу беседу:

— Ну-ка, управляющий, расскажи мне подробно обо всех тех императорах, что сменились за последнее время. Монархи в империи, да будет мне позволено заметить, меняются ну прямо как в калейдоскопе.

— Dépou, dépou, papaí,— с сожалением согласился Мирос. — Это правда, как ни печально. Ну, что сказать о недавно умершем Льве? Он прожил всего шесть лет и с самого рождения был очень болезненным мальчиком. Хотя отец возлагал на него такие надежды… Но сам понимаешь, маленький Лев не мог распоряжаться государственными делами даже с помощью своего отца и регента. В любом случае оба Льва теперь мертвы, и регент сам предпочел одеться в пурпур.

— Этим регентом и отцом мальчика, как я понимаю, оказался Зенон?

— Разумеется. Разве ты не знаешь, что он был зятем императора Льва Первого? Он женился на его дочери Ариадне. Недавно почивший Лев Второй был сыном Ариадны и ее мужа, которого теперь называют Зеноном.

— Что значит — «теперь называют Зеноном»?

— При вступлении на трон он взял это имя. В честь известного древнего философа-стоика.

— Я думал, что так поступают только самые тщеславные епископы.

— Ты бы понял и одобрил Зенона, если бы только знал, что он происходит из племени исавров, а исавры говорят на ужасном греческом наречии. При рождении его нарекли Тарасикодисса Русубладеотес.

— Papaí! Теперь ясно, — сказал я. — Спасибо тебе за разъяснение.

Мы продолжали ехать по Месэ, где я увидел множество чудесных и новых для меня вещей. Вдоль широкой улицы росли деревья и стояли бесчисленные бронзовые и мраморные статуи богов, героев, мудрецов и поэтов. А сколько здесь было великолепных дворцов из камня или кирпича! Из узких боковых улочек на меня с любопытством поглядывали простолюдины. Месэ вела нас вверх и вниз по городским холмам, через другие ворота, которые оказались поменьше Золотых, да и вся стена была не такой впечатляющей. После этого улица расширилась, превратившись в просторную, вымощенную мрамором площадь. С Бычьего форума — площади, напоминавшей огромную мраморную платформу, кое-как втиснутую между склонами холмов, — мы, как ни странно, вышли на берег маленькой речушки, которая бежала внизу. Речушка называлась Лик и служила для того, чтобы вымывать из города нечистоты. Оказавшись на форуме Феодосия, мы увидели сверху рукотворную реку — один из городских акведуков, который был проложен между двумя холмами и поддерживался при помощи изящных каменных арок. На форуме Константина я увидел самую грандиозную статую в городе, изображающую основателя Константинополя: она была установлена на высоченной колонне из мрамора и порфирита. Бронзовая статуя имела лик Константина в короне из лучей, расходящихся от его головы, так что он казался одновременно и Аполлоном в сияющих лучах, и Иисусом Христом в терновом венце. Забегая вперед, скажу, что никто из местных жителей не смог мне объяснить, в чем именно заключался замысел скульптора.

Стараясь не таращиться на все это с изумлением, я продолжал беседу с управляющим:

— Прекрасно, значит, Восточной империей теперь правят басилевс Зенон и его басилиса Ариадна. А что же тогда произошло на западе?

— Как я уже сказал, Юлия Непота свергли. Некий Орест, бывший полководец. Непоту пришлось бежать в Салоны.

— Подожди-ка. Если не ошибаюсь, Салоны — это как раз то место, куда…

— Naí,— сказал Мирос, кивая и злобно улыбаясь, — то самое место, куда был сослан бывший император Глицерий после того, как его скинул с трона Непот. Не спрашивай меня, почему Непот выбрал именно Салоны в качестве убежища. Так или иначе, давно мечтавший отомстить Глицерий — что неудивительно — убил его.

— Gudisks Himins.

— Ouá, дальше еще того интересней! — Только теперь, заметив, как управляющий чисто по-женски смаковал сплетни, я догадался, что он, должно быть, был евнухом. Он продолжил: — Очевидно, в награду за это Глицерия повысили, превратив из самого незначительного епископа Салон в архиепископа в Италии.

— Liufs Guth! Епископ убил императора, а церковь его возвышает?

Мирос изобразил на лице презрение пополам с отвращением:

— Ну, это ваша порочная Римская католическая церковь. Благочестивый патриарх Константинополя Акакий никогда бы не позволил, чтобы в нашей православной церкви случилось нечто подобное.

— Надеюсь, что нет. Итак, кто же теперь император Рима?

— Сын генерала Ореста. Ромул, которого презрительно называют Августулом.

— Почему презрительно?

— Ну как же — не Августом, а Августулом. То есть маленьким Августом. Маленьким и не совсем августейшим. Ему только четырнадцать лет. Поэтому его отец, так же как это было и с недавно умершим Львом, пока является истинным правителем. Но никто не ждет, что Орест или Ромул Августул будут править долго.

Я вздохнул и сказал:

— Я думаю, это свидетельствует о том, что Римская империя пребывает в страшном хаосе. Императоры порхают туда и обратно подобно майским жукам-однодневкам. Епископы становятся сначала убийцами, а затем архиепископами. Святые сидят на высоких шестах и испражняются на своих последователей…

— Вот твой дом, presbeutés, — произнес управляющий. — Лучший xenodokheíon в городе. Полагаю, ты и твои люди останетесь довольны. Не соблаговолишь ли слезть с коня и войти внутрь?

Мраморное здание с его огороженными угодьями выглядело роскошным, но я не позволил себе показать Миросу восхищение. Я продолжал сидеть в седле, произнес только:

— Я всего лишь королевский маршал. Я отвечаю за то, чтобы было удобно сестре короля.

Я повернулся к лучникам и велел им:

— Проводите принцессу сюда, чтобы она могла решить, подойдет ли ей это скромное жилище.

Вид у oikonómos стал раздраженным, но он слез со своего коня, чтобы поприветствовать Амаламену. Когда та неторопливо подошла к нам, я увидел, что она каким-то образом ухитрилась внутри движущейся carruca облачиться в прекрасный наряд, накраситься и надеть драгоценные украшения. Словно подыгрывая мне, Амаламена удостоила низко склонившегося перед ней Мироса лишь холодного кивка, по-королевски прошла мимо него и вместе со Сванильдой и обоими лучниками вошла во двор, а затем скрылась в доме.

Евнух теперь выглядел обиженным, он продолжил нахваливать мне xenodokheíon:

— Великолепные женские бани в левом крыле, отдельные для тебя и твоих воинов в правом. В избытке слуг, чтобы прислуживать лично тебе… включая рабынь-хазарок, мы специально отбирали самых красивых. Они будут рады… хм… послужить твоим нуждам, так же как и нуждам принцессы.

Я многозначительно проигнорировал это и огляделся вокруг взглядом воина, который находится на службе. Стена, окружающая здание, не была слишком высокой и мощной, ворота были скорее декоративными: предполагалось, что нас не смогут запереть внутри в качестве пленников. А еще мы находились в самом центре Константинополя и под защитой городских стен. Поэтому, когда Мирос снова заговорил: «Покои для тебя и других людей…» — я только покачал головой.

— Oukh, oukh. Мои люди — остроготы. Они не нуждаются в крыше над головой или в мягких подушках. Я размещу их здесь, во дворе. А что касается слуг, сначала я попросил бы прислать к нам лучшего врача города. Я хочу, чтобы он заверил меня, что принцессе не повредило слишком долгое путешествие.

— Личный iatrós императора, почтенный Алектор, прибудет сюда без промедления. — Затем он добавил со злобностью, свойственной евнухам: — Я не мог не заметить, что вид у принцессы не слишком цветущий, несмотря на юный возраст.

Это замечание я также проигнорировал. Когда обе женщины со своим вооруженным эскортом присоединились к нам, Амаламена послала мне озорной взгляд заговорщицы, после чего снова одарила Мироса холодным кивком, показав этим без слов, что дом подходит. Я слез с Велокса и приказал лучникам снять с вьючных лошадей тюки с подарками, которые мы привезли с собой, и вручить их помощникам Мироса. После того как с этим было покончено, Мирос продолжил:

— Как видите, принцесса, маршал, ваше жилище приспособлено для всевозможных удовольствий. Неподалеку находится ипподром, где вы сможете насладиться играми, скачками и театральными представлениями. А вон там церковь Святой Софии, где вы сможете отправлять богослужения. А вон Пурпурный дворец, где вас примет император…

— Надеюсь, — сказал я, — мы здесь особо не задержимся и нам не придется слишком много развлекаться или слишком долго отправлять богослужения. Когда Зенон примет меня?

— Ouá… ну… э… как бы это сказать… Вам понадобится, конечно же, довольно много времени, чтобы подготовиться к встрече.

— Что ты имеешь в виду? Я готов встретиться хоть сейчас.

— Oukh пожалуйста! Ну как ты не понимаешь! Необходимо соблюсти формальности. Тебя предупредят о встрече по меньшей мере за сутки, чтобы ты смог провести целый день, соблюдая пост.

— Пост? Я здесь не для того, чтобы получить святое причастие.

— Хм. Ну, ладно. Слушай внимательно и запоминай. Рано или поздно тебя проводят в приемную Пурпурного дворца, где будут выставлены твои дары императору. Когда ты направишься к трону, то по дороге три раза остановишься и почтительно постоишь. Когда же ты окажешься перед императором, тебе не надо падать ничком proskynésis, поскольку у тебя статус посла. Ты должен просто преклонить перед ним колени…

— Замолчи, евнух! — воскликнул я грубо и зло. — Я не какой-нибудь жалкий проситель, который пришел скулить и пресмыкаться!

— Да неужели? — спросил он спокойно. — За мою долгую бытность управляющим каждый посланец из-за границы приходил либо сообщить об объявлении войны, либо умолять императора подарить что-нибудь кому-нибудь. Выходит, ты прибыл, чтобы объявить войну?

Я ответил не сразу: во-первых, я от злости потерял дар речи, а во-вторых, перехватил удивленный взгляд Амаламены, напомнивший мне, что я здесь для того, чтобы умолять Зенона кое-что даровать. Мирос воспользовался моей заминкой, чтобы продолжить:

— Император не заставит тебя долго стоять на коленях, он вскоре разрешит подняться. После этого ты передашь Зенону приветствие от короля Теодориха — постарайся не говорить о нем как о собрате нашего императора. Все младшие правители — его сыновья. Император поблагодарит тебя и Теодориха за дары, которые ты привез. После этого он назовет тебе день, когда ты сможешь снова вернуться в Пурпурный дворец, чтобы обсудить дело, которое привело тебя сюда. — Управляющий зевнул прямо мне в лицо. — Объявить войну, или что там у тебя еще.

Я стиснул зубы и наконец произнес:

— Поскольку ты шпионил за нами с самого начала нашего путешествия, то должен знать, зачем я здесь.

— Я не шпионил, поэтому и не знаю, — произнес Мирос, с трудом сдерживаясь. — Наш katáskopoi впервые обнаружил тебя в долине Роз. Я не знаю даже, откуда ты пришел.

— Хорошо, я все расскажу твоему императору Зенону, но не позднее завтрашнего дня. Дело у меня срочное. Я, так и быть, преклоню колени, чтобы потешить тщеславие Зенона, но я не стану ждать. Позаботься, евнух, чтобы все обошлось без формальностей и проволочек.

— Это неслыханно!

— Теперь ты услышал об этом. И ты можешь намекнуть Зенону, о чем пойдет речь. Теодорих освободил Сингидун от сарматов и теперь сам удерживает город. Он намерен удерживать его и впредь. Теодорих может превратить Сингидун в опорный пункт и оттуда устраивать набеги как в Восточную, так и в Западную империи.

— Этого не может быть! — выдохнул Мирос. — Сингидун принадлежит Теодориху? Будь сие правдой, мы, разумеется, уже знали бы об этом!

— Получается, твои шпионы и pháros способны не на все. Верно? Однако я здесь для того, чтобы сообщить: Теодорих согласен на определенных условиях передать этот важный город империи. Августейшему Зенону или менее августейшему Ромулу — или вообще какому-нибудь императору, который заплатит за него лучшую цену и сделает это быстрей остальных. Ступай сообщи об этом Зенону. И передай ему, что наша встреча состоится завтра. Поторопись! — Сказав это, я протиснулся мимо евнуха во двор, ведя Велокса таким образом, что Миросу пришлось отскочить, иначе конь отдавил бы ему ноги. Я обернулся только для того, чтобы добавить: — И не забудь поскорее прислать ко мне того лекаря Алектора, о котором ты упоминал.

Я бросил поводья Дайле и велел ему присмотреть за тем, как наши люди располагаются во дворе. Когда мы с Амаламеной направились к дому, она посмотрела на меня удивленно и сказала:

— Я предупреждала, что тебе могут оказать здесь не слишком-то теплый прием. Но ты, по крайней мере, добился того, что нас примут. Думаю, ты правильно сделал, что отдавал приказы этому человеку как настоящий острогот.

— Thags izvis, — ответил я и проворчал: — Боюсь, я все же поступил не совсем так, как нужно. Раз я являюсь королевским маршалом, то мне следовало вручить верительные грамоты.

— Помнишь, что писал Аристотель? — спросила принцесса. — Красота человека является лучшей рекомендацией, чем верительное письмо. И не надо фыркать, Торн. Ты и впрямь красив. — Она рассмеялась, но не надо мной. — Вспомни также, что рассказывают об этих греках — сколь многие из них испытывают слабость к красивым мужчинам.

Мне не очень-то понравилось, что Амаламена снова подсмеивается надо мной и считает меня мужчиной, который привлекает других мужчин. Тем не менее высказывание Аристотеля заставило меня призадуматься.

Oikonómos не преувеличивал, расписывая удобства дома для гостей, а также красоту и почтительность рабынь-хазарок. Принцесса со Сванильдой и я вместе со своими лучниками сразу же направились в купальни — не знаю, как прислуживали женщинам, но нас, мужчин, не только со сладострастием раздели, умастили маслом, как следует выкупали, высушили и напудрили, но и одарили такими вздохами, подрагиванием век и незаметными ласками, что не осталось никаких сомнений в том, что подозрения Амаламены справедливы. Хазарки желали обслужить нас и иным способом. Конечно же, я не сомневался, что мои телохранители позднее воспользовались услугами рабынь, а вот я — нет. Боюсь, я слишком долго пробыл рядом с бледной «Луной Амалов». Темноволосые и смуглые хазарские девушки не привлекали меня. Кроме того, я был твердо уверен, что все они являлись katáskopoi, и мне не хотелось, чтобы Миросу и Зенону доложили о моей чувственности, похоти, стыдливости или еще о чем-нибудь столь же интимном.

Я вышел из терм, завернувшись в полотенце, и обнаружил врача Алектора, который ждал меня. Это был человек с крючковатым носом и седой бородой, смотревший столь проницательно, словно мог увидеть, что у меня под полотенцем, и я поневоле смутился. Однако меня радовало, что Мирос подчинился по крайней мере одному моему приказу. Алектор пользовался привилегией носить бороду: это указывало на то, что он является мудрецом, из чего я заключил, что он на самом деле выдающийся врач.

— Ты и есть presbeutés Торн? — спросил он. — Кто болен, ты?

— Oukh, лекарь Алектор, — ответил я. — Твоей пациенткой будет моя благородная попутчица, принцесса Амаламена. Могу я довериться тебе?

Он выпрямился и посмотрел на меня сверху вниз:

— Я грек с острова Кос. Так же как и Гиппократ.

— Тогда прими мои извинения, — сказал я. — На самом деле положение так серьезно, что я даже не знаю, как сказать тебе об этом.

И я по секрету сообщил ему все, что мне поведал о недуге Амаламены лекарь Фритила; iatrós молча кивал и теребил бороду, я дал ему кое-какие указания, а затем проводил в женские покои. Он отправился туда, а я вернулся в apodyterium терм, чтобы одеться в удобную домашнюю одежду. После этого я просто обошел дом, от души восхищаясь нашим жилищем.

Все полы были выложены изысканной мозаикой, а некоторые стены были отделаны еще более совершенной мозаикой из стекла. Другие стены были украшены портьерами с изображениями морских сражений, любовников, флиртующих в беседке, сценами из языческих мифов или истории христианства. Там было и множество других произведений искусства: статуи большие и маленькие (статуи тут были повсюду), некоторые изображали исторических личностей, но в большинстве своем это были фигуры богов, героев, сатиров и нимф.

Хотя именно император Константин сделал христианство государственной религией Римской империи, его собственная столица, носящая его имя, не имела своего ангела-хранителя, а только охраняющее ее божество, языческую богиню Тюхе, так греки называют Фортуну. Таким образом, изображавшие ее статуи были в городе повсюду, несколько таких фигур имелось и в нашем xenodokheíon. Они были слегка изменены на христианский манер: на лбу у каждой богини был прикреплен крест. Было и еще одно новшество, которое понравилось мне гораздо больше. Прежде греки представляли Тюхе уродливой, толстой и краснолицей старухой. Однако по приказу Константина еще при его жизни эту богиню стала олицетворять красивая и цветущая юная дева.

Я осматривал подарки, которые Зенон прислал для Теодориха, — преимущественно драгоценные камни, рулоны прекрасного шелка и другие вещи, которые можно легко перевозить, — когда ко мне вдруг буквально влетела Амаламена, лицо ее непривычно раскраснелось. Она была рассержена и не скрывала этого.

— Как это ты осмелился отправить ко мне лекаря? — спросила она. — Я не просила тебя заботиться о моем здоровье.

— Я сам возложил на себя ответственность за твою безопасность, принцесса, а стало быть, меня не может не волновать и твое здоровье. — Немного помолчав, я добавил: — Я счастлив, что такая забота оказалась излишней. Iatrós только что ушел, не сказав мне ни слова. — Я не обманывал принцессу, хотя и не признался ей, что велел ему поступить именно так.

— Я могла бы и сама сказать тебе, что чувствую себя хорошо. — Принцесса, похоже, слегка успокоилась; я готов был побиться об заклад, что она тоже приказала iatrós ничего мне не говорить. Затем Амаламена продолжила беззаботно: — Как раз сейчас я испытываю голод, что является признаком здоровья.

— Прекрасно. Тебя покормят, — так же беззаботно ответил я. — Повар заверил меня, что сможет накормить также всех наших людей во дворе. И я рад сообщить, что все местные слуги чрезвычайно тучные, что свидетельствует о том, что их вкусно и обильно кормят. Столовый зал вон там, принцесса. Позволь мне пойти и посмотреть, как устроились наши люди, а затем я присоединюсь к тебе за трапезой.

Iatrós, как ему было приказано, ждал меня, укрывшись во дворе, он тут же сказал мне, отнюдь не радостно:

— Если принцесса желает умереть дома, где бы он ни был, тебе следует, не теряя времени, доставить ее туда.

Я вздрогнул.

— Она так скоро умрет?

— Scirrhus уже разъела брыжейки, плоть и кожу. Теперь это открытая уродливая апостема, не сомневаюсь, что совсем скоро она превратиться в смертельную karkínos.

— Принцесса испытывает боли?

— Уверяет, что нет. Но она лжет. А если даже еще и нет, то ее муки скоро начнутся. Ты сказал, что привез с собой мандрагору. Если хочешь, я велю здешним поварам потихоньку добавлять ее в пищу, так что принцесса ни о чем не узнает.

Я уныло кивнул и приказал стоявшему рядом воину пойти и принести мне пакет с лекарством.

— Неужели ничего больше нельзя сделать?

Старый Алектор посмотрел вдаль и поскреб свою бороду, а затем все-таки ответил, но как-то туманно, словно размышляя вслух:

— Было время, когда мы верили, что наряду с богами существуют и могущественные богини. В те дни даже смертные женщины считались равными мужчинам. Затем пришли христианские священники, которые проповедовали, что женщины стоят ниже, чем мужчины. В результате женщины сделались такими же бесправными, как рабыни.

— Поистине так, — ответил я, ломая голову над тем, к чему это лекарь клонит. — И что из того?

— Даже красивая и разумная принцесса в наши дни всего лишь украшение, безделушка. В лучшем случае ей суждено стать покорной и заботливой женой какого-нибудь принца. Женщинам не дано совершать поступков. Вот и твоя принцесса Амаламена, к примеру… если бы ей предстояло прожить долгую жизнь, что она делала бы с ней?

Я все еще не мог понять, почему мы все это обсуждаем, но решил, что также могу пофилософствовать.

— Огонь тоже не совершает никаких поступков, — сказал я, — он просто гаснет сам по себе, возможно испытывая при этом мучительную боль. Но в то же время, когда огонь горит, он дарует благословенные свет и тепло.

Алектор кислым тоном пробормотал:

— Не очень-то вспоминают об этом пламени, когда оно погасло.

— Прости меня, почтенный Алектор, — сказал я наконец. — Почему ты говоришь загадками?

— Не знаю, какое дело привело тебя сюда, молодой Presbeutés, но принцесса, похоже, страстно желает, чтобы ты добился успеха. Предлагаю тебе — и это единственное, что я в данном случае могу прописать и предложить: следует привлечь ее и дать ей возможность помочь тебе достичь успеха в этой миссии. В отличие от большинства женщин на этой земле, она хоть что-то сделает — что-то за свою короткую жизнь, — чтобы вспоминать об этом и лелеять воспоминание целую вечность после смерти. Мне больше нечего сказать. Я отнесу мандрагору на кухню и дам поварам подробные наставления. Пусть Тюхе улыбнется тебе и твоей принцессе.

Приняв, как я надеялся, жизнерадостный вид, я отправился в триклиниум, чтобы присоединиться к принцессе за трапезой. Она уже грациозно растянулась на кушетке и была полностью поглощена едой — а может, это было чистым притворством, чтобы успокоить меня; хорошо одетый слуга возвышался позади нее, очевидно объясняя принцессе, что за многочисленные незнакомые блюда стоят на столе. Когда я развалился на кушетке, стоявшей под прямым углом к ее собственной, Амаламена произнесла так же радостно, как девчонка, которая впервые сбежала из дома:

— Вот, Торн, попробуй! Это называется болотной бараниной — мясо овцы, которую всю жизнь откармливали морскими водорослями. Чрезвычайно нежная. А подливку сделали из красных водорослей. Акх, посмотри сюда. На каждом кусочке хлеба вытеснена буква З, инициал императора Зенона.

— Наверное, чтобы мы не забыли, кого следует благодарить за еду?

— Учитывая, что хлеб обычно самая простая еда на столе, я нахожу, что это весьма изысканное украшение. Я спросила Сеуфеса, как это делают. — Она показала на слугу, который стоял за ее кушеткой. — Он говорит, что пекарь просто прижимает тесто для хлеба специальной доской с резьбой, прежде чем ставить его в печь. Акх, а ты заметил удивительные картины, что изображены на драпировках повсюду в этом доме? Сеуфес говорит, что их делают точно так же — наносят отпечаток при помощи деревянных досок с замысловатой резьбой: сперва опускают их в разноцветные краски, а затем осторожно прижимают к ткани, одну за другой…

Я терпеливо улыбался, слушая ее возбужденные объяснения, а когда она наконец замолчала, мимоходом спросил Сеуфеса:

— Ты слуга или раб? У твоей должности есть название?

— Я не слуга и не раб, presbeutés, — произнес он довольно чопорно. — Я — diermeneutés, придворный переводчик. Я говорю на всех европейских языках и на нескольких азиатских. Я буду переводить для тебя, presbeutés, когда ты получишь аудиенцию у басилевса Зенона.

Я поблагодарил его:

— Eúkharistô, Сеуфес, но это не обязательно. Я освобождаю тебя от твоих обязанностей.

Он выглядел потрясенным и оскорбленным.

— Но я должен присутствовать на аудиенции. Вы же варвары!

— Не спорю. Но разве ты сумеешь сделать меня не таким варваром?

— Ну… ну… знаешь, кого считают варваром? Того, кто не говорит по-гречески.

— Мне это прекрасно известно. А теперь скажи мне, переводчик: на каком языке мы с тобой сейчас разговариваем?

Однако он упрямо стоял на своем:

— Но всем известно, что никто из варваров не умеет говорить на греческом.

— Нет правил без исключений. Ну подумай сам, факты свидетельствуют об обратном: ты ведь как-то понимаешь мою речь, а я твою. Так неужели ты думаешь, что мы с Зеноном не поймем друг друга?

Сеуфес все так же чопорно сказал:

— Во мне всегда нуждаются — в моем присутствии, — когда бы басилевс ни назначал аудиенцию варвару.

Я заверил его:

— Naí, ты непременно будешь присутствовать. Потому что высокородная принцесса Амаламена — а она, без всякого сомнения, относится к варварам — будет благодарна, если ты поможешь ей побеседовать с Зеноном.

Переводчик так изумился, что буквально пошатнулся и чуть не упал.

— Ты хочешь сказать, что она собирается беседовать с императором?!

Поскольку диалог наш становился все более громким и эмоциональным, Амаламена тоже им заинтересовалась, и я сказал:

— Переводчик, ты можешь приступить к своим обязанностям прямо сейчас — переведи ей все, о чем мы только что с тобой говорили.

Он так и сделал, довольно сносно заговорив на старом наречии. Услышав, что я собираюсь взять ее на аудиенцию к Зенону, Амаламена была потрясена не меньше переводчика. Однако когда Сеуфес переводил нашу беседу, он очень торопился, а закончив перевод, поспешно повернулся ко мне и сказал на греческом:

— Но принцесса не может присутствовать! За всю историю Восточной империи ее посещали только presbeutés мужского пола! Басилевс будет не на шутку оскорблен, он будет в ярости, если ты приведешь с собой женщину. Это неслыханно!

— Теперь ты об этом услышал, — на готском языке сказал я и добавил: — Сеуфес, ты свободен до тех пор, пока нас не пригласят в приемную императора Зенона. Ступай прочь и постарайся успокоиться.

Как только он ушел, в крайнем возбуждении качая головой, Амаламена взглянула на меня одновременно изумленно и благодарно. В последнее время ее глаза частенько были затуманены, но теперь они снова засияли подобно огням Gemini.

— Благодарю тебя, — сказала она, — за такой восхитительный и удивительный подарок — включить меня в свою посольскую свиту. Я буду очень рада пойти с тобой в Пурпурный дворец. Но почему ты решил так поступить? И еще настоял на этом?

В ответ я сказал ей правду, пусть и не всю:

— Ты сама предложила это, принцесса, когда процитировала Аристотеля. Твоя красота должна помочь нам вместе свершить великие дела.